Примечания 13 страница

Мистеру Дж. Смиту, эсквайру

3 ноября

Мой дорогой сэр,

сердечно благодарю Вас за письмо. Оно принесло мне немалое облегчение, поскольку меня мучили сомнения относительно того, как будет выглядеть «Городок» в чужих, не моих собственных глазах. Теперь я могу в определенной степени положиться на Ваши благоприятные впечатления, поскольку вижу, что Вы совершенно правы в тех местах, где намекаете на неодобрение. Вы попали точно в цель по крайней мере дважды – в тех случаях, когда я и сама чувствовала недочеты: это противоречие или слабое соответствие между детством и зрелыми годами Грэма и угловатая резкость перемены его чувств к мисс Фэншо. Вы, однако, можете вспомнить, что втайне он в течение некоторого времени относился к этой юной леди с определенным пренебрежением – ставил ее немного ниже ангелов. Однако следовало лучше подвести читателя к перемене настроения героя. Что касается подготовки к публикации, то оставляю все на волю издательства. Без сомнения, есть определенный резон в том, что Вы пишете о неблагоразумности создания атмосферы таинственности, если невозможно соблюсти тайну. В общем, поступайте так, как считаете наилучшим. Я подчинюсь и необходимости давать рекламные объявления большими буквами, хотя и неохотно, со «страусиным» желанием спрятаться. Большая часть третьего тома посвящена развитию характера «ворчливого профессора». Люси не выйдет замуж за доктора Джона: он слишком юн, красив, блестящ и добросердечен, он «кучерявый любимец» Природы и Судьбы и должен вытащить приз в лотерее жизни. Жена его должна быть молода, богата, красива и составить для него истинное счастье. Если Люси и выйдет за кого-то, то это будет профессор – человек, которому надо многое прощать, которого надо «терпеть». Что касается мисс Фрост , то я никогда не хотела, чтобы ее межи прошли по прекрасным местам³⁶¹. Финал третьего тома для меня все еще представляет некоторую проблему. Я постараюсь, конечно, сделать все возможное. Роман был бы быстро завершен, если бы я могла избавиться от несносных головных болей: как только у меня появляется рабочее настроение, они тут же нападают и лишают меня сил. <…>

Полковник Генри Эсмонд только что прибыл. Вид у него в наряде времен королевы Анны весьма старомодный и изысканный. Парик, шпага, кружева и гофрированные манжеты превосходно иллюстрируют тот тип, который изображался в «Спектейторе».

Отдельные фразы в конце этого письма могут быть объяснены словами самой Шарлотты. Она рассказывала мне, как мистер Бронте желал, чтобы новый роман кончался хорошо, поскольку ему не нравились произведения, которые производят угнетающее впечатление, и просил дочь, чтобы ее герой и героиня (подобно сказочным персонажам) «женились и жили долго и счастливо». Однако идея, что мсье Поль Эманюэль погиб в море, буквально подчинила себе воображение автора, и Шарлотта не могла изменить вымышленный финал: она воспринимала его уже как нечто реально происшедшее. Все, что ей оставалось сделать, стараясь удовлетворить просьбу отца, – это затушевать судьбу героя с помощью загадочных слов и позволить герою и читателю самим истолковать их значение.

Мистеру У. С. Уильямсу, эсквайру

6 ноября 1852 года

Мой дорогой сэр,

мне не следует откладывать свой ответ, чтобы поблагодарить Вас за любезное письмо, содержащее откровенные и умные суждения о «Городке». Со многими положениями Вашей строгой критики я должна согласиться. В третьем томе, возможно, многие из недочетов будут устранены, другие же останутся. Я не думаю, что читательский интерес достигнет где-либо той степени накала, которой Вам желателен. Кульминация здесь не придет ранее чем в самом финале, и даже там я сомневаюсь, посчитают ли читатели романов, что «эмоции нагромождены в достаточно высокую кучу» (как говорят американцы) и что краски нанесены на полотно с подобающей смелостью. Боюсь, им придется удовлетвориться тем, что есть. Моя палитра не содержит более ярких оттенков; когда я пытаюсь углубить красные тона или придать блеска желтым, то порчу всю работу.

Если я не ошибаюсь, главное чувство, которое разлито по всей книге, – это терпение и покорность. Что касается героини, то мне трудно объяснить, какие соображения заставили меня дать ей фамилию, которая ассоциируется с холодом. Тем не менее я назвала ее Люси Сноуи, а потом заменила на Фрост³⁶². Впоследствии я пожалела об этой замене и захотела вернуть Сноуи. Если еще не поздно это сделать, мне хотелось бы, чтобы такое исправление было сделано по всей рукописи. Она должна была иметь холодное имя. Причиной тому отчасти служит принцип lucus a non lucendo ³⁶³, а отчасти то, что в ней есть некая внешняя холодность.

По Вашему мнению, до тех пор, пока ее история не рассказана полностью, она производит впечатление нездоровой и слабой. Я готова признать, что она по временам и нездорова, и слаба; в ее характере нет претензий на безусловную силу, и всякая женщина, жившая так, как жила она, с необходимостью стала бы болезненной. К примеру, вовсе не здоровое чувство толкает ее в исповедальню: причиной служит полубредовое состояние, вызванное болезнью и одиноким переживанием горя. Если роман не слишком ясно выражает все это, то, значит, в нем есть серьезный недочет. Я могла бы объяснить и некоторые другие моменты в книге, но это все равно что художник подписал бы под своими рисунками названия предметов, которые он хотел изобразить. Мы знаем цену карандашам, призывающим себе в союзники перья.

Благодарю Вас еще раз за ясность и полноту, с которой Вы откликнулись на мою просьбу поделиться своими впечатлениями. Остаюсь, мой дорогой сэр, искренне Ваша,

Ш. Бронте.

P. S. Надеюсь, что рукопись не увидит никто, кроме мистера Смита и Вас.

10 ноября 1852 года

Мой дорогой сэр,

мне только хотелось, чтобы публикация «Шерли» была отложена до тех пор, когда «Городок» будет почти готов; поэтому теперь с моей стороны нет возражений против того, чтобы книга вышла в свет тогда, когда Вы сочтете нужным. Относительно отдачи рукописи в типографию я могу только сказать, что если у меня будет возможность работать над третьим томом с моей обычной быстротой и если препятствия не превысят их обычного количества, то я могу надеяться закончить роман примерно через три недели. Оставляю за Вами решение вопроса: будет ли лучше отложить печатание на этот срок или начать его незамедлительно? Для меня было бы, конечно, более желательно, чтобы Вы увидели третий том прежде, чем отдать в типографию первый и второй. Однако если задержка принесет вред, то это вовсе не обязательно. Я прочла третий том «Эсмонда», и он показался мне и забавным, и захватывающим. Пожалуй, по силе и энергии он превосходит два первых: блеск и динамичность, которых там иногда не хватало, здесь присутствуют повсеместно. В отдельных пассажах Теккерей разворачивается в полную силу, и их величественность и серьезность производят сильнейшее впечатление. Временами я не могла удержаться от восклицания: «Наконец-то он показал свою мощь!» Из всех персонажей романа никто не показался мне столь совершенным, как Беатриса. Она оригинально задумана и живо исполнена. В ней есть нечто особенное, от нее исходит ощущение новизны – по крайней мере для меня. Беатриса вовсе не дурна сама по себе. Иногда она открывает для себя добро и величие, и это заставляет думать, что она всего лишь игрушка в руках судьбы. Начинает казаться, что некий древний рок преследует ее дом и что лучшее украшение рода, явившееся за много поколений, обречено на бесчестье. По временам доброе начало в ней вступает в борьбу с этой ужасной предопределенностью, но Судьба побеждает. Беатриса не может быть честной женщиной и хорошей женой. Она «пытается, но не может». Гордая, красивая и запятнанная, она родилась стать той, кем стала, – королевской любовницей. Не знаю, видели ли вы заметку в «Лидере»; я ознакомилась с ней сразу после того, как закончила читать книгу. Права ли я, считая эту рецензию робкой, холодной и пустой? При всей заявленной доброжелательности, она произвела на меня обескураживающее впечатление. Разумеется, «Эсмонда» еще ждут совсем другие суждения рецензентов. А чего стоит острое замечание критика о том, что Бланш Амори³⁶⁴ и Беатриса неотличимы, что они срисованы с одного и того же оригинала! По мне, они столь же неотличимы, как ласка и бенгальская тигрица. Оба животные – четвероногие, а Бланш и Беатриса – женщины. Однако мне не следует занимать Ваше и свое время дальнейшими замечаниями.

Остаюсь искренне Ваша,

Ш. Бронте.

Чуть позже в том же месяце, в субботу, мисс Бронте закончила «Городок» и отослала его издателям.

Сделав это, я помолилась Господу. Хорошо или плохо то, что у меня получилось, я не знаю. Если Богу угодно, я буду спокойно дожидаться выхода книги. Думаю, что роман не сочтут ни претенциозным, ни возбуждающим враждебность.

После того как труд был окончен, Шарлотта позволила себе некоторые перемены в укладе жизни. Несколько подруг давно желали видеть ее у себя в гостях: мисс Мартино, миссис Смит и ее дорогая верная Э. В письме к последней, содержавшем известие о завершении «Городка», мисс Бронте предложила провести вместе неделю. В то же время она начала подумывать о том, что хорошо было бы принять любезное приглашение миссис Смит, поскольку у нее будет удобнее исправлять корректуры.

Следующее письмо я привожу не только по той причине, что оно показывает критическое отношение мисс Бронте к «Городку», но и потому, что по нему видно, до какой степени она была склонна преувеличивать значение пустяков, как и всякий человек, который ведет самодостаточную и уединенную жизнь. Мистер Смит не смог написать ей с той же почтой, с которой были присланы деньги за «Городок», и мисс Бронте получила эту сумму без единой строчки сопровождающего письма. Подруга, у которой она в это время гостила, рассказывает, что Шарлотта немедленно вообразила, будто роман разочаровал издателя или она чем-то его обидела³⁶⁵. И если бы на следующий день, в воскресенье, не пришло письмо от мистера Смита, то мисс Бронте непременно устремилась бы в Лондон.

6 декабря 1852 года

Мой дорогой сэр,

денежные поступления прибыли благополучно. Первое из них я получила в субботу, причем в конверте не оказалось ни строчки от Вас, и в связи с этим я решила, что в понедельник сяду в поезд и отправлюсь в Лондон, чтобы узнать, в чем дело: какая причина заставила моего издателя быть столь молчаливым. В воскресенье утром пришло Ваше письмо, и Вы таким образом избавились от визита неожиданного и незваного привидения Каррера Белла на Корнхилл. Непонятных задержек лучше по возможности избегать, поскольку они способны заставить тех, кого они беспокоят, совершить неожиданные и импульсивные поступки. Должна признать Вашу правоту еще в одном пункте: относительно того, что в третьем томе фокус смещается с одной группы героев на другую. Это не очень приятно, и читателю, возможно, не понравится такое, в определенном смысле, насилие со стороны автора. Дух романтической любви диктовал иной курс, куда более заманчивый: надо было избрать одного главного героя и следовать за ним, никуда не уклоняясь. При этом ему надлежало быть в высшей степени положительным – почти идолом, причем не безмолвным, никому не отвечающим, а прямо наоборот. Однако все это шло бы вразрез с действительной жизнью , противоречило бы правде и правдоподобию. Я не без страха предвижу, что самым слабым героем в книге окажется тот, кого я старалась сделать самым прекрасным. Если это произойдет, то причина моей ошибки будет заключаться в том, что у него нет источника в реальности, он полностью выдуман. Мне казалось, что этому персонажу недостает связи с действительностью, – боюсь, читатель почувствует то же самое. Единство с ней напоминает судьбу Иксиона, сочетавшегося браком с облаком³⁶⁶. Детство Полины, по-моему, неплохо придумано, но ее…[12] <…> Краткая поездка в Лондон представляется мне все более желательной, и если Ваша матушка будет так любезна и напишет, на какое время ее лучше назначить, и назовет день после Рождества, который ее устроит, то я буду иметь удовольствие, при условии что позволит здоровье папы, принять ее приглашение. Мне бы хотелось приехать так, чтобы успеть исправить хоть что-то в корректуре; это избавило бы от многих хлопот.

Глава 12

Когда мне оказали честь и попросили написать эту биографию³⁶⁷, передо мной сразу же возникло препятствие: как я смогу показать Шарлотту такой, какой она была – благородной, честной и нежной женщиной, – не затронув в ее жизнеописании личных обстоятельств наиболее близких к ней людей? После долгих размышлений я пришла к заключению, что надо писать правдиво или не писать вовсе. Нельзя ничего утаивать, но некоторые вещи по самой своей природе таковы, что о них нельзя говорить так же полно, как о других.

Разумеется, одна из самых интересных страниц жизни Шарлотты – ее замужество и предшествовавшие ему обстоятельства. Однако это событие больше, чем другие, нуждается в деликатном обращении (оно произошло сравнительно недавно и касается другого человека в той же степени, что и Шарлотты); биограф не должен грубо касаться того, что священно для памяти.

Тем не менее есть две причины, кажущиеся мне важными и основательными, побуждающие меня рассказать кое-что о ходе событий, которые привели к нескольким месяцам супружеской жизни – краткому периоду безмерного счастья. Первая из этих причин – мое желание обратить внимание читателя на тот факт, что мистер Николлс принадлежал к числу людей, встречавшихся с мисс Бронте ежедневно в течение многих лет.[13] Он наблюдал ее в роли дочери, сестры, хозяйки дома и подруги. Его вовсе не привлекала какая бы то ни было литературная слава. Мне кажется даже, что это претило ему в женщинах. Мистер Николлс – серьезный, сдержанный, добросовестный человек, глубоко верующий, как и положено священнику.

Он молчаливо наблюдал за мисс Бронте и в течение долгого времени скрывал, что любит ее. Любовь такого человека – многолетнего постоянного наблюдателя ее образа жизни – многое говорит о ней как о женщине.

Насколько глубокой была его привязанность, мне сложно судить, даже если бы я нашла для этого подходящие слова. Шарлотта не знала, едва ли начинала подозревать, что являлась объектом особого внимания со стороны мистера Николлса, как вдруг в декабре описываемого нами года однажды вечером он зашел на чай. После чая мисс Бронте вернулась, как обычно, из кабинета к себе в комнату, оставив отца наедине с его помощником. Вскоре она услышала, что дверь в кабинет открылась, и ожидала дальше услышать, как хлопнет входная дверь. Вместо этого раздался стук, и «словно молния осветила то, что сейчас произойдет. Он вошел. Он стоял передо мною. Ты можешь представить, что он сказал. Как это было сказано, ты вряд ли сумеешь понять, а я забыть. Я впервые наблюдала, чего стоит мужчине открыть свои чувства, если он сомневается в благоприятном ответе. <…> Видеть его, всегда спокойного как изваяние, дрожащим, взволнованным и ослабевшим было очень странно. Я смогла только попросить его оставить меня и пообещала дать ответ на следующий день. Еще я спросила, говорил ли он с папой. Он ответил, что не осмелился. По-видимому, я почти выдворила его за дверь».

Таково было глубокое, пылкое и длительное чувство, которое мисс Бронте разбудила в сердце столь славного человека! Это делает ей честь, и я решила не упускать существенных подробностей и привести большую цитату из ее письма. А теперь можно перейти ко второй причине, по которой я решила остановиться на теме, кажущейся многим слишком личной для публикации. Как только мистер Николлс удалился, Шарлотта немедленно отправилась к отцу и рассказала ему обо всем. Мистер Бронте всегда был против браков и недвусмысленно высказывался по этому поводу. Однако на этот раз он не просто возражал, а даже слышать не хотел о возможном соединении узами брака мистера Николлса и своей дочери. Опасаясь последствий волнения, которое могло подорвать здоровье недавно болевшего отца, Шарлотта поспешила заверить его, что назавтра мистер Николлс получит решительный отказ. Так, спокойно и скромно, она отвергла это признание в страстной любви – она, кого невежественные рецензенты судили столь строго, подумала в первую очередь не о себе, а о своем отце и сразу же отбросила любые соображения о возможном ответе, за исключением того, что желал мистер Бронте!

Непосредственным результатом сделанного мистером Николлсом предложения было его прошение о переводе в другой приход. Мисс Бронте держалась внешне сдержанно, хотя в глубине души жестоко страдала от сильных выражений, которые употребил ее отец на счет мистера Николлса, а также в связи с тем, что настроение и здоровье отца очевидным образом ухудшились. В этих условиях Шарлотта с большей радостью, чем когда-либо, воспользовалась приглашением миссис Смит снова посетить Лондон и направилась туда на первой неделе 1853 года.

Из столицы я получила от нее приводимое ниже письмо. С грустью и гордостью я переписываю теперь слова, в которых она выражает дружеские чувства.

12 января 1853 года

Теперь Ваша очередь писать. Вы ведь не ответили на мое последнее письмо, однако мне кажется, я знаю причину Вашего молчания: Вы усердно трудитесь, и потому смиряюсь не просто с покорностью, но даже с удовлетворением.

Я сейчас в Лондоне, как следует из датировки в начале письма. Живу очень тихо в доме моего издателя, занимаюсь правкой корректуры и т. п. Еще до получения Вашего письма я почувствовала и высказала мистеру Смиту свое нежелание переходить дорогу «Руфи». Я не думаю, что она пострадает от соприкосновения с «Городком», – этого мы не знаем, но ущерб может произойти по другой причине. Я никогда не любила сравнения и буду счастлива, если ни я, ни мои друзья не окажутся их объектом. Мистер Смит предлагает поэтому отложить публикацию моей книги до 24-го числа сего месяца. Он говорит, что это даст рецензентам «Руфи» возможность писать в ежедневных газетах и еженедельниках, а также предоставит ей все февральские журналы. Если такая задержка покажется Вам незначительной, напишите об этом – и мы ее увеличим.

Однако осмелюсь предположить, что, какие бы действия мы ни предпринимали, сравнения нам не избежать. Злоба и пристрастность заключены в самой природе некоторых критиков. Не нужно думать о том, что мы можем их ни во что не ставить. Им не удастся сделать нас врагами, они не сумеют подмешать ни толики зависти в наши отношения. Я протягиваю Вам руку, будучи уверенной в этом, и знаю, что Вы ответите рукопожатием.

«Городок» и в самом деле не имеет никакого права проталкиваться вперед «Руфи». В Вашем романе есть благородная, филантропическая цель, общественная польза, ни тени которой не найти в моем. Не может мой роман претендовать на первенство и на основании своей исключительной силы: мне кажется, что он гораздо спокойнее, чем «Джейн Эйр».

<…>

Мне хотелось бы Вас увидеть – наверное, так же сильно, как Вам хочется увидеть меня, и потому я буду считать Ваше приглашение на март решенным делом. Значит, в конце этого месяца я ненадолго к Вам заеду. Передайте мои наилучшие пожелания мистеру Гаскеллу и всем Вашим драгоценным домашним. Остаюсь искренне Ваша…

Пребывание у миссис Смит прошло спокойнее, чем в прошлый раз, и потому больше соответствовало вкусам и привычкам мисс Бронте. Она видела скорее вещи, чем людей, и если у нее появлялась возможность самой выбирать что смотреть, то она предпочитала «реальную сторону жизни в противоположность декоративной ». Она посетила две тюрьмы – одну старую и одну новую, а именно Ньюгет и Пентонвиль³⁶⁸; побывала в двух больницах, Фаундлинге и Бедламе³⁶⁹. Кроме того, ей показали, по ее просьбе, несколько известных мест в Сити: здание банка, биржу, дом Ротшильда и т. п.

Мисс Бронте всегда относилась с уважением и даже восхищением к примерам обширной и продуманной организационной деятельности. Она ценила ее больше, чем это свойственно женщинам. Все, что она увидела во время последнего посещения Лондона, произвело на нее глубокое впечатление – настолько сильное, что она не смогла немедленно выразить свои чувства и даже обдумать свои впечатления, пока они были свежими. Если бы она пожила подольше, ее отзывчивое сердце обязательно рано или поздно приказало бы ей написать о подобных вещах.

Увиденное осталось в ее памяти, хотя и не способствовало хорошему настроению. Хозяева дома, где она остановилась, относились к ней с необыкновенной теплотой, и она, как и раньше, была им очень благодарна и отвечала взаимностью. Однако, если оглянуться на то время, имея в виду случившееся в ближайшем будущем, можно заметить нечто грустное в прощании с милыми друзьями, которых она видела февральским утром в последний раз. По возвращении она встретилась в Китли со своей подругой Э., и они вместе поехали в Хауорт.

«Городок», который с точки зрения сюжета был менее интересен, чем «Джейн Эйр», но в большей степени показывал выдающийся талант автора, был встречен единодушным и шумным одобрением публики. Как можно было при таком ограниченном круге персонажей и столь невыразительном месте действия, как пансион, создать столь замечательный роман?!

Посмотрим, как Шарлотта приняла добрые вести о своем успехе.

15 февраля 1853 года

За вчерашний и сегодняшний день я получила целую сумку газет – не меньше семи штук. Содержание всех рецензий таково, что сердце мое преисполняется благодарности к Господу, который видит и страдания, и труд, и помыслы людей. Папа тоже рад. Что же касается друзей вообще, то я все равно буду любить их, не ожидая, что они разделят со мной радости. Чем дольше я живу, тем яснее вижу, что к хрупкой человеческой природе надо относиться со всей осторожностью: ей немногое под силу.

Я подозреваю, что причиной легкого разочарования, которое сквозит в последних строчках, явилась чрезвычайная восприимчивость Шарлотты к суждениям дамы, которую она высоко ценила: мисс Мартино в статье о «Городке», напечатанной в «Дейли ньюс», а также в частном письме к мисс Бронте жестоко ранила ее своим неодобрением, которое писательница расценила как несправедливое и необоснованное³⁷⁰. Однако если считать это суждение верным и правдивым, то оно указывает на нечто большее, чем просто художественная неудача: писатель готов заставить себя поверить в способность равнодушно переносить любую хулу, от кого бы она ни исходила. Однако сила этой хулы все же зависит от того, кто ее произносит. Для читающей публики все рецензенты обычно на одно лицо, писатель же куда более разборчив. К суждениям одних критиков он относится с уважением и восхищением, слова других не ставит ни в грош. Именно понимание ценности мнения рецензента превращает осуждение с его стороны в настоящее мучение для автора. И мисс Бронте, восхищавшаяся мисс Мартино, страдала тем более, что связывала мнение рецензента о книге с его мнением о личности автора.

Задолго до этого она попросила мисс Мартино написать, не считает ли та, что в «Джейн Эйр» чувствуется некоторый недостаток женской деликатности и женских представлений о приличиях. В ответ мисс Мартино заверила ее, что ничего подобного в романе не находит. Тогда мисс Бронте попросила ее честно высказываться на эту тему и впредь, если подобные недостатки будут замечены в произведениях Каррера Белла. Мисс Мартино пообещала говорить всю правду и выполнила свое обещание, когда появился «Городок», сильно огорчив свою собеседницу, решившую, что с ней обошлись несправедливо.

Надо сказать, мисс Бронте совершенно не догадывалась о том, что некоторые считали грубостью в ее сочинениях. Однажды в Брайери, во время нашей первой встречи, разговор коснулся женского творчества. Кто-то заметил, что иногда писательницы заходят за пределы дозволенного гораздо дальше, чем мужчины. Мисс Бронте считала это естественным следствием того, что женщины позволяют своему воображению работать постоянно и беспрепятственно. Мы с сэром и леди Кей-Шаттлуорт высказались в том духе, что подобные нарушения норм приличия совершаются обычно бессознательно. Я помню, как Шарлотта серьезно и мрачно возразила: «Пусть лучше Господь отберет у меня всю силу изображения, которая у меня есть, чем способность различать то, что подобает говорить, от того, что не подобает!»

Снова повторю: ее неизменно шокировали и расстраивали любые неодобрительные высказывания о «Джейн Эйр», основанные на указанных выше соображениях. Некто сказал ей в Лондоне: «А ведь мы с вами, мисс Бронте, написали по сомнительной книжке!» Она часто думала об этом и, поскольку такие мысли подавляли ее, обратилась к миссис Смит – как обратилась бы к матери, если бы не была лишена ее с самого раннего детства, – с вопросом: неужели действительно есть что-то дурное в «Джейн Эйр»?

Сама я не стану отрицать, что в этой книге, как и в других ее произведениях, присутствует некоторая грубоватость, хотя в целом все они совершенно замечательны. Но я только прошу читателя принять во внимание ее жизнь, теперь полностью для него открытую, и подумать: а могло ли быть иначе? Шарлотта видела в жизни очень мало мужчин, и среди этих немногих были те, кого она знала с детских лет. Они выказывали по отношению к мисс Бронте дружеские чувства, их семейства старались сделать ей приятное, она испытывала большое уважение к уму этих людей, но они говорили в ее присутствии или даже с ней, вовсе не сдерживаясь, – точно так же, как Рочестер с Джейн Эйр. Примите во внимание и печальную судьбу ее несчастного брата, и простодушие тех, среди кого она жила. Вспомните, что она считала своим долгом воспроизводить жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть. И после всего этого воздайте ей должное за то, кем она была и кем могла бы стать (если бы Господь продлил ее жизнь), вместо того чтобы обличать за то, что жизненные обстоятельства вынуждали Шарлотту, так сказать, коснуться грязи и оттого ее руки оказались на какой-то миг замараны. Эта грязь не въелась в ее кожу. Каждая перемена в ее жизни очищала ее, но не могла ее вылечить. И снова я воскликну: «Если бы она пожила подольше!»

Взаимное недопонимание с мисс Мартино по поводу «Городка» сильно огорчало мисс Бронте. Ей казалось, что обидное недоразумение затронуло ее женскую природу, а ведь она нежно любила мисс Мартино, теперь так задевшую ее. Уже в январе Шарлотта писала, отвечая подруге (о содержании письма которой можно догадаться по ответу):

Я внимательно прочла то, что ты пишешь о мисс Мартино; твоя искренность и постоянная забота обо мне очень трогательны. Однако, боюсь, мне придется с горечью отвергнуть твой совет, и в то же время я не чувствую себя вправе совсем рассориться с мисс Мартино. В ее характере есть много благородства; сотни людей отреклись от нее³⁷¹ – скорее всего из опасения, что их честные имена могут пострадать, если их начнут связывать с ее именем, а не из каких-либо других соображений, вроде того, о котором ты пишешь: боязнь вредных последствий ее фатальных принципов. С такими друзьями только в счастье я не хотела бы равняться. Что же до ее грехов, то разве они не из тех, о ком должен судить Господь, а не люди?

Честно говоря, моя дорогая мисс ***, мне кажется, что если бы Вы были на моем месте и знали мисс Мартино так, как ее знаю я, если бы у Вас, как у меня, имелись доказательства ее истинной доброты, если бы Вы понимали, как она втайне страдает от расставаний с друзьями, то Вы ни за что не покинули бы ее. Вы сумели бы отличить грешницу от греха и решили бы, что лучше остаться с ней, хотя такой шаг поймут немногие, чем отвернуться от нее вслед за целым миром. Я считаю, что она – одна из тех, кого противостояние с людьми и покинутость вынуждают еще сильнее настаивать на своих заблуждениях. В то же время терпение и толерантность глубоко трогают ее и склоняют к тому, чтобы послушаться совета собственного сердца и понять, что избранное ею направление, возможно, избрано неверно.

Добрые и верные слова! Увы, мисс Мартино так о них и не узнала. В противном случае она отплатила бы словами еще более возвышенными и нежными после смерти Шарлотты, когда та лежала, уже ничего не слыша, рядом со своими сестрами. Несмотря на краткую и печальную размолвку, они были благородными женщинами и верными подругами.

Обратимся к более приятной теме. Во время поездки в Лондон мисс Бронте увидела портрет мистера Теккерея работы Лоуренса и пришла в восхищение. Постояв несколько минут в молчании перед ним, она сказала: «Вот пришел Лев из Иудеи!» К тому времени портрет был выгравирован, и мистер Смит послал мисс Бронте гравюру с него.

Мистеру Дж. Смиту, эсквайру

Хауорт, 26 февраля 1853 года

Мой дорогой сэр,

вчера в поздний час я имела честь принять в хауортском пасторате почетного гостя – не кого иного, как У. М. Теккерея, эсквайра. Помня о законах гостеприимства, я торжественно повесила его сегодня утром. Он выглядит великолепно на этой красивой, со вкусом позолоченной виселице. Компанию ему составляют герцог Веллингтон (помните, как Вы подарили мне картину?) и в качестве контрастного фона – выполненный Ричмондом портрет недостойной особы, имя которой в подобном обществе называть не следует. Теккерей отвернулся от нее с большим презрением, в назидание смотрящим. Увидит ли когда-либо даритель этих подарков, как они висят на стенах там, где находятся сейчас? Льщу себя надеждой, что однажды увидит. Отец сегодня утром стоял не меньше четверти часа перед портретом, изучая черты лица великого человека. Вывод из этих наблюдений был сделан такой: по мнению отца, это лицо приводит в замешательство, и если бы он ничего не знал заранее о характере изображенного на портрете человека, то не смог бы ничего сказать по лицу. Это меня удивляет. Мне кажется, что широкий лоб выражает ум, некоторые линии в области носа и щёки выдают сатирика и циника, рот показывает почти детскую простоту и даже, пожалуй, нерешительность, непостоянство – одним словом, слабость, однако не неприятную. Гравюра сделана очень хорошо. На ней несколько смягчено то выражение лица, которое можно назвать не вполне христианским («не прилагать к нему слишком тонкую гравировальную иглу»), – выражение озлобленности, которым отмечен оригинал этого портрета. Пожалуй, при этом улучшении немного – совсем немного – ослабла сила общего выражения лица Теккерея. Не поражала ли она Вас?

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒