Авеню Ван-несс

29. Авеню Ван-несс

Книжный магазин разместился в Г-образном крыле супермаркета на знаменитой авеню Ван-несс. Это широкая рычащая магистраль, на которую центр города нанизан, как мотылек на булавку. Давеча я решился рассказать Дороти о моей поисковой миссии и о подозрениях насчет Грега Томлина. Она выслушала с энтузиазмом и даже вспомнила, что однажды обедала в его ресторане. С собой я ее не взял, невзирая на просьбы. Первое рандеву должно состояться с глазу на глаз.

Перед моим уходом мы от души порезвились. Сперва я долго вылизывал ее пипку: ласкал влагалище языком, прикусывал клитор, дразнил и так, и этак – она сжимала бедра вокруг моего лица, цеплялась руками за затылок…

– Ах, мучитель…

– Мммпфффф,– рассудительно отвечал я, продолжая раз за разом доводить ее до исступления, смакуя ее оргазмы, как нанизанные на нитку ягоды.

Затем я вошел в нее и начал яростно трахать. Мы кончили одновременно – миг ослепительного наслаждения растянулся на века… Потом мы лежали, обессилев, на мокрой от пота простыне. Дороти словно опьянела. Когда я уходил, она неразборчиво бормотала в полутьме, еле ворочая языком. Верно говорят: трезвый любовник не в пример лучше хмельного. Дело не только в жизненной энергии. Для мужчины, сказавшего «нет» спиртному и наркотикам, хороший секс – единственная радость, которую он, ясное дело, старается растянуть, и обалдевшая партнерша, как следствие, испытывает множественный оргазм, умиленно думая: вот это жеребец!

Я и сам, признаться, слегка не в себе. Иду, покачиваясь, между рядами терпеливых читателей и усаживаюсь на свободный стул. Публика собралась пожилая, солидная, человек пятьдесят, среди них две или три скучающие домохозяйки. Я листаю свежекупленную книгу Томлина с нарастающим беспокойством: чуть не из каждого абзаца торчит гомосексуальный вопрос.

Наконец появляется автор. Под жидкие аплодисменты он усаживается в большое кожаное кресло, а напротив в точно такое же кресло садится его спутник, отрекомендовавшийся как директор книжного магазина. Я жадно разглядываю Грега Томлина – и чувствую горькое разочарование. Мало того что гомик, так еще и коротышка! При таком смешном росте мерзавец просто не может быть моим отцом! Злосчастную карикатуру, видимо, рисовали не с оригинала, а с обложечной фотографии, сделанной еще при царе Горохе. У Грега Томлина наших дней чуб отнюдь не черный и густой, а седой и жидкий. Его розовая рожа пестрит лопнувшими сосудиками, что говорит об излишней нервозности и повышенном давлении либо о склонности к возлияниям. Ничего общего с моим воображаемым калифорнийским отцом – поджарым, рослым и загорелым.

После занудного выступления директора магазина Томлин подходит к пюпитру и зачитывает отрывок из книги. Начинает он неуверенно, через пень-колоду, однако скоро находит нужную струю и в целом выступает весьма неплохо, на радость поклонникам. Правда, к концу я уже зеваю: на мой вкус, отрывок длинноват. Закончив чтение, Томлин начинает отвечать на вопросы – и тут же превращается в типичного гея-интеллигента – махрового, самовлюбленного, язвительно-остроумного, съевшего зубы на Оскаре Уайльде.

В его книге мало кулинарии. По сути, это мемуары с постельным душком, облагороженная версия сальных британских таблоидов типа «Члены моей юности», от души приправленная умными словами. Меня, понятное дело, интересуют в основном места, посвященные таверне «Архангел».

…восхитительный грот хаоса, сплетен и скандалов, который сразу сделался – и остается поныне – моим духовным домом. В его стенах я научился готовить; более того, познал бездонное безумие плотских утех, совокупляясь без разбора с официантами и поварами всех мыслимых и немыслимых возрастов, полов и цветов кожи.

Что ж, девчонка с зелеными волосами, балдеющая от панк-рока, вполне могла попасть под раздачу. Но сходятся ли даты, вот вопрос! Где, а главное – на ком находился Грег Томлин в воскресенье двадцатого января 1980 года, за девять месяцев до появления на свет Дэниэла Джозефа Скиннера?

Несмотря на провокационный характер книги, вопросы не отличаются дерзостью: главным образом читателей интересуют рецепты того или иного блюда, а на биографию автора им наплевать. Томлина этот факт, по-видимому, раздражает. Чего же он хотел? Повар – это всего-навсего повар. Он может что угодно о себе возомнить, но, по сути, от него ждут лишь одного: чтобы приготовил пожрать. Людей интересуют не альковные секреты, а кулинарные. Я не в счет, это исключение.

Вопросы скоро заканчиваются. Томлину надо впаривать продукт, тут каждая минута на счету – как-никак сорок баксов за книжечку.

Я пристраиваюсь в очередь и получаю заветный автограф. Вблизи Томлин выглядит еще гаже – потрепанный, дряблый, плюгавый. Только глаза сияют живым огнем. На пальце у него золотой перстень с инициалами Г.Т.

– Кому подписывать?– спрашивает он с растяжечкой, словно сменивший ориентацию мэр Куимби из «Симпсонов».

– Просто Дэнни.

– Ух ты, шотландский акцент! Из Эдинбурга?

Надо же, старый педик запал на мой акцент!.. Мы обмениваемся парой слов и, переждав обязательный финал с бесконечными прощаниями и рукопожатиями, отправляемся вдвоем выпить. По пути он извиняется и отходит побеседовать с устроителем встречи. Я праздно разглядываю корешки книг, листаю биографию Джеки Чана. Наконец он возвращается.

– Ну что, готов?

Я киваю и следую в кильватере к выходу. Педрила-директор из второго кресла машет нам рукой; ему подражает стоящий рядом ассистент, суетливое существо с ухватками книжного хоря,– оба корчат такие рожи, будто я у них невесту увел. Томлин машет в ответ. На лице его фальшивая улыбка.

– Подобострастная мразь, каких мало,– цедит он сквозь зубы.

Мы спускаемся по авеню Ваннесс. У меня голова идет кругом, а душа вразнос: я и верю, и не верю, что этот коротышка действительно мой отец.

Смерть уже давно вокруг меня круги нарезает. Еще чуть-чуть, и стану как Марайа Ормонд и ее подружки-готки из параллельного класса, которых мы так яростно презирали в школе. Девчонки одевались в черное, читали Сильвию Плат, слушали Ника Кейва. Они были моими врагами. Интересно, как у них сложилась жизнь? Была ли это пустая подростковая игра? Или они уже тогда понимали вещи, о которых я только начинаю догадываться? Симфония смерти, обаяние тлена… Может, в детстве потеряли кого-нибудь из близких, и это раскрыло им глаза. Надо было к ним присмотреться…

Марайю я, впрочем, помню довольно хорошо – нездешнюю красоту ее светозарных глаз, божественное равнодушие к насмешкам… При мыслях о ней прихожу в необъяснимое волнение: кишки сплетаются в кулак, позвоночник гудит. Хочется бежать, найти ее, просить прощения. Сказать, что теперь я наконец-то поняла… А она, наверное, только рассмеется мне в лицо. И будет права.

Два санитара стоят у служебного входа, покуривают. Толстый и тонкий. Старый и молодой. Заметив меня, начинают дежурно лыбиться, но моя печаль, видно, передается по воздуху, как радиоволна: их лица оседают, глаза гаснут… Скорбь не любит одиночества. Что ж, значит, мой умирающий братец – самая подходящая компания.

Я навещала его вчера. Видела злые трубочки, впившиеся в вены. Видела жуткий дыхательный шланг, похожий на паразита, застрявшего на выходе. Подумала, что Брайан уже никогда не проснется.

Мои каблуки бесцеремонно цокают по полу; в больничном коридоре могильная тишина. Войдя в палату, я тут же понимаю – к огромному облегчению,– что брат не просто жив, но даже пошел на поправку. Когти смерти, похоже, разжались. Осторожно подхожу к изголовью… да у него же глаза открыты! Сперва я не верю, мотаю головой. А он глядит прямо на меня – и выражение чуть ли не хитрое, как у заговорщика. Трубки по-прежнему торчат из него, и рот закрыт маской, однако он подмигивает – и в глазах блестит живая веселая сила, какой я уже давно не видела.

Я нащупываю под одеялом его руку, крепко стискиваю. Он отвечает! Ура! Может, я цепляюсь за соломинку, но у человека при смерти не бывает такого пожатия! Мои губы неудержимо разъезжаются в улыбке, по щекам бегут слезы. Я их не замечаю. Прочистив горло, я говорю:

– Здравствуй, братишка.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒