Габышев Леонид 22 страница

Пятьдесят четвертая встретила Глаза ликованием. Вечером он читал стихи. К этому времени он выучил много новых. Знал целые поэмы. Парни балдели.

Когда камеру на следующий день повели на прогулку, малолетка - а его звали Вова Коваленко - подбежал к трехэтажному корпусу, к окну полуподвального этажа, и крикнул:

- Батек, привет!

- А-а, сынок, здравствуй,- ответил из окошка мужской голос.

Здесь, в прогулочном дворике, Глаз узнал, что Вовкин отец сидит в камере смертников. Он приговорен к расстрелу. Приговор еще не утвердили.

Поработав на ящиках, Глаз увидел, что за погрузкой наблюдают внимательно, и понял, что в побег ему не уйти.

Малолеток вели с работы, и они проходили мимо окна угловой камеры. На окне жалюзи нет. Мужики в камере о чем-то спорили, громко называя кличку "Глаз". Ребята и Глаз остановились, глядя в окно на спорящих.

- Глаз, Глаз, - громко говорил средних лет мужчина, сидя за столом, он писал письмо с зоны начальнику уголовного розыска...

Мужчина взглянул в окно и увидел малолеток и Глаза, смотрящих на него.

- Да вот он, легкий на помине, - сказал мужчина и показал рукой на окно, - и сам Глаз.

Мужчина и Глаз сквозь решетку смотрели друг другу в глаза. И Глаз испугался: "Откуда он про письмо знает?"

В камере ребята спросили Глаза, о каком письме говорил мужчина.

- Я писал письмо начальнику уголовного розыска с зоны, зная, что ведется расследование. Хотел запутать следствие.

С приходом Глаза порядок в пятьдесят четвертой становился все хуже и хуже: Глаз не заваривал свар, но то ли пацаны хотели перед ним показать себя, то ли одним своим присутствием Глаз вливал в них струю хулиганства. Лишь на прогулке ребята не баловались: чтоб подольше побыть на улице.

В последние два дня Глаз заметил, что парни по трубам стали разговаривать чаще. И смотрели на него испытующе. К чему бы это? Развязка наступила скоро.

После обеда надзиратель открыл кормушку и крикнул:

- Петров, с вещами!

Глаз скатал матрац и закурил. Ребята столпились и зашептались. Один залез под шконку, переговорил с какой-то камерой и вылез.

- Глаз,- вперед вышел парень по кличке Чока,- объясни нам, почему тебя часто бросают из камеры в камеру.

Он понял - старая песня.

- А откуда мне знать? Спросите начальство. Вы сами меня пригласили.

- Нам передали, что ты наседка.

- Что же я могу у вас насиживать? Здесь все осужденные. Преступления у всех раскрыты.

- Но ты сидел в разных камерах и под следствием. Сидел со взросляками. Сидел с Толей Паниным, который шел в несознанку по мокряку. Тебя из его камеры перебросили в другую. А ты знаешь, что Толю раскрутили и скоро будет суд? Ему могут дать вышак. Здесь, на малолетке, сидит его брат. Мы сейчас с ним разговаривали. Он да еще кое-кто просят набить тебе харю.

- Когда я сидел с Толей Паниным, мы с ним ни о его деле, ни о моем не разговаривали. Толя что - дурак, болтать о нераскрытом?

На Глаза перло несколько человек из тех, кто не сидел с ним, когда они пытались убежать из тюрьмы. А старые знакомые вступиться не могли, раз было решение набить морду Глазу.

- Ладно, хорош базарить, а то его скоро уведут,- сказал Чока и отошел от Глаза.

Малолетки разбежались по своим шконкам, оставив Глаза возле бачка с водой. "Что же это такое,- подумал Глаз,- хотят набить рожу, а все попрыгали на шконки".

От стола на Глаза медленно шел Алмаз. Алмаз был боксер - ему поручили исполнить приговор.

Глаз еще раз окинул взглядом пацанов, сидящих на шконках, перевел взгляд на швабру в углу, с нее на тазик под бачком с водой. "Швабра - это ерунда,- молниеносно заработало сознание Глаза,- с ходу сломается. А тазик пойдет. Выплесну ему в рожу воду и рубцом тазика огрею по голове".

Но тут Глаз заколебался. Ведь, прежде чем ударить Алмаза тазиком, придется окатить его помойной водой. Глаз не только зачушит Алмаза, но и зачушит ребят: брызги долетят до них. Этого пацаны ему не простят. Зачушить малолетку - посильнее всякого удара. Вся камера взбунтуется против Глаза. Нет, водой из тазика в рожу Алмазу нельзя. А если воду вылить на пол, пропадет внезапность нападения. Алмаз изготовится. И удар не пропустит. Отскочит. Он боксер. "Будь что будет, ведь меня сейчас уведут". И Глаз остался на месте.

Алмаз сработал чисто, по-боксерски. С ходу два удара в лицо. Рассек Глазу бровь. Он и еще бы ударил, но, увидев кровь, отошел.

Пацаны с криками соскочили со шконок и подбежали к Глазу. Они были уверены, что он будет сопротивляться или выкинет что-нибудь такое, отчего Алмаз к нему не подступится. Но все обошлось. Глаз побит. Кто-то оторвал от газеты маленький клочок и приклеил Глазу на бровь. Кто-то обтер с лица кровь, чтоб, когда поведут, не было видно, что его побили.

- Не заложишь нас? - спросил Чока.

- Совсем охерели? - Глаз оглядел пацанов.

- А кто тебя знает...- Чока помолчал.- Надо спрятать стиры.

Пацаны перепрятали карты.

- Тогда и мойку перепрячьте. Я ведь знаю, где она лежит.

Парни переглянулись, но лезвие перепрятывать не стали.

- Вы что, правда поверили, что я наседка?

Ему никто не ответил. В коридоре забренчали ключами.

- Петров, на выход!

На пороге стоял корпусной. Глаз взял под мышку матрац, а пацаны, пока он стоял спиной к корпусному, прилепили ему на бровь другой клочок бумажки. Первый уже промок от крови.

- Глаз, пока! Глаз, просись еще к нам! - заорали пацаны.

У порога Глаз обернулся к ребятам и махнул им рукой:

- Аля-улю.

И Глаза закрыли в старую камеру.

У Глаза настроение - дрянь. Приняли за наседку. Кто, кто первый пустил эту парашу? Сейчас он боялся, вдруг малолетки придут на работу и закричат в окно: "Берегитесь Глаза, он - наседка!"

Через несколько дней малолеток вывели на работу. Через окно они поздоровались с Глазом, а кричать ничего не кричали. Это подняло настроение, и вечером он устроил концерт. От старого резинового сапога отрезал часть голенища, обернул ложку резиной, вывернул лампочку дневного света и сунул в патрон конец ложки. И стал крутить. Из патрона посыпались искры, и где-то перегорел предохранитель. Свет потух вдоль запретки, в коридоре и в соседних камерах. Слышно было, как дежурный в коридоре кричал в телефонную трубку, вызывая электриков.

Электрощитовая была на улице, и вся камера слышала, как пришли электрики-зеки и, матерясь, заменили предохранитель.

Не прошло и часа - Глаз номер повторил. Снова крик дежурного в телефон и мат электриков на улице.

Через несколько дней Глаза и двух взросляков перевели в камеру в основной корпус, в полуподвальный этаж, где сидели смертники, особняки и на дураков косящие. Это была та самая камера, из которой малолетки вырвались.

- Эх и буду я здесь чудить, - сказал Глаз, когда они зашли в свободную камеру. - Они замучаются менять предохранители.

Не успели расстелить матрацы, как в камеру посадили еще троих взросляков. Теперь все места заняты.

Познакомившись, зеки стали интересоваться, у кого какие сроки и кто откуда. Может, земляк найдется. Оказалось, самый маленький срок - пять лет - у парня по имени Вадим, а самый большой - пятнадцать - у мужчины лет тридцати пяти. Был он с севера Тюменской области и попал за убийство. Застрелил из ружья сожительницу, застав в постели с мужчиной. Несмотря на то, что у Богдана самый большой срок, он - самый веселый.

Два дня Глаз потешные искры из патрона не высекал: разговоры уж больно интересные - о женщинах.

Богдан дал Глазу длинное стихотворение под названием "Туфельный след", и он, лежа на шконке, учил его. Когда доходил до строфы:

И с крепкими чувствами мы друг к другу прижались,

И юбка слабела на ней,

Юбка слабела, трико опустилось,

Теряли сознанье мы с ней,

падал на шконку и закрывал глаза. Глаз представлял, как он, а не кто-то в стихах идет по парку, и не с какой-то красивой дамой, а с Верой. Вера веселая, он рассказывает ей забавные истории. И заходят они в заброшенный дом. Он обнимает Веру, целует и пытается раздеть, шепча: "Вера, Верочка, я тебя люблю. Я столько лет мечтал об этом часе". Глаз в воображении сумел раздеть любимую до платья, а к платью прикоснуться не смог. Он никогда не раздевал женщин. Он делает усилие, но тщетно. Богатое воображение дальше платья не движется.

Глаз снова читает "Туфельный след" и вновь, дойдя до этой строфы, зарывается лицом в подушку и представляет, как он с Верой идет по аллее. Заходят в дом. Начинает ее раздевать. Но к платью опять прикоснуться не может. Нет, вот он прижал Веру к себе, нагнулся, берется за низ платья, но ему становится стыдно, и он падает перед ней на колени: "Верочка, я люблю тебя".

Глаз то слушает похождения взросляков, то учит стихотворение, но оно никак не идет в голову. Третий день не может выучить двадцать с небольшим строф. Если б не было там интересных мест, выучил бы за день. Но стихи наводят его на близость с женщиной, а в мечтах он, кроме Верочки, ни с кем быть не хочет.

И снова мысленно он гуляет по аллее, снова в заброшенном доме начинает ее раздевать, снова только дотрагивается до платья и прячет стихи под подушку. Ему хочется плакать. От бессилия. И не потому, что не может раздеть в воображении Веру, а потому, что Вера далеко, и ему ее не увидеть. Он в сотый раз закрывает глаза и вызывает ее образ. Он вспоминает: вот в школе она переодевается. Правая нога согнута в колене и чуть приподнята хочет сунуть ногу в шаровары, но, заметив Яна, стыдливым взглядом просит не смотреть. Он застеснялся и скрылся за дверью.

"Я хочу, - шепчет Глаз,- как я хочу взглянуть на тебя, Вера!"

Вечером Глаз сказал:

- Так, мужики, я принес с собой кусок резины. Щас буду жечь предохранители.

Он вывернул из патрона лампочку и стал крутить в нем ложку. Снопом посыпались потешные искры, но предохранитель не перегорел, а только конец ложки стал темный и как бы оглоданный. Глаз сунул еще. Ложка припаялась в патроне, и он еле выдернул. И третья попытка, кроме потешных искр, ничего не дала.

- Хватит, а то убьет, - сказал Богдан.

- Хочу сжечь предохранитель. В той камере жег свободно.

- Здесь сильный стоит. Кончай!

Глаз ввернул лампочку, а надзиратель крикнул через дверь:

- Что ты лазишь? Чего от лампочки надо?

- Не ори, - ответил Глаз и сел на шконку.

После этого надзиратель часто стал смотреть в волчок.

В очередной раз Глаз заметил, как резинка поплыла на волчке, и не выдержал. Схватив швабру и крикнув: "Секи, секи, хер на пятаки", ударил концом швабры в волчок и выбил стекло. Просунув черень швабры в коридор, подошел к шконке. Из-под подушки достал стихи, спрятал в коц и припрятал махорки и спичек.

- Ну вот, - сказал Богдан, - надоело в камере сидеть.

- А-а, - ответил Глаз. - Что он все секет!

- У него работа такая - сечь. А ты пять суток получишь.

Глаз подошел к дверям и в волчке стал крутить швабру, крича:

- Дежурный, что, испугался? Подмогу зовешь?

Через несколько минут швабра залетела в камеру и открылась дверь. На пороге - корпусной.

- Петров, готов?

- Всегда готов!

В карцере он стал доучивать "Туфельный след", а так как лампочка еле тлела, он встал на бетонный табурет и приблизил к нише, где тлела лампочка, лист бумаги.

На третьи сутки у него кончилось курево. Он спросил у дежурного напиться и сказал:

- Старшой, а старшой. Сделай для меня дело.

- Какое?

- Да маленькое. Тебе ничего не стоящее.

- Ну, говори.

- Дай закурить?

- Я не курю.

- Это ничего. Ты у малолеток попроси.

- Хорошо. Только сиди тихо.

- Будет сделано.

Прошло с час. Глаз постучал. Пришел надзиратель.

- Ну что, старшой?

- Подожди, некогда мне. Чуть позже.

Прошло еще с час. Глаз опять постучал.

- Не стучи. Начальство ходит. Потом.

Время шло. Глаз от предчувствия, что скоро закурит, глотал слюнки. "Скоро вечер и дубак сменится. Что же ты, падла, меня обманываешь. Хочешь дотянуть до конца дежурства и уйти. Чего тогда полдня обещал? Сказал бы, как все дубаки, что нет, не могу, не положено. Хорошо, увидишь, как слова не сдерживать".

Глаз постучал. Пришел дубак.

- Ну что, старшой, как там?

- Потом, потом, подожди.

- Ладно. Принеси напиться.

Надзиратель принес чайник, налил в миску через кормушку воды, и Глаз выплеснул ему в лицо воду.

- Будешь знать, как обещать. Лучше б сразу сказал, что не могу.

Надзиратель вытер лицо рукавом.

Скоро он сменился и заступил новый. Глаз попросил воды. Встав на бетонный табурет, он плеснул воду в нишу, где тлела лампочка. Она зашипела и тут же бухнула. "Хоть без света посижу. Все печенки просветил. Полтора года сплю и встаю с окаянным. Опостылел ты, свет тюремный", - думал Глаз, сидя на бетонном табурете.

Резинка на волчке поплыла, и в карцер проник луч света. Надзиратель смотрел в волчок: стекло отражало собственный глаз. Надзиратель подумал: он тоже смотрит в глазок.

- Отойди от глазка, - сказал дубак.

В волчке у надзирателя все отражался собственный глаз. И он, закричав: "Отойди же от глазка! - открыл кормушку. - А-а, лампочка перегорела".

Он вызвал электрика. Электрик, куря папиросу, зашел в карцер, поставил возле дверей табурет, встал на него и заменил лампочку.

- Брось, ради Бога, окурок, - умоляющим голосом попросил Глаз.

Электрик, подняв табурет, бросил в угол окурок.

Утром надзиратель сменился, и Глаз попросил воды. И снова глушанул лампочку.

Через некоторое время надзиратель посмотрел в волчок и понял перегорела лампочка. Вызвал электрика. Пришел тот же добряк. И опять с папиросой в зубах. Он заменил лампочку, а Глаз вновь попросил.

Через пять суток Глаза привели в камеру. Богдан жал ему руки и по-отечески ругал.

На следующий день Богдан получил ответ на кассационную жалобу: срок снизили до двенадцати. Он радостно поднял над собой желанный ответ и восторженно сказал:

- Есть еще Советская власть! А ведь это адвокат сделала. Спасибо Валентине Михайловне.

- А как фамилия твоего адвоката? - спросил Глаз, услыхав знакомые имя и отчество.

- Седых.

- И у меня она была. И одну статью отшила.

Открылась кормушка, и разводящий, нагнувшись, крикнул:

- Петров, с вещами!

Глаз быстро скатал матрац.

- Куда это тебя? - спросили зеки.

- Может, в другую камеру?

Он попрощался со всеми, и его увели на склад. Он сдал матрац.

Глаза закрыли в боксик. Там два зека, чадя сигаретами, травили друг другу, смакуя, чьи-то похождения, не обращая внимания на вошедшего. Глаз закурил.

"Э-э-э... Во-о-он меня куда. Так меня на дурака проверять хотят. Отец, значит, добился, чтоб меня проверили. Это хорошо. Тэк-с... Привезут меня к профессору Водольскому - эх, и начну я у него чудить. Подвал рассказывал, что, когда его проверяли, профессор спрашивал, знает ли он Пушкина и Лермонтова. Подвал ответил, что учился с ними в школе. Я устрою комедию еще чище. Я не то что Пушкина, скажу - Иисуса Христа знал и меня с ним распяли. Я начну там так баламутить, начну бегать по кабинету, скажу - за мной гонятся - задержите их, они хотят меня съесть. Я буду бегать по кабинету, буду бросаться на стены, падать, рыдать, попробую задавиться на проводе от лампочки... Да нет, он признает меня сумасшедшим. Если я буду на первом или втором этаже и если не будет решеток - выброшусь из окна. А может, стоит попробовать выброситься из окна, даже если на окне будут решетки? Это еще лучше. Скажут - точно дурак. О-о-о, профессор меня надолго запомнит. Я съем у него все окурки из пепельницы, если он курит, а если нет, съем деловую бумагу. Скажу, жрать хочу, три дня за мной черти гоняются и поесть некогда, - так думал Глаз, и от предчувствия, что он выкинет у профессора, по телу проходила дрожь и по коже - мурашки. Его бросало в жар, бросало в холод от того, что он собирался выкамаривать у Водольского. - Клянусь, я сделаю то, что ни один зек в его кабинете не вытворял. Если он меня в дурдом не отправит, то его самого на другой день в дурдом оттартают.

А может, просто косить на тихое помешательство? Не-е-ет. Это не по мне. Только на буйное. Господи, помоги мне стать дураком хоть на час. Профессор, что тебе сегодня снилось? Ей-богу, я сведу тебя с ума".

Глаз бросил окурок. Взросляки продолжали смаковать чьи-то похождения. "Стоп. Так это вроде про меня. Только добавлено много".

- Ну вот, - рассказывал чернявый в кепке, - как-то его посадили в камеру к ментам, так он их там терроризировал, они ночами его охраняли, чтоб он не замочил их. А потом вызвали начальника тюрьмы и попросили его убрать от них.

- А как побег он из тюрьмы делал, вернее с этапа, ты слышал? - спросил другой, одетый в клетчатую рубашку с длинными рукавами.

- Нет.

- Его в вагон стали сажать, а он вывернулся и побежал. Солдат выстрелил ему в спину. Еле отходили.

Глаз слушал-слушал взросляков и сказал:

- Так это вы про меня рассказываете.

Мужики взглянули на него свысока и, ничего не ответив, продолжали рассказывать его похождения. Они не поверили, что это он, такой щупленький и невзрачный.

Глаз сейчас находился в зените тюремной славы. Не знал Глаз, что почти по всем камерам тюрьмы про него рассказывают были и небылицы. Ему приписывали даже то, что сделал не он. Тюрьме нужен герой, который поднялся выше тюремных законов и, несмотря на удары и пули, творит то, что хочет. Глаза идеализировали. Идеализировали и зеки и тюремщики. А он об этом знал мало. Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее. Когда взросляки замолчали, Глаз спросил их:

- А вас куда?

- На суд, - ответил мужик в кепке и отвернулся.

- На су-у-уд, - протянул Глаз и подумал: "Так вот куда меня. Эх ты! Вот влип. Меня же тоже на суд. Свидетелем за Костю. Как быть?"

Глаз испугался. Его повезут на суд по делу взяточников. А защищать одного зека и топить другого - хреново. Так делают козлы. "Что предпринять? Э-э, стоп. Сейчас, когда выведут в тамбур, закошу на аппендицит. А если не поверят? Скажу, вызывайте врача. Не вызовут, с пола не встану. Конвой меня такого все равно не примет. А если затащит в машину? Ну и пусть. Ногами не пойду. А в зале - люди. Нет, скрюченным в суд заносить не будут. Конвой меня просто не примет".

Глаз, шмаляя сигарету, ходил по боксику, решая, как быть. "Но ведь я Косте слово дал, что расскажу следователю все, что говорили по трубе. Слово я сдержал. Но разве я тогда мог предположить, что еще и свидетелем на суд потащат? Теперь, раз уж дал показания, придется в суде их отстаивать. Я ничего не вру. Конечно, я показываю против одного зека в пользу другого, но ведь я показываю правду. Если бы я сидел с начальником управления и пришлось показывать против Кости, но правду, я не смог бы и ему отказать. Ведь это не вранье - может, ему меньше дадут. А вдруг тогда в нашей камере не было никакой подсадки и Костя сам сказал следователю о разговоре по трубе, раз ему это выгодно? Да, попробуй здесь разберись. Но раз так вышло, придется в суде говорить, как у следователя".

И Глаз решился.

Зеков принял конвой срочной службы, ошмонал и повез в тюменский областной суд.

Глаз удивился, как их вели. Ни разу его так не водили. Впереди шел конвоир, следом за ним - заключенный. За зеком опять конвоир. И конвойный замыкал цепочку. "Да, от них трудно намылиться", - подумал Глаз, входя в массивные двери областного суда.

Его закрыли в одиночную кабину рядом с залом заседаний. Волчок у кабины - открытый, и можно в него смотреть. В кабину напротив посадили молодого мужчину, одетого в лагерную робу. На груди у него Глаз успел заметить белую матерчатую полоску, пришитую к робе. На полоске черными буквами была написана фамилия - Снегирев. "Его привезли с двойки или с четверки, а может, с однерки. То ли такой же свидетель, как я, а если свидетель с воли, то, пока шло следствие, успел за что-то попасть, и его в лагерь отправили".

Глаз впервые в жизни переступил порог областного суда. Какой шикарный зал! Огромные светлые окна. Потолок от пола так высоко, что у Глаза захватило дух - как дворец! На потолке лепные украшения. Зал набит до отказа. Публика так ярко разодета, будто пришла не на суд, а в театр. Судят хозяйственных руководителей местной верхушки. Глаз, не торопясь, с достоинством прошел по залу, шныряя взглядом по лицам, стенам и потолку. Он остановился перед президиумом, а конвойный сел в первом ряду, чтобы не рисоваться перед публикой. Прямо перед Глазом сидели судьи и заседатели, слева - прокуроры - государственные обвинители, справа - защитники. Когда Глаза судили в первый раз, во всем зале было меньше людей, чем здесь, в президиуме.

Председательствующий на Глаза и не взглянул - свидетели ему порядком надоели, а Глаз проходил по делу в самом конце.

- Ваша фамилия, имя, отчество? - спросил судья.

Глаз отчеканил.

- Так, - судья мельком взглянул на Глаза, продолжая листать дело, где проживаете? Где и кем работаете?

"Он что, не знает, что я с тюрьмы? Ладно!"

- Город Тюмень, - звонко, чтобы слышал весь зал, проговорил Глаз, почтовый ящик ИЗ шестьдесят восемь дробь один, или, по-другому, тюрьма, камера номер одиннадцать. Я там, правда, не работаю - сижу.

В зале засмеялись. Глаз на публику сработал отлично. Это его воодушевило.

Судья поднял голову, поправил очки и сказал смущенно:

- А-а-а, вы из следственного изолятора, извините. Я забыл.

"Охо, судья передо мной извинился. Ниш-тяк!"

- Подойдите к столу и распишитесь за дачу ложных показаний. Согласно статье сто восемьдесят первой, за дачу ложных показаний вам могут дать до семи лет.

- До семи? - переспросил Глаз, взглянув удивленно на судью. Председательствующий был средних лет. Одет в черный костюм с белой рубашкой. Из окна на судью падали неяркие лучи осеннего солнца, и он немного щурился. Судья был симпатичный мужчина, с прямым носом и волосами, зачесанными назад. - Всегда эта статья до года была, а теперь что, до семи выросла?

- Да, это первая часть до года, а вторая за особо опасные преступления - до семи. Распишитесь.

- А что мне расписываться за эту часть, у меня и так срок восемь лет, а малолеткам больше десяти не дают, так что я могу расписаться только за первую часть. Если хотите, за первую - распишусь.

Громкий смех зала был приветствием Глазу. За десять дней суда публике надоели трепещущие свидетели и заискивающие ответы. В зале заперешептывались.

- А вы по какой статье осуждены?

- Не по статье, а по статьям. Первый раз, в прошлом году, меня судили по статье сто сорок четвертой, части второй, и дали три года. Второй раз, в этом году, по статье девяносто шестой, но она по амнистии отпала, потом по статье восемьдесят девятой, но меня оправдали, тогда суд повесил две другие: сто восемьдесят восьмую, часть первую, и сто сорок шестую, часть второю, пункты а, б, в. К трем годам добавили пять. Теперь - восемь. А вы говорите за ложные показания до семи расписаться. Если б она была до двух мне же как раз до десяти двух не хватает, - я бы расписался.

Пока Глаз перечислял статьи, по залу шел затяжной вздох. Глаз публике нравился.

- Да вы распишитесь, такой порядок, за вторую часть, - голос судьи был дружелюбен.

"Хватит, надо расписаться", - подумал Глаз и громко сказал:

- За вторую так за вторую. Я распишусь. Только у меня почерк неважный. Он больше для первой части подходит. А что, и с плохим почерком можно за вторую часть расписаться?

- Можно, можно, расписывайтесь, - улыбался судья.

Под смех зала он нерешительно подошел к столу. Взял шариковую ручку, посмотрел на нее, подул, поводил шариком по стриженой голове, волосами как бы снимая с шарика соринки, и обернулся к залу:

- Хорэ балдеть, черти, а то в фамилии ошибку сделаю, скажут: "Расписывайся еще".

Зал покатился со смеху, а он расписался и встал на место.

- Так, свидетель, - начал председательствующий, - скажите, кого из подсудимых знаете?

Подсудимые сидели за низким деревянным барьером. На их лицах застыл испуг. На свободе они жили шикарно, а теперь ожидали срок. Зона их пугала. Все сидели, опустив голову. А управляющий трестом - Ипатов - заслонился ладонью от публики, будто от солнца. Из подсудимых Глаз знал двоих: заместителя начальника управления Козакова, которого учил, как подкупить следователя, прокурора и судью, и Костю Кобзева - Доктора. Но что он знает Козакова, Глаз решил суду не говорить - это к показаниям не относилось.

- Я знаю Константина Кобзева.

- Как вы с ним познакомились?

- Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.

Судья просмотрел протокол допроса Глаза.

- Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?

- Ну, постучали по трубе. Я подошел. Просили Доктора. От имени Ипатова. Я сказал ему. Доктор к трубе не подошел, а сказал, чтобы всё, что ему хотят сказать, сказали бы мне, а я ему передал.

- И что вы ему передали? Что вам сказали?

- Ну, сказали, что Ипатов просит все брать на себя. А за это он поможет раньше освободиться. И денег даст. Вот и все.

- Вы плохо рассказали, - сказал председательствующий, - расскажите подробнее. Что за труба, по которой можно говорить. Подробней, пожалуйста. Если будет не ясно, я буду задавать вопросы. Давайте.

"Ах, вы хотите подробней. Тогда слушайте".

- Ну, в натуре, дело после обеда было. Баланда плохая была, будто портянки в ней полоскали. Но мы сглотили ее и гитлером заели.

- Чем-чем? - переспросил судья.

- Да гитлером, говорю.

- Что такое гитлер?

- Гитлер - это сало.

В зале засмеялись.

- После гужона я на толчок сходил.

- Куда-куда? - переспросил судья.

- На парашу, значит. Я не хотел в этом светлом зале говорить недостойного слова. А потом на шконку завалился.

- Шконка - это кровать,- переспросил судья, - я правильно понял?

- Правильно. Если хотите знать феню, то проситесь ко мне в одиннадцатую денька на два, овладеете в совершенстве, легче будет работать.

Зал гоготнул.

- Так, значит, дальше. А на чем я остановился?

- На кровать вы залезли, - подсказал судья.

- Не на кровать, а на шконку. Кровать на свободе. На кровать вы залазите. Ну вот, залез я и немного прикемарил. Сон интересный видел. Сон рассказывать? Я его и по сей день помню. Получше иного кино. Да мне завсегда такие снятся.

- Сон к делу не относится.

- А если б относился?

- Продолжайте.

- Ну вот, слышу сквозь сон - стучат. Я соскочил - и к трубе. У нас по трубам отопления переговариваться можно. Телефоны в камеры еще не провели. К трубе приглашали Доктора.

- А почему вы Кобзева Доктором называете?

- Да кличка у него такая. Он же в мединституте учился. Ну вот, я сказал ему, что его просят. Он ответил, что по трубе ни с кем переговариваться не будет. Я сказал, что звонят от имени Ипатова. Он все равно не подошел и сказал, пусть всё мне скажут, а я ему передам. Тот человек, кто звонил, сказал, что Ипатов просит Доктора, чтоб он всё брал на себя. А он ему за это поможет раньше освободиться и даст денег. Я передал Доктору. Все.

- В общем - ясно. Ипатов через какого-то человека передал вам просьбу. Вы ее - Кобзеву. Суду все ясно, у меня вопросов нет.

Вопросы стал задавать пожилой адвокат - защитник Ипатова. Он был элегантно одет, во рту блестели золотые зубы. Глаз не успевал отвечать. Это был Фишер. Его Глаз требовал на суд защитником, а он в тюрьму даже не пришел.

После Фишера вопросы задавал защитник Кобзева, а потом прокурор. Вопросы сыпались на Глаза еще и еще, но судья сказал: "Допрос закончен".

Вскоре Глаза перебросили на второй этаж. Опять к взрослякам. И к нему наведался старший воспитатель, майор Рябчик. Переступив порог, он остановился. Заключенные встали. Глаз подошел к Рябчику и поздоровался. Майор промолчал. Он смотрел на Глаза, ехидно улыбаясь. Тогда Глаз, вперившись в воспитателя, заулыбался тоже. Рябчик стал серьезным и спросил:

- Ну как дела?

- Как в Японии.

И воспитатель, улыбаясь, поблатовал с малолеткой.

- Так, - Рябчик перестал улыбаться. - Вопросы есть?

- Почему меня в кино с малолетками не водят?

- В кино, - расцвел Рябчик. - Ты сам как артист. Все, вопросов нет?

- Есть. Скоро меня на этап?

- Не знаем, как от тебя избавиться. Все наряда нет. Но уйдешь по старому.

- По старому, - удивился Глаз. - Там общий режим.

Рябчик, повернувшись, вышел, хлопнув дверью.

Ночью Глазу снился сон. Будто его вновь привезли в Одлян с парнем, уходившим вместе с ним из Одляна на взросляк. Утром он вспомнил сон. "Не может быть, хоть Рябчик и сказал, что меня отправят по старому наряду, и хоть Одлян снился, меня туда не отправят. Там режим общий, а у меня усиленный. Но все же, все же, какой интересный сон. И надо же, Чернов приснился. Он-то при чем? Он давно на взросляке. Ну и сон".

Через два дня Глаза забрали на этап. В этапной камере Глаз примостился у окна. Время надо коротать до полуночи. "Интересно, - думал Глаз, - в какую зону меня отправляют? Этап на Свердловск. На западе еще больше зон, чем на востоке. А лучше бы меня отправили на восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но в Омске вроде общая зона. Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск. А какая разница - на восток или на запад? На запад так на запад. Да здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь я на юге, кроме Волгограда, нигде не был. А так бы хоть чуть-чуть посмотрел юг. Из зоны на работу куда-нибудь выводили бы. Да, неплохо бы на юг. А запрут куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ладно, пусть. Буду на Севере.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒