Габышев Леонид 17 страница

Глаз уже не бежал, а семенил. У него хватило выдержки не остановиться. Начальник конвоя догнал его и схватил за шиворот. Они быстрым шагом пошли к машинам. Молчал начальник конвоя, тяжело дыша. Молчал и Глаз, не чувствуя руки.

Когда они подошли к "воронку", зеки уже сидели в чреве. Утюгов открыл дверцу, а Чумаченко, взяв автомат за ствол, замахнулся прикладом на Глаза, стараясь нанести удар по спине. Боль была адская. Руку Глаз не чувствовал. Увидев занесенный для удара автомат, он взмолился:

- Не бей меня. Я раненый.

Чумаченко все же ударил его прикладом по спине, но несильно. По ране он не попал.

- Залезай! - крикнул Утюгов.

Подножка у "воронка" была высоко от земли, и Глаз никак не мог, взявшись здоровой рукой за поручень, влезть в него. Тогда Утюгов и еще один мент, схватив его за руки, подняли, швырнули, как котенка, и захлопнули дверцу. Глаз застонал от пронизывающей боли, но не закричал, сдержался, чтобы не опустить себя в глазах заключенных. Менты закрывать его в чрево со всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой.

- Доигрался, партизан,- сказал молодой милиционер, затягиваясь сигаретой.

Воцарилось молчание. Зеки сквозь решетку сочувственно смотрели на Глаза. Машина тронулась.

- Дай закурить,- попросил мента Глаз.

- На, партизан, закури. - Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой.

Глаз курил и, когда машину встряхивало на ухабах, стискивал зубы от боли. "Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?"

...Этап выпустили из "воронка" и закрыли в камеры, но Глаза завели в дежурку КПЗ. О том, что Петров при побеге ранен, позвонили начальству. И вызвали "скорую помощь".

Дежурный по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза на стул. Ему два раза звонили по телефону, и он больше слушал, иногда отвечая "да" или "нет". Походив по дежурке, сказал:

- Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана.

Он помог Глазу раздеться. Руку Глаз еще не мог поднимать. Но уже шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимал одежду. И Глаз и дежурный удивились, что пятно крови на рубашке было небольшое.

- Смотри,- сказал дежурный,- у тебя почти что не шла кровь. Ты, видать, здорово напугался. Кровь и остановилась.

Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки.

- Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Я сейчас от полена отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У нас в армии так самострелам делали.

Глаза чуть не затрясло от этой шутки.

- Дай закурить,- попросил он.

- Да я не курю.

В дежурку в сопровождении мента вошел врач. Он был молодой, но пышная черная борода придавала ему солидность. У врача были темные добрые глаза. Он осмотрел рану, смазал чем-то и спросил Глаза:

- Откуда будешь, парень?

- Родом или где живу? Вернее, жил?

- Ну и родом...- он сделал паузу,- и где жил.

- Сам-то я из Падуна. А родом из Омска.

- Из Омска! - воскликнул врач.- Мой земляк, значит.

- Вы из Омска! - с восторгом сказал Глаз.

- Да. Но третий год уже там не живу. Он осмотрел раны еще раз, наложил тампоны и заклеил пластырем.

- Надо срочно делать рентген. У него, возможно, прострелено легкое. Я забираю его в больницу.

Врач с ментом ушли.

"Неужели меня увезут в вольную больницу? Ведь оттуда можно и намылиться".

Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного розыска капитан Бородин. Его подняли с постели. Бородин сел на место дежурного. Глаз сидел напротив него. Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой. Молчал и Глаз.

- Федор Исакович, дайте закурить.

Бородин не ответил. Глаз попросил второй раз. Снова молчание. В третий раз Глаз сказал громко и нервно:

- Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь?

Капитан затянулся. Выпустив дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал из кармана пачку "Беломора" и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял папиросу и сунул ее в рот.

- Дайте прикурю.

Бородин промолчал.

- Прикурить, говорю, дай!

Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым.

- Дашь ты мне прикурить или нет? - рявкнул Глаз, с ненавистью глядя на капитана.

Бородин достал спички и положил рядом с папиросами.

- Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу.

Бородин курил, молча наблюдая за Глазом.

- Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился на меня?

Ответом - молчание. И тут Глаза прорвало:

- Ты, пидар, говно, ментяра поганый! - И покрыл его сочным матом, от которого у многих бы повяли уши.

- Закрой его в камеру, - сказал Бородин дежурному и вышел.

От милиции одна за другой отъехали машины.

В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Он попросил у мужиков закурить. Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно затягиваясь, он ходил по камере, не глядя на заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары на свое место. Рука ныла. Иван подложил ему под мышку шапку, и боль стала тише. Выругавшись неизвестно в чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть.

Утром Глаз рассказал, как его подстрелили и как Бородин вывел его из себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда в кармане лежали свои.

- Слушай, Глаз,- сказал Иван, лежа на нарах и повернувшись к нему лицом.- Я тебе тогда не сказал. Меня Бородин просил, когда ты еще шел в несознанку, узнать у тебя, ты ли совершил преступление. Он обещал меня отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал. Я не согласился, сказал - да разве он расскажет? - Иван помолчал.- Вот сука. Ты только об этом ему не брякни.

После завтрака этапников посадили в автобус - ночного поезда ждать не стали - и повезли в тюрьму.

Земля полнится слухом. Неизвестно какими путями, едва рассвело, в Падуне знали, что Петров при попытке к бегству ранен. Мать Глаза узнала об этом на почте и вместе с мужем поехала в Заводоуковск. В милиции сказали: этап отправлен, а у Коли рана несерьезная: прострелена мякоть руки.

Ехать сто километров в автобусе и глазеть по сторонам! Смотреть на женщин и ловить сеансы. Глаз пожирал взглядом прохожих. Всем радостно из окон видеть волю, а ему грустно: побег не удался.

Когда въехали в Тюмень и улицы запестрили людом, не только молодые заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Всем хотелось посмотреть город, в котором будут жить, но которого не будут видеть.

Рядом с Глазом сидел малолетка - Сергей Недогонов. Симпатичный, попавший за хулиганство. Чувства он изливал вслух.

- Во, смотри, - говорил он Глазу, - какая идет.

И половина заключенных устремила взгляд на девушку.

- А вон, смотри, другая. Вот это да! Ну кровь с молоком.

Глаз любовался девушками молча. Но увидев пышногрудую, в оранжевом пальто, восхищенно сказал:

- Шофер! Тормози! Я дальше не поеду.

Водитель и вправду затормозил. Зеки засмеялись. На светофоре горел красный свет. Менты тоже смотрели на девушку. Если бы у автобуса сломался мотор или отвалилось колесо...

Но вот и тюрьма.

На шмоне Глаз раздевался и одевался медленно: рука болела. Он мог и быстрее, но делал вид, будто ему больно, и кривил лицо.

Увидев дежурного по тюрьме, сказал:

- Товарищ капитан. Я раненый. Мне нужно на рентген. Что-то тяжело дышится. Кажись, легкое прострелено.

- Как разведут по камерам, сводим. Что же ты с огнем шутишь?

- Что шучу? В малолеток не стреляют. А меня продырявили.

- Откуда они знали, что ты малолетка?

- А я, когда побежал, крикнул: "Не стрелять - бежит малолетка".

Когда этап повели на склад получать постельные принадлежности, Глаз сказал ребятам:

- Матрац в камеру не понесу. Скажу - рука не пашет. Пусть сами тащат.

Он представил, как его впускают в камеру, а разводящий заносит следом матрац. "Клево будет. В хате обалдеют: как же так - дубаки Глазу матрац таскают!"

- У тебя левая прострелена, - отрезал разводящий, - а ты в правую бери. Не хочешь нести - будешь спать без матраца.

Его закрыли в камеру. Он появился на пороге - шарф перекинут через шею и поддерживает раненую руку. Пацаны повскакали с мест, и камеру пронзил рев приветствия. Глаз кинул небрежно матрац на свободную шконку.

- Здорово, ребята!

И камера взорвалась во второй раз.

- Что с рукой? - крикнуло сразу несколько глоток.

- В побег ходил. Плечо прострелили.

И в третий раз дикие вопли, камера приветствовала его как героя, как победителя.

К нему подходили и здоровались за руку.

Пятнадцать рыл устремили восхищенные взоры и ждали рассказ.

- Так, - сказал он, и камера замерла. - Да, Толя, - обратился он к высокому, здоровому парню. Это над ним все издевались. - Скажи дубаку, что Глаза надо сводить на рентген. Скажи, что дежурный по тюрьме обещал. И еще скажи, что мне плохо.

И Глаз сел на кровать.

Когда Толя исполнил все, Глаз, встав посреди камеры, начал рассказывать.

Как только дошел до того, что из-за воротника пальто не было видно руку и он испугался, не оторвало ли ее, камера покатилась со смеху.

Этот момент просили рассказать подробнее. И все опять балдели, будто слышали впервые.

Сегодня Глаз был герой. Им восхищались. Ему завидовали. Его внимательно слушали. И он, смакуя побег врал, что слышал свист пуль, но не обращал внимания.

Вскоре его увели на рентген.

- Ты родился в рубашке,- сказал доктор.- На один-два сантиметра правее - и точно в сердце.

- Парни,- заговорщицким голосом слазал Глаз, показав малолеткам заклеенные раны,- меня на следствии раскрутили. В слове "парни" ребята уловили что-то необычное

- Парни,- вновь повторил он,- я хочу сделать побег из тюрьмы. Раз с этапа не удалось. Так хочется поплескаться на море. Мне теперь терять не х... Три года есть, и неизвестно, сколько добавят. Кто из вас хочет увидеть Гагры, кипарисы, море, испить вдосталь вина и побаловаться с чувихами?

Ребята молчали.

- Что, сконили? - спросил он.

Первым отозвался Сокол:

- Глаз, ты заливаешь. Из тюрьмы убежать невозможно.

- Возможно. Слушайте.

И он рассказал план побега.

- В случае неудачи скажем, что дубака связали, чтобы кое-кому набить морды в соседних камерах. Мы ничего не теряем. Дубака-то ведь убивать не будем. Я не говорю, чтобы все согласились бежать, можно только тем, кому точно горит червонец.

В побег согласилась идти половина камеры.

- Так,- сказал Глаз,- махорка есть?

- Есть,- ответили ему.

- Насыпьте в шлюмку.

Он тряс махорку в чашке, и махорочная пыль собиралась у стенок. Так он набрал несколько горстей.

- Хорош.

План Глаза был таков. Когда дежурный подаст стальной стержень для пробивки туалета, он бросает ему в глаза махорочной пыли и выскакивает в коридор. За ним еще трое. Дежурного затаскивают в камеру и связывают.

Настал вечер. На смену заступил небольшого роста, лет сорока, щупленький сержант с физиономией деревенского забитого мужичонки.

Ша!

Туалет забили в два счета, набросав бумаги, тряпок и сухого хлеба.

- Старшой, туалет забился.

Дежурный посмотрел через отверстие кормушки - на пол шла вода.

- Сейчас.

Он принес стержень, открыл кормушку и хотел его подать, но надо было, чтоб он открыл дверь. Глаз метнулся к двери.

- В кормушку нельзя. Через кормушку мы только еду принимаем. На малолетке это западло.

Дубак заколебался. По инструкции не положено одному дежурному открывать двери камер, тем более в вечернее время. Но он принес стержень, и его надо подать. Не вызывать же корпусного...

Дежурный чуть приоткрыл дверь и подал стержень. Надо брать его левой рукой, а правой бросать махорочную пыль. Но Глаз сконил. За стержнем он протянул правую руку. Дверь захлопнулась.

Стержень был увесистый, около двух метров в длину. Глаз отошел от двери и отдал его ребятам. Глаза никто не упрекнул.

- Растерялся я, - тихо сказал он.- Пробейте туалет. Когда буду отдавать - тогда.

Туалет пробили. Глаз взял стержень в левую руку, а в правую махорочную пыль.

- Старшой, пробили,- постучал он.

Дверь на этот раз дубак отворил шире. Глаз подал стержень и бросил дубаку в лицо махорочную пыль. Толкнув правым плечом дверь, выскочил в коридор. В коридоре он оказался один. Те трое, что должны были выскочить за ним, замешкались и теперь толкали дверь, надеясь ее распахнуть. Надзиратель правым плечом сдерживал дверь, а в левой руке держал стержень, отмахиваясь им от Глаза, который с больной рукой боялся к нему подойти. Глаз лишь бросал в глаза дубаку махорочную пыль, и тот часто-часто моргал. Он был хоть и щупленький и деревенский с виду, но спокойно сдерживал дверь от троих и еще махал стержнем. Он даже не кричал, не звал на помощь. Сокол в притвор бросил скамейку. Теперь дверь не захлопнуть. Следом за скамейкой в коридор вылетела мокрая швабра. Ее тоже бросил Сокол. Глаз схватил швабру и пошел на дубака, как с рогатиной на медведя. Надзиратель выдыхался.

- Катя, на помощь, Катя! - закричал он. В конце коридора открылась дверь, которая вела в тюремную больницу, и показалась женщина-надзиратель.

- Звони по телефону! - крикнул он ей.

Глаз поставил к стене швабру и отошел в сторону. В дверь из камеры ломились.

По лестнице застучали каблуки, и в коридор вбежал работник хозобслуги, молодой здоровенный детина. Он бежал спасать дежурного, на которого напали малолетки, но в коридоре у стены стоял всего один пацан и на дежурного не нападал. А работнику хозобслуги хотелось кинуться в драку и помочь дежурному. За это его быстрее досрочно освободят. Он один на кулаках мог бы биться с камерой малолеток. Дежурный наконец ногой впнул скамейку в камеру и захлопнул дверь.

По коридору стучали еще две пары сапог. Это бежали дежурный помощник начальника тюрьмы капитан Рябков и корпусной старший сержант Сипягин.

- Что здесь было? - Капитан тяжело дышал.

Бить Глаза не стали. Даже не закричали.

- В пятый его,- спокойно сказал Рябков.

Корпусной повел Глаза в карцер. Их в тюрьме было пять, и располагались они в один ряд. Самый холодный карцер - пятый - был угловой. Две стены у него выходили на улицу.

- Охладись,- бросил на прощанье корпусной и захлопнул дверь.

Правый холодный угол оброс льдом. На льду и рядом со льдом, на стене, заляпанной раствором "под шубу", была набрызгана то ли краска, то ли кровь. Он стал ходить из угла в угол. Три маленьких шага к обледенелому углу, три шага к дверям. Медленная ходьба не согревала. Стал ходить быстрее. Он подошел к параше, стоящей в углу у двери, и откинул на стенку крышку. Она глухо брякнула, и в нос ударила вонь. Он быстро оправился и толкнул крышку ногой. Теперь она пала на парашу и брякнула звонче.

Чтобы разогреться, надо заняться зарядкой. Он поднял перед собой руки. Левое плечо заныло. Он опустил левую руку и стал махать правой, а левой по возможности.

В соседнем карцере хлопнула кормушка, и он услышал разговор надзирателя с заключенным.

Надзиратель приоткрыл его волчок.

- Отойди от глазка,- негромко сказал дубак.

Глаз отступил на шаг. Попкарь неслышно ушел. На нем были сапоги на мягкой подошве, и он бесшумно ходил по коридору.

Глаз опять стал мерить карцер: три шага к углу, три назад. Несколько раз Глаз присел с вытянутыми руками. Но простреленное плечо от движений руки причиняло боль. Тогда он, продолжая приседать, не вытягивал руки перед собой, чтоб не ныла рана, а скользил ладонями по бедрам и в момент полного приседания останавливал их на коленях. Сделав сто приседаний, он согрелся. Ноги усталости, потому что он не торопился и руками помогал подниматься, не чувствовали. Была сделана вторая сотня приседаний, и он пошел на третью. Холод отступил. Тело было горячим. Но на четвертой сотне сердце стало вырываться из груди. "Нет, в обморок я не упаду, со мной такого не бывало... А вот сердце... Бог с ним, ничего-то со мной не случится. Присяду пятьсот. А вдруг мне станет плохо и я упаду? На бетоне холодина, и я простыну. Дубак-то нечасто подходит к волчку. Ладно, ладно, не бздеть. Ходьба мало помогает. На улице, видно, приморозило".

Когда Глаз вставал, взгляд останавливался на волчке, а когда садился, взгляд упирался в низ двери. Ему надоела темно-коричневая, обитая железом дверь, и он повернулся к стене.

В двенадцать часов ночи дежурный открыл топчан. Глаз лег на холодные доски. Но скоро замерз: одет он был в хлопчатобумажные брюки и куртку без подкладки, и еще майка была на нем. Он встал с топчана и всю ночь проходил по карцеру. В шесть утра дежурный захлопнул топчан, сочувственно взглянув на продрогшего и невыспавшегося Глаза.

Вскоре дубак принес ему завтрак. Полбуханки черного хлеба, разрезанного на три части, и несколько ложек овсяной каши, размазанной по чашке. Хлеб в карцере, как и в камерах, давали на весь день. Хочешь - съешь зараз, хочешь - растяни удовольствие, если хватит силы воли, на весь день. Малолеткам в карцере ни белого хлеба, ни масла, ни сахара не давали.

Глаз сел на бетонный табурет и, не торопясь, смакуя скудный завтрак, съел с кашей самый маленький кусочек хлеба. "Эх, чайку бы горяченького кружечку. И довольно. Согрелся бы малость", - подумал он и выпил из алюминиевой миски чуть теплый, слабо заваренный, неподслащенный чаек.

Всю ночь Глазу хотелось курить. А сейчас, после завтрака, тем более.

В обед подали полчашки первого. Он взял второй кусочек хлеба, что побольше, и, растягивая удовольствие, выхлебал пустую баланду.

До самого ужина он ходил из угла в угол, иногда спрашивая у дежурного напиться, даже если пить не хотелось. Дежурный приносил воду в чайнике и наливал в алюминиевую миску. Миска была в карцере. Выхлебав с последней порцайкой хлеба уху - в ней плавали две мизерные картофелины и не было даже косточки, - Глаз выпил теплый чай и зашагал из угла в угол.

Вечером в карцере стало холоднее: на улице мороз крепчал.

Наконец его поманило спать. Но топчан откроют ночью. Да и что толку от топчана, если ляжешь и сразу становится зябко от студеных досок. "Вот, падлы, хотят меня заморозить. Но не выйдет, в рот вас всех".

Глаза знобило. "Уж не заболел ли я? Да нет - голова не горячая". Ему хотелось закричать: "Боже! Мне холодно!" Но он еле прошептал: "Боже, помоги мне согреться". И начал приседать.

В двенадцать открыли топчан. Он расстегнул верхнюю пуговицу у куртки, натянул ее на голову, застегнул пуговицу и стал часто дышать. Дыхание согревало грудь, и он задремал. Потом соскочил, поприседал, побегал, походил и снова лег.

Так прошла ночь.

На второй день после обеда его сильно клонило ко сну. Но лечь было не на что. Иногда его посещало отчаяние. "Что сделать с собой, чтобы прекратились эти мучения? Упасть на бетон головой в холодный угол и околеть?" Он представил себе, как его, замерзшего, выносят из карцера, а начальство и дубаки говорят: "Шустрый был, а холода не выдержал. Околел. Туда ему и дорога. Одним стало меньше". "Нет, шакалы,- возмутилась его душа,- я не замерзну, не околею. Я выдержу. Я буду приседать. Буду бегать. Ходить. Холодом вы меня не проймете".

И он вспомнил Веру. Вот она сидит за последней партой и, не зная, что он за ней наблюдает, сосредоточенно смотрит и внимательно слушает учителя. Вера! И Глаз представил: в классе Вера сидит одна. Он вбежал в класс и пал возле нее на колени, взял ее руку и нежно-нежно поцеловал; встав, наклонился, расцеловал ее и задохнулся запахом волос. "Я верю, Вера, верой в тебя и холод победить. Ради тебя я отсижу не одни сутки в холодном карцере. Я готов сидеть целую зиму, если б мне сказали, что я, если останусь живой, буду с тобой". Глаз стиснул, сжал кулаки, закрыл глаза. "Вера!" Он разжал руки, открыл глаза, и у него волнами пошли фиолетово-оранжевые круги из глаз и, доходя до мохнатой стены, разбивались, но тут же шли новые. "Верочка!.. Нет-нет, я ничего с собой не сделаю. Я останусь жив". И Глаз опять стал приседать, ходить и бегать. Порой, приседая, чувствовал, что на секунду-другую теряет сознание. И тогда вытягивал перед собой руки, чтобы, в случае, если упадет, не удариться о бетон головой. Но нет, сознание не возвращалось. Дремал на ходу, как в Одляне. Иногда наваливался на дверь. Около дверей - теплее. Ночью открыли топчан и Глаз бухнулся. Часто соскакивал и грелся. Днем ходил как очумелый. Сил было мало. Приседал по нескольку раз. Бегал тоже меньше. Голова раскалывалась.

Мерзнуть стал сильнее. И вновь вернулось отчаяние: "А что, если вскрыть вены? Заточить о бетон пуговицу и чиркнуть по вене. Тогда или умру, или переведут в другой, теплый, карцер. А что подумают дубаки? Скажут: "Резанул себя, холода испугался".

И тут Глаз ощупал взглядом заледенелый угол. "Так это не краска, это кровь. Кто-то, не выдержав холода, все же вскрыл себе вены. Интересно, посадили его после этого в теплый карцер? Нет-нет! Вскрывать ни за что не буду. Это последнее средство. Вы, суки, пидары, выдры, кровососы поганые, не дождетесь от меня, я не чиркну по вене. Я буду ходить, приседать и бегать. Я все равно выдержу".

В оставшиеся два дня Глаз не чиркнул себя по вене, не упал распластанный в ледяной угол. Разводящий, ведя его в камеру, смотрел с уважением. Пятый выдерживал не каждый.

Глаза повели в трехэтажный корпус. На третьем этаже разводящий беззлобно, но с явной усмешкой сказал:

- Ну, держись. Здесь ты несильно разбалуешься.

И его закрыли в камеру.

- Здорово, мужики.

Взросляки промолчали.

Глаз положил матрац на свободную шконку и оглядел зеков. Их было пятеро. Двое играли в шашки, остальные наблюдали. Такого никогда не бывало ни на малолетке, ни на взросляке, чтобы на новичка не обратили внимания.

- Здорово, говорю, мужики.

Но из пятерых на него никто не взглянул даже.

Глаз расстелил матрац. Ужасно хотелось спать. Но лечь, не поговорив с сокамерниками, даже если они и не поздоровались, он счел за неуважение. Чтобы не рисоваться посреди камеры, Глаз сел на шконку.

Доиграв партию, зеки убрали шашки и посмотрели на новичка. Среди пятерых выделялся один: коренастый, широкий в плечах, смуглый, с мохнатыми бровями, с чуть проклюнувшимися черными усами и властным взглядом, лет тридцати пяти. "Он, наверное, и держит мазу",- подумал Глаз.

- Ну что, откуда к нам? - спросил коренастый.

- Из трюма,- ответил Глаз.

Коренастый промолчал, а высокий белобрысый парень лет двадцати с небольшим переспросил:

- Откуда-откуда?

- Из кондея, говорю,- ответил Глаз, а сам подумал: "Что за взросляк, не знает, что такое трюм".

- Ну и как там? - продолжал коренастый.

- Да ничего.

- Сколько отсидел?

- Пять суток.

- А что мало?

- Малолеткам больше не дают.

Коренастый закурил, и Глаз попросил у него. Тот дал.

- Значит, к нам на исправление? - уже добродушнее проговорил коренастый, затягиваясь папиросой.

- На какое исправление?

- Да на обыкновенное,- вспылил коренастый,- у нас хулиганить не будешь.

- Я к вам, значит, на исправление? Вы у хозяина на исправлении. Наверное, уже исправились?

Зеки молча глядели на Глаза. Коренастый часто затягивался папиросой, соображая, видимо, что ответить.

- Это не твое дело - исправились мы или нет. А вот тебя будем исправлять.

- Как? - Глаз подошел к столу, взял спички и закурил. Глаз был уверен - его не тронут. На тюрьме был неписаный закон: взросляк малолетку не тронет. Коренастый побагровел.

- Как разговариваешь? - заорал он.

- А как надо?

Коренастый хотел ударить Глаза наотмашь ладонью, но Глаз отскочил. Зеки запротестовали:

- Да брось ты. Что он тебе сделал?

Коренастый уткнулся в газету, а четверо других приступили к Глазу с расспросами. Глазу показалось странным, что зеки в разговоре с ним мало употребляют феню. Но когда разговор зашел о женщинах-заключенных, Глаз сказал:

- Раз с нами шла по этапу коблиха, красивая, в натуре, была.

- Кто-кто с вами шел?- переспросил высокий белобрысый парень.

- Да кобел, говорю.

- А что такое кобел?

- А вы по какой ходке? - спросил Глаз.

- Ходке? Да мы здесь все не по первому разу. Режим у нас строгий.

- Так вы что, осужденные?

- Да-а,- протяжно и неуверенно ответил парень...

- Режим строгий, а что такое кобел, не знаешь.

- Ладно,- сказал чернявый, с большими, навыкате глазами парень,- хорош ломать комедию. Ты вон подойди к вешалке...

Глаз не шевельнулся.

- Да ты к вешалке подойди и на одежду посмотри.

На вешалке висели шубы и шапки.

- Ну и что? - обернулся Глаз.

- Да ты внимательнее посмотри.

...Стоп. Что такое? На одной шапке спереди было светлое пятно от кокарды. И на другой тоже. А на плечах у шуб, там, где носят погоны, цвет был тоже светлее.

- Так вы менты бывшие, что ли? - догадался Глаз.

Бывшие менты промолчали.

До обеда Глаз отсыпался. А после обеда повели в баню. Старший по бане, глядя на заклеенные раны, сиплым голосом спросил:

- Ну что, еще побежишь?

- Побегу,- не думая ответил Глаз.- Вот только плечо заживет. Он взял ножницы подстричь ногти и тут увидел на подоконнике другие. Незаметно взял их и, юркнув в помещение, где они сдали вещи в прожарку, схватил свой коц и сунул ножницы в него. И только тут он увидел, что один мент все еще раздевается и он усек Глаза. Глаз думал: если спрятать или вообще выбросить ножницы, чтобы банщики не нашли, то потом, если менты попрут на меня, их можно прижучить - ножницы, мол, в камере...

Из моечного отделения Глаз вышел первым. Здесь его ждал корпусной.

- Собирайся быстрей.

- Куда?

- Опять в карцер.

- За что?

- Не прикидывайся дурачком. За ножницы.

Глаза закрыли в пятый.

"Или мент вложил, или сами нашли". Глаз решил шагать быстрее, а то после бани можно простыть.

И опять потянулись у Глаза кошмарные ночи и дни. "Ну зачем, зачем я схватил ножницы, - корил он себя, - надо вначале было подумать, куда их куркануть, а потом брать".

Плечо у Глаза меньше болело. Раны заживали. Зато зудели. Его подмывало сорвать тампоны и поскрести пятерней.

Радовало одно: за прошлый карцер он успел отоспаться. В полночь открыли топчан. Но как уснешь - такая холодина.

Ночь прошла в полудреме. Ходьба, бег на месте и приседания спасали его. Приседал понемногу, но часто. Утром надзиратель открыл кормушку и крикнул:

- Подъем!

Глаз встал.

Утром надзиратель открыл кормушку и крикнул:

- Подъем!

Глаз встал.

- Захлопни топчан,- сказал надзиратель.

Глаз хлопнул топчаном, но несильно. Дубак ушел. Глаз подошел к топчану и посмотрел на замок. Замок, как и предполагал он, от несильного хлопка не защелкнулся. Но лежать на топчане было холодно. И тут Глазу пришла отчаянная мысль: а нельзя ли разобрать топчан, сломать доски и разжечь костер? Согреюсь.

После завтрака Глаз откинул топчан и приступил к осмотру. Все доски были прикручены болтами к стальным угольникам. Но первая доска делилась на две части: в ее середине крепился замок. Глаз попробовал открутить болты, но гайки не поддавались - давно заржавели. И Глаз решил - хоть зубами - но оторвать одну половину доски.

Древесина вокруг болтов прогнила. Особенно вокруг одного. За эту половину доски он и взялся.

Если в коридоре слышались шаги, Глаз закрывал топчан и стоял возле него, будто только встал с табурета. Долго он возился с доской. Разогрелся. Можно не ходить и не приседать.

"Вот сломаю топчан, и пока будут делать новый, меня посадят в теплый карцер. А если скажут, что буду спать на нем оставшиеся четыре ночи? На нем хоть немного, да покемаришь. Да нет, все равно новые настелют".

Глаз и коленом давил в конец доски, и пинал коцем, но отверстия вокруг болтов разрабатывались медленно. Пробовал он и зубами грызть дерево, но из десен пошла кровь. Он выплюнул изо рта волокна вместе с кровью и стал ногтями ковырять вокруг болта. Один ноготь сломался, из двух пошла кровь. "Нет-нет, топчан, я все равно тебя сломаю,- разговаривал он с топчаном как с человеком,- ну что тебе стоит, поддайся. Ведь ты старый. А мне холодно. Думаешь, если сейчас было б лето, я ковырял бы тебя? Нет, конечно. Ну миленький, ну топчанушко, ну поддайся ты, ради Бога,- уговаривал он топчан, будто девушку,- что тебе стоит?"

И все же Глаз победил: он надавил коленом - и оба болта остались в замке, а конец доски поднялся. Глаз ликовал. Не прилагая усилий, Глаз потянул доску и поставил ее на попа, потом, чуть надавив, потянул доску книзу, и она вышла из болтов. Теперь у него в руках оказался рычаг. При помощи его он оторвал вторую доску.

Прошло чуть более часа, и топчан был разобран. Доски он поставил у дверей, а сам встал рядом, загородив собой голый каркас топчана.

Чтоб развести костер, нужны были щепки. Зубами он стал щепать доску. Она была сухая и легко поддавалась. Из полы робы он достал спичку и часть спичечного коробка. Щепки принялись разом. В карцере запахло смолой. Одну короткую доску Глаз сломал провдоль о каркас. Стучать он уже не боялся костер горел. Посреди карцера. Он подложил сломанную доску, а потом и остальные. Когда их охватило пламя, дыму стало больше и он повалил в отверстие над дверью, где была лампочка. Дежурный учуял дым и прибежал.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒