![]()
|
|||||||
Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л) 11 страница* * * 2 августа 42 г. Без малого месяц, как я из Ленинграда. А еще живет, живет во мне блокадник. Обедаем в санаторной столовой. За столиками по двое. Со мной сидит молодой (то есть моего возраста) полковник. Кормят нас - на убой. Каждое утро перед твоим прибором кладут отпечатанное на машинке меню на завтра. Не поленись, возьми карандаш и отметь птичкой то, что тебе нравится. Что хочешь и сколько хочешь. Не ленюсь, отмечаю. И тем не менее... Сегодня за обедом вижу - мой сосед съел котлету, а гарнир, гречневую кашу, почти не тронул. - Вы не будете? - говорю я. - Что не буду? - Доедать. Недоуменно пожимает плечами. - Нет. И вот я спокойно придвигаю к себе его тарелку и ем недоеденную им кашу. Он с удивлением и даже с некоторым ужасом на меня смотрит. Заметив этот взгляд, я говорю: - Я - ленинградец, товарищ полковник. Это отношение к хлебу и вообще ко всякой пище, как к чему-то священному, благословенному, вероятно, никогда не исчезнет. Понимаю, как странно и дико выглядит мое поведение со стороны, какое насмешливое и даже брезгливое чувство оно вызывает. Но зато и мне уже не понять их - тех, кто может отодвинуть тарелку, полную рассыпчатой, красноватой, поблескивающей жиром гречневой каши. * * * Вспомнил, как в Ленинграде, в декабре еще кажется, принесла мне мама пайку хлеба или утреннюю часть ее. Я лежал больной, читал. Неловко разломил хлеб и крошка упала на пол. Я не поднял ее, но читая, все время помнил, что предстоит что-то приятное. Что же? Ах, да, могу нагнуться и поднять с пола эту крошку - грамм или полтора черного хлеба!.. * * * Из чего, между прочим, состоял этот хлеб? Говорят, в самые трудные дни муки в нем было процентов десять-пятнадцать. Остальное - отруби, целлюлоза, жмых и даже будто бы глина... * * * Архангельское. Молодой бригадный комиссар, севастополец, рассказывает, как он получал орден. Приехал он позже других, с передовой, и ордена вручали только двоим ему и какому-то полковнику. - Мы построились с ним вдвоем, Н. вручил ордена, поздравил нас, полковник речу сказал, потом я "ура" закричал... * * * Старик генерал заканчивает разговор с приятелем по телефону. - Ну, жму тебя. Среднее между "жму руку" и "обнимаю". * * * В большом сарае пылятся, сохнут и мокнут, приходят в ветхость театральные декорации работы Гонзаго! Впрочем, вспомним, сколько гибнет сейчас и разрушается ценного, художественного в Ленинграде, в Киеве, в Одессе - по всей нашей огромной стране!.. * * * Сидел на террасе, говорил с генералом X. Накануне он дал мне читать пьесу молодого провинциального автора. Пьеса мне не понравилась. Я сказал. Он обиделся - потому что пьеса отчасти о нем. Заговорили о литературе вообще, о стихах, о Симонове, о Маяковском. X. поморщился. - Маяковский! Ведь, между нами говоря, мы его, этого Маяковского, только за политику ценим. - Послушайте! Что вы говорите?! Это - прекрасный поэт. - А-а! Махнул рукой. Замолчал. Поджал губы. Скорее всего, побоялся ругать поэта, названного первым и лучшим. * * * У Ксении Михайловны очень хороший московский выговор. Очень по-московски акает. Рассказывает, что над нею всегда посмеивался Вячеслав Яковлевич, передразнивал ее: - Пайдем, прайдемся па Невскаму. (В записи это выглядит каким-то восточным акцентом. У москвичей "а" широкое и короткое). * * * Рассказывал генерал О.: командующий Эн-ской армией Ефремов погиб в бою на Западном фронте. Через несколько дней немцы бросали с самолетов листовку, в которой сообщали, что нашли тело генерала Ефремова и "похоронили его с воинскими почестями, которые заслужил этот храбрый генерал". Ради чего это было сделано? Чтобы наши военачальники стремились активнее погибать? * * * Ксения Михайловна - про соседей: - Комики в нашем домике. * * * Она же: - Все у него как-то огурцом выходит. То есть неладно. * * * Вторую неделю сижу на диете, глотаю какие-то американские пилюли, пью ессентуки. На смену прекрасному самочувствию, ощущению вернувшейся молодости, здоровья пришло то, о чем я уже думать забыл. "Желудочник" я очень старый. В детстве в Мензелинске перенес тяжелую форму дизентерии, чуть не умер, с тех пор постоянные неполадки в этой области. Лечился и в Ессентуках, и в Железноводске, и у профессора Беленького, и у профессора Бичунского, и у А.Д.Сперанского... Лет десять сидел на диете. Смеялись, будто мама протирает мне по утрам через сито манную кашу. Черного хлеба я не ел. Жареного не ел. Кислого не ел. Копченое от меня прятали под замок. И все это не было блажью. Малейшие нарушения диеты вызывали расстройства. И вот - голод. Ем не черный хлеб, а суррогат его, в котором муки было куда меньше, чем отрубей, соломы, целлюлозы и даже, говорят, глины. Хлеб этот не ломается, он - вязкий (был таким, потом, к весне, от него вдруг пахнуло настоящим ржаным хлебом). Выше я где-то уже перечислял, что мы ели. Повторяться не буду. С аппетитом ел я, например, столярный клей и подошвенную кожу. И - хоть бы что. И кожа, и глина, и солома, и столярный клей отлично переваривались - ни малейших признаков гастроэнтероколита. Вообще для ученых медиков голодная зима 1941/42 года дала, я думаю, массу интереснейшего материала, задала сотни, если не тысячи загадок. Такой, например, факт. Несколько лет назад под нижней губой у меня выросла и с каждым годом увеличивалась в размерах бородавка. Она мешала мне бриться, я постоянно задевал ее, возился с йодом, квасцами и тому подобным. В начале апреля на Каменном острове вдруг замечаю, что бородавки этой нет. Я съел ее. То есть, не я сам, не зубами, а мой голодающий организм ее съел. Потому что, голодая, человек занимается самопоеданием. Прежде всего исчезают, поглощаются жиры. Потом наступает очередь других тканей. Уходят мышцы. И в первую очередь, я думаю, - все ненужное, лишнее. Опухоли, например, вроде моей бородавки. Интересно, как обстояло дело с опухолями злокачественными... Между прочим, тем обстоятельством, что человек начинает худеть за счет жиров, объясняется, почему женщины стали умирать в Ленинграде позже (в среднем месяца на полтора-два). У женщины, как известно, больше жировых отложений. Последнее время в Ленинграде я чувствовал себя отлично. Месяца два и в самом деле испытывал что-то вроде возвращения молодости. Впечатление, будто весь организм обновился. Так оно, вероятно, и было: на смену ушедшим, съеденным, сгоревшим клеткам пришли новые. И по-прежнему и желудок и кишечник работают отлично. Безотказно. Но вот я попадаю в Архангельское. Как человека, перенесшего ленинградский лютый голод и при этом не имеющего никаких жалоб, меня сажают на общую диету. Надо сказать, я не злоупотребляю этим. Кровавых бифштексов не ем, уксуса и горчицы за столом не трогаю. Заказываю манную кашу на молоке, какао, яйца всмятку, бульон, котлеты... И все-таки... Уже дней через десять появляются один за другим симптомы, от которых меня избавили голод и блокада. Почти каждый день я сижу в очереди к врачу. Меня переводят на "щадящую" диету, потом на строгую диету. Назначают минеральную воду. Грелку на живот. Поговаривают о больнице. * * * В парке военного санатория симметрично расставленные изящные скульптурные группы: "Менелай с трупом Патрокла". "Давид убивает Голиафа". "Геркулес душит Антея". Во всяком случае, если не стоят, то должны были бы стоять. * * * Искусство - это возвращенное детство. * * * Вчера появился "новенький" - генерал Петров, герой Одессы и Севастополя. Я с ним не заговаривал, но чем-то он меня покорил, что называется, с первого взгляда. Вероятно, среди тех, кто меня окружает, есть личности незаурядные, глубокие, сильные (медсестра Анечка, влюбившаяся в тяжелораненого пленного финна, потерявшая через два года ноги и упорно осваивающая протезы), но в целом публика скорее раздражающая, чем вызывающая восхищение или преклонение. Бесконечный преферанс, козел, шашки... Читают, как правило, только молодые, то есть те, кто помоложе. И вот появляется этот невысокий сухощавый человек в пенсне. Читающим я его, правда, не видел. Но и представить его за пулькой, за игрой в домино, просто развалившимся в шезлонге - невозможно. Сконцентрированная энергия. Ходит, даже здесь, в санатории, быстро, как будто опаздывает куда-то. У него довольно заметный тик, результат недавней контузии: слегка подмигивает, помаргивает, дергает головой. Приехал он с сыном. Сыну лет семнадцать, похож на молодого Пушкина. Он - в полевой форме, служит адъютантом при отце. Между собой отец и сын - даже наедине - на "вы": - Петров! Эй, Петров! - Так точно, товарищ генерал. - Узнайте, когда принимает окулист. - Есть, товарищ генерал. Узнать, когда принимает окулист. Рука под козырек, четкий поворот через левое плечо... Тук-тук-тук... * * * Застал я здесь еще одного юношу - сына легендарного генерала Панфилова, героя прошлогодних боев под Волоколамском. Были соседями два или три дня. * * * Командир полка - другому: - А сколько у тебя орлов осталось после этого боя? * * * 22 августа 42 г. День пригожий. Не жаркий, но по-настоящему летний. Всё еще в цвету. Зелень еще густа, ярка, не жухнет. И так хорошо, сочно и пряно пахнет. Утром получил с оказией письмо от К.М.Жихаревой. Просит передать два пакета (с книжками, бумагой, мулине и пр.) - один нашему общему врачу Наталии Сергеевне, другой - бывшей ее соседке по палате. "В награду" сообщает мне новость: война кончится 23 сентября!.. После завтрака, поработав часа полтора, сидел в саду, читал воспоминания генерала Брусилова, ответил Кс.Мих., ходил на почту, оттуда прошел в село Архангельское. Разыскал тамошнюю церковь - единственную достопримечательность Архангельского, которую еще не видел. Церковь старинная, XVII века, но даже по нашим масштабам запущена до безобразия. Кресты сняты. Колокольня, поставленная Юсуповым в 1819 году, сломана наполовину перед прошлогодним наступлением немцев. Церковь стоит на крутом и очень высоком берегу Москвы-реки. Небольшой погост возле нее тоже бесстыдно запущен и загажен. После обеда, немного полежав с грелкой, работал. Вечером, изменив обыкновению, ходил на концерт. Против ожидания концерт очень хороший. Чудесный женский дуэт - старинные русские песни. Перед сном еще поработал, написал маме и Ляле. Никто не поздравил меня. Но сам этот день был хорошим подарком... * * * Генерал Петров пробыл в Архангельском четыре дня и не выдержал - уехал. Я видел, как он шел с маленьким чемоданчиком (другой чемодан, побольше, нес сын его), а рядом семенил тучный Ошмарин, уговаривал Петрова остаться. - Нет, нет, - говорил Петров, дергая головой, - не уговаривайте. Я выспался, отдохнул, с меня хватит. И уехал. На фронт, конечно. * * * Москва. Госпиталь при клинике проф. Кончаловского. Неделю назад военно-санитарная машина привезла меня сюда прямым рейсом из Архангельского. По Архангельскому я скучаю не очень. С удобствами и питанием здесь, конечно, похуже, в палате кроме меня еще семь человек, но люди - интереснее. Работать хожу по вечерам, с разрешения начальства, в ординаторскую. * * * Раненых одолевают студенты-кураторы. Два часа подряд (положенное по расписанию время) терзают попавшего в их руки солдатика расспросами: не болел ли кто-нибудь из родственников туберкулезом или венерическими болезнями, не чувствует ли он боли в pilorus, был ли стул, какой консистенции и так далее. Мнут живот, колотят по спине (это называется выстукиванием). После одного такого кураторства белорус Стасевич, натягивая рубаху на разрисованный химическим карандашом живот, сказал: - Ни. Отсуда живым нэ выйдешь. * * * Мой сосед Бородин. Воронежец. Рабочий. 34 года. Нефрит. Отеки на лице. Степенен, медлителен, выкуривает одну папиросу в два дня. Когда говоришь ему "спокойной ночи", отвечает: - Взаимно вам. * * * В палате лежит некто Королев, белорусский партизан. Два сына его пропали без вести на фронте. Одному - 20, другому - 22 года. Оба командиры, только перед войной кончившие военные училища. Один (старший) был в Белостоке, младший - в Новгороде. За все время войны родители не получили от них ни одного письма. Королев - высокий, сухой, с очень белыми, крупными зубами, с выдающимся кадыком, бритоголовый. У него желтуха. Жена его и двое младших детей эвакуированы в Туркмению. О сыновьях он способен думать и говорить без конца. Вернулся с концерта - из клинической аудитории: - И тут не могу забыть о них. Сижу и оглядываюсь, а вдруг да среди раненых Володька и Павел? А? * * * "Колымажка" - так называют в госпитале тележку, на которой возят в операционную раненых ("Меня на колымажке в палату привезли"). * * * Осень. Раненый мечтает о доме: - Эх, красота сейчас! Осинки - красные, березки - желтые... * * * Госпиталь помещается в клинике Медицинского института на Пироговке. Кино и концерты - в аудитории, где на черной доске еще не стерты формулы и рецепты. * * * Палисадник у госпиталя. Раненые - в серых халатах и в самодельных киверах (треуголках), сделанных из газеты. Прогуливаются и по тротуару - у трамвайной остановки. * * * Пожилая сестра в госпитале - раненым, вернувшимся с прогулки: - Ну что, нагулялись, гулёры? * * * Раненый: - Я могу курить, а могу и не курить. Стасевич: - Значит, ты нэ курец, такой человек называется пустокурец. * * * Госпиталь. Концерт - в аудитории. Выступают солисты Большого театра. У подножия амфитеатра выстроились полукругом коляски с тяжелоранеными. От "хирургических" дурно пахнет. Заслуженный артист республики, бас, поет "Застольную песню" Бетховена. За его спиной на черной доске полустертая запись, сделанная днем, на лекции: 1. Перитонит, общий и местный (диффузный), острый и хронический, первичный и вторич * * * Госпиталь. Палата тяжелых больных. Раз в четыре дня приезжает к ним кинопередвижка. Чтобы не утомлять раненых, показывают не больше двух-трех частей. Таким образом, две серии "Петра Первого" демонстрируются тут в течение полутора месяцев. Многие не доживают до последней части. * * * Бесконечные разговоры о втором фронте: - Ох, высадить бы полтора миллиончика - в Бельгии или в оккупиванной Франции. Жестокое дело будет! Красивое дело!.. * * * Врачи в госпитале приспосабливаются к понятиям раненых. Вместо "Стул был?" спрашивают: - На двор ходил? * * * В госпитале. Говорят о семейной жизни, о необыкновенных случаях, когда супруги, после четырнадцати лет идиллической совместной жизни, вдруг начинали ссориться и разводились. Белорус Стасевич: - Есть старая присказка: если черт у хату всэлится - дед с бабой делится. * * * Раненый вернулся с комиссии. - Ну, нянечка, до свиданьица, на днях в отпуск еду. - Ну, путь добрый тебе. А у меня муж и четыре брата в бессрочный уехали. - В Землянск? - Да. В Землянск. * * * Про тяжелораненого: - Нет, братцы, такого шоколадом корми - не поправится. * * * Батальонному комиссару, тяжелораненому, не спится. Восемнадцать суток без сна. - Только засну - сразу война снится. Другому "все мерещится, будто из меня сделали гусеницу танка и я все верчусь и верчусь". * * * Новенький в госпитале: - Как у вас тут насчет блох и прочего? - Небольшие десантики бывают. * * * "Россия сильна чрезвычайно только у себя дома, когда сама защищает свою землю от нападения, но вчетверо того слабее при нападении..." Достоевский. "Дневник писателя" * * * Дом "в усиленно-русском стиле". Там же * * * В госпитале. Раненый танкист в самокатной коляске. С трудом разворачивается и вкатывает свою тележку в узкую дверь уборной. - Эх, мать честная! Когда-то шофером первого класса работал, а тут в сортир не могу въехать. * * * Раненый белорус перед операцией волнуется, спрашивает у врача: - А что вы со мной робыть будете? - Что-нибудь сробим. * * * Палата в госпитале. Восемь коек из никелированных дутых труб. Такие же - стальные - столики. Стены как во всех больницах. Кремовая панель, верх и потолок белые. Очень высоко под потолком, в матовом круглом плафоне одна-единственная лампочка. Стены украшают три картины: очень дурно, аляповато написанный маслом портрет Сталина, пейзаж и натюрморт - цветы, рассыпанные по столу. Посреди палаты - маленький белый столик, на нем играют в домино, тут же ставится поднос с хлебом и прочее, когда наступает долгожданный час обеда. * * * Тараканов в России издавна зовут прусаками, в Пруссии - русскими, русаками. Во времена Данте и Боккаччо флорентийцы называли их сиенцами, а сиенцы - флорентийцами. * * * Майор Пресников рассказывал вчера совершенно мюнхгаузеновскую историю. Клянется, будто своими глазами видел, как неприятельский снаряд попал в жерло нашего орудия, не взорвался и заклинил ствол. * * * Раненым скучно. Душа-парень Борискин утром объявляет: - Беру на себя обязательство уничтожить пятьдесят мух. Весь день посвящен охоте на мух. - Они, черти, рассредоточиваются ловко! - Ага. Маневренность у них хорошая. - О! О! Смотри, пикирует!.. * * * Как странно, вероятно, звучит для какого-нибудь читателя пионера или комсомольца выражение "обедали за высочайшим столом". Что значит высочайший? Выше некуда? Вот неудобно небось было обедать! А стулья? Тоже высочайшие? * * * В госпитале раненый, получивший передачу, угощает другого: - Сосед, на рыбы... - Не имею нахальства отказаться. * * * Раненый командир, лейтенант, лет под сорок, из деревенских, рассказывает разные "загадочные случаи" из своей жизни. - Я, конечно, не верю, это есть плод суеверия, и, конечно, никакого колдовства нет, но вот это был, действительно, такой факт... Рассказывает, как в деревне, когда был он еще совсем молодым парнем, приснился ему такой сон. Будто сидит он в избе у окна, зевает. Зевнул - и рукой провел по щеке. Смотрит: что такое? Рука черная. Вытер руку, опять провел по лицу - опять рука черная. По другой щеке провел - ничего. А на другой день была у них в деревне вечеруха. Он танцевал. А его троюродный брат напился, с кем-то подрался, замахнулся железным болтом и нечаянно ударил вместо супротивника - рассказчика, этого будущего лейтенанта. Тот в "горячке" боли не почувствовал, только схватился за щеку. - Посмотрел на руку - красная. Тут я свой сон и вспомнил. Кто-то из слушающих замечает: - Говорят, сон в руку - токо до обеда. Рассказчик: - Ну, это не показатель. * * * С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым такой циничный лозунг: "Англия будет драться до последнего русского солдата". Не вспомнилась ли и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам? * * * Прочел у Честертона{409}: "Детям кажется, что малейшее несчастье влечет за собой гибельные последствия. Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские муки грешника". До чего же это верно, как долго и упорно живут в памяти эти ужасные страдания, это чувство обреченности, охватившее заблудившегося, потерявшего маму! * * * В госпитале. Лейтенант Борискин, двадцатисемилетний красавец, рязанский, рассказывает историю своей женитьбы. Он еще учился на третьем курсе Московского текстильного института. Родители были против этого брака. У жены тоже. Своих комнат ни у жениха, ни у невесты не было. Решили "расписаться" тайно. В назначенный день долго ходили у подъезда загса, не решались войти, стеснялись. Наконец набрались храбрости, вошли. - Жена, правда, еще раз хотела смыться, но я ее поймал на лестнице. Вошли. Сидят все такие торжественные, с шаферами, с родственниками, с букетами... А мы и одеты-то по-будничному. Сидим, робеем, ноги под стульями прячем. Вдруг дверь открывается, выходит какая-то мымра и кричит: - На брак! Так, вы знаете, в санаториях кричат: на душ! Расписались кое-как, вышли на улицу. - Ну, - говорю, - жена, давай пошли по домам. * * * Генерал Гейман - один из участников русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг., "герой Ардагана" ("витязь Ардагана", как назвал его корреспондент "Нового времени" Симбирский), был сыном барабанщика-еврея. Чтобы в те времена еврею дослужиться до такого высокого военного чина - мало было быть просто умным, просто храбрым, просто талантливым. В каком-то отношении надо было быть выше корсиканца Буонапарте. * * * Рассказ или пьеса, маленькая комедия. История Федьки Калюжного (рассказанная им товарищам по палате). На фронт пришли посылки. В одной из них - письмо ("Дорогой неизвестный боец, пишет тебе неизвестная тебе" etc.) Московский адрес. Посылка досталась Ф.Калюжному. Завязалась переписка. Товарищ Калюжного заболел, его направляют в Москву лечиться. Калюжный дает ему адрес девушки, просит навестить. Тот из московского госпиталя звонит или пишет открытку, выдает себя за Калюжного. Свидание. Может быть, женщина не молодая и не красивая. - Я не думала, что мы встретимся. А ему... ему приятнее, если пишет молоденькая. * * * Фамилии раненых: Фень, Чемерис, Подопригора. * * * - Что сегодня в кино? - Мировая картина в десяти сериях: "Несчастная мать сопливого ребенка". * * * Пить чай (вместо сахара) "с дуем", то есть дуть на блюдечко. Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев. * * * А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его - он по очереди всех чаевничающих обойдет и по зубам пощелкает. * * * Широкая натура (из рассказов раненого лейтенанта) - Она мне на шею кинулась и говорит: "У меня муж есть, я Славку Харитонова безумно люблю, а тебя еще больше!" * * * У Честертона - панегирик туману. "В тумане получает материальное воплощение та внешняя сила, которая придает уюту чистое и здоровое очарование". И ниже: "Я не без основания подчеркиваю высокую добродетельную роль тумана, ибо, как это ни странно, но атмосфера, в которой развертываются романы Диккенса, часто важнее их интриги". До чего же это здорово, как верно!.. Не прошло года с тех пор, как я читал "Большие надежды", а я уже не мог бы, вероятно, пересказать содержание этого романа. Атмосфера же его живет со мной и во мне, и, думаю, будет жить всегда. * * * Молодой профессор осматривает раненого, пальпирует желудок. Руки у него - холеные, красивые, голову он повернул, задумчиво смотрит в окно, похоже, что играет что-то грустное, элегическое на рояле. * * * "Можно замолить даже такой поступок, как убийство, но никогда не простить себе опрокинутой миски с супом". Почему я выписал эти слова из книги Честертона о Диккенсе? Потому что они обо мне! Это - та мисочка с супом, которую принесла мама в феврале из Дома писателя. И именно эту опрокинутую мисочку, я, вероятно, никогда не смогу простить себе. * * * Уж поскольку начал записывать в эту тетрадь о некоторых своих ленинградских злоключениях, запишу и московское продолжение этой муторной и нелепой истории. В середине октября разыскал и навестил меня в госпитале Женя Шварц, приехавший по театральным делам из Кирова. С тех пор, как я его не видел, он похудел ужасно, рядом с ним я - толстяк. И в самом деле - таким полным, упитанным, толстощеким, как этой осенью, я никогда не был!.. Женя порадовался счастливому повороту в моей судьбе. Признался, что не верил в возможность моего спасения. В Кирове слышал, что я погиб. В конце месяца меня выписали из госпиталя. Куда идти? Беспокоить Розалию Ивановну не хотел. Лучше бы всего устроиться в гостиницу. Но как это делается в военное время, сообразить не мог. Маршак в Москву еще не вернулся. Идти в Союз, к Фадееву - не хотелось ужасно. Не знал, что идти придется все-таки... В гостинице "Москва" разыскал Евгения Львовича. Он повел меня к администратору. Отрекомендовал с самой лестной стороны. Однако на того это нисколько не подействовало. - Ничего нет и в ближайшее время не предвидится. У самого Шварца комната совсем маленькая, даже без дивана. - Погоди, что-нибудь придумаем. В конце концов, на улице переночуешь, беспризорнику не привыкать. Ты Колю Жданова знаешь? - Читал, но лично не знаком. - Пойдем к нему. Он человек удивительно симпатичный. И номер у него тоже симпатичный. Главное большой, я сам там две ночи проспал на диване. Ленинградский критик Н.Г.Жданов оказался и в самом деле ни редкость милым, радушным и очень веселым человеком. - Какие могут быть разговоры! Конечно, Алексей Иванович, переезжайте сегодня же... Правда, кровати у нас сейчас обе заняты, пока придется на диванчике... Большой двухместный номер делил с ним в то время военный фотокорреспондент Т. Николай Гаврилович вместе со мной спустился в вестибюль к администратору, я заполнил анкету, сдал на прописку паспорт. Спал на довольно широком и не таком уж жестком диване. А рано утром пришла горничная и принесла мне какую-то бумажку. Зав. паспортным столом гостиницы сержант Жаров срочно приглашал меня явиться... Явился. В вестибюле, где-то в глубине, за массивным барьером, за спинами администраторш, сидел за своим столиком невысокий парень в милицейской форме. Встретил он меня негодующим возгласом: - Вы что - смеетесь? Я сделал серьезное лицо и сказал, что не смеюсь. Он бросил на стол мой паспорт. - С таким паспортом, с тридцать девятой статьей, имеете нахальство лезть в гостиницу! Я стал объяснять ему, что произошла ошибка, что да, я действительно был лишен ленинградской прописки, но потом недоразумение разъяснилось, прописка была восстановлена. - Посмотрите, говорю, пожалуйста, полистайте паспорт. Тут, вероятно, следует записать, хотя бы для потомства, что же случилось. А случилось то, что когда "ошибка" выяснилась, дня за два до вылета из Ленинграда меня вызвали в 7-е отделение милиции и сказали, что я могу получить новый паспорт. Но для этого требуется представить три или четыре фотокарточки. - Где же я их возьму? - сказал я. - Фотографии ведь в городе не работают. - А этого мы не знаем, - сказал начальник паспортного стола. Вот тут-то, наивный человек, я и сделал роковой ход. - Может быть, можно ехать со старым? - сказал я. - Может быть, вы поставите штамп в этот, в старый паспорт? - Как хотите, - усмехнулся начальник. Теперь мне кажется, что усмешка его была зловещей. Но в ту минуту я предпочел не заметить этого оттенка. Очень уж надоела мне вся эта волынка. Еще бегать за фотографиями!.. Вот именно этот подозрительный, с зачеркнутой и восстановленной пропиской паспорт я и представил сержанту Жарову. Могу ли я по совести осудить его за те слова, какими закончилась наша беседа: - В двадцать четыре часа покинуть Москву. Вернулся я в свой ("свой"?!) номер совершенно растерянный и удрученный. Милейший Николай Гаврилович как мог утешал меня. Посоветовал звонить Фадееву. С трудом дозвонился до Союза. Фадеева нет и до понедельника не будет. С не меньшим трудом, с помощью Жданова, узнал домашний телефон Фадеева. Не будь рядом Жданова, не стал бы, пожалуй, звонить. Однако перешагнул через неохоту, через застенчивость, позвонил. Сказал, что у меня новые неприятности. - Приезжайте. Расскажете. Поможем. - Когда можно приехать? - Сейчас. Был у него в Комсомольском переулке, где-то на Мясницкой. Он при мне позвонил своему заместителю Скосыреву. И я тотчас поехал на улицу Воровского к Скосыреву. Там просидел в приемной часа полтора... Получил бумагу, адресованную в 50-е отделение московской милиции: Союз писателей просит прописать такого-то временно в городе Москве. Поздно вечером был в милиции. Начальник выслушал меня не очень доверчиво. - Пропишу на три дня. А о прописке более длительной хлопочите через городской отдел. И началось... На другой день выстоял и высидел огромную очередь на Якиманке. Тамошний начальник сказал: - Даю разрешение на две недели. Запросим сегодня же Ленинград. Если выяснится, что прописки вас не лишали... - Да в том-то и дело, что лишали!.. Но это была ошибка... Пытаюсь объяснить, как все было. Ему некогда слушать. - Одним словом - даю указание пятидесятому отделению прописать вас на две недели...
|
|||||||
|