Сердце. Стоп – машина

Сердце

Встали в то утро против обыкновения поздно - об этом ещё за ужином настоял Ерофеич. Предстоящая конференция в Мюнхене обещала быть сложной и напряжённой. Аргументация оппонентов была сильна, как никогда, и даже приобретала уже некую, не свойственную ей ранее, системность.

- Завтра не будите. Встану сам, как проснусь. Работать сегодня намерен по-максимуму, пока в тупик не зайду.

Володя согласно кивнул, отметив про себя, что в тупик профессор заходит крайне редко, а значит, вечерить будет долго. Сочтя позднюю работу старика прекрасным поводом ему самому покопаться в интернете в льготное время, сходил ещё перед тем к Сергиенко за пол-литрой. Одну, под сало и рассуждения про погоду, выпили у Лёни на крыльце, другую, проверив надёжность газетной пробки, принёс в нагрудном кармане штормовки домой. Ворот и Валда к тому времени уже спали, Пашки дома не было, а Мишаня - редкий случай - от выпивки отказался, ничем особо свой отказ не оправдывая. Володе отчего-то показалось: Рыба только вид делает, что спать собрался, а скорее всего, имеет в голове какие-то планы.

Дни стояли хмурые но тёплые. Осень вообще выдалась в этом году не сырая, а на редкость влажная и спокойная. Об этом, под шорох падающих листьев, с какой-то странной лёгкостью думал Володя, сидя в беседке, куда, изрядно устав от виртуального пространства, и поставив последнюю точку в гостевой книге Разнотравия, вышел покурить «на сон грядущий». Светёлки Ерофеича из беседки видно не было, но квадрат жёлтого света ясно читался на тёмной коре липы, росшей в палисаднике напротив оконца старика. «Не спит ещё» - с удивлением подумал Володя, и вдруг почувствовал, как усталость почти осязаемо легла на плечи. И ещё отметил про себя, что отвык он от таких ночных бдений, а завтра, поди, сработает уже новая привычка, и встанет он в свои обычные шесть невыспавшимся совершенно. И курить, пожалуй, вовсе уже ни к чему, и вот последняя искорка погасла, придавленная папиросной гильзой, и только пятнышко жёлтого домашнего света на древесной коре напротив старикова оконца…

Проснувшись, Володя сразу открыл глаза, но долго ещё лежал, прислушиваясь к звукам в доме и во дворе, и встал только после того, как сказал себе без сомнений: «Все уже ушли. Никого в доме, кроме меня и Ерофеича». Бодро оделся, нашарил в кармане часы – ого! – половина девятого! Умылся на дворе, прошёл в беседку, вынул двумя пальцами из пол-литровой банки свою ночную выкуренную на четверть папиросу. Не было дождя… и улыбнулся той уверенности, с коей заключил: через пару часов будет. Мелкий, тёплый. Странная какая осень в этот год… Закурил. Кисловатый табачный дым поплыл над столом медленно и вязко. Контуры его волн были резко очерчены, словно дым вовсе не смешивался с воздухом, и можно было отчётливо различить: вот здесь – запах папиросы, а здесь – чуть повернув голову вправо – тёплый густой запах преющих листьев. «А Рыба, стало быть, утром с братками не курил» - решил про себя Володя, изучив содержимое банки, заменявшей в беседке пепельницу. Выяснить это было не сложно: кроме той папиросы, что он сейчас курил, в банке были ещё три гильзы – Славина, смятая вычурно, с хитростью но небрежно, Валдушкина, с аккуратным сломом, но не таким сплюснутым, как у Рыбы, и дальше, чем у него, от табачного ствола, и Пашкина, не смятая, а просто сплющенная и зажёванная с конца. «Стало быть, Рыба утром с остальными в беседке не сидел». Происходит что-то с парнем, а что? Володя вспомнил их последний разговор на реке, в прошлую субботу – чувствовалось, что Рыба и хочет вроде что-то сказать, но всё намёками какими-то, недомолвками, словно просит бессловесно, чтобы Володя сам догадался о чём речь. А ему догадываться не хочется. Потому как, ежели анализировать, то всё сходится, конечно, и довольно логично. Но если правда всё это, то это ерунда какая-то, и не может такого быть, и не должно быть так. Надо будет отвлечь его как-то от этой ереси, занять чем-то, заинтересовать. Пожалуй послезавтра, после байны залезть в интернет, показать ему гостевую, пару других сайтов. Или, может, опять на реку сходить, если откажется, и поговорить с ним ещё раз спокойно, без суеты. Может и откроет человек: что душу его гложет так в последнее время.

Звякнула оконная рама. Володя машинально взглянул на липу. На то самое место, где ночью был квадрат того жёлтого тёплого света, и опять улыбнулся, подумав неожиданно, что вот, наверное именно такие моменты и вспоминаются там, у последней черты… А откуда же он вдруг всё это знает? Странная осень…

Володя погасил папиросу, и та упала на дно банки ровно в рядок с тремя остальными, словно патроны в обойме. И ещё оставалось место для одной. «Последний патрон» - подумал Володя, но развивать эту мысль ему не захотелось. Он прошёл на крыльцо, снял с крюка рюкзаки – свой и Ерофеича – вынес их во двор, разместил на лавке так, чтобы удобнее было собирать. Сходил в мастерскую, оттуда – в кладовку. Потом – опять в мастерскую. По дороге постоял какое-то время у рюкзаков, соображая, не забыл ли чего. Снова в мастерскую, откуда, минуя мост, прямо со двора взобрался на поветь, пощупал дратву, проредил, где было слишком плотно. Дверь в светёлку старика была раскрыта и сквозь неё было видно распахнутое окно, а в нём – липу, которую они с Рыбой и Егоркой посадили, дай Бог памяти, сколько уже лет назад… Ерофеича в светёлке не было. Володя спустился с повети через мост, прошёл на крыльцо, с него на двор и туго затянул шнурки обоих рюкзаков. Взвесил, проверяя, ощутимо ли один легче другого – не потребует ли старик раскрывать и перекладывать поровну. Вспомнил как ругался давеча Ерофеич: «Не жалейте меня, батенька! И никого не жалейте! С жалости, друг мой, к себе ли, к другим ли, не важно, именно с неё слепота сердечная начинается!» Володя заглянул в бачок рукомойника – тот был полон до краёв – значит, Ерофеич уже умывался и долил. Интересно, когда они разминулись? Ну да не важно. Или не жалко? Володя поднял голову, посмотрел в хмурое одноцветное небо – журавли летели, судя по звуку, низко, но видно их не было. Будет дождь. Часа через полтора начнёт моросить. Володя как-то неожиданно для себя поёжился, вытер руки, пошёл было в дом, но через пару шагов вернулся, забрал полотенце и перевесил его на крыльцо. Здесь же сбросил сапоги и босыми ногами по половикам, закрывавшим некрашеные доски моста, прошёл в дом.

Ерофеич уже сидел за столом, но к завтраку ещё не приступал а, подперев щеку кулаком, смотрел в окно на улицу. Коротко поздоровались. Володя сел за стол и аккуратно снял рушник с заботливо приготовленного для них Бабой Шурой завтрака. Ерофеич, трапезничавший обычно наскоро, сегодня ел неторопливо, смотрел задумчиво в окно и будто нарочито тщательно пережёвывал румяную корочку рыбника. Володя отметил про себя эту необычность с некоторым удивлением, но скоро переключился мысленно на другое – щука - та самая, которую они с Мишаней взяли в субботу на реке – была действительно хороша. Вспомнил он и о том, как Рыба сразу посветлел когда щука эта вытащилась таки на берег, и даже отпустил пару весёлых шуток в адрес Славинки и банника и их русалок. Разговор не клеился – Володя нарушать тишину не решался, а Ерофеич молчал. Но не так как всегда, не обычным своим профессорским молчанием, а как-то иначе. «По-стариковски» - поймал себя на мысли Володя. А всё потому, что глаза его, отражавшие всегда невероятную скорость мыслительного процесса, сейчас смотрели через оконное стекло на хмурый осенний день с каким-то ровным, светлым, грустным спокойствием.

Позавтракав, вышли на двор, закурили здесь же, у дома, на лавочке. Старик какое-то время смотрел в низкое серое небо, а затем вдруг улыбнулся и с весёлой искринкой во взгляде сказал: «А что, Володенька, помочит нас сегодня? А? Как думаете, друг мой?» Володя, выпустив струйку сизого дыма, согласно кивнул. «Помочит, друг мой, помочит обязательно!» Ерофеич улыбался, вертел головой, изучая глазами то один, то другой кусок неба. Снова где-то совсем низко пролетел журавлиный клин…

- А знаете ли, Володя, знаете ли, любезный… Странные вещи происходят обычно в сердце человека по осени. А? Не находите? – Ерофеич говорил как-то обрывисто, с паузами, будто долго подыскивая слова и тщательно проверяя каждое на вес, - Вот я, к примеру – я прежде не задумывался о том, что вот сердце, или душа, как хотите, а вот – ум. И что они могут быть в человеке раздельно. И побуждать человека сего к различным, иной раз и взаимоисключающим задачам. Во мне сердце и разум - дух мой и логика моя – во мне всегда они были союзны. Быть может единство их и было иллюзией, но прежде шли они вместе рука, так сказать, об руку к одной цели и на решение общих задач выкладывались обоюдно и без остатка. И я всегда смеялся, глядя на людей, кои раздираемы ежечасно были противоречиями. Нет, поймите меня правильно, Володенька, я не презирал их, нет. Но я всегда считал, что уму и сердцу в человеке договориться не так уж и сложно. Главное – захотеть. А противоречия эти внутренние – нет, я реалист и никогда не отрицал очевидного – они, конечно, есть, эти самые противоречия. И иной раз весьма серьёзными бывают. А уж о последствиях и думать нечего – они куда как реальны и осязаемы. Но я всегда уверен был, что нерешённость эта внутренняя не что иное, как результат лени и несобранности и чего-то там ещё. Нет, это не слабость человеческая. Иной слабый такие чудеса творит! Нет. Это именно лень, жалость и безответственность. И искоренить внутренние эти противоречия - а это из-за них, не иначе, человек и бездействует – разрубить узел этот только волевым решением и возможно. Понимаете, друг мой? – Володя, как и обычно, слушал профессора внимательно, не пропуская ни единого слова, - И вот я всегда таким людям говорил, что пока наблюдаю я в них эту разъединённость ума и сердца, доводы их, аргументы, советы и прочее мне совершенным образом не интересны и безразличны. И что пока они, как барышни кисейные, сидят и решают, чему же следовать в этой жизни – уму или сердцу – нечего, нечего им делать в Етицкой науке!

Ерофеич немного помолчал, потом достал сигарету, глубоко затянулся и так же глубоко выдохнул. Володе показалось, что старик нарочно закурил, чтобы скрыть от него этот самый глубокий и тяжёлый вздох.

- Чувствуете ли, батенька, к чему я всё это веду? – Ерофеич пронзительно взглянул на Володю и ответом ему был такой же пытливый внимательный взгляд собеседника. – Да-с, родной мой, чувствуете. Именно так! Устал я. Устал, батенька, честно Вам в этом признаюсь. И не смущён, поверьте, нисколько. Вам я доверяю как себе. – Ерофеич опять глубоко затянулся, посмотрел на небо и усмехнувшись: - О, сколько бы враги наши дали за эту мою исповедь! Выдохся Клодт! Хватай, бери голыми руками за холку!

Ерофеич смолк. Володя достал ещё папиросу, постучал себя по карманам, прислушиваясь, в каком из них отзовётся спичечный коробок, взял протянутую Ерофеичем зажигалку, прикурил. Оба какое-то время молчали. Где-то со спины, за домом опять раздался журавлиный клёкот. Из-под забора, через дыру, где не доставало одной штакетины, протиснулся Володин кот Степан, глянул на них со стариком взглядом, полным безразличия, подошёл и небрежно потёрся о хозяйский сапог.

- Их ты, жопа! – весело приветствовал животину Володя.

Кот снисходительно посмотрел на хозяина и прыгнул на лавку, с которой, не раздумывая, перешёл на колени к Клодту, где так же, без промедления, упал на бок и задрал заднюю лапу вверх, предоставив присутствующим возможность полюбоваться всеми красотами своего упругого бойцовского тела. Ерофеич захохотал. Провёл рукой против шерсти от лопаток до головы, плотно прижав к ней кошачьи уши. Степан быстрым движением выпростал из-под грубой профессорской ладони свою огромную голову, восстановив показную независимость.

- Ну уж нет! – весело проговорил Ерофеич, - Меня так просто за холку не ухватишь! У меня холка - что у Вашего Степана – её ещё найти надо! Выдюжим, и не такое ещё видали! – старик крепко, по-мужски погладил кота по густой короткой шерсти. А дальше уже без смеха, с тем же светлым грустным спокойствием, с каким смотрел задумчиво за завтраком в окно, продолжил: - Раньше, знаете ли, Володенька, как-то проще всё было. Вот она – цель – ясная, чёткая. А вот – препятствия, препоны, тернии. И шёл, шёл без остановки, боролся, преодолевал без устали и передышки. Вперёд, вперёд, вперёд. И вот они – разум и сердце – сжаты в один мощный железный кулак. А сейчас что-то изменилось вдруг. И цель всё та же и, больше того, ещё яснее и отчётливее, и уже совсем близко. Кажется – протяни руку и – вот она, трепещет птицей в зажатой ладони. Но нет – препятствия всё мощнее, грознее и изощрённей. И ум зовёт: вперёд, на штурм! Мы сможем, мы сильны как никогда! Стены падают, горы рушатся, враги разбегаются в панике… вперёд! А сердце… Сердце уже не верит ему: стой, стой, говорит, куда ты? Остановись! Неужели не видишь ты, что всё это бред, иллюзия, обман. Всё это твой же вымысел, фикция. Посмотри – там, куда ты бежишь, нет никакой цели. Нет её там, и не было никогда. Остановись, отдышись, успокойся. Посмотри внимательно вокруг. Неужели ты не видишь, что ты уже здесь, в том самом месте. Давно уже здесь. И всегда ты был здесь. Стоял там, куда так долго стремишься попасть. И ведь ты же знаешь это. Знал всегда.

Ерофеич осёкся. Помолчал немного, потом глубоко вздохнул и с удивлением обнаружил у себя меж пальцев оплавленный фильтр давно погасшей сигареты. Бросил его под лавку. Взглянул сперва на Володю, после на Степана. Володя сидел ссутулившись, широко расставив ноги и уперевшись локтями в колени. Скрещенные кисти рук его были неподвижны, голова чуть повёрнута, немигающий взгляд застыл на поднятой вверх ноге Степана. Кот, лёжа на профессорских коленях с задранной лапой и высунутым наполовину языком, так же, не мигая, внимательно и с явным недоверием смотрел на старика. Все трое будто застыли в немой этой паузе, и если бы кто со стороны взглянул на них, то непременно ощутил бы у себя в груди то странное, иголочно-тонкое, щемящее чувство, которое вызывает иногда жутковатая, почти осязаемая мертвенность восковых фигур.

Сколь долго продолжалась та восковая неподвижность – трудно сказать точно. Но вот глаза кота, только что исполненные осмысленного сочувствия и понимания, вдруг подёрнулись привычной мутной плёнкой безразличия, и всё вернулось на круги своя. Старик и Володя, не сговариваясь, одновременно подняли головы и изучающее оглядели низкое серое небо. «А что, помочит нас сегодня, Володенька? Что скажете?» Володя с какой-то сыновней привязанностью посмотрел на профессора.

- Помочит, - весело произнёс Клодт, - Непременно помочит, друг мой.

Оба встали, размяли будто затёкшие ноги и бодро принялись одевать рюкзаки. Володя взвалил свою ношу на плечи, выправив закрутившуюся лямку. Хотел было помочь старику, но тот, уже с рюкзаком на плечах, внимательно, с некоторой придиркой, поверх очков осматривал лопату. Поскрёб тщательно ногтем в том месте, где незаметно пристроилась надпись «Made in DDR», удовлетворённо хмыкнул и повернулся к калитке, в которую как раз неспешно входили Валда и Ворот. Коротко поздоровались. Новостей нет. Скинули сапоги на приступке у крылечка. Володя, уходя уже, обернулся, крикнул браткам: «В дом заберите – намочит». Калитка, закрываясь за ним, низко скрипнула петлями, а высоко, но – Володя удивился – в том же тоне, ответила петлям щеколда. Володя ещё раз поверх забора глянул на братков, возившихся у рукомойника, и бодро зашагал вслед за Ерофеичем.

Дождь будто ждал их за деревней. Только миновали последнюю изгородь, спустились в ложбину, мощенную старой гатью, тут и дождь. И будто бы не пошёл, а верно сказать – настал. Всё пространство вокруг сделалось неожиданно одной цельной, плотной массой измороси. Словно идёшь по дну реки, вода в которой необычайно разрежена. «Так, должно быть, жиды шли по дну моря, уходя от фараона. В такой же плотной завесе из мелких частичек воды» - подумал Володя, и повеяло откуда-то солоноватым запахом, таким же, как с лимана на раскопе в Ольвии.

Только когда миновали ещё один, не застеленный гатью, сырой лог с вязкой чёрной грязью, хлюпая всасывающей сапоги, и вошли в лес, непонятное это погодное явление, бывшее не то дождём, не то туманом, как-то само собой рассосалось. Оба почувствовали, что вымокли до последней нитки за какие-то несколько минут, словно и правда плыли в этой странной нездешней реке. Володя сжался рефлекторно, когда холодная струйка пробежала под футболкой меж лопаток и замерла, уткнувшись в резинку семейников. Ерофеич, всегда ходкий на ногу, шёл сегодня непривычно медленно, словно и не торопился выплыть из дождя к наверняка сухому (Володе хотелось в это верить) берегу раскопа. Привыкший было за это утро к странному поведению старика, Володя, шедший за Ерофеичем, стал нервничать – темп ходьбы был всё-таки слишком медленным. Этак придём на раскоп к одиннадцати. Самое время будет сесть, по-человечески пообедать, а не за лопату браться. По биологическим часам время будет обедать, а не копать. А стало быть, успеем за сегодня меньше обычного. Стоило ли вообще тащиться? И в мастерских дел по горло. Сидел бы дома, готовился к Мюнхену, а я бы, глядишь, к вечеру довёл бы до ума этот, осточертевший уже, миноискатель.

На развилке, где дорога была рассечена надвое остро, словно стрелой или ножом, и налево уходила к Болдырям, а направо к Укиным балкам, меж которых и копали сейчас курганы, и дальше на Етишкино, Володя сперва боковым зрением, а после, повернув голову, уже отчётливо увидел шедшего по тропинке на срез к дороге Мишаню. Ерофеич свернул вправо и прошагал дальше. Рыбу он, по всему видно, не заметил. А Володя решил, что окликать он профессора не будет. Посидит, покурит с другом, а старика догонит – идёт тот сегодня медленно. Да и по болдырёвской дороге короче – в одном месте есть на Етишкинскую хитрый переход. Рыба шёл к дороге не торопясь, то и дело останавливаясь, и длинной палкой с вилочкой на конце приподнимая отяжелевшие ветки мелкого кустарника. На локте у него была средних размеров, прямоугольная, из еловой дранки корзина. Сели у дороги на влажную кору толстой сосны, сваленной прошлогодним ураганом.

- Во. Вишь, какой красавчик! – Мишаня взял с верху полной уже грибами корзины, ровный, аккуратный и чистый подосиновик с ярко-жёлтой шляпкой и пёстрой, отдававшей в черничную синеву, толстой ножкой. – Я, вишь, за грибами тут решил – слегка запинаясь проговорил Рыба, и протянул Володе мятую коробку «беломора». Володя долго цеплял в узком отверстии папиросу, пока Рыба не тряхнул пачку. Сам, просунув внутрь указательный палец, надорвал верх коробки и вытащил последнюю. Прикуривая от Рыбиной «зиппы», Володя скосил взгляд на сапоги друга, голенища которых были густо вымазаны светлой, высохшей уже, грязью. Закурив, Мишаня поджёг пустую пачку, и Володя, глядя как медленное пламя жадно съедает европейскую часть СССР, вспомнил, как вчера вечером Рыба, отказываясь от выпивки, косо глядел в сторону и подцеплял ногтями мягкий картон, раскрывая свежую пачку «беломора».

- Хорошее дело – за грибами. – Важно, без тени иронии, ответил Володя. Искоса глянув на Рыбу, подметил, что гильзу тот по-прежнему мнёт плоско, наподобие молнии, и близко к табаку.

- Я, знаешь ли, очень люблю собирать грибы, – как-то неуверенно, как показалось Володе, словно бы убеждая самого себя, медленно произнёс Рыба. После чего, долгим пытливым взглядом посмотрев на друга, заботливо добавил, - Ты выспался ли, родной, со своим интернетом?

- Выспался, – успокаивающе ответил Володя. – Встали поздно. Вишь – только ещё идём – а сам подумал: «Ну, грибов-то ты, голубчик, положим, на ближайшей прогалине набрал. Недалеко здесь как раз такие жёлтые подосиновики растут. А вот какой леший тебя на Всеспатьевскую носил? Только там такая белая грязь и есть». И снова скосился на Рыбины сапоги. Носок и бока были чистыми – обтёрлись уже о мокрую траву - а вот на голенищах и над пяткой светлая грязь пристала накрепко. Поработаешь пару сезонов с археологом Клодтом – не захочешь, а станешь почвоведом.

Мишаня, перехватив Володин взгляд, подобрал сосновую щепу и стал счищать налипшую глину. Взглянул на друга пытливо и будто с какой-то просьбой, после чего отвёл взгляд, вдохнул, словно намерившись что-то сказать, но промолчал. Смял папиросную гильзу в мокрую сосновую кору и, сжав губы, уставился в молодой ельник, росший напротив.

- Я вот тоже сходил бы за грибами, – сказал Володя. – С большим удовольствием сходил бы. Правда. Только времени мало. Да и мест путных я не знаю. Вот ежели бы ты меня с собой взял, так я бы… с превеликим удовольствием. Так возьмёшь?

Рыба недоверчиво посмотрел на друга.

- Возьму, – после некоторой паузы ответил он. – Вот хоть завтра можем пойти. Старик, я слышал, завтра сразу после обеда уезжает, стало быть, на раскоп не пойдёте. Так мы до обеда и обернёмся. И на проводы поспеем, будь спокоен.

Володя хотел было возразить, но Рыба, словно угадав его мысли закончил:

- Да он с вечера ещё соберётся. Чего там, знаешь ведь старика.

Володя внимательно посмотрел на Рыбу. Тот ответил ему взглядом спокойным и открытым. «А может и впрямь поблазнилось? Мнится ему этот внутренний Мишанин разлад. А на самом деле всё как обычно. Всегда так было?» - думал Володя, и думать ему так было куда легче и спокойнее.

- Замётано. Завтра и сходим, – сказал Володя, пристраивая свой окурок рядом с Рыбиным в трещину сосновой коры.

Встав, легко закинул на плечи рюкзак и бодро пошагал по дороге на Болдыри. Отойдя шагов тридцать, обернулся – Рыба всё ещё сидел на поваленном дереве вполоборота к нему. Камуфляжная куртка его, летом практически сливавшаяся с листвой, сейчас видна была на фоне жёлтого леса отчётливым зелёным пятном.

-Всё нормально, – сказал про себя Володя. А ещё шагов через сорок, где дорога круто брала в сторону, вновь обернулся, зная, что не разглядит уже Рыбу сквозь ельник, и отметил про себя, что было что-то в Мишанином взгляде схожее с сегодняшним поведением профессора. – Нормально всё. Это просто осень в этом году такая странная. Снег ляжет – всё и вовсе причередится. Осень такая. Чего уж тут. Кругом одна аномалия.

Дорожка на Болдыри шла низиною, и порядком подраскисла. Старик правильно свернул на Етишкино. А впрочем, он и ходил обычно той верхней дорогой. И ещё всегда курил у кривой старой берёзы не меньше минут пятнадцати. Володя свернул на хитрую отворотку и через небольшой промежуток времени вышел на светлую сухую песчаную Етишкину дорожку. Силуэт Ерофеича был от него метрах в ста – ста двадцати. Володя догнал старика как раз, не доходя нескольких шагов до той самой берёзы, у которой они всегда отдыхали.

- Ну-с, батенька, - скидывая рюкзак, весело проговорил Ерофеич, - Как дела у нашего друга? Что-то он в последнее время задумчив зело, и заметно охладел к археологии.

Володя сослался на то, что внешние проявления внутренней работы (а в особенности свойственно это жертвам творческих процессов) всегда не слишком-то радушно принимаются окружающими, кои мнят в них и высокомерие, и отчуждённость, и ещё Бог весть что, что может быть поэту и не свойственно вообще. Рассказал ещё про грибы, про то, что вечером Баба Шура, наверное, порадует за ужином чем-нибудь эдаким, и про то, что отъезд профессора – хороший повод собраться и посидеть всем коллективом.

- Это очень всё хорошо, Володенька. И вот о чём ещё попрошу Вас, коли завтра пойдёте, отложить мне пакетик грибочков покрепче, помоложе так, чтобы до Москвы доехали и не раскисли. Я их Захоеву отвезу. Он обязательно растроган будет – он любит это дело. А когда он растроган, он, знаете ли, всегда о чём-нибудь таком проболтается. Поверьте моему опыту. Так что – попрошу Вас. Уж будьте так любезны.

К раскопу, действительно, как Володя и просчитал, подошли ровно к одиннадцати, и – странное дело – старик лопату свою воткнул в землю, сел подле, распаковал рюкзак и достал оттуда свёрток со снедью и флягу.

- А термос Вы, стало быть, опять к себе сунули? – весело пожурил напарника профессор, всё жалеете старика. А зря, батенька. Это всё пустые умствования. Умствования, родной мой, а сердце здесь, скажу я Вам, и вовсе ни при чём. Подумайте-ка над этим на досуге. Я ведь не зря всё это Вам говорю, а для того, чтобы Вы время на мои ошибки не тратили, а сразу имели бы уже то, что я вынес из своей жизни. Через кого-то должен же мой опыт на этой земле остаться. А впрочем, - старик улыбнулся, - тут уж Вы никуда не денетесь – Вас я себе преемником назначил – и всё, что я Вам говорил все эти годы, а Вы так старательно запоминали, всё это – большая, внушительная, весомая книга с золотом тиснёными буквами на обложке и пустыми страницами внутри. И останется такой, пока сердцем своим Вы её не проживёте. Так что – сердцем! Только сердцем, любезный друг мой. – Ерофеич похлопал себя по груди, и задумчиво добавил: - Я только сейчас всё это так отчётливо понимаю. Только сейчас.

Пообедав, неторопливо принялись за работу. С того самого места, где оставили позавчера. И опять – медленно, спокойно, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром. Снова пошёл дождь. Его тихое шуршание по натянутому сверху полиэтилену делало обстановку раскопа уютной, почти домашней. Тонкая эта плёнка, отделив раскоп от внешнего мира, сделала его каким-то внепространственным и вневременным.

- Что это, Зигмунд Ерофеевич? – Володя ошарашено смотрел на Клодта, а тот, сидя на корточках, прищурившись, внимательно разглядывал находку. Трогать руками её оба не решались.

- А это, батенька, - растянуто произнёс Ерофеич, - это, любезный друг мой… Вот это-то, пожалуй, оно и есть. – и как-то по-учительски строго взглянув на помощника, продолжил: - Помните ли Вы, друг мой, легенду про братьев Етидобра и Етибодра? Ту самую легенду, которую оппоненты наши первой ставят в ряду так называемых Етицких подделок. Так вот, пожалуй, это оно и есть.

«Не может быть» - хотел, было, сказать Володя, но слова его застряли где-то в груди. И вместе с ними - Володя почувствовал это явственно - застревают в мозгу, не успев додуматься, мысли.

Они долго ещё так сидели. Володя, то восторженно смотрел на старика, то с недоумением осматривал находку. А Ерофеич смотрел куда-то, казалось, вглубь себя. Лицо его, то становилось предельно серьёзным и задумчивым – в те минуты он напряжённо курил – то он тихо посмеивался с чувством полного удовлетворения, то с удивлением, недоверчиво покачивая головой, разглядывал отвал раскопа. Оба поминутно вытирали глаза, слезящиеся от едкого табачного дыма перепачканными в грязи пальцами, отчего лица их, наконец, стали совершенно чумазыми. И молчали, молчали, молчали…

Резкий порыв ветра неожиданно сорвал край полиэтилена, закрывавшего раскоп. И в ту же секунду яму, в которой сидели Володя и Клодт, залил до краёв вязкий тягучий предзакатный свет. Старик и молодой сидели на корточках и смотрели, сощурившись, на раскалённый, чуть сплюснутый от соприкосновения с влажным горизонтом, диск тёплого ещё, осеннего солнца.

- А что, Володенька, - нарушил молчание Ерофеич, - как Вам кажется, пожалуй, после такого и помереть будет не стыдно. А? Как Вы считаете?

Володя пристальным взглядом смотрел на Ерофеича, видел, как светлая, лёгкая грусть из бездонных глаз его смешивается с густым, тёплым, багровеющим уже сиянием небесного светила, и думал, какое же всё-таки большое, доброе и чуткое сердце у этого старика.

М.Рыба, зима 2004-2005

Стоп – машина

«...У холода есть предел.

Этот предел – абсолютный нуль,

а у жары нет никаких пределов.

Но и это не сильно радует...»

З. Е. Клодт.

отрывок из лекции.

- Письмо тебе! От старика! - впустив массу свежего морозного воздуха в душный сумрак избы, ввалился Мишаня, держа в покрасневших пальцах конверт – на, читай!

- Ты принёс - ты и читай, видишь, руки грязные! – Володя, в клеёнчатом фартуке и забрызганных очках, закрутил кран, подошёл и сел к столу, вытирая по локоть грязные руки замасленной тряпкой. В избе сильно пахло ржавым железом и горелым машинным маслом.

Мишаня, отдышавшись с мороза и бросив тулуп на лавку, очень осторожно и бережно вскрыл конверт, извлёк письмо, сел, и с расстановкой начал читать:

Здравствуйте, дорогой мой друг Володенька!!!

По обыкновению, спешу поздравить Вас со Сретеньем, а так же низко кланяться другам Вашим. Помните ли Вы нашу последнюю Рожновскую экспедицию? (Хотя, конечно, спрашиваю глупости, ибо как можно забыть столь плодотворную и, не побоюсь этого слова – эпохальную «одиссею»!) Естественно, возникла острейшая необходимость обнародования сего важнейшего материала. Но представьте себе, когда уже все тяготы и лишения, не без помощи Вас и Ваших друзей, были позади, возникли внезапные препятствия. Именно по поводу этих неожиданных препонов на нашем общем пути и пишу Вам.

Жаль мне, старику, во первых строках расстраивать Вас, но долг этого требует. Как не звучит это дико и непостижимо, я встретил стену непонимания, чёрствости, и, представьте, даже жестокого неприятия! Невероятно, как эти люди, называющие себя учёными, могут оказаться такими закоснелыми ретроградами! Серость непроцарапанная...

Ну да Бог с ними. Теперь по существу: в картотеке Вы имеете полный перечень найденных нами интереснейших предметов, относящихся, несомненно, к шекснинским Етичам, однако, я позволю себе привести перечень тех артефактов, которые были представлены перед этими, с позволения сказать, «учёными мужами»:

Прекрасной сохранности Гайки Мерные, пять штук (среди них две

детские, а это такая редкость!).

Бубенцы Большегубные, наверняка праздничные, три штуки, и все

в неплохом состоянии.

Изумительный Девичий Напробник (тот, который украшенный).

Пробок керамических- так же три.

Срамных Зудельника - аж два (а какой музей хоть одним

похвастает?).

Превосходное бронзовое Загинало. (и простите, несмотря на Вашу

вескую аргументацию, я продолжаю считать его свадебным).

Десять Наносочных Зеркалец (одно, помните, с надписью).

Резное деревянное Пробило.

Три Воинских Подконечника (которые Вы законсервировали)

И одно Нащелье (то, что поменьше).

Ну разве это не роскошь? А знаете, о чём пекутся эти, «высокие умы»? О своих незыблемых замшелых авторитетах! Конечно, ведь в стройных теориях этих бюрократов от науки нет места Етичам. Они до конца своих дней будут сидеть на собственных пыльных трудах, в коих нет ни малейшей пользы, кроме как в качестве топлива. И они ещё смеют мне говорить, что относиться к Етицкой культуре, а что нет! Немыслимо! Когда они в последний раз держали в руках лопату? По сему выходит: они, видите ли, археологи, а мы с Вами - так, в попе ковырологи...

Но простите меня, старика, за такую грубую речь, поймите, это я в сердцах... За дело наше переживаю. И в свете последних моих встреч с коллегами (хотелось написать это слово в кавычках), ситуация наша сильно изменилась. На Вашем окладе это ни коим образом не отразится, но исследовательскую деятельность, к сожалению, придётся приостановить. Ну а ваш покорный слуга ныне в немилости. Скудное и ранее, финансирование Етицкой экспедиции, скорее всего прекратится полностью. Как долго это продлится – неизвестно, но я не буду сидеть сложа руки. Не хотелось бы искать правды на чужбине, но если меня вынудят, я буду обращаться к моим коллегам в Мюнхене, Лондоне, Париже, да хоть в ЮНЕСКО, но добьюсь продолжения наших с Вами изысканий. Так что не падайте духом, у нас впереди много интереснейших открытий.

Искренне ваш друг и соратник .

P.S.: Ещё раз простите меня, старика, за грубости в сторону моих коллег. Но самое главное: всеми силами сохраните наши находки и документацию!

Закончив читать, Мишаня, не глядя на своего товарища, стал медленно, и даже нарочито аккуратно складывать письмо. Сложив, так же нежно и бережливо убрал его в конверт.

- Ну и что скажешь, брат Пушкин? – мрачно спросил Володя цитатой любимого автора.

- Стоп машина! – серьёзно завершил Мишаня.

В.Потурай, 9.02.2006.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 14 15 161718 Следующая ⇒