ЕРЕСЬ НИКОНИАНСКАЯ

"ЕРЕСЬ НИКОНИАНСКАЯ"

Случай этот был со мной по осени, по самому началу - аккурат на другой день, как Еремеевна померла, Царствие ей небесное. Бабки в деревне собрались обмывать покойницу по обряду. Мы, ясное дело, тоже на работу не вышли – председатель на такое выходные выделил. Вот сидим кто где, курим, грустные. Ничем не занять ся, все с рук валится. Одно слово – горе в доме, Событие неординарное. Мы с Валдушкой – у байны – смотрим молча на веселое место. Меж нами четверть, огурчики, луковиц пара да соли щепоть. Так и коротаем. Я первым мораторию на произношения нарушил, говорю: “Да, баушка, вот те и Юрьев день”. – к чему и сказал, сам не знаю. Тут Валдушко огурчиком занюхал шумно, рядом со стаканом положил его аккуратно, полез в кисет за махоркой. “Хорошая баушка была, – говорит, – Еремеевна. Что ей угораздило вдруг? Как-хоть теперь без неё? Петь-то кому?” Я в ответ: “Радиво сделай себе!” Опять – к чему сказал, то ли не в то горло пошла? Валдушка говорит: “Хорошо дело - радиво, а человека не заменит”. “Твоя правда, – говорю. – Извиняй, съязвил некстати”.

Налили еще. Хотел сказать: давай, мол, за фольклору, ан смолчал – ну на хрен, думаю, чей-то сёдни с языка лезет – принял без комментариев.

“А радиво, – Валдушко говорит, – что бы не сделать. Вон хоть с мово комбика, на чердаке лежать должон.” “Окстись! – говорю. – Какой комбик! В позату зиму, в морозы лютые в печи пожгли”. “Да ну! – Валда аж вскочил. – Как пожгли?! Ты что?! Мой комбик!” “Твой комбик – ты и принес. Вот, говоришь, братцы, от сердца отрываю! Али запамятовал?..” “Не помню такого. Не было... Ну ладно, а динамик где? Ямаха ведь!” “Про динамик не знаю, – говорю. – Ты вроде как без динамика в печь пихал”.

Схватил Валда огурец, убежал. Я себе еще налил - выпил.

Гляжу – идет Валда, улыбается, несет плюшку. “Вот, – говорит, – цел динамик. Токмо гнездо в нем птица какая-то свила”. И правда: снизу динамик – сверху гнездо! “Вот диво-то какое! – радуется Валдушко. – Жалко и рушить-то... Может, пусть? На хрен нам ето радиво? Гнездо лучше! Прилажу куды-нибудь”.

Выпили по такому случаю и опять молчим. Правда, светлее как-то стало. Ишь ты – малая радость, а большую тоску из сердца гонит. Так на радостях четверть и приговорили. Тут Воротейко подрулил, хорош уже. Да и с ним еще бутыль: щас, мол, Лёня Сергiенко сало притащит – посидим как люди. “Ну, – говорю, – вы тут сидите, а я пошел. Надо еще лапнику притащить – похороны как-никак будут. Надо, чтобы все как по обряду положено, а то обидится еще Еремеевна, вредничать станет”.

Вот собрался я – портянки свежие, сапоги даже помыл, топор взял и тележку, пошел в лес. По лесу плутать не стал – места знаю. Лапнику нарубил тележку целую, в самый раз от дома до погосту хватит. Сел на пенек, махорочки достал, гляжу – под самым сапогом – чуть не раздавил – груздочек черный. Ну, думаю, видать, пошли - надо будет сходить в последний отгул, пособирать. Оченно я уж их люблю, груздочки-то енти, когда соленые. Решил так и курю, а гриб-от так и растет, прямо на глазах. Пока самокрутку ладил да курил – поди, втрое больше груздочек стал. Я сижу, удивляюсь – глазу-от не заметно, а как отведешь на мгновение, а после обратно на гриб, так и видно – растет.

Глянул я на полянку, а там груздей ентих тьма! И не по всей полянке, а как дорожкой в лес уходят. Бросил я самокрутку, сапогом притоптал, лапник с телеги выгрузил аккуратно – и ну давай грузди резать! Иду и в тележку груздочки складываю. А дорожка-то всё в лес так и ведет дальше. Ну, я сперва тихо шёл, а приноровился, так и прибавил шагу – перешел на крупную рысь.

Сколько уж я по времени их собирал – не знаю, а телега полная, так уж все тяжелей и тяжелей бежать. Остановился я отдышаться – смотрю, и грузди тут кончаются. Добрал я остаток по карманам, ну, думаю, пора из лесу домой выруливать – солнце ужо к закату. Посмотрел я, пооглядывался, сориентировался на местности, направление выбрал, попер телегу по буеракам. А как скоро на тропку вышел, так полегше стало...

Вот иду я так, радостно мне внутри – там уже ведра с солеными грибами теснятся: семь, восемь, девять... Вдруг – раз! Встала телега, будто колеса заклинило. Толкаю я, толкаю ее – нейдет ни в какую! Поднял я глаза, да так и обмер весь. Прямо на тропке, метрах в двух, поди, от телеги, стоит старуха. И не просто стоит, а прямо глаза мне с-под бровей сверлит! Вся в черном, платок на голове вкруг шеи обмотан, посох кривой в руке левой, а правая над головой поднята, и пальцы в двуперстие сложены на старообрядческий манер. Я так и сел. Ну, думаю, кранты мне за жадность мою по груздям пришли. Ползу под телегу, стараюсь не дышать, будто и нет меня вовсе.

Полз, полз, так в лапти старушечьи и уткнулся носом – телега сзади осталась.

Ну чё, думаю, сам грешил, самому и зад оголять. Встал, рубах оправил за пояс, пинжак от листвы да иголок отряхнул. Гляжу на бабку гордо, глаза в глаза. “Чё, – говорю, – старая надобно? Библиотеку ищешь али остановку троллейбусную?” В общем, орлом держусь, труса не показываю. А бабка мне и говорит: “Не ходи во Всеспатьевскую церковь, ибо там ересь никонская и сам диавол!”

Во мне, ясное дело, дух противоречия атеистский проснулся, говорю: “Врешь, старая! Как там диаволу быть, в церкве-то, ежели там весь как есть Господь наш Иисус Христос один, да еще поп Евлампий, и больше никого!”

Затрясло ее при тех словах: “Не поминай, – кричит, – имени сего! Не то спепелю в труху!”

Хватаю я тут бабку за шиворот да ставлю на пень. “Щас, – говорю, – разберемся, кто ты есть”. Крестом животворящим осенил ея, гляжу – не испарилась, стоит на пне и даже разогнулась вроде. “Ну, – говорю, – раз ты вся как есть сущность человеческая, сказывай, в чём претензии имеешь к попу всеспатьевскому. Да гляди, не таи ничего! Ежели проврёшься – несдобровать тебе будет!”

Бабка видит, значит, что не шучу, ну и смирилась. Села на пенек, я подле, кисет достал, приготовился внимать. Помолчала она недолго, глазами будто бы в даль вглядываясь, потом на меня пристально так посмотрела и начала сказывать:

– Давно дело было, я еще в девках ходила об ту пору. А уж красавица была! Теперь не разглядишь, так что – верь слову. А хороша была несказанно, все парни заглядывались, с вечера и до первых петухов так гуртом и ходили перед домом. Девки, конечно, меня за то не жаловали, сплетни пускали такие, что хуже не сочинить. Но я-то не смотрела, в строгости себя держала, потому как к набожности приучена была с малолетства. В церкву ко всем праздникам, хоть и время было лихое, тайно выходила. Да вот беда – стал ко мне диакон присматриваться. Как приду, так он всё на меня и глазеет. Мне-то не в думу до времени, не к нему чай, в церкву хожу, а к Духу Святому. Да тут поп старый, Филарет, преставился. Дьякон ентот, Евлампий, его место и занял. И уж как Филарета схоронили, так и вовсе бес в него вошел – давай он меня сантажировать: вот, мол, как я славу про тебя по деревне пущу! Я всё от него как-то уворачивалась, а тут – на праздник какой-то молилась Троице, да така, видно, глубокая медитация случилась, что и не заметила, как служба-то кончилась. Народ-от весь утек, Евлампий тут подходит ко мне сзади: “Попалась, – говорит, – шельма!” Так меня голосом его громовым из астралу и вырвало. Я – бежать. Ан двери-то поганец запер, и окна все тож. Я по церкве бегаю, кричать бы, а голосу нет – один воздух из груди, без звука. А Евлампий смеется, нечестивец, орет: “Ну обождем, бегай покуда не устанешь!” Сел на лавке, чекушечку с-под рясы достал, выхлестал с горла. Я вижу – нет смыслу бегать, отдышалась, подхожу к нему. “Чего, – спрашиваю, – надо тебе?” А он, значит, прохрюкался с водки и говорит: “Дело такое: ляжешь с шишом. А нет – будет тебе жизнь дальнейшая хуже, чем в геенне огненной. Сдам тебя парторгу колхозному как сектантский элемент. Волголаг рядом, сила рабочая на сооружение Рыбинского гидроузла очень как требуется”.

Я с перепугу язвить ему не стала: “Пошто тебе меня под шиша подкладывать? Сам-то што же не станешь?” Он в ответ: “Причин тому множество. Во-первых, сам я не могу по слабости своей тебя обиходить, зато уж смотреть на енто дело люблю оченно. А потом ещё проигрался я в карты шишу и, ежели не умилостивлю его, придется ему крест аналойный отдавать. Так что ляжешь ты с шишом, а я, како в писании сказано, буду рядом стоять и в собрании язычников проповедовать. Да мне уж и жалко тебя по правде-то, так уж и быть, сама выбирай – како место тебе в ентот момент читать”. Вот, так и было...

Вздохнула старушка и замолчала. Потом очнулась будто, говорит:

– Поп ентот и пустил про меня после на всю, как говорится, Ивановскую. Пили они вместе с парторгом на Успение, он ему с пьяных глаз и раструбил!.. А там уж, сам знаешь, как в деревнях новости ходют – скорость слуха по физике быстрее чем скорость звука. Так и совсем не жизнь мне в людях стала, ушла я в скит. Там все слёзы и выплакала. Теперь. Вишь, вспоминаю, а глаза сухие. Да и тебе рассказываю, как приглянулся ты мне - другому бы ни в жизь. И знаю еще, что через тебя правда моя свершится. Вот и весь сказ.

Помолчал я так минут с десять поди, да говорю бабушке: “Страшная у тебя сказка! Одно слово – тёмное прошлое. А как же правде-то через меня свершиться? Нешто мне попа всеспатьевского, Евлампия, грохнуть? Так ведь грех же! Не попусти Господь!” “Да нет, – бабка говорит, – пошто же гробить-то ево. Надоть, чтобы ён так же, как и я, в слезах пожил. Ты вот крестик ентот снеси при случае. Правда сама и произойдет”.

Взял я крестик у баушки – старый крестик, кипарисовый, – положил в карман потайный: “Ладно, – говорю, бабка, будет по-твоему, сделаю, как сказала. Прости, Господи – крестик передать вроде не грех. Скажи только, как мне домой теперь с телегой ентой выйти”.

Встала она с пенька, посох подобрала, огляделась – солнце-то село уже, смеркается: “Той дорогой, что ты шел ко мне, до деревни твоей двадцать пять верст чепыжами, С телегой ежели, то к завтрашнему вечеру дома будешь”. “Эх ты, – говорю я. – Вот незадача! Чё ж делать-то?” Бабка в ответ: “Дак ты по чепыжам-то не ходи, а иди по ентой тропке. Часа через два, в сам раз, к погосту и выйдешь”.

Я карту местности представил себе мысленно: “Вот дела! – говорю, – Эк меня в таку глушь забраться угораздило?!” Тут меня и осенило! “Твои, – говорю, – дела, бабка?” “Мои, – отвечает. – Я тебя сюда и привела. И азарту в тебе грибами распалила. Да ты не бойся, они настоящи, не потрависся”.

Я-то смеюсь уже: “Ладно, грузди как грузди. Жаль вот только, Зиппу свою на пеньке, видать, на том оставил. Хорошая была Зиппа, настоящая. И заправил только. Так-то и не жаль вроде, да думаю, лешак непременно подберет – всё он выморщить у меня её пытался, а я не давал – боялся, что лес подпалит, нехристь. Теперь уж точно, жди беды!”

Улыбается старушонка: “На вот, – говорит, – Зиппа твоя, не горюй. В сам деле, на пеньке на том и лежала. Ступай с Богом до дому. Да вот еще: ты зачем в лес-то пошел?” “Да за лапником, – говорю. “Ну так набери лапнику. Без него не возвращайся”. “Ладно, говорю, наберу по дороге. Дотащить бы всю енту оказию!” “Дотащишь, – говорит старуха. – Дело правоё, значит и силы найдутся”.

Взял я телегу – и правда: полна груздями, а идет легко, будто пустая. Пошел по тропинке, пока не стемнело совсем. Да и весело как-то на сердце: целая телега груздочков, один к одному в засолку, братья обрадуются. Обернулся – стоит бабка на дороге, вослед мне смотрит.

“Прости, – говорю, – бабушка, как-от звать-то тебя не спросил”. “Аграфеной, – говорит, – Поликарповной”. “Не того ли Поликарпа, кто Еремею кузнецу старший брат был?” – спрашиваю. “Того самого”, – говорит. “Тако, значит, Еремеевна сестра тебе была?” “Сестра”, – отвечает. “Померла, – говорю, Еремеевна. Вчера с утра преставилась, упокой, Господи, душу её! Вот како дело. Ты хоть на поминки приди, Аграфена Поликарповна!” “Знаю, – отвечает, – мы с ней часто виделись”. “Как, – спрашиваю, – виделись?! Она же с печи не слезала!” Смолчала баушка. Я и выспрашивать не стал. Бог их знает, стариков етих, как оне с нелинейным пространством общаются. Повернулся да пошел...

Как бабка сказала – так и вышло. Через два часа ко Всеспатьевскому погосту тропка та меня и вывела. А там, слышь-ко, вот дело – из Ярославской епархии комиссия какая-то приехала к попу Евлампию на предмет религии разбираться. Я телегу с груздями да лапником возле входу парадного припарковал, вхожу внутрь. Гляжу – ругается Евлампий с приезжими, да так, что иконостас с голосу его и слов, церковным стенам несообразных, подрагивает.

“Я, – кричит, – самозванец?! Да я вам всем хвосты понакручу! Да меня вам на расправу никто не даст! Да я столько тут уже народу отпел, что вам – на три реинкарнации, ети мать! Меня в округе все знают! И уважением пренемалым пользуюсь! Да кроме меня никто так “барина” не играет на Святки! Да у меня на масленицу блины самые вкусные!” – ну и всё такое прочее.

Я сквозь толпу зевак продираюсь к нему. Встал, значится, в круг (поп наш гораздо руками машет – народ и расступился, и ровно пятачок такой вышел, на коем он с приезжими беседует). Лезу я в карман, да и говорю: “Привет тебе, Евлампий Евстафьевич, от Аграфены Поликарповны!” – и крестик-от кипарисовый в лапу ему – хлоп! Глянул Евлампий на него, да так и затрясся весь, слова у него где-то под кадыком будто застряли, так и повалился он на пол, да и заплакал.

А я с груздями да лапником погрузился к шоферу знакомому, та за стакан до дому и добрался.

А про Евлампия люди сказывали, будто и вправду не поп он вовсе, а глубоко законспирированный агент госбезопасности. Комиссия та его под белы рученьки взяла да и увезла в Ярославль. И там он будто во грехах своих раскаялся и постриг принял с пожизненной епитимьей – до скончания дней Святое Слово переписывать. Вопщем, всякое люди говорят.

А я с тех пор в церковь Всеспатьевскую не хожу. Вдруг, думаю, там еще какая ересь никонианская поселится...

Рыба 1997.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒