My Friend Michael by Frank Cascio 12 страница

Но даря маме щенка, Майкл щедро подстелил соломку.

– Доминик, я рассмотрел многих животных, – сказал он. (На самом деле это я занимался маркетингом, но к чему вдаваться в тонкости, когда мы оба знали, что Майклу отец не сможет отказать?) – Когда я увидел этого щенка и заглянул ему в глаза, я сразу понял, что он создан для вас. Я поговорил с ним и велел быть самой послушной собакой, какую вы только можете взять.

Как я и предсказывал, отец позволил матери принять щенка от Майкла. Мама была в восторге. Собаку назвали Версаче, и она живет у родителей с тех пор уже одиннадцать лет.

Глава 14. Беспомощность

Рождество стало всего лишь кратковременной передышкой в напряженном, тяжком процессе создания Invincible. Некоторые трудности были вызваны перфекционизмом Майкла, другие – его страстным желанием всегда принимать участие в жизни своих детей. Но в основном они были связаны со стабильно растущей проблемой в жизни Майкла: его зависимостью от лекарств, отпускаемых по рецепту. К концу 2000 года мое беспокойство тоже начало расти.

Так было далеко не всегда. Когда я впервые начал работать на него, мне случалось вызывать докторов, чтобы они осмотрели Майкла, поскольку он испытывал физическую боль. Я был свидетелем его неудачного падения на мосту в Мюнхене в 1999 году, и сразу после этого начались его хронические проблемы со спиной. Было очевидно, что он страдал от боли. Различные доктора прописывали ему целый ряд обезболивающих: викодин, перкосет (оксикодон), ксанакс (почему Фрэнк считает, что ксанакс – обезболивающее? Разве это не успокоительное? – прим.пер.) и так далее. В это время его дерматолог, доктор Кляйн, продолжал лечить Майкла от витилиго. Само это лечение было довольно болезненным, Майклу в лицо втыкали пятьдесят иголок, и ему приходилось это терпеть. В ходе этой процедуры доктор годами использовал демерол для обезболивания. Майклу также давали демерол после несчастного случая, произошедшего на съемках рекламы Пепси, и именно это лекарство доктора вводили ему, чтобы помочь ему заснуть в туре Dangerous (демерол как снотворное??? – прим. пер.). Все это вроде бы выглядело как практичный, вполне рациональный план для приглушения кратковременной боли. По крайней мере, так казалось.

Когда мы переехали в особняк в Верхнем Ист-Сайде летом 1999 года, стало очевидно, что Майкл все чаще прибегал к медпрепаратам. Бывало, он просил меня привести одного доктора, затем, через пару часов – другого, чтобы тот дал ему еще больше того же лекарства, который уже применил первый врач. Майкл всегда предупреждал меня, чтобы я держался подальше от кокаина, героина, травки – и сам следовал этим советам. Но традиционные лекарства, утвержденные Управлением по контролю медицинских препаратов, он рассматривал совсем иначе, чем наркотики. Он искал облегчения от хронических болевых ощущений. Он пытался выздороветь. При этом применялись совсем другие правила.

Ситуация еще больше усугубилась, когда два-три раза в неделю стал приходить анестезиолог, чтобы помочь Майклу заснуть. Я платил этому человеку наличными, поскольку все медицинские проблемы Майкла необходимо было хранить в секрете от публики, и поэтому их стоимость не заносилась в бухгалтерские книги и отчеты. Доктор был со мной абсолютно откровенен.

– Я помогаю Майклу заснуть на пару часов, только и всего, – сказал он. – А затем я вывожу его из состояния сна.

Подобное я уже наблюдал после несчастного случая в Мюнхене. Доктор устанавливал оборудование и капельницу в комнате Майкла и оставался с ним, при закрытых дверях, примерно четыре часа. Он говорил, что такая процедура была рискованной, но уверял меня, что знал, что делает. Он пообещал мне, что никогда не поставит жизнь Майкла под угрозу. Его откровенность со мной в этих вопросах и умелое проведение процедуры вынудили меня довериться ему.

Что бы там ни делал этот врач, все казалось в норме: после таких «сессий» Майкл просыпался со светлой головой и выглядел отдохнувшим. Опять-таки, я видел, но не осознавал того, что Майклу давали пропофол, мощный анестетик, который использовали в больницах, чтобы вырубить пациентов при проведении операций. Это уже давало понять, насколько сильной была боль, испытываемая Майклом, и насколько серьезны проблемы со сном, сопровождавшие эту боль. Когда по графику ему требовалось начать работу рано утром, без какой-либо возможности поспать подольше, ему было трудно заснуть достаточно рано, чтобы отдохнуть как следует и нормально выступить. В такие ночи он не мог заснуть до тех пор, пока не принимал этот опасный препарат – препарат, который в итоге убьет его. Довольно долгое время я считал, что это было в порядке вещей. Я не думал, что у него проблемы с лекарствами. За долгие годы я уже привык к тому, что доктора приходили и уходили, особенно во время туров, когда Майкл испытывал сильный стресс, и ему требовалась помощь, чтобы заснуть. Я считал, что у него, как и у многих людей, были проблемы со здоровьем, поэтому он пользовался лекарствами, чтобы устранить их.

Однако, в ходе работы над Invincible, я начинал все больше и больше беспокоиться. Я знал, что Майклу требовались лекарства, чтобы приглушить боль при лечении его кожного заболевания: это было вполне логичным. Но необходимость некоторых других препаратов была спорной – лекарства от хронических болей, снотворные. Я, разумеется, не хотел, чтобы Майкл страдал без причин, и я также не хотел, чтобы он мучился от бессонницы, но становилось ясно, что постоянное использование препаратов уже оказывало определенное воздействие. Физическое состояние Майкла вело его по опасной дорожке.

Даже врач, применявший пропофол, сказал мне: «Я не могу продолжать эти процедуры». И для меня это стало четким признаком того, что дело зашло слишком далеко.

Майкл не был наркоманом. Он никогда не вел себя безрассудно и не гнался за кайфом. Однако я с подозрением относился ко всем медикаментам, особенно демеролу, о соблазнительной привлекательности которого Майкл пел в своей песне Morphine, из альбома Blood on the Dance Floor. Мне не нравился эффект, который этот препарат оказывал на него. От лекарства он становился вялым. Он листал журналы и смотрел кино как в дурмане, а когда действие препарата заканчивалось, у него менялось настроение, он становился раздражительным, ожесточенным. Это был уже не тот Майкл, которого я знал и любил. Более того, этот препарат, похоже, усугублял его паранойю.

Помимо моих наблюдений за влиянием лекарства на Майкла я и сам близко познакомился с демеролом. В начале 2000 года, когда мы работали над Invincible в Лос-Анджелесе, мы с Майклом ходили на прогулку в Universal CityWalk, прихватив с собой трехлетнего Принса, двухлетнюю Пэрис и Грейс. Майкл был замаскирован под шейха, а на мне был костюм. В тот день там были толпы людей, вдобавок, накрапывал дождь, пока мы переходили из одного магазина в другой, делая покупки. Затем я обернулся и увидел, что Принса с нами нет.

Он пропал всего на мгновение, и я примерно представлял, куда мог отойти ребенок – видимо, к какой-нибудь игрушке или фигурке киногероя, который приглянулся ему. Я бросился в ту сторону, но тротуары были скользкими, и я упал, неудачно подвернув левую ногу. Адреналин у меня зашкаливал, поэтому я без проблем поднялся на ноги, поначалу даже не ощутив боли.

Секунду спустя я увидел подходившую к нам женщину, ведшую Принса за руку. Она сказала: «Я видела вас с этим ребенком в магазине», и в то же мгновение мы окружили его. Все было в порядке. Принс не ушел далеко, ему не грозила никакая опасность, но момент был жутковатый.

Теперь, когда Принс был в безопасности, я вдруг осознал, что мне очень больно. Я едва смог доковылять до машины. К моменту возвращения в отель нога у меня сильно распухла. Майкл помог мне добраться до кровати, подложил мне под ногу подушки и вызвал врача. Было так странно, полностью противоположная ситуация – он вызывает доктора для меня. Вообще-то, было странным уже просто видеть то, как он берет телефон и набирает номер. Обычно за него это делал я. Но Майкл всегда был хорошей сиделкой. Если у меня (или кого-то другого) была простуда или жар, он немедля посылал за бумажными салфетками, лекарствами, чаем, витаминами, всем, что могло понадобиться. Он каждый час проверял, не нужно ли нам чего-нибудь еще. Однажды в рождество в «Неверленд» шимпанзе укусил моего младшего брата Доминика за палец. И хотя медики из пожарной бригады промыли и перевязали ранку, Майкл уговорил своего врача, бывшего в то время в отпуске с семьей, проделать двухчасовой путь к ранчо, чтобы осмотреть моего брата.

Но вернемся в Нью-Йорк. Ко мне пришел врач, осмотрел меня и сказал, что у меня сильное растяжение связок. Он ввел мне демерол, чтобы облегчить боль. Это был первый и единственный раз, когда я принял этот препарат. Когда Майкл услышал, что именно ввел мне доктор, он принес мне журналы, поставил на тумбочку у кровати стакан воды и вазу с цветами поблизости, поскольку, по его словам: «Тебе необходима энергия и яркие цвета». Затем он рассказал мне, какие у меня будут ощущения, когда начнет действовать демерол.

– Тебе все будет казаться невероятно красивым, – сказал он. – У тебя появится ощущение легкого покалывания, оно начнется в пальцах ног и постепенно будет подниматься вверх по телу.

Все было так, как он описывал. Он был прав. Демерол забрал боль. Он также принес ощущение покоя, расслабленности и счастья.

У меня нет хронических болей, но пока я целый месяц залечивал свою ногу, я испытал на себе, каково это, когда у тебя постоянно что-то болит. Было невозможно спать. Я хотел только одного – чтобы боль поскорее ушла, и теперь понял, как человек, попавший в такую ситуацию, может дойти до отчаяния, лишь бы избавиться от этого. Я также ощутил, что облегчение от физической боли сопровождалось соблазнительным побочным эффектом. Если ты был несчастлив в жизни, этот препарат мог заставить тебя забыть о твоих несчастьях. Я начинал верить, что Майкл, возможно, просто путает физическую боль с душевной, отчаянно пытаясь заглушить и ту, и другую.

Затем, в эти несколько недель, пока я выздоравливал, Майкл сознался мне еще кое в чем, что рассказало мне о его отношении к лекарствам чуть более подробно. Со странным выражением на лице, словно он не был уверен в том, нужно ли об этом рассказывать, он сказал:

– Боль – одна из тех вещей, которую врачи не могут измерить и диагностировать. Если ты говоришь им, что тебе больно, им приходится лечить тебя, исходя из твоих ощущений.

Он словно делился со мной маленьким, но мрачным секретом, отговоркой, которая давала право на злоупотребление лекарствами. Никто не мог измерить его страдания, поэтому никто не станет подвергать сомнению необходимость лекарств, которые требовались ему, чтобы избавиться от боли.

Когда мы перебрались обратно в Four Seasons в ноябре 2000 года, визиты анестезиолога прекратились. Но однажды вечером я пришел домой и обнаружил, что Майкл вызвал местного доктора, работавшего в отеле. Он занимался своими делами, разговаривал с Карен и делал прочие деловые звонки, но я заметил, что он был слегка дезориентирован. На следующее утро я вмешался:

– Ты что, хочешь закончить как Элвис? Подумай о своих детях. Посмотри на Лизу Мари и то, что ей пришлось пережить.

Он не стал отмахиваться от моего беспокойства – это сразу же убедило бы меня в том, что я был прав. Вместо этого он посмотрел прямо мне в глаза.

– Фрэнк, – сказал он искренне, – у меня нет проблем с этим. Разве ты не веришь мне? Ты же не знаешь, о чем говоришь.

– Дело не в том, что я тебе не верю, – начал было я, но затем, прямо при мне, он набрал номер своего дерматолога, Кляйна, перевел звонок на громкую связь и попросил врача подтвердить, что та доза демерола, которую он принимал, была безопасна и соответствовала ситуации. Ну кто я такой, чтобы спорить с доктором, лечившим его более пятнадцати лет? Майкл был прав: я и впрямь не знал, о чем говорил. Организм у всех разный. Возможно, он был настолько силен ментально (или Фрэнк имеет в виду болевой порог? – прим.пер.), что даже такой серьезный препарат не мог его вырубить. Действительно, много дней подряд никакие доктора у нас не появлялись. Если бы он был зависимым, говорил я себе, разве ему не нужно было принимать эти препараты каждый день? Я беспокоился, но поскольку действительно не знал, как расценить эту ситуацию, то никак не мог выбрать, как правильно поступить.

Вышеупомянутый разговор, возможно, и завершил обсуждение этой темы на данный момент, но не избавил меня от тревоги. Я волновался за Майкла, но также начал переживать и о той роли, которую я сам играл в этой медицинской драме. Пока мы жили в отеле, он часто вызывал местного врача в свою комнату, и врач выдавал ему рецепт. Именно мне предстояло объяснять врачу, что те дозы, которые он прописывал Майклу, были слишком малы для него. Ему требовались увеличенные дозы. Чтобы сохранить все это в секрете, многие рецепты выписывали на мое имя. Поначалу я позволял это, поскольку думал, что Майкл держит ситуацию под контролем. Я привык к тому, что он никогда не следовал правилам. Магазин игрушек открывался для него посреди ночи. Чтобы дать ему проехать, полиция перекрывала улицы. То, что докторам платили тайком и наличкой, «под столом», было вполне оправданным. И то, что такие рецепты нельзя было выписывать на его имя, тоже казалось разумным. Он – Майкл Джексон. И, несмотря на всю тревожность этих мелких признаков, они были всего лишь рядовыми звеньями в долгой цепочке тех вещей, которые отличали Майкла от всех прочих людей – он просто жил по-другому. Возможно, ему в самом деле требовались эти лекарства и, возможно, они влияли на него не так, как на других людей. В противном случае почему врачи так рвались назначить их ему?

И все же, несмотря на то, что громкое имя могло освободить его от законов и правил, оно не могло освободить его от влияния препаратов. Бывали моменты, когда он сначала вызывал врача, а затем отправлялся на деловую встречу. У него опускались уголки глаз. Он был вялым, тянул и плохо выговаривал слова. Но это было самым худшим из того, что я видел, до критических пределов никогда не доходило. Если я был поблизости, я сразу же отменял эти встречи, поскольку не хотел, чтобы кто-либо видел Майкла в таком состоянии. Но если меня не было рядом, он обычно шел на встречу. После одной из таких встреч раввин Шмули Ботеак (фамилия произносится именно так, а не «Ботич» – прим.пер.), друг и компаньон Майкла, сказал мне, что беспокоится о Майкле и даже спросил его, все ли у него в порядке.

– Да, – ответил ему Майкл, – мне просто пришлось принять лекарство. После него мне немножко не по себе.

Несколько подобных встреч убедили меня в том, что мне следует вмешаться. Но я никогда раньше не запрещал Майклу делать что-либо, что он непременно хотел сделать. В наших отношениях подобного не было. Я честно говорил ему, что ему не следовало бы делать какие-то вещи, но никогда не пробовал запрещать напрямую.

Я впервые подошел к этому открыто.

– Ты принимаешь слишком много демерола, – сказал я ему.

– Ты считаешь, что у меня проблема, – ответил Майкл, – но это не так. Ты же видел, что случилось со мной в Мюнхене. Я не могу дышать. Не могу спать. Ты понятия не имеешь, каково это – испытывать такую сильную боль. Мне завтра нужно работать. Если я не посплю, как я буду работать в студии?

Как он сам сказал мне, было трудно оспаривать чью-либо оценку своей собственной боли, и как бы это ни раздражало меня, я отступил перед этой кажущейся мудростью. Я принял его ответ частично потому, что за этим стояли доктора, а частично потому, что Майкл сам по себе был исключением из всех правил. Но по большей части я принял это, поскольку это было сказано человеком, ведшим меня по жизни, и ведшим меня хорошо, человеком, который всегда говорил мне не прикасаться к наркотикам, не становиться наркоманом. Я просто предположить не мог, что в такой ситуации он мог бы отправить меня по ложному пути.

Мои родители определенно не проводили с Майклом целые дни напролет, как я, и им было неведомо, как он себя вел в таких случаях. Однажды моя мать навещала Майкла в Южной Африке, и тут к нему пришел врач.

– Я дал ему кое-что, чтобы помочь ему заснуть, – сказал он ей. – Проверяйте его каждый час.

Для моей матери это было в диковинку. Майкл никогда не демонстрировал эту сторону своей жизни моей семье, поскольку не хотел, чтобы у моих родителей или младших детей сложилось плохое впечатление о нем. Точно так же, как он наливал вино в банки из-под содовой, он и в этом случае не считал, что поступает неправильно, но не хотел, чтобы люди подумали о нем плохо. Поэтому моя мать мало что знала о взаимодействии Майкла с врачами (тот вечер был единственным случаем, о котором я могу вспомнить) и понятия не имела, что эти визиты были частью гораздо более обширной тенденции. Когда пришел доктор, моя мать, как и я, вероятно, решила, что и он, и Майкл знали, что делают.

Когда Майкл приехал к нам в гости на рождество 2000 года, он не только привез нам собаку, но также захватил с собой и свои привычки. К нам в дом не являлся ни один врач, но однажды вечером мой отец приехал домой с работы и заметил, что Майкл был под действием какого-то лекарства. Он сел рядом с ним и сказал:

– Майкл, это не очень хорошо для тебя.

– Да нет же, Доминик, все в порядке, – пробормотал Майкл. – Со мной все нормально. Я должен принимать это, чтобы заснуть, но со мной все в порядке, правда.

Однако с моим отцом такое не прокатывает.

– Я не собираюсь указывать тебе, что делать, но, пожалуйста, будь осторожен. Пожалуйста, пожалуйста, будь осторожен. Я люблю тебя, но, возможно, в этот раз ты принял слишком много.

Возникло неловкое молчание, а затем Майкл наконец-то признал:

– Ты прав, Доминик. Ты прав. Вероятно, я принял слишком большую дозу.

После той ночи Майкл ни разу не принимал никаких лекарств, пока был в Нью-Джерси – доказательство того, что он, по крайней мере, понимал, что то, чем он занимается, не вызывает одобрения у моих родителей. И хотя мои родители всегда могли приструнить Майкла, даже они не смогли помешать ему, когда он находился за пределами их влияния.

Их обособленность означала, что они не видели и не испытывали на себе самого худшего из того, что сопутствовало зависимости Майкла от лекарств, и хотя я часто думал об этом, я не хотел делиться с ними этой информацией. Проще говоря, я не хотел беспокоить их еще больше – они и без того волновались. К сожалению, они, вероятно, были единственными людьми, которым я мог бы доверить свои страхи. Я не мог обратиться за помощью к экспертам. Я не мог поговорить с друзьями о том, как определить проблему или решить ее, если она выходила за рамки моей компетенции. Я хотел все исправить, но не хотел рисковать – ведь эти новости могли распространиться. Какая-то часть меня чувствовала себя ответственной за все это, а другая была невероятно разочарована в Майкле из-за того, что он позволил всему этому случиться с ним.

Единственным человеком, с которым я мог поговорить о «лекарствах» Майкла, была Карен, его ассистент. Она примерно представляла, что происходило, и много лет устраивала его визиты к дерматологу. Иногда я звонил ей и плакал в трубку, говоря: «Карен, я не знаю, что делать». Карен знала не лучше моего, но ей можно было довериться, она всегда проявляла сочувствие и вела себя как настоящий профессионал. В конце концов, Майкл был взрослым человеком и сам о себе заботился. Никто не мог указывать ему, что делать. Карен, возможно, ощущала себя столь же беспомощной, как и я, но ее поддержка часто помогала мне пережить эти проблемы.

То, что Майкл принимает лекарства, не было секретом в компании, но люди, которые, возможно, могли что-то заметить, были прежде всего бизнес-советниками; они угождали ему и давали ему все, что он хотел, и их главной целью было оставаться в хороших списках, чтобы Майкл доверял им и хорошо к ним относился – они не были друзьями, которые рискнули бы навлечь на себя его гнев во имя правды. Их главной задачей было защитить его имидж, а не менять его поведение за кулисами. И даже если бы кто-то из них попытался поговорить с Майклом (из искреннего беспокойства или только из соблюдения собственных интересов), вероятно, их постигло бы то же самое: оправдания Майкла были чрезвычайно убедительны.

В первые несколько месяцев 2001 года я отказывался вызывать к Майклу врачей. Он отвечал мне: «Ладно, тогда я сделаю это сам». Эта угроза тревожила меня, поскольку я хотел быть в курсе, как часто он звонит им. Если я перестану вызывать их, между ним и докторами уже не будет посредников, и я боялся того, что он может натворить, если не будет знать, что я слежу за каждым его приемом как ястреб.

Я стал забирать лекарства – ксанакс, перкосет или валиум – в свою комнату, чтобы Майкл не имел к ним свободного доступа. Я не хотел, чтобы он просыпался посреди ночи и машинально тянулся за таблеткой. Если мне придется дать ему что-нибудь, я это сделаю, но, по крайней мере, я буду знать, что именно он проглатывает. Как я мог взывать к его разуму, если не был вооружен фактами и не знал, как часто и сколько лекарств он принимает? Может, он приведет еще больше докторов, и те дадут ему еще больше лекарств? Я беспокоился, что полностью потеряю его, если выйду из этого «круговорота». Майклу эта идея контроля совершенно не понравилась, но он позволил мне это, поскольку знал, что так я буду чувствовать себя спокойнее. Это был компромисс. Я разрывался между желанием вмешаться на более серьезном уровне и страхом потерять свою связь с Майклом и способность помочь ему, если сделаю это.

Однажды вечером, перед поездкой в Оксфордский университет, мы пили вино в его номере, и он показался мне в подходящем настроении, чтобы попытаться заговорить с ним о том, что я хотел обсудить уже долгое время.

– Мне очень жаль, что я так доставал тебя из-за этих лекарств, – сказал я. – Но это потому, что я люблю тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Майкл отпил вина.

– Ты не знаешь, каково это, – ответил он. – Я пытаюсь заснуть, зная, что утром все будут ждать от меня творчества, но я в агонии. Это самое ужасное ощущение в мире.

– Наверное, я просто не понимаю, насколько тебе больно.

– Поверь мне, – произнес он тихо. – Я совершенно не хочу прибегать к этому. Но я танцевал и выступал на сцене с пяти лет. Теперь мое тело расплачивается за это.

Каким бы несчастным я ни был, мне нечего было ответить ему. Да и как я (или кто-нибудь другой) мог знать, каково это было – прожить жизнь Майкла Джексона?

Глава 15. Неожиданность

В 1993 году Майкл очень непростым путем узнал, что его отношения с отдельными детьми и их семьями могли привести к неприятной ответственности, но это не приглушило его желание помогать людям, особенно детям, и никак не вступало в компромисс с его искренностью в воплощении этого желания. Достаточно послушать Heal the World, Keep the Faith, Man in the Mirror, Lost Children, Will You Be There, Gone Too Soon и Earth Song, чтобы понять, как он использовал свою музыку, чтобы подарить людям надежду, и осознать всю глубину его желания привнести в этот мир побольше добра.

Затем, пока он работал над Invincible, он подружился с раввином Шмули Ботеаком. Шмули был невысокого роста, голубоглазый, у него была борода, ермолка, очки, большой толстый живот и чрезмерно длинный галстук. Майкл решил создать с ним специальный фонд для нуждающихся детей. Они хотели объединить семьи. Главной задачей фонда Heal the Kids было вдохновить родителей на то, чтобы они выделили какой-то день и всегда ужинали со своими детьми дома, чтобы текущее поколение родителей не пренебрегало общением с детьми. В «инициативу семейных ужинов» также входила передача родителям необходимых навыков для ведения бесед со своими детьми. Все было просто: мы хотели напомнить им, что с детьми необходимо общаться, слушать их и говорить им, что вы любите их.

В марте 2001 года для запуска проекта Heal the Kids Шмули получил для Майкла приглашение выступить с речью в Оксфордском университете, чтобы рассказать об инициативе фонда для помощи детям по всему миру и объединения семей. Этой речью Майкл хотел показать всю серьезность своей приверженности этому делу. Он принял это очень близко к сердцу и много размышлял над этим, это не было рекламным трюком большой знаменитости и его раздутого эго.

В Оксфорде Шмули представил Майкла публике, и тот проковылял на сцену. Он был на костылях, поскольку пару месяцев назад сломал ногу в "Неверленд". Я был с ним, когда это случилось, и моей первой реакцией на происшествие был смех.

– Ты, мунвокер хренов, ты даже не можешь спуститься вниз по лестнице.

– Заткнись, мне же больно! – огрызнулся он, знаками прося помочь ему. Я сумел поднять его с пола и принес ему стул. Он что-то пробормотал о том, что Принс бросает свои игрушки на ступеньках, затем попытался встать на ногу. Через несколько секунд он заявил, что с ним все в порядке, и я решил, что инцидент исчерпан. Но когда мы отправились «на дело» (мы собирались ограбить кухню), он все пробовал наступать на больную ногу, а затем сказал:

– Черт, кажется, дело плохо. (вообще он сказал fuck )))) – но в целях конспирации заменим на более мягкое – Майкл же не матерится, да ))) – прим.пер.)

Теперь же, в самом начале своей речи, Майкл вскользь пошутил о том, что сейчас он ходит как восьмидесятилетний старик, и быстро перешел к серьезным вопросам.

– Все мы родом из детства, – сказал он. – Но я – продукт отсутствия детства, отсутствия этого драгоценного и чудесного возраста, когда мы можем беззаботно веселиться, совершенно ни о чем не беспокоясь, нежиться в любви наших родителей и близких, и самой большой нашей тревогой является то, как подготовиться к тесту по орфографии в понедельник утром.

Он говорил о той величайшей потере, которая шла рука об руку с его успехом, говорил о том, насколько важным для него было, чтобы детей, вообще всех детей никто не заставлял преждевременно взрослеть. Он выражал сожаление о том, что упустил, когда был ребенком, но также говорил о необходимости прощать – в его случае речь шла об отце. Он не хотел, чтобы его собственные дети строго судили его, и оглядывался на свое прошлое, заглядывал в свое сердце, чтобы найти там ту любовь, которую, как он был уверен, его отец все же питал к нему. Это была феноменальная речь, и Майклу аплодировали стоя. Для него это был особенный момент: он был очень тронут тем, насколько смог открыться, разделив болезненные воспоминания с публикой, и это дало ему ощущение более тесной связи с людьми – быть наконец-то понятым и воспринятым за то, кем он был на самом деле. Более того, он увидел эту связь в более широком контексте, как способ передать надежду всем детям.

В тот день мы все увидели новую открывшуюся возможность. Майкл хотел помочь детям, он всегда старался сделать это индивидуально – посещал больницы, знакомился и дружил с больными детьми и так далее, но теперь у него был шанс оказать более обширное и мощное влияние. Благодаря этому фонду, протянув руку помощи тем детям, с которыми у него не будет времени встретиться лично, он мог достичь гораздо большего, чем мог бы мечтать, будучи очень занятым человеком, всего лишь одним человеком из многих.

Однако, несмотря на всю важность Heal the Kids, у нас в Европе были и другие дела. За день до речи в Оксфорде, пока мы еще были в Лондоне, мне позвонил бизнес-консультант Майкла, Мьюнг-Хо Ли, который хотел, чтобы мы встретились с европейским медиа-магнатом Юргеном Тоденхофером. В Итальянских Альпах. Принса и Пэрис не было с нами в этом путешествии, и Майкл хотел поскорее воссоединиться с ними в Нью-Йорке. Однако это была очень важная встреча, поэтому, вместо того чтобы отправиться домой, мы поехали высоко в горы, где весна снова сменилась зимой, и отдаленные, отрезанные от цивилизации деревушки выглядели застывшими во времени.

Предыдущей ночью я до пяти утра, совершенно нетрадиционно для себя, был в ночном клубе с иллюзионистом Дэвидом Блейном. Я был уставшим и испытывал легкое похмелье, а дорога была долгой и извилистой, но, наконец, мы подъехали к нужному дому. Пока мы выбирались из машины, в дверях показались несколько человек, и среди них была изумительно красивая молодая женщина.

– Смотри-ка, вот и рыбка для тебя, – сказал мне Майкл. Мы так и не выросли из того, чтобы называть привлекательных женщин «рыбками». Было неясно, вырастем ли мы из этого когда-нибудь.

– Не-ет, это твоя рыба, – ответил я.

Мы перебрасывались такими фразами еще какое-то время, пока Майкл, наконец, не сказал:

– Она идеально тебе подходит. А в море полно рыбы для меня.

Ее звали Валери. Она была дочерью Тоденхофера.

Нога Майкла все еще была в гипсе и на такой высоте начинала опухать. Едва мы зашли в теплый дом, как я сразу же начал искать ему врача. Валери и ее мать Франсуаз объяснили мне, что в Зельдене, насчитывавшем всего четыреста человек, был только один врач. Ее звали Мария. Франсуаз позвонила этой женщине и сказала ей, что ее услуги очень нужны здесь. Как и любой очень занятый врач в маленькой деревушке, Мария сказала: «Привезите пациента ко мне, но ему придется подождать, пока я не разберусь с другими пациентами». Франсуаз объяснила ей, что этот человек не может просто сидеть и ждать в приемной. Она не назвала ей имени пациента, но подчеркнула, что он ни в коем разе не может приехать в клинику. Это заняло какое-то время, но Мария, наконец, согласилась приехать, не зная, что же это за таинственный пациент. Когда она прибыла, Майкл лежал на кушетке и больше смахивал на карикатуру на самого себя. Выражение лица Марии, когда она узнала его, было бесценным.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒