Annotation 41 страница

Известный советский и российский писатель-сатирик, сценарист, народный артист России М.М. Жванецкий (1934 г. р.): «Патриотизм — это четкое, ясное, хорошо аргументированное объяснение того, что мы должны жить хуже других».

Безусловно, Гете и Эйнштейн — это те гении, на которых держится вся наша цивилизация: творчество этих конкретных лиц и есть то, что называется «достижениями человечества». Если вы изымите из мировой Истории псевдопатриотических писак — авторов графомании о 1812 годе — мир ничего не потеряет: только пошлой лжи будет меньше и лес на бумаге сэкономим (а также бюджет государства и многих отдельных граждан). Даже если изымите из истории каких-либо русских или наполеоновских генералов — мы также сегодня не заметим потери. Если изымем царя Александра — ну что же: одним психически нездоровым бездарным типом, залившим Европу кровью из-за своей маниакальной зависти к гениальному Наполеону, также уменьшится — не беда (кстати, у него еще было много братьев — заменять можно много раз…). Повторяю: ощутимую потерю для себя лично и для Истории человечества мы заметим, только если изымем из прошлого личностей интеллектуального уровня авторов вышеприведенных цитат — а это лучше всего свидетельствует о том, как мы должны ценить их мысли.

Я полагаю, мало кто даже из потенциальных борзописцев и критиканов будет оспаривать тезис о том, что Россия — это ее культура. А культура — это не нечто абстрактное, а, наоборот, конкретное — и конкретно те, кто ее создает. Также неоспоримо и то, что, вне зависимости от литературных предпочтений, граф Лев Толстой (1828–1910) — это один из созидателей того, что принято называть (и продавать на рынке…) «русской культурой». Так вот я предлагаю обратиться к его суждению на тему патриотизма (подчеркиваю, я не солидаризируюсь с его или чьей-либо точкой зрения в данном вопросе, но лишь предлагаю сей документ для читательского обозрения — ибо без выяснения сути проблемы, без ответа на вопрос «зачем?» нет смысла продолжать какие бы то ни было рассказы про передвижения неких людей в военной униформе или без оной по полям и лесам в отдаленные века или сегодня в 2017 году, в XXI веке).

Итак, Л.Н. Толстой в работе «Христианство и патриотизм» (1894 года) утверждал: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм».107

Тот же Лев Толстой в статье «Патриотизм и правительство» (1900 г.) уже негодовал: «Мне уже несколько раз приходилось высказывать мысль о том, что патриотизм есть в наше время чувство неестественное, неразумное, вредное, причиняющее большую долю тех бедствий, от которых страдает человечество, и что поэтому чувство это не должно быть воспитываемо, как это делается теперь, — а напротив, подавляемо и уничтожаемо всеми зависящими от разумных людей средствами. Но удивительное дело, несмотря на неоспоримую и очевидную зависимость только от этого чувства разоряющих народ всеобщих вооружений и губительных войн, все мои доводы об отсталости, несвоевременности и вреде патриотизма встречались и встречаются до сих пор или молчанием, или умышленным непониманием…»108

Любопытна судьба первых публикаций статьи великого писателя, который к тому времени уже считался одним из символов России. Сочинение «Патриотизм и правительство» впервые смогли опубликовать лишь за границей — в Англии (В.Г. Чертковым в изд. «Свободное слово» в Англии в 1900 г.) и затем переиздали берлинскими издательствами: Гуго Штейница (1903 г.) и Н. Саspari (без обозначения года). В России статья была перепечатана в 1906 г. в изд. «Обновление» в Петербурге, однако тираж конфисковали…

При этом лично мое мнение таково: подлинная, неквасная (не такая, как у варваров), нелицемерная (откормленная на распиле бюджета) любовь к своей стране заключается в непрестанном выявлении недостатков и столь же непрестанном исправлении их, в постоянной интеллектуальной неуспокоенности. В перманентном поиске причин неудач и ошибок прошлого, чтобы избежать этих часто роковых ошибок в настоящем и будущем. Но для подобного необходимо научиться выявлять, видеть и говорить правду, распознавать истинное положение дел сегодня и вчера. Иначе мы останемся заложниками незнания, которое неизбежно приведет к новым неудачам или катастрофам.

Пользуясь неказистой, но часто приводимой в пример квасными псевдопатриотами аналогией родины с матерью, скажу: если вы видите, что ваша «мать» больна или лежит пьяная — то ваша любовь к ней заключается не в том, чтобы закрыть глаза на проблему или, что совсем уж маразматично (а, зачастую, так и происходит), кричать на всех перекрестках, что вот это и есть истинное здоровье и истинная «духовность», а незамедлительно начать лечение! Да, для подобного подхода (для «лечения») нужно неизмеримо больше интеллекта и сердечных сил, чем для полоумных криков (тем более, если эти крики приходятся «ко двору» режима) — но тем оно и ценнее, и честнее, и достойнее звания Человека и Гражданина. А теперь от термина «гражданин» — возвращаемся в 1812 год, в страну крепостного рабства, где людей продавали как скотину, часто отдельно от семьи.

Кстати, а что в итоге? За что сражались? В середине июня 2015 года блогеры обсуждали, например, такую новость: «В подмосковном Павловском Посаде для жилой застройки полностью сравняли с землей кладбище героев Отечественной войны 1812 года. (…) По публичной кадастровой карте участок числится для индивидуального жилищного строительства. Соседний дом, по всей видимости, тоже построен на месте захоронения» (Запись в «Живом Журнале» Николая Подосокорского от 15 июня 2015 года). В то же время во многих регионах администрация вынуждена отключать «вечный огонь», объясняя это тем, что на нем стали жарить сосиски (а были и совсем дикие случаи, обсуждаемые во всех центральных СМИ — когда пытались поджарить бомжа…). И это все на фоне ежедневной пропаганды казенного патриотизма, на что тратятся миллиарды бюджетных денег.

Недавно вновь я посетил музей-панораму «Бородинская битва»: он представляет собой жалкое зрелище. Проваливающиеся плиты перед входом уже несколько месяцев огорожены веревочкой на палочках («вдруг какой иностранец провалится — скандал будет», — прокомментировал мне эту ситуацию сотрудник); некоторые облицовочные плиты фасада рухнули, здание проседает и от этого натягивается проводка (что весьма опасно), само полотно Ф.А. Рубо (1856–1928) требует очередной реставрации и перетяжки. Однако нерадивое отношение ответственных чиновников к зданию компенсируется невниманием посетителей: их я заметил всего несколько на все огромное пространство идеологически важного музея.

Уверен, вы об этом никогда не задумывались, но ведь те герои, солдаты и офицеры, которые погибли «не в тех» войнах — они практически забыты! Стоит только погибнуть в грязном окопе Крымской войны или утонуть в районе русско-японской — и вот вас уже нет ни в Военной галерее Зимнего дворца, нет на марках и открытках. Режиму невыгоден юбилей проигранной войны — значит, о погибших никто не вспомнит (хотя обе приведенные мной в пример войны были также развязаны царским правительством).

Для меня главный вопрос любого действия — «зачем»? В военной истории он также весьма интересен. К примеру, зачем, за что погибали русские солдаты в 1812 году? Тем более что во всей остальной части России, которой не коснулись собственно армейские операции, никто особенно о них и не переживал (а уж потом — и подавно!). Историк В. Алексеев еще в начале двадцатого века писал: «В Пензе губернатор, которому „давно уже хотелось поплясать“, после известий о делах под Вязьмой и Красным отпраздновал день именин своей супруги… Губернаторский бал послужил сигналом к другим балам и вечерам, и картина пензенской жизни быстро изменилась. …И чем шире и шумней развертывалось это веселье, тем быстрее заснул „при свете ламп и люстр“ „огонь патриотического энтузиазма нашего“.

…Ту же картину можно было наблюдать и в других провинциальных городах. В Казани, например, зима 1812 года прошла тоже необыкновенно шумно и весело…»109

Но вернемся на фронт. После изнуряющего отступления-бегства, потеряв много сил и людей, 3 августа 1-я и 2-я русские Западные армии, наконец, соединились под Смоленском. Вторая армия едва не погибла в окружении — но спаслась благодаря лености и медлительности действий Жерома Бонапарта, который действовал во главе правофланговой группировки Великой армии (за что Наполеон его в итоге отстранил от командования).110 П.И. Багратион добровольно фактически подчинился главенству Барклая в руководстве дальнейшими действиями (последний все же был Военным министром и вообще более профессионально образованным…). И тем не менее двуначалие еще много раз проявляло себя.

В это время Наполеон остановился в Витебске, чтобы оценить ситуацию на фронте, подтянуть не поспевающие за убегающими русскими соединения и продумать дальнейшие действия. Проблемы с поиском фуража все усиливались, поэтому приходилось тратить много времени на поиск продуктов и сильно рассредоточить боевые части.

К 1812 году некоторые генералы и маршалы успели, так сказать, обуржуазиться (а И. Мюрат даже стал королем Неаполя) — и уже не рвались в бой с прежним азартом: им хотелось пользоваться всеми благами комфортной и спокойной жизни. Секретарь полководца А. Фэн вспоминает об усталости офицеров от быстрого продвижения: «В штабах царило беспокойство и уныние; все стали настолько осторожны, что императору поневоле приходилось быть смелым; опасения до такой степени преувеличивались, что приходилось выпячивать те обстоятельства, которые могли успокоить.

…Император повторял своими генералам:

…час баталии приближается. Вы не овладеете ни Смоленском, ни Москвой без боя. Быстрая кампания может иметь свои недостатки, но вялая и затяжная война еще хуже, а наша отдаленность от Франции только умножает ее тяготы.

Возможно ли остановиться на квартиры в июле месяце? Или разделить такой поход на две кампании? Поверьте мне, это серьезное дело, и я занимаюсь им.

Наступательная война нравится нашим войскам. Но неподвижная и длительная оборона не соответствует французскому духу.

…Линии обороны по Борисфену (устаревшее европейское название р. Днепр — прим. мое, Е.П.) и Двине иллюзорны. Наступит зима, и они исчезнут подо льдом и снегом.

…Но зима грозит нам не только морозами, но еще и дипломатическими интригами у нас за спиной. Союзники, соблазненные нами, будут поражены прекращением военных действий…

Зачем оставаться здесь на восемь месяцев, когда за двадцать дней мы можем достичь цели? Опередим зиму, и прочь сомнения! Мы должны нанести скоропостижный удар, иначе все будет потеряно.

… Короче говоря, мой план состоит в том, чтобы принудить неприятеля к баталии, а моя политика — это достижение успеха».111

И далее, продолжая эти тезисы, Фэн цитирует слова императора, сказанные позднее Э.О. де Лас-Казу (1766–1842): «Мир в Москве… завершит и увенчает мои походы. И тогда откроются новые горизонты и начнутся новые труды. Возникнет европейская система, и задача века будет решена. …Слава моя в успехе и правде…»112

Вскоре Наполеон, используя несогласованные передвижения русских армий, предпринял тактический маневр с заходом войскам Барклая в тыл, обходя левый фланг противника с юга. Великая армия перешла Днепр к западу от Смоленска. В гибельной ситуации оказалась 27-я пехотная дивизия генерала Д.П. Неверовского (1771–1813), которая прикрывали левый фланг русских в районе Красного. В разгоревшихся схватках русские понесли огромные потери (1500 чел. против менее 500 чел. у наступающих французов).113

Древний город Смоленск располагался на склоне левого берега Днепра, а на правом было лишь его Петербургское предместье. Он был обнесен крепостной стеной красного кирпича (13–19 м в высоту и 5–6 м в ширину) с тремя воротами и давно не обновляемыми укреплениями в форме бастионов. Население составляло около 15 тыс. чел.

Когда 16 августа Наполеон начал развертывать свои полки перед городом, П.И. Багратион приказал генералу Н.Н. Раевскому (в его корпус вошли и остатки дивизии Д.П. Неверовского) занять оборону в городе. Около 6 часов утра французы пошли на первый штурм. Большая часть Великой армии не участвовала в баталии и аплодировала своим сослуживцам с близлежащих высот. В конце боя Наполеон установил батарею из 100 орудий, которые нанесли сильнейший урон отступающим русским. В стене Аврааимевого монастыря до нашего времени сохранилось французское ядро. Стоит заметить, что все время сражения в смоленских церквях шла служба, которая, как мы знаем, не помогла…

Ожесточенные бои продолжались до ночи следующего дня, когда 1-я Западная армия была вынуждена отступить к северу (по дороге к Поречью), причем генерал Д.С. Дохтуров (1756–1816), как водится у русских командиров, уничтожил мост, чем отрезал жителям уже запылавшего города возможность спастись. При этом наполеоновской армии подобное проявление военного искусства и героизма не сильно навредило: утром 18 августа она перешла Днепр вброд (рядом с разрушенным мостом) и заняла подожженное Петербургское предместье. Русский авангард попытался выбить противника оттуда — но успеха не имел. Кроме того, саперы Великой армии восстановили мост.

Посреди ужасов и опасностей боевых действий случались и забавные ситуации. Офицер Великой армии А. Ведель записал такой увиденный им эпизод, который произошел в первый день сражения (16-го августа), когда дивизии обеих армий только подтягивались к месту сражения — и стычки носили характер «пристрелки»: «Дивизия Брюйера (дивизионный генерал барон Жан Пьер Жозеф Брюйер /1772–1813/ — прим. мое, Е.П.) была выстроена на левом фланге в три линии одна за другой, в первой стояла бригада Жакино; я со своим взводом находился в стрелках, напротив нас роились драгуны и казаки. Они то атаковали стрелков, то бросались назад и выманивали нас к кустам, в которых находилась пехота, которая открывала огонь и вынуждала нас к поспешному отступлению. Эти взаимные поддразнивания продолжались некоторое время. Затем русские перестали стрелять, выставили своих стрелков на расстоянии от 15 до 20 шагов и, вложив сабли в ножны, дали нам понять, что они более не хотят сражаться. Мы последовали этому примеру и выставили своих стрелков примерно в 100 шагах напротив них, с приказом не стрелять и стоять спокойно.

Вскоре один русский драгунский офицер выехал вперед на несколько шагов, поприветствовал и помахал фляжкой. Я последовал его примеру и также встал перед нашей линией стрелков. Так мы приблизились примерно на 30 шагов и русский крикнул: „Мой друг, бесполезно изнурять наших лошадей и убивать наших людей ни за что. Лучше выпьем вместе по капельке; у нас еще останется довольно времени, чтобы потом сражаться“. Мы приблизились друг к другу и выпили совершенно дружески, в то время как вдали спокойно продолжался бой между другими войсками. Вскоре сюда направились еще несколько русских офицеров; я хотел уехать назад, но драгунский офицер сказал мне: „Даю вам слово чести, что они не сделают вам зла“. Я остался и мы заговорили совершенно дружелюбно. Я нашел их ром хорошим, но не смог ничего предложить им взамен. Вскоре подъехали еще больше офицеров с обеих сторон; наша маркитантка, мадам Эмке, прелестная женщина, которая постоянно сновала между стрелками и на своей лошади имела два бочонка с водкой, также подъехала сюда и налила русским бесплатно, в то время как они дорого продавали нам свое питье. Один молодой лейтенант нашего полка, Пьессак, который имел прекрасное, женоподобное лицо, был даже расцелован одним старым бородатым русским (еще бы: если русских крестьян угоняли в рекруты на 25 лет — кого еще в чисто мужском коллективе было целовать? — прим. мое, Е.П.).

…Между тем, генерал Брюйер, который находился довольно далеко, заметил эту сцену и послал адъютанта, чтобы призвать офицеров назад на свои посты и указать русским также вернуться за свою стрелковую цепь…»114

Всего в сражении за Смоленск участвовало около 45 тыс. солдат и офицеров армии Наполеона и не менее 38 тыс. русских, занимавших город-крепость (это число непосредственно введенных в бой: количество сил, находившихся в оперативной близости — в два с половиной раза больше).115 Хотя русские генералы защищали крепость, а французы вынуждены были штурмовать мощнейшие стены, как бывает в большинстве сражений и войн российской истории (включая и Бородинское сражение), российская армия понесла большие потери, нежели неприятель: по данным российской официозной юбилейной энциклопедии (изданной в 2012 г.) — 11 620 человек против менее 10 тыс. чел. убитых и раненых Великой армии (из них: 1-й армейский корпус потерял 5,5 тыс. чел., 3-й корпус — 3 тыс. чел., в т. ч. 726 вюртембержцев, 5-й корпус — 1 332 чел.).116 И здесь мы снова видим: боевые потери были мизерными в сравнении с упомянутыми нами выше небоевыми (от инфекций и эпидемий). Более того: полагаю, стоит прислушаться к авторитетному мнению Главного хирурга Великой армии Ж.Д. Ларрея, который определял потери французов в 6 000 ранеными и 1 200 убитыми.117 Дело в том, что он объяснял несколько завышенные цифры потерь в рапортах полковых командиров тем, что они учитывали солдат, которые временно отбились от своей части или получили лишь незначительные царапины (меньше ответственности и больше заслуг!).

Итак, первое крупное сражение уже объединенных русских армий было проиграно: Наполеон захватил значительный и политически важный город с богатой историей, который многие называли «ключом к Москве». Что еще важнее: император получил крупную базу для дальнейшего наступления и для усиления своей растянутой коммуникационной линии. И все это при том, что в Смоленске круглосуточно молились православным святыням! Мне сложно найти научное объяснение, почему такие упорные молебны не помогли выиграть бой у «нехристей»? Полагаю, что на данную тему какому-нибудь церковному иерарху имеет смысл защитить диссертацию по «теологии» (с подробным анализом произошедшего).

Авангард французов вновь стал преследовать отступающих (но со все усиливающимся героизмом) русских. Чтобы не позволить противнику отрезать ряд соединений 1-й армии, М.Б. Барклай де Толли был принужден дать 19 августа еще один кровопролитный бой (у Валутиной Горы близ речки Колодни), результат которого был таким же, что и результат всех прочих боев: до зимы иных профессиональных вариантов не было. Потерпев поражение и понеся большой урон, русские войска продолжили отступление. Наполеон был воодушевлен отвагой своих солдат и устроил награждения прямо на поле битвы, причем 12-й, 21-й, 127-й линейные и 7-й полк легкой пехоты получили 87 наград и повышений в чинах!118

Крупнейший историк девятнадцатого века по эпохе Наполеона, умный и проницательный Л.А. Тьер так характеризовал произошедшее: «Для нас, французов, не могло случиться ничего более удачного, чем сражение за Смоленск; для русских же не было ничего хуже такого сражения. Но армейские командиры (русских — прим. мое, Е.П.), наслушавшиеся жалоб солдат и особенно жителей, города и села которых они предавали огню, говорили, что генералы защищаются с помощью руин, русских руин, и что достойнее защищаться, проливая свою собственную кровь. Возмущение достигло такого накала, что не без оснований начинали опасаться, как бы, несмотря на всю опасность сражения с французами в такой близости от их ресурсов, не подвергнуться еще большей опасности, позволив деморализации просочиться в войска и породить самое ужасное неповиновение».119

Особенно ликовали отличившиеся своей храбростью при штурме города поляки из корпуса князя Юзефа Понятовского (1763–1813): они были рады войти в Смоленск, который в позапрошлом веке еще принадлежал Польше (более того: по Деулинскому перемирию 1618 г. был отдан ей в «вечное» владение). А некоторые могли видеть и знаменитую памятную медаль 1634 г., отчеканенную в честь победы короля Владислава IV (Władysław IV Waza: 1595–1648) под Смоленском.

Об этом не упомянул ни один из широко известных царских или советских историков, но параллельно с событиями Смоленской операции и с боями за город командованием русской армии (в лице лично М.Б. Барклая де Толли) и представителем правительства России (губернатором Смоленска, статским советником бароном Казимиром Ивановичем Ашем /1766–1820/) было совершено настоящее преступление против русских жителей. Несмотря на цензуру и пропаганду, уже не только профессиональные историки в курсе того, как вскоре М.И. Кутузов бросит Москву на произвол судьбы, хотя все время до этого божился не пустить туда неприятеля. Но вот что сообщал Барклай де Толли губернатору Ашу во время соединения двух русских армий: «Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности и не вероятно, чтобы оный ею угрожаем был… Обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов…» Но как только Наполеон вплотную приблизился к городу, тот же Барклай послал Ашу такое суетное предписание: «как можно поспешнее… все вывозить из Смоленска. Больных и раненых в Вязьму». Об эвакуации или о мерах к спасению от пожара гражданского населения никто даже и не подумал! Ни слова!

А дальше произошло следующее: еще до начала сражения (которое русские в теории ведь могли с помощью Богородицы и выиграть…) ранним утром 16 августа сам губернатор Аш, комендант Росси и смоленский архиепископ (!) Ириней (он же Иван Акимович Фальковский: 1762–1823)спешно бежали из города, бросив все дела и людей.120 В итоге началась паника: толпы ничего не понимающих православных горожан бегали по улицам охваченного пламенем (из-за штурма) города, а затем часть бежала за армией, а часть осталась на милость победителя-Наполеона (который устроил им госпитали и учредил прогрессивную всесословную администрацию во главе с мэром!). Мы до сих пор не знаем, сколько жителей погибло в пожаре: людей в России традиционно не ценят, не берегут и потерь не считают. Вот вам еще один характерный пример преступления и предательства русских властей и трусливого убожества большого по чину попа, который явно не верил в те россказни, которыми одурманивал прихожан, затем им брошенных на произвол эволюции (уже, кстати, родившегося в 1809 году) Чарльза Роберта Дарвина. Можно с уверенностью констатировать, что для мирных жителей было бы куда меньше ущерба и погибелей, если бы русской армии в 1812 году там не было вовсе: все равно, с профессиональной точки зрения, толку от ее деятельности оказалось совсем мало — и уж точно меньше, чем от простых кишечных инфекций, происходивших от недостатка провианта.

Очевидец катастрофы в Смоленске, генерал И.С. Жиркевич (1789–1848), оставил такое воспоминание: «…Тут вдруг увидели, что по мостам переходят войска наши на эту сторону Днепра, за ними толпою тащатся на повозках и пешими бедные смоленские обыватели… Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих их нас невольно пробилась слеза… Здесь я слышал, своими ушами, как великий князь Константин Павлович (младший брат царя Александра I, командир гвардейского корпуса: 1779–1831 — прим. мое, Е.П.), подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: „Что делать, друзья! Мы не виноваты. …Не русская кровь течет в том, кто нами командует“».121 Как же этот комический (но в ту пору опасный!) националистический выпад против Барклая де Толли «прекрасно» звучит в устах человека, чьи отец и мать — чистокровные немцы: Павел I (сын Карла Петера Ульриха /Karl Peter Ulrich von Schleswig-Holstein-Gottorf / и Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской /Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg/) + София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская (Sophia Marie Dorothea Auguste Luise von Württemberg). Однако невежественному населению в ту пору все это было фактически неизвестно.

И снова я вынужден обратиться к теме преступлений русского командования. Не имея талантов защитить свою родину, а, главное, людей и их собственность — оно просто уничтожало все это. Смоленск стал еще одной жертвой. Вот как описывает события их очевидец — приближенный Наполеона барон Фэн: «Смоленск горел, пожираемый ужасающим пожаром. Отсветы пламени освещали наш лагерь, но тогда мы еще не понимали истинную его причину.

В два часа ночи несколько наших солдат попытались через проломы в стене проникнуть в город и не встретили никакого сопротивления. Вскоре вся армия узнала, что неприятель оставил Смоленск.

Барклаю было нужно время лишь для того, чтобы разрушить город!

…На рассвете наши войска заняли город.

Прежде всего, надо было спасти все, что еще не уничтожил огонь, уже подбиравшийся к домам, где лежали обездвиженные русские раненые, которым мы поспешили оказать помощь. Сии несчастные объяснили нам, что Смоленск подожгли их же сотоварищи перед тем, как уйти из города.

… В канавах, под крыльцами и прямо на улице русские оставили более четырех тысяч убитых и шесть тысяч раненных».122

Объясняя читателям, почему потери русских оказались столь велики, Фэн приводит свидетельство из записок капитана Эжена Лабома (1783–1849), опубликованных сразу после войны 1812 г.: «Рядом с французским солдатом валялись пять или шесть неприятельских трупов. Сие подтверждается тем фактом, что употреблявшие крепкие напитки московитские стрелки в бою являли более храбрости, нежели сноровки, и не наносили особого вреда своим противникам».123 О пагубной страсти к пьянству среди русских солдат вспоминают многие мемуаристы.

Обратите внимание: ни одна европейская страна, которая воевала против Наполеона, не посмела назвать эти войны антифранцузских коалиций «Отечественными», хотя гениальный полководец проходил их вдоль и поперек (а не весьма локально, как в огромной России). И ни одно европейское правительство или армейское начальство не уничтожало собственные города и деревни, не губило собственный народ. Только в России власти устроили подобный ад — и посмели все это озаглавить «Отечественной» войной, а затем постоянно праздновать годовщины и прославлять себя на деньги все того же обманутого народа.

Продолжим. Ну что же? Смоленская операция стала новым провалом русского командования, а так называемая Смоленская икона Божией Матери (в древности привезена на Русь из Византии — исчезла в 1941 году во время вторжения Вермахта), которой круглосуточно молились в городе верующие, не помогла (позже она не поможет остановить французов и на Бородинском поле — и не спасет Москву от триумфального вступления «антихриста» с русским орденом Андрея Первозванного в петличке). Спешно отступая из пылающего Смоленска, генерал А.П. Ермолов приказал увезти эту икону, расположив ее на пушечном лафете артиллерийской роты 3-й пехотной дивизии (с лафета она по закону гравитации несколько раз грохнулась по дороге…). Что еще важнее для понимания социально-политической истории России, никакого массового противодействия армии императора французов со стороны русских горожан и крестьян также не произошло. Трагедия, развязанная трусливым и завистливым императором Александром, набирала обороты и ее жернова перемалывали все больше жертв.

Главный хирург армии Наполеона и знаковый реформатор медицинской службы Ж.Д. Ларрей вспоминал, что Смоленск превратился в огромный госпиталь, переполненный французскими и русскими ранеными. Он не спал сутками, но оказывал помощь всем без исключения, спас множество и русских жизней. Благодаря великолепно налаженной службе оперативной перевозки раненых и своему высочайшему мастерству хирурга, он делал ранние ампутации и сложнейшие операции по извлечению пуль и осколков.124 В русской армии 1812 года подобного мастера не существовало.

Наполеон вступил в покоренный Смоленск. Фэн описывает это так: «Император не без затруднений добрался до своей квартиры на юго-западном углу большой площади, неподалеку от цитадели. На каждом шагу он останавливался при виде сцен отчаяния, и его благотворительность опережала все нужды. Удалось спасти от огня немало домов, которые сразу же были превращены в магазины и госпитали».125 Показательно, что газета «Литовский курьер» (№ 74) 29 августа 1812 так расценила взятие (с точки зрения редакции, освобождение!) Смоленска Наполеоном: «Итак, Смоленск — эта знаменитая вотчина наших предков, снова увидел своих прежних соплеменников, вступающих в его стены бок о бок с непобедимыми французскими войсками: тех, кто заслужил на славном поле брани похвалу и внимание величайшего Мирового Героя, сумели привлечь его милостивые взоры на нашу Родину, растерзанную неслыханными в истории злодеяниями (имеются в виду разделы Польши, в которых самым агрессивным образом участвовала Россия — прим. мое, Е.П.)».126

И снова «младшие научные сотрудники» и обыватели (на лекциях и в интернете) задаются вопросом: почему Наполеон не остановился в Смоленске (а до этого в Витебске)? Некоторые даже нагло тщатся критиковать гения. Вспоминается «Ответ на угрозу злонамеренного критика» Роберта Бёрнса (1759–1796) и в переводе С.Я. Маршака (1887–1964):

Немало льву вражда ударов нанесла,

Но сохрани нас бог от ярости осла!

Четкий и всесторонний ответ мной уже дан в предыдущей главе — в объяснении о «гамлетовском» выборе. С тех пор (за несколько недель в 1812 году или через несколько страниц в моей монографии) ничего принципиального не изменилось, а Наполеон был человеком принципиальным. Он должен был РЕШИТЬ задачу. На него смотрела История: как с острия высоты египетских пирамид, упомянутых в воззвании к солдатам еще генералом Бонапартом — так и с безысходно бескрайних полей России, поглощающих армию нового римского «цезаря». И сам Наполеон соотносил себя и свои действия только с Историей.

⇐ Предыдущая 114 115 116 117 118119120 121 122 123 Следующая ⇒