Annotation 40 страница

Минская газета, 18 июля 1812 года. Приводится по: Военский К. Акты, документы и материалы для политической и бытовой истории 1812 года. СПб., т. 1, вклейка к стр. 348–349, в частном собрании Е. Понасенкова. Публикуется впервые.

В три часа пополудни, в присутствии герцога Беллуно, было совершено в местном Кафедральном костеле торжественное благодарственное молебствие за победу, одержанную над русскими под Можайском (имеется в виду Бородинское сражение — прим. мое, Е.П.) и о здравии Всемилостивейшего и непобедимого Монарха Великого Наполеона. Епископ во главе всей консистории и клира встретил герцога у дверей костела».75

И снова — народ встречает французов как освободителей, а церковники были и рады служить.

Да, жители западных областей Российской империи не успели еще к тому времени вживить в себя синдром раба. Они радовались свободе и цивилизации. Вспоминается точнейшая мысль легендарного немецкого поэта, публициста — и современника событий (кстати, большого почитателя Наполеона) Христиана Иоганна Генриха Гейне (1797–1856): «Отечество раба — там, где палка». Именно! Поэтому и защищать рабство (в т. ч. крепостничество) может только любитель «палки»: а на научном, медицинском языке — мазохист.

В 1811 году в районе Могилева — Чернигова — Бабиновичей — Копыса и Мстиславля числилось 359 946 крепостных, принадлежащих помещикам и церкви, а в 1816 г. их насчитывалось уже всего 287 149 человек. Не следует также забывать, что в регионе, приобретенном Россией еще по первому разделу Польши, жили 1 500 000 униатов, 1 300 000 католиков, 100 000 иудеев, 60 000 староверов, 30 000 татар-мусульман и 3 000 караимов иудейского вероисповедания, православных же в этой местности было всего около 80 000 (да и они, как мы позже увидим, нередко присягали Наполеону). Бывшие Польские земли не были органичной частью Российской империи: шляхта и крестьяне были настроены к ней либо резко враждебно, либо выжидали, чья возьмет.76

Очередное ограбление русским правительством литовских и белорусских губерний началось еще весной 1812 года, чудовищные реквизиции продовольствия и всего необходимого для русской армии начались еще весной, когда Наполеон был в Париже!77 Людям приходилось голодать и ограничивать себя во всем. А когда Александр уже спровоцирует военный конфликт, то русское командование начнет методически выжигать деревни и города собственной страны. Современный исследователь событий 1812 г. на этих территориях А.Е. Тарас даже говорит о фактическом геноциде!

Но вернемся к описанию военных операций.

Как мы уже убедительно и документально доказали, Наполеон не планировал никакого глубокого вторжения (а изначально и вообще войны!): об этом живо свидетельствует и то, что рационы для армии были заготовлены (с запасом!) лишь на 20–25 дней.78 Однако неудачно расположившие свои армии и не выбравшие единого и эффективного командующего русские спешно отступали — и коммуникации Великой армии сильно растянулись. Ситуация ухудшалась изнуряющей жарой, которая прерывалась неслыханными ливнями, размывающими дороги (из-за чего происходил моментальный падеж стратегически важного элемента — лошадей). Российская территория и так была гораздо беднее европейской, но русские солдаты еще и все съедали на своем пути (а оставшееся просто сжигали — на судьбу мирных жителей было наплевать): от недостатка провианта в армии Наполеона начались отлучки солдат для дальних фуражировок и инфекционные болезни.79

На это не обращали внимания мои коллеги, но болезни из-за засухи начались еще в 1811 году. О.А. Пржецлавский вспоминает: «Я очень хорошо помню 1811 год: он отличался тропическими жарами, а если не повсеместно в России, то, по крайней мере, в западных губерниях страшною засухою, причинившей в тамошнем крае всеобщий неурожай, лесные пожары и разные болезни».80 Крупный специалист по истории армии Наполеона Жорж Блон отмечает, что всего за 48 часов усиленного марша от Немана до района Вильны, по местности, опустошенной русской армией (и под знойным солнцем), во французской армии насчитывалось около 50 000 отставших (включая отставших по болезни). Усилился падеж лошадей — только на небольшом расстоянии от Ковно до Вильно их число сократилось на 5 тысяч.81 Еще в начале кампании участник похода Б. Бростаре в письме отцу в департамент Ло и Гаронна критически отзывался об интендантах: «Нас снабжают примерно на одну двадцатую».82 Подобные проблемы начались еще в начале июня — до перехода Немана (марши были уже весьма стремительными): об этом мы узнаем из писем Евгения (Эжена) Богарне.83

Тем не менее, в первые недели вторжения солдаты и особенно офицеры еще что-то могли прикупить у предусмотрительных и запасливых литовских евреев.84 Но потом — вместе с чертой оседлости — закончились и евреи, и еда. В Европе армейцы Наполеона привыкли покупать все необходимое за золотые наполеондоры (весьма выгодно для местных жителей) — но в России ведь не было развитой экономики и торговли, а что успело народиться — то варварски уничтожалось.

Знаменитый современник событий и крупный историк Л.А. Тьер (1797–1877) отмечал и такой источник возникновения инфекций: «Следовало покончить и с другой неприятностью на дорогах — с непогребенными останками людей и лошадей, заражавшими воздух, особенно после наступления жаркой погоды. В Италии и Германии, странах густонаселенных, как только после боев или по любой другой причине появлялись трупы, их спешили захоронить сами же местные жители. Но здесь поселения находились на расстоянии пяти — шести, а порой и десяти лье друг от друга, и такого рода заботы полностью игнорировались…»85 Еще в 1939 году советский исследователь И.А. Кассирский в своей на сегодняшний день совершенно забытой книге о Главном хирурге армии Наполеона Ж.Д. Ларрее писал: «Однажды уже болезни выгнали армию Наполеона из Сирии. В его поражении в России болезни также сыграли очень важную роль. …От больших переходов по плохим дорогам, из-за недостаточно хорошо поставленного продовольственного снабжения у солдат появилось утомление, развились желудочно-кишечные болезни».86 Вюртембергский офицер армии Наполеона Генрих фон Фосслер вспоминал: «Если принять во внимание усиленные марши, которых в то время было много, затем ужасные проливные дожди, постоянно сменявшиеся удушающей жарой; если также не забывать о глубоких песчаных и ухабистых болотистых дорогах… то не вызовет удивления, что уже на второй или третий день после перехода через Неман начались разные болезни, сначала у пехоты, а несколько дней спустя они появились и у кавалеристов. Это были прежде всего диарея, малярия и нервная горячка (сыпной тиф)».87

Серьезный специалист по армии Наполеона в 1812 году, русский историк А.Н. Попов подсчитал, что от Немана до Витебска армия Наполеона потеряла около 135 тыс. человек небоевыми потерями! При этом убитыми, раненными, пропавшими без вести и т. д. было не более 15 тысяч!88 К примеру, есть точные данные состояния 3-го армейского корпуса (маршала М. Нея): в начале кампании 1812 г. в нем состояло 35 957 чел. (см. подробное уточненное расписание в соответствующей главе), 15 июля — уже 30 571 чел., а 20 июля — только 25 760 чел.!89 И это практически вообще без всякого серьезного столкновения с неприятельской армией: только небоевые потери отставшими и больными.

Цифры и документы неоспоримо свидетельствуют о том, что военная сторона кампании, деятельность русской армии были совершенно незначительными. Все наши представления о 1812 годе до сих пор находятся под властью эффектных полотен, которые цари заказывали иностранным художникам (от Дж. Доу до П. Хесса и т. д.), а также пропагандистских мифов, внедренных в бессознательное масс разного рода «манифестами» и сочинениями, выполненными «по Высочайшему повелению».

Анализируя различные первоисточники, доктор исторических наук, профессор Н.А. Троицкий, пришел к выводу: «Все, о чем здесь сказано, приводило к росту болезней, которые косили ряды „Великой армии“ сильнее, чем все виды неприятельского оружия».90 Таким образом, с исторической и научной точки зрения, было бы гораздо честнее написать и повесить в Военной галерее Зимнего дворца портреты не русских генералов, а тех, кто реально нанес ощутимые потери армии вторжения — это: грамотрицательные палочковидные бактерии, паразитические одноклеточные плазмодии (Plasmodium) и внутриклеточная бактерия-паразит риккетсия (Rickettsia). Представляю, как эффектно их мог бы изобразить Джордж Доу! В принципе, для обозначения высокой роли бактерий в деле сохранения крепостного рабства им можно было бы пририсовать эполеты и даже награды…

С.М. Соловьев называл российские пространства «океаном земли». С каждым днем и новым переходом ситуация усугублялась. Физиологические проблемы касались всех представителей животного вида. Генерал Э.М. Нансути в ответ на упрек И. Мюрата (правильнее произносить «Ж. Мюра», но для удобства читательской аудитории я временно перемежаю эти два варианта — вместе с указанием об этом) в недостаточной силе кавалерийских атак констатировал: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса — не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к отечеству».91 Еще до занятия Витебска пала половина лошадей.92 Замечу, что Мюрат был великолепен в атаке, он обладал безрассудной храбростью, харизмой и смекалкой, но во многих бытовых вопросах обхождения с кавалерией маршал допускал серьезные просчеты: он часто не обращал внимания на усталость и снабжение лошадей, что еще усугубилось особенностями проблемного региона кампании 1812 года.

Невежество, лень, языковой барьер, долгие десятилетия культурной изоляции от Запада при СССР оказали самое печальное воздействие на отечественную историографию. Относительно конкретно рассматриваемого вопроса я лишь скажу, что еще в 1913 году в Нью-Йорке вышла монография (есть в моей коллекции) доктора Ашиля Роуза «Наполеоновская кампания в России, год 1812: медико-исторический /анализ/».93 Автор подробнейшим образом исследовал письма, рапорты, мемуары, сравнил численные показатели — и читатель понимает, что главным фактором воздействия на армию Наполеона в 1812 году была не русская армия — а болезни (коих он, профессионал, выделил несколько десятков). Причем, все эти болезни начались еще в первые дни войны. Вторым фактором влияния Роуз называет холод во второй период войны. В этой связи боевые действия фактически оказались автору неинтересными вообще.

Ни один из отечественных исследователей об этой книге не знал (или умело скрывал…). Если бы мои «коллеги» относились к истории как к науке, то они не имели бы права пренебрегать выводами, открытиями (как если бы физики или химики до сих пор из собственной прихоти писали бы мнения монахов и алхимиков средневековья как актуальные сегодня). Я повторяю один из принципов моего методологического подхода: пока вывод исследования (книги, статьи) нашего коллеги-историка не оспорен, этот вывод есть научное достижение, и мы (вы) обязаны его почитать за верное. Это же касается и вывода моей монографии 2004 года («Правда о войне 1812 года») о характере войны: в 1812 году была кампания очередной антифранцузской коалиции — и с этим спорить физически невозможно, ибо это юридически следует из коалиционных договоров и типологического сравнения произошедшего в 1812 году с предыдущими пятью антифранцузскими коалициями.

Приведу еще один важный и показательный пример: еще в 1977 году (переиздана значительным тиражом в 2002 и 2010 гг.) в Кембридже была опубликована монография одного из крупнейших в мире специалистов по наполеоновским войнам, профессионального военного, а затем историка Дигби Смита «Армии 1812 года». В ней автор провел колоссальную работу, изучив все ведомости по всем корпусам за несколько месяцев кампании — и даже составил диаграммы снижения численности.94 Исходя из его исследования, Великая армия сократилась наполовину уже ко времени вступления в Витебск летом (пока не было ни одного крупного сражения). Более того: снижение численности войск практически не коррелирует с боями, а лишь с болезнями летом и с болезнями и с холодом зимой 1812 г. Для кого кадровый военный, а затем значительный ученый-историк старался? Кто из отечественных «специалистов» (а уж тем более обывателей, читающих «на заборе» в интернете или еще хуже — в государственных учебниках) знает это исследование или использовал его главные выводы? Сколько десятилетий должно пройти, чтобы достижения ученых достигли работ их «идущих особым путем» коллег, а затем университетских, школьных учебников, документальных фильмов и массового сознания? Сколько можно жить сказками и пропагандистскими мифами про «бравые» атаки и «героическое» отступление до зимы? «Бравые» ребята, которые отдавали жизнь за «свистящего» в Петербурге царя, безусловно, были — но не их самопожертвование стало основным (или даже второстепенным) фактором снижения численности армии противника. Мы должны научиться разделять науку, так сказать, лабораторные исследования и эмоции, взвинченные казенной пропагандой (выгодной только трусливо сбегающим «царям»).

Итак, небоевые потери были преобладающими и определяющими. После внимательного анализа влияния эпидемий и падежа лошадей июня — июля изучение чисто военных подробностей становится значительно менее интересным, т. к. снижается их значимость. Это уже более история физиологических мучений, а не соревнование профессиональных военных.

Читая документы и мемуары офицеров Вермахта 1941 года, поражаешься схожести многих явлений: описание жары, болезней, ужасных дорог, нищеты населения (которое, кстати, было вполне общительным и вело себя неагрессивно). Но еще в 1812 году великий и проницательный писатель Стендаль (Мари-Анри Бейль: 1783–1842), состоявший при Великой армии по интендантской части, записал свои эмоциональные впечатления от России: «Я стою озлобленный под высохшей березой в небольшом лесочке, полном пыли, прошлогодних листьев, сухих веток и муравьев. Девять часов мы передвигались в пыли, без воды; еще и книг нет… С тех пор как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своей грубостью. (…) В этом океане варварства ничего не вызывает отклика в моей душе! Все грубое, грязное, зловонное — и физически, и морально».95

Но и русская армия страдала от нехватки продовольствия и быстрого отступления. Военный историк генерал-лейтенант М.И. Богданович писал: «…подвижной магазин был устроен из палаточных ящиков и других полковых повозок и из понтонных фур. Главнейшая же наша ошибка состояла в недостаточности заготовлений на верхних частях Двины и Днепра, также в Смоленске и на дороге в Москву; даже и на дороге к Петербургу немногое нашлось в полной готовности. Произвольно начатое отступление надеялись продолжать только до Двины; но когда, впоследствии, мы были принуждены отступать далее, тогда средства, принятые к продовольствованию армии, оказались недостаточными. Еще перед вторжением неприятеля в наши пределы, по дороговизне запасов положено было собрать их реквизиционным способом в наших собственных губерниях, а также разрешено войскам брать нужные припасы под квитанции. Из этих двух мер реквизиция не имела успеха, по новости дела, по множеству противников и по недостатку необходимой энергии при ее исполнении; а потому войска, на отступлении к Дриссе, большею частью довольствовались сами, забирая запасы у жителей, под квитанции, без всякого содействия интендантства. Вообще все наши начальные заготовления принесли мало пользы при открытии военных действий, именно потому, что были собраны на немногих пунктах, в слишком большом количестве. К счастью, значительная часть запасов израсходовалась на войска еще до начала войны; некоторые магазины были вывезены при отступлении, остальные же сожжены. Чувствительна была потеря одного лишь магазина, заложенного в Колтынянах.

Со времени отступления от Дриссы, войска наши довольствовались сперва взятыми из тамошних магазинов запасами, а потом — провиантом, принадлежавшим подрядчикам, на неприятельской стороне Двины. Но когда армия двинулась далее вверх по Двине, для заграждения дороги на Москву, тогда наступил на некоторое время довольно чувствительный недостаток, потому что на этом пути не находилось магазинов, а для собирания запасов из страны не было никакой возможности. Должно было прибегнуть ко всевозможным случайным средствам, и страна весьма пострадала, хотя со стороны главнокомандующего и не предполагалось добровольно опустошать ее».96 Тот же автор еще в предисловии к своему труду весьма выделял важность природного фактора: «Необходимо было показать влияние стихий, зноя и стужи, голода и жажды, наконец, — случая, играющего столь важную роль в военном деле».97

Интересное описание русских областей оставила знаменитая в ту эпоху французская писательница Жермена де Сталь (Анн-Луиз Жермен, баронесса де Сталь-Гольштейн: 1766–1817). Когда-то ее как женщину отверг генерал Бонапарт: и с тех пор она его возненавидела и всячески льстила странам и монархам — его противникам. Поэтому ее записки нельзя заподозрить в добром отношении к Наполеону. В 1812 году де Сталь путешествовала по России буквально параллельно с военной кампанией (14 июля пересекла австрийско-российскую границу, 21 июля прибыла в Киев, 2 августа в Москву, 13 — в Петербург). Ее путь вначале пролегал чуть южнее — по более плодородным территориям, затем она направилась к Москве и далее. Вот что она заметила: «Помещики, в чьих домах собрано все самое роскошное, чем дарят нас далекие страны, в дороге едят хуже французских крестьян и умеют переносить не только на войне, но и в прочих жизненных обстоятельствах нескончаемые физические тяготы. Живя в суровом климате, в стране, большую часть которой покрывают болота, пустыни и леса, русские принуждены постоянно вступать в борьбу с природой. Даже фрукты и цветы здесь растут только в теплицах; овощей почти не выращивают; виноградников нигде нет. Такой образ жизни, какой ведет во Франции любой крестьянин, в России могут себе позволить только богачи».98

И снова — к хронологии событий. Как мы уже знаем, развязав войну, трусливый царь Александр отбыл из армии (замечу, что это ему советовали и некоторые приближенные, которые заботились о «сохранении лица» императора). Его принцип: подставлять командиров и министров, а также запутывать историков (но появились и такие, которых запутать не удалось). Вскоре он начнет публиковать пламенные манифесты с религиозными оборотами и призывами, рассчитывая воспользоваться суеверием и необразованностью населения. Апофеозом станет очередное отлучение католика (а по сути атеиста) Наполеона от церкви (после лобызаний в Тильзите и Эрфурте…).

Плачевную ситуацию тех дней характеризует письмо П.И. Багратиона (1765–1812) — А.А. Аракчееву (1769–1834): «…Я ни в чем не виноват… растянули меня сперва, как кишку, пока неприятель ворвался к нам без выстрела, мы начали отходить неведомо на что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы. …Я весь окружен и куда продерусь, заранее сказать не могу… И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали… но вам стыдно…»99 Да, приходится признать, что русские не отступали, а именно бежали — причем весьма несогласованно между своими частями. В этой связи стоит вспомнить весьма импозантный случай. Уже спустя много лет после войны, герой обороны Севастополя 1854–1855 гг. (кстати, проигранной обороны) генерал-майор Иван Петрович Голев (1805–1880) в свой первый визит к А.П. Ермолову (1777–1861) заметил, что на самом видном месте в его кабинете, буквально за спинкой кресла хозяина висит портрет Наполеона.

— Знаете, отчего я повесил Наполеона у себя за спиной? — спросил Ермолов.

— Нет, Ваше превосходительство, не могу себе объяснить причины.

— Оттого, что он при жизни своей привык видеть только наши спины.100

Бежала армия — бежал и народ. Сочинитель патриотических опусов Ф.Н. Глинка повествует в своих известных «Письмах русского офицера» (июль 1812 г.): «Получили известие. Что неприятель уже близ Орши. … Народ у нас не привык слышать о приближении неприятеля. Умы и души в страшном волнении. Уже потянулись длинные обозы; всякий разведывает, где безопаснее?». Мне особенно приятно цитировать этот ценный для мировой исторической науки текст по замечательному изданию: «Мы были дети 1812 года», Воронеж: Центрально-Черноземное книжное издательство, 1989 (с. 20–21). Но вернемся от эстетики издания к сути источника: а где же т. н. патриотизм населения? Почему они бегут не на врага, а ищут местечко потеплее и побезопаснее? Я напомню: речь идет о 1812 годе — во всех деревнях и городах полно церквей, а в них святыни — иконы! И вот все это вдруг решили бросить — и не защищать их, и не надеяться на спасение творением молитвы!

Об этом не пишут, но готовились к бегству даже жители Петербурга, которые не сильно надеялись на успехи русской армии.101

Россия теряла лицо — и все это очень отражалось на курсе рубля (об этом мои коллеги-историки также не подумали): так на Амстердамской бирже в апреле 1812 г. курс по сравнению с началом года составлял 64 к 100 руб., а к 18 сентября постепенно опустился до 33 против 100 руб.102

События драмы 1812 года развивались стремительно.

28 июня 1-я Западная армия покинула Вильно, 9 июля прибыла в Дрисский укрепленный лагерь — и уже 17 числа была вынуждена оттуда срочно эвакуироваться (чтобы не быть прижатой к реке и уничтоженной). Дальнейший путь лежал через Полоцк на Витебск, выделив для защиты петербургского направления корпус П.Х. Витгенштейна. Именно в Полоцке царь бросил свою армию.

В это время располагавшаяся в Гродно 2-я Западная армия П.И. Багратиона, находясь в 150 км от 1-й Западной армии, оказалась фактически отрезанной блестящим продвижением Наполеона. Отмечу, что начальником штаба у Багратиона служил французский аристократ-эмигрант генерал-майор граф Эммануил Францевич де Сен-При (Guillaume Emmanuel Guignard, vicomte de Saint Priest: 1776–1814), а генерал-квартирмейстером — М.С. Вистицкий 2-й (1768–1832). Багратион попытался пойти на соединение с Барклаем, но в районе Лиды понял, что это невозможно. 8 июля маршал Л.Н. Даву решительным маршем занял Минск, что еще более осложнило положение 2-й армии. С западного направления ее теснили части под командованием короля Вестфалии Жерома Бонапарта (1784–1860). Ценой больших жертв в арьергардных боях, а также бросая на милость победителя сотни километров русской территории вместе с жителями, Багратион прошел через Новогрудок, Несвиж, Слуцк и Бобруйск. Войдя 23 июля в Витебск, Барклай попытался дождаться там 2-ю Западную армию, но при известии о приближении самого Наполеона — отступил к Смоленску.

Во все время этих передвижений случались разной интенсивности арьергардные бои. После каждого из них русские части были вынуждены отступать, неся большой урон — и, естественно, все эти стычки были невероятным образом «распиарены» царской и советской историографией: поражения (да и, по большому счету, незначительные для исторической оценки дела) пытались представить чуть ли не победами. Можете себе представить: череда непрерывных и героических (что характерно) побед русских привела Наполеона в Витебск, потом в Смоленск, потом в Москву — в царский дворец в Кремле. При этом совершенно негероические и вечно наступающие после «поражений» французы в считанные недели захватили огромную территорию.

Чем же занимается в дни накликанной на страну беды царь и его правительство? Еще в издании, вышедшем к столетнему юбилею войны (в 1912 г.) мой коллега констатировал: «Война, как всякой народное бедствие, имеет свойство сплачивать правительство и общество, по крайней мере, на этот момент. И правительство наше, несомненно, рассчитывало на это. Но, не полагаясь на стихийное свойство всякой войны, оно решило сознательно использовать войну 12 года в таких целях… Вот собственные слова Александра I на этот счет:

„Теперь нужно было, — говорил он, — убедить народ, что правительство не ищет войны, что оно вооружилось только на защиту государства, надобно сильно заинтересовать народ в войне…“

Для практического осуществления мысли императора к населению был обращен специальный манифест от 6 июля (по старому стилю — прим. мое, Е.П.), с призывом жертвовать на войну и становиться в ряды воинов. Подобное же воззвание сделал со своей стороны и Синод, а главнокомандующий распространил прокламации, призывающие народ к вооруженному восстанию против французов».103 Замечательно: царь сам развязал войну, а теперь придумывает: как бы обмануть население, выдав войну за очень нужную этому населению. И отмычка — призыв через Синод к религиозному терроризму.

Однако продолжим цитировать богатое на факты исследование 1912 года: «Для составления манифестов и других правительственных обращений на понятном и близком народу языке был приглашен императором известный патриот Шишков. А не менее известному патриоту С.Н. Глинке выдали правительственную субсидию в размере 300 тысяч „для поддержания и большего возбуждения патриотического духа в народе“.

…Здесь были своего рода изъяны, была своя обратная сторона, и на нее мы ради беспристрастия обязаны указать. Не все русские граждане обнаружили одинаковое усердие в помощи родине в этот момент. Некоторые губернии не поставили ополчений и не внесли никаких пожертвований на войну. Духовенство, особенно если принять в расчет такие богатые монастыри, как Троице-Сергиевская или Киевская лавры, принесло на алтарь отечества меньше, чем могло бы. В некоторых губерниях пожертвования подписанные остались в недоимках. Бывали случаи пожертвований негодных вещей. Выгода нередко перевешивала патриотические чувства, и вместо личного участия в ополчении нанимались охотники, как это делалось некоторыми крестьянами, или сдавались в ополченцы старые и неспособные к труду люди…»104

Я специально процитировал еще царского историка В. Алексеева — и именно юбилейное издание, чтобы вы понимали масштабы неудачи на поле так называемого патриотизма (даже при спонсировании профессиональных патриотов…). Лицемерный обман со стороны царя — и не менее скупой и лицемерный ответ ему со стороны всех слоев общества (дворян, попов и крестьян). Да, конечно, были и те, кто обманулся — и стал подновлять и упрочивать собственные цепи, но результат налицо: проигранные сражение, беспрепятственное продвижение армии Наполеона, его вступление в Москву — а затем выход из города по воле все того же французского полководца. Только представьте, какой могла бы быть реакция населения России, если бы в ту эпоху большая его часть была бы грамотной и могла читать книги и прессу и иметь объективную информацию о происходящем?!

Но и без этих сведений и уровня сознания начались восстания против правительства и помещиков. «Крестьянские волнения вспыхнули в нескольких местах — в литовских губерниях, в Вологодской, Новгородской, Пермской, Смоленской, Тамбовской и приняли широкие размеры. При этом „помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих“.

Но самой отталкивающей формой общественной резни и озлобления были грабежи и разбои. По словам современника, в Москве „грабители ходили тысячами“. Тамбовская губерния кишела грабителями…».105 Еще хуже обстояло дело на окраинах Империи. О поведении литвинов мы уже знаем, а вот какой вывод делает автор монографии о событиях 1812 года на Волыни доктор исторических наук А.И. Попов: «Свидетельства разнообразных источников наглядно показывают, что никакого „народного движения“ здесь не было. Напротив того, большинство магнатов и шляхтичей в Гродненской губернии и значительная часть в Волынской открыто проявило ненависть к российским властям и армии и по мере сил помогало армии союзников».106

Над этой разверзшейся бездной исторической катастрофы очень к месту будет поразмышлять о теме пресловутого патриотизма. За долгие века использования разными корыстными и лицемерными негодяями и просто глупцами, а также, что еще комичнее, соседними народами (каждый из которых уверен в своей исключительности, исконности, «духовности» и былинности), это вроде бы позитивное явление приобрело весьма поношенный вид и стало издавать не всегда приятный запах…

Начнем с того, что вспомним некоторые мнения о патриотизме, высказанные яркими историческими индивидуальностями разных времен, наций, профессий и масштабов. К примеру:

Англо-американский писатель, философ, публицист, прозванный «крёстным отцом США» Томас Пейн (1737–1809): «Долг патриота — защищать свою страну от ее правительства».

Великий немецкий поэт, писатель, естествоиспытатель и государственный деятель И.В. Гете (1749–1832): «Не может быть ни патриотического искусства, ни патриотической науки. Патриотизм портит мировую историю».

Прославленный русский литературный критик и публицист В.Г. Белинский (1811–1848): «Нападки (…) на недостатки и пороки народности есть не преступление, а заслуга, есть истинный патриотизм».

Легендарный британский писатель, драматург, поэт, философ и эстет Сэр Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд (1854–1900): «Патриотизм по сути своей агрессивен, а патриоты, как правило — люди злые».

Знаменитый ирландский драматург и романист, лауреат Нобелевской премии, Джордж Бернард Шоу (1856–1950): «Патриотизм — разрушительная, психопатическая форма идиотизма».

Американский юрист и писатель, один из руководителей Американского союза гражданских свобод Клэренс Сьюард Дэрроу (1857–1938): «Настоящий патриот ненавидит несправедливость на своей земле больше, чем где-либо еще».

Великий английский математик, философ и общественный деятель, лауреат Нобелевской премии Бертран Артур Уильям Рассел, 3-й граф Рассел (1872–1970): «Патриотизм — готовность убивать и быть убитым ради заурядных причин».

Великий физик, писатель, лауреат Нобелевской премии Альберт Эйнштейн (1879–1955): «Те, кто радостно маршируют в строю под музыку […] получили головной мозг по ошибке: для них и спинного было бы достаточно. Я настолько ненавижу героизм по команде, бессмысленную жестокость и весь отвратительный нонсенс того, что объединяется под словом „патриотизм“, равно как презираю подлую войну, что скорее готов дать себя разорвать на куски, чем быть частью таких акций».

⇐ Предыдущая 113 114 115 116 117118119 120 121 122 Следующая ⇒