Annotation 6 страница

А впрочем, у них у всех был этот псевдоним – у всех репортеров «Листка». Но Шурка Русанов был самое лучшее, самое блестящее Перо, это признавал сам Иван Никодимович Тараканов, царство ему небесное…

В приемной редактора – бывшей приемной Тараканова, бывшей приемной Русанова – его ждали двое. И при виде их Александр мгновенно вспомнил, что перед зданием редакции видел приткнувшийся к обочине «черный ворон».

Дурак, зачем пришел? Не нужно было! Мог бы… Мог бы что? Убежать? Да нет, уже не убежишь, уже все…

Бежать глупо, нужно попытаться убедить их в собственной невиновности, решил он тогда, но немедленно понял, что его уже без суда и следствия записали во враги народа. Прокурор, которого Русанов попросил отвезти его домой не в «воронке», чтобы не позорить перед соседями, а на такси, гневно вскричал:

– Для врагов народа у нас спецтранспорт!

Но и после обыска, во время которого даже землю из цветочных горшков вывернули, не говоря уже о вспоротых подушках и книжках с вырванными переплетами, даже и потом, когда Русанова привезли переночевать в камеру предварительного заключения на Свердловке, а потом повезли по Арзамасскому шоссе в тюрьму, он надеялся, что сумеет логикой и правдивостью разбить любое возводимое на него обвинение. Но услышать такое… Покушение на Сталина! Безумие! Чепуха!

– О нет, это не чепуха, – неожиданно мягким голосом проговорил следователь. – Отнюдь! Ваши сообщники выдали вас. Вы намерены были пройти в колонне…

– А как бы я туда попал? – перебил Русанов.

– Что? – озадаченно спросил следователь.

– Как бы я туда попал, интересно? Это ведь Москва, а не наш несчастный Энск, где в колонну всякий и каждый может шагнуть с тротуара. В Москве участвовать в демонстрации имеют право только москвичи. Причем не все подряд, а избранные от крупных заводов и организаций. Проникнуть посторонним в ряды демонстрантов невозможно, ведь в каждой колонне находятся ответственные за свою шеренгу, и они строго следят за всеми, особенно при выходе на Красную площадь, чужакам тут просто невозможно оказаться. Ну а если гости из глубинки получают приглашение, то им отводится место на гостевых трибунах, а они очень далеко от правительственной трибуны.

– Вот вы себя и выдали! – вскричал следователь. – Откуда у вас такая подробная информация? Вы готовились к покушению, собирали информацию, оплачивали ее…

«Ага, оплачивал. Из того мифического миллиона долларов», – горько усмехнулся Русанов. Возразил спокойно:

– Я читал газеты. Если я ничего не путаю, накануне прошлогоднего ноябрьского парада в центральной прессе была опубликована статья о мерах, предпринятых для усиления безопасности членов правительства и участников демонстраций. Странно, что вы не читали.

Следователь сделал вид, что не слышит, и знай гнул свое:

– У меня есть совершенно точные данные, которые свидетельствуют: вы намерены были вклиниться в одну из праздничных первомайских колонн по подложным документам, которые вам должны были обеспечить ваши московские сообщники.

– Чушь какая! – воскликнул Русанов. – Нет у меня никаких сообщников в Москве.

– А где есть? Только в Энске? Назовите их имена!

– Мне нечего вам сказать. Никаких сообщников у меня нет.

– Хорошо, мы еще вернемся к данному вопросу. А пока – относительно демонстрации и покушения на товарища Сталина. Итак, у вас была возможность оказаться в составе шеренги. Вот вы предательски идете по Красной площади, проходите мимо Мавзолея Ленина и…

Следователь выжидательно умолк.

Русанов тоже молчал.

– Ну, сволочь… – прошипел следователь, делая такое движение, словно собрался засучить рукава.

«Неужели будет бить? – подумал Русанов, уставившись на его руки. – Неужели рассказы, что на допросах бьют смертным боем, правда? »

Но следователь продолжал сидеть, только брови хмурил вовсе уж свирепо.

– Ну?! – В его голосе зазвучали грозные нотки.

– Что вам угодно? – устало спросил Русанов.

– Вы должны рассказать, что вы собирались сделать.

– Ну и что бы я мог сделать, интересно? – огрызнулся Русанов, злясь даже не на него, а на себя – за приступ унизительного страха. – Каким образом можно совершить покушение, идя по Красной площади? Из пистолета стрелять? Как вы такое себе представляете? Во-первых, человека с пистолетом немедленно обезоружили бы идущие рядом…

– Рядом должны были идти ваши сообщники, которые прикрыли бы вас, – подсказал следователь. – Прикрыли и обеспечили возможность стрелять в нашего вождя.

– Ах вот оно что! Но ведь дальнобойных пистолетов не существует в природе. В любом случае на таком расстоянии даже снайпер промахнулся бы, а я вообще стрелял только из дробовика по чиркам, да и то в трех случаях из четырех мимо.

– Это притворство, – сообщил следователь. – Вы нарочно скрывали свое умение. Кроме того, вы не собирались стрелять прямо из колонны, вы планировали выбежать из нее, когда приблизились бы к Мавзолею.

– А оцепление? – почти выкрикнул Русанов. – А агенты госбезопасности? А милиция? Да мне бы и шагу не дали шагнуть! О господи, да хватит глупости выдумывать!

– «О господи»? – медленно повторил следователь. – При чем тут Бог? Вы не в церкви, Русанов. И сейчас вам предстоит в этом убедиться. Только сначала подпишите вот это.

– Что это? – спросил Русанов, не спеша протянуть руку и взять исписанные мелким почерком листки.

– Ваше признание.

– Я ни в чем не признался. Мне не в чем признаваться. Я ничего не подпишу.

– Упорствуете? – неожиданно тонким, как бы обиженным голосом спросил следователь. – Ну, как хотите. Гнилая интеллигенция! Правильно товарищ Ленин вас наименовал.

– Меня? – поразился Русанов.

– Вас и вам подобных! Но ваши либеральные штучки здесь не пройдут!

И следователь неожиданно погрозил указательным пальцем с обгрызенным до мяса ногтем. Палец был совершенно по-гимназически измазан фиолетовыми чернилами. Затем положил допросные листы в папку, убрал ее в ящик стола, повернулся к окну и стал молча в него смотреть. Русанов стоял и ждал, что будет дальше. Прошло несколько тягостных минут.

«А что будет, если я сяду? – подумал он. Когда-то в юности у него была сломана нога, которая иногда, в самые неподходящие минуты, начинала вдруг ныть. – Ладно, потерплю». В это время дверь открылась, и вошли трое невысоких, крепких молодых людей в форме. Следователь окинул их взглядом и, не здороваясь с ними и не прощаясь с Русановым, вышел, достав папку и оставив ее на столе.

Русанов смотрел на вновь пришедших, а они разглядывали его. Затем один из них вдруг громко крикнул:

– Встать!

И Русанов, и двое других посмотрели на него недоуменно. Русанов пожал плечами – он ведь и так стоял. Наверное, у парня четкая инструкция, как вести себя с арестованными, и он следовал ей слепо и бездумно. Его рябоватое простецкое лицо сделалось растерянным. Видимо, никак не мог решить, к какому пункту инструкции следует перейти теперь.

«Дурак», – подумал Русанов. Странно – он совершенно не чувствовал страха, хотя выражение лиц вошедших людей не предвещало ничего хорошего.

Пауза закончилась. Рябой справился со своим замешательством.

– Признавайся, сволочь, в своей контрреволюционной деятельности! – крикнул он, надсаживаясь.

– Мне не в чем признаваться, – быстро проговорил Русанов. – Контрреволюционной деятельностью я не занимался.

– Ах ты… – вызверился рябой и бросился вперед. Двое других не отставали. На Русанова посыпались удары. Он постарался оказать хоть какое-то сопротивление: защищал руками лицо, отскакивал, уклоняясь от ударов. Так несколько минут все метались по небольшой комнате туда-сюда. Но парней было трое, и все они обладали недюжинной силой и явно спортивной подготовкой, а Русанов, даже когда его называли еще не Александром Константиновичем, а просто Шуркой, никогда не мог похвастать ни особой физической силой, ни увертливостью, ни тем злобным куражом, который и сам по себе способен обеспечить победу в драке. Понятно, что не прошло и десяти минут, как он упал и оказался совершенно во власти своих палачей. Им, конечно, ничего бы не стоило тут же его прикончить, но на это, очевидно, они не имели приказа.

Его стали бить ногами, норовя попасть, конечно, в живот, а главное – ниже.

Пытаясь безуспешно защищаться или, вернее, прикрываться руками, Русанов, лежащий на полу, кричал (наивный человек! ), чтобы вызвали какое-нибудь начальство.

– Ах ты… хочешь начальство? Сейчас получишь его!

На минуту парни оставили его в покое. Русанов торопливо перевел дыхание, вытер разбитый рот, потрогал языком зубы. «Пока целы…» – мелькнула мысль. Какое кошмарное слово: «пока»! «Неужели они и вправду верят, что я намеревался убить Сталина? Кто меня оговорил, хотел бы я знать? Но ведь главное, что это полнейшая чушь. Ну, придумали бы, что я хотел взорвать завод «Красная Этна», облисполком или городскую электростанцию, застрелить председателя обкома… А то – Сталина!!! » И тут один из парней вышел и быстро возвратился в сопровождении какого-то мужчины лет тридцати, одетого в форму НКВД.

– Вот тебе начальство, жалуйся!

Кем был этот мужчина? Русанов где-то видел его… Наверное, встретился с ним по пути в коридорах тюрьмы. Вновь пришедший ничего не говорил, безучастно смотрел на лежащего человека своими очень темными глазами. Отсюда, снизу, он казался Русанову необыкновенно высоким. Лицо его было бледно, но черт его знает, с чего он так бледен: то ли потрясен издевательством над неповинным человеком, то ли, может, у него чахотка или желудок больной.

Нет, вряд ли он озабочен судьбой жертвы избиения. У здешних обитателей каменные сердца. Скорее Кавказские горы потрясешь, чем их.

– Ну что, раздумал жаловаться? – Русанов почувствовал пинок в бок. – Тогда приступим, товарищи!

На него снова набросились.

Темноглазый человек вышел из кабинета и заботливо притворил за собой дверь. Бледное лицо его оставалось неподвижным и безучастным.

* * *

Лидия всегда любила карты, пасьянсы, гадания, но в России это занятие было сущим дилетантством, а здесь стало профессией. Произошло это совершенно нечаянно, как бы само собой, и Лидии нравилось думать, что сама судьба ей наворожила.

У них была соседка – мадам Прево, гадалка, в прихожей которой начиная с полудня (до этого времени она спала) и чуть ли не до ночи толклись посетители. Из квартиры своей мадам Прево выходила редко – некогда было, но уж когда выходила… Старая, страшная, сущая ведьма, она бог весть, а точнее сказать, черт знает почему страшно невзлюбила Лидию. Огрызалась, только что не лаяла при встречах и такими взглядами жгла, что жутко делалось. «Как бы не сглазила! » – суеверно думала Лидия и при встречах с мадам Прево украдкой делала двумя пальцами рожки – Эвелина научила старинному католическому средству против сглаза. То же, по ее категорическому требованию, делали и Татьяна с Риточкой. Скептик Дмитрий, само собой разумеется, категорически отказался, да, впрочем, в том и нужды не имелось – мадам Прево была с ним совершенно иной: милой и приветливой соседкой, а вовсе не мегерой. Ну да, привлекательный мужчина… La femme est la femme! Женщина – всегда женщина. Строго говоря, старуха и к Тане с Ритой относилась вполне терпимо, одну только Лидию ненавидела. Разъяснилось все самым неожиданным образом.

Как-то утром Татьяна и Дмитрий отправились на работу, Рита еще спала под присмотром няньки (арабки стоили вообще гроши, даже дешевле русских эмигранток, их могли позволить себе даже самые недостаточные, а за детьми они присматривали отменно, лучше некуда, и были очень опрятны, так что выгода налицо со всех сторон), а Лидия собралась поехать в «Китмир». Ходили слухи, будто великой княгине Марии Владимировне нужна приемщица заказов – дама средних лет с аристократическими манерами и внешностью, и Лидия полагала, что подходит под требования по всем статьям и великая княгиня непременно возьмет ее к себе на службу. Другое дело, что в эмигрантской среде о знатной работодательнице ходили самые дурные слухи. И вспыльчива-де она, и скандальна, и криклива, и жалованье задерживает, и пропущенные по болезни дни не оплачивает, и уволить может без всякого объяснения причин: просто вышвырнет на улицу, да и все. А в «Китмире» у нее ужасная духота, теснота и антисанитария – даже крысы бегают.

Крыс Лидия боялась, кажется, больше всего на свете. Помнится, в Харбине, когда они с Таней каждую минуту ждали ареста и заключения в китайскую тюрьму, чуть ли не больше всего приводило в ужас, что тюрьма эта располагалась в старых складах, где несметно расплодилось крыс, оттого между ними и обитателями тюремных камер шла истинная война не на жизнь, а на смерть: якобы заключенным иной раз приходилось даже часовых на ночь выставлять – чтобы крысы не отъели кому-нибудь нос или ухо… Ужас, конечно. Да что там ужас – сплошная жуть! Сейчас утешало Лидию лишь то, что в «Китмире» ей всяко ночевать не придется, а при дневном свете, пожалуй, крысы поостерегутся нападать.

Итак, она миленько, с некоторой претензией на элегантность, приоделась – в Эвелинины, увы, обноски. Впрочем, если честно, вещи были почти новые, некоторые даже и вовсе неношеные, потому что Эвелина, которая весьма раздалась вширь, их и поносить-то не успела, Лидии же, стройной, блюдущей фигуру, впору пришлись, а если малость вышли из моды, так она кое-что перешила, кое-что укоротила (нынче юбки едва достигали колен, что великая радость для обладательниц красивых ног; Лидия, к примеру, такой моде всю жизнь следовала бы! ), кое-что украсила шарфиками или какими-нибудь рюшечками. Так вот, отправилась она в «Китмир». Однако, спустившись в первый этаж (по-нашему, по-русски, это второй, но в Европе-то все наперекосяк! ), невольно задержалась около квартиры мадам Прево: оттуда неслись гулкие, мучительные стоны.

Дверь была приотворена. Лидия хотела пройти мимо, чтобы лишний раз не попасть под черный, недобрый глаз соседки, но это было уж совсем не по-человечески, и она заглянула, бормоча непременные «пардоны». Как любят говорить практичные французы: вежливость стоит дешевле всего на свете, однако купить на нее можно самые дорогие вещи.

Мадам Прево лежала в прихожей. Видимо, почувствовав себя плохо, женщина добралась до двери, чтобы позвать на помощь, да и рухнула. А где ее прислуга? Ни одной живой души… Уйти? Нет, нельзя. Надо попытаться хоть как-то помочь. Конечно, нечего было и думать поднять толстенную старуху. Лидия побрызгала ей в лицо, подсунула под голову взятый с кровати валик (подушки, само собой, здесь не нашлось), попыталась взять у мадам Прево из рук какую-то толстенную книгу, которую та конвульсивно сжимала, но не тут-то было: скрюченные пальцы вцепились в книгу еще крепче, а морщинистые веки поднялись.

Несколько мгновений взгляд старухи блуждал, потом глаза остановились на лице Лидии. Изумление, ярость, насмешка, печаль, покорность – выражения одно за другим сменяли друг друга, затем старуха прошептала: «Я так и знала, что это будешь ты! » – и с усилием приподняла свой драгоценный фолиант, сделав слабое движение, словно хотела передать его Лидии. Та машинально приняла книгу.

В глазах старухи блеснуло торжество.

– Взяла! – пробормотала она. – Ты взяла книгу!

Вслед за тем женщина откинулась на спину, завела глаза, захрипела и умерла – словно бы даже с облегчением.

Лидия кинулась на лестничную площадку – позвать хоть консьержку, что ли, только бы не оставаться наедине со страшным трупом (в смерти мадам Прево не было ничего благостного и чинного, мертвая выглядела она еще более пугающе, чем при жизни), – но услышала топот поднимающихся по лестнице ног. Судя по нескольким долетевшим до нее торопливым словам, это была служанка мадам Прево, которая вела с собой доктора.

Конечно, следовало их дождаться, рассказать, что мадам Прево умерла при ней. Но Лидия, сама не зная почему, крадучись, едва касаясь подошвами ступенек, взлетела на свой четвертый этаж и постояла перед дверью, отпыхиваясь (иногда все-таки приходилось признать с сожалением, что уже не девочка, нет, далеко не девочка! ) и безотчетно прижимая к груди книгу мадам Прево. Кстати, а что за книга такая? Лидия открыла ее… Это оказалось собрание самых разнообразных гаданий и толкований карт, как Таро, так и обычных, игральных. Сами карты – новенькие, еще скользкие, взятые из недавно распочатых колод, – были вложены меж страниц, и Лидии пришлось потратить немалое время, чтобы собрать их в две колоды. Заодно она читала книгу. Но это уже потом. А в ту минуту, стоя на своей площадке и прислушиваясь к причитаниям, доносящимся снизу (служанка обнаружила, что мадам Прево уже мертва), она вдруг вспомнила совсем другую старуху – Микитиху, знахарку из Доримедонтова. Некоторые называли ее колдуньей. Микитиха по надобности привораживала чужих мужей и женихов, раскидывала карты, тайно вытравляла грешный плод, выводила злых банников или запечников (а заодно подселяла их тем, кто имел несчастье не угодить ей или недоплатить), мало-мальски врачевала разные хворости, особенно лихо снимала хомуты (ну и надевала, если кто-то опять же не угодил ей), скидывалась, согласно досужим байкам, черной кошкой или свиньей… Все чин чинарем, словом, как ведется по колдовскому ранжиру!

Когда Микитиха помирала, вся деревня это слышала, даже до барского дома доносились ее жуткие завывания. Колдунья не могла умереть – потому что ей нужно было кому-то передать силу. Передать в буквальном смысле слова – хоть что-нибудь, ну хоть что-то сунуть в руки другого человека! Тогда колдовской дар покинул бы ее тело, освобожденная Микитиха смогла бы умереть спокойно. Но одновременно она передала бы преемника во власть тому черту, которому когда-то продала свою душу в обмен на чудесный дар. Именно поэтому соседи задалеко обходили избу Микитихи, и никто не решался войти в ее дом и подать хоть какую-то помощь. Долго мучилась она, а потом кто-то – или особо злобный, или, напротив, сердобольный, или бесом подзуженный – взял да и запалил старухину избенку. Пожар вспыхнул глубокой ночью. Пока доримедонтовцы продрали глаза, пока прибежали… Особенно никто не спешил, конечно: жила Микитиха на отшибе, огонь на другие дома перекинуться не мог. Наверное, Микитиха задохнулась в дыму, потому что крики перестали раздаваться задолго до того, как заполыхали стены. Однако многие уверяли, будто видели, как вместе с последним столбом огня над крышей взвилась объятая пламенем колдунья – да тут же и рассыпалась искрами.

Так Микитиха и не передала никому силу, а потому с той поры колдуний в Доримедонтове не водилось. Ходили, впрочем, какие-то темные слухи, будто гуляка беспутный Никита Кузьмичев к старухе все же наведался, силу ее перенял, а потом и поджег избу… и вся спорынья[10] к нему с тех пор пошла, и немаленьким человеком он сделался. Но какими-то деревенскими россказнями Лидия в ту пору мало интересовалась, свои сердечные дела донимали и терзали до изнеможения.

Однако сейчас она все это вспомнила – и подумала: уж наверное, правила для колдуний, что русских, что французских, установлены врагом рода человеческого одинаковые. Какая ему, злочестивому, разница, Микитиха перед ним или мадам Прево? Душа человеческая – она всегда и везде одна и та же… А что, если не просто гадальную книгу передала Лидии умирающая мадам Прево, а некий таинственный дар? Может статься, старуха потому и злобствовала на русскую соседку, что предвидела: именно она станет наследницей.

Так это было или иначе, но с той поры Лидия гаданием очень увлеклась и, перечитав не единожды книгу, как-то, в особо безденежную минуту, подумала: а почему бы не воспользоваться тем, что сама судьба вложила ей в руки? Клиентура мадам Прево то и дело ломилась в подъезд… Разумеется, если этим заниматься, то не в своей квартире. Зять (какой-никакой Дмитрий, а все же зять! ) подобного не переживет.

Поразмыслив, Лидия сняла комнату для консьержки в двух кварталах от дома, на рю Марти. Сама – Дмитрий наотрез отказался помогать – оклеила ее обоями. Ну что ж, правильно говорят французы: né cessité fait loi, нужда свой закон пишет! А между прочим, вышло чистенько и миленько… Потом Лидия за сущие гроши купила на маленьком пюсе, который по воскресеньям работал на углу улиц Трюдан и Марти, круглый столик с инкрустацией, кушетку, пару стульев для посетителей и удобное полукресло для себя. Там же приобрела абажур, скатерть, плед и портьеры, чуть опаленные по краям, – была распродажа вещей, спасенных после пожара, и это поразило ее воображение. Лидии нравилось думать, будто тот, давний, доримедонтовский пожар, в котором сгорела Микитиха, каким-то боком имел отношение к купленным вещам, хотя… ерунда, конечно… А может статься, и не ерунда! Затем Лидия подобрала в своем (Эвелинином! ) гардеробе подходящее черное платье, заколола купленным на том же пюсе черепаховым гребнем (мадам Прево носила совершенно такой же! ) узел своих тонких, вьющихся, темно-русых, почти не тронутых сединой волос, затенила в своем салоне висячую лампу палевым кружевным абажуром (очень выигрышно смотрелось лицо при таком освещении, морщинок почти не видно, а глаза сразу стали глубокие-глубокие, таинственные, темные, и даже какие-то золотые искорки в них появились откуда ни возьмись), а потом повесила рядом с дверью табличку на двух языках – русском и французском. Гадаю, мол, ворожу и предсказываю судьбу.

И начала трудиться.

Себя она теперь называла «мадам Лидия». А когда злоехидный Дмитрий однажды сказал, что новое ее имя очень напоминает обращение к какой-нибудь бандерше (французы-то слово «мадам» употребляют исключительно с фамилиями, и только содержательницы борделей зовут себя мадам Марго, к примеру, или мадам Жанна), Лидия постаралась пропустить его слова мимо ушей и только потупила глаза. Но не скромно, а с некоторой блудливостью, поскольку Дмитрий ненароком попал если не в «яблочко», то в «девятку» или в «восьмерку».

Не только атмосфера ее салона была полна чужими альковными тайнами. Кушеточка иной раз тоже к делу приходилась… Всякие люди захаживали к мадам Лидии, встречались среди них и мужчины, жаждавшие утешения не токмо сердешного, но и телесного… Были и очень молодые мужчины, даже юнцы, а Лидия всегда именно юнцов предпочитала всем прочим представителям мужского пола…

Конечно, тут имелась своя доля риска. Однако среди клиентов Лидии имелся некий хитрый доктор, венеролог, кабинет которого находился неподалеку, в респектабельном доме на респектабельной рю Ле Пелетье, тридцатитрехлетний светлоглазый человек, несколько угрюмый, невысокий, но притом блудливый и обольстительный, словно падший ангел. Вдобавок он обладал ярко выраженным эдиповым комплексом (а как же, читывали и мы модные книжки герра Фрейда, а ежели не читывали, то всенепременно слыхивали! ), ну а Лидия, стало быть, обладала комплексом Федры. Вот они и нашли друг друга.

Вообще жизнь началась сызнова. Жизнь, совершенно отличная от той, которую приходилось вести в присутствии зятя, дочки и внучки. Там Лидия была тещей, мамой, бабушкой (Боже, ну почему нельзя называть ее grand-mè re, grand-maman, на худой конец – mammy, как это водится у французов? Эти слова не оскорбляют женское достоинство, позволяют ей ощущать себя дамой, пусть даже гранд-дамой, но не жалкой старухой! ) – в салоне же Лидия была молода, желанна, привлекательна. И, что не менее важно, она стала значительным лицом в квартале.

Бесится Дмитрий? Да на здоровье! Пусть бесится. А Татьяна вполне понимала свою шалую маменьку. Как же, кровь Понизовских давала себя знать, их кровь – не аксаковская водица! Лидия не сомневалась, что и Рита пошла в них, в Понизовских, а не в Аксаковых, даром что была названа в честь покойной матери Дмитрия. Ну что ж, в имени Маргарита кроются очень многие возможности, очень многие… Жаль только, что девочка свое полное имя ненавидела просто люто, начинала рыдать, стоило ее назвать Маргаритой или, особенно, Марго, что было для нее сущим оскорблением. Она не ленилась поправлять всякого, независимо от возраста: «Я не Маргарита, а Рита. Рита, понятно вам?! »

Впрочем, это так, к слову.

Главное, что Лидия чуть ли не впервые в жизни была абсолютно счастлива. Положа руку на сердце, перекрестясь и мысленно попросив прощения у дорогих ее сердцу покойников, она могла признаться (только себе, разумеется! ), что никогда в жизни не была так счастлива, как теперь. А впрочем, нет. Нечто подобное испытывала она в то время, когда в Петербурге украдкой навещала «домик в два окошечка», где жил ее тайный любовник, бывший домашний учитель Лаврик. И еще позже, уже в Энске, когда в дом сормовского управляющего Шатилова украдкой проникал жутковатый, но такой обольстительный, об-во-ро-жи-тель-ный и неутомимый боевик по имени Бориска…

Впрочем, хоть он и был лучшим из ее любовников, Лидия старалась о нем слишком часто не вспоминать. Страшная то была история, страшно она и закончилась. Лидия суеверно считала, что воспоминания о Бориске приносят ей несчастья. Нет, ну в самом деле: только подумает она об удивительном его таланте – unique, ну истинный unique, как говорят в таком случае французы, зачем-то целуя кончики сложенных в щепотку пальцев, а потом еще прибавляют: «Quelque chose extraordinaire! », «Что-то особенное! » – или стоит увидать этого unique и extraordinaire во сне, как непременно в салон заявится либо пожарный инспектор, либо сборщик налогов со своей замусоленной тетрадочкой, или принесут неправильно выписанный счет за электричество. Или клиентка неплатежеспособная явится, норовя разжалобить рассказом о злодейском супруге, который кинул ее с деточками (семеро по лавкам сидят, а как же! ) на произвол судьбы, а сам сбежал к любовнице, так вот нельзя ли его вернуть, мадам? А у самой нос волгло, проваленно хлюпает, и какая-то подозрительная язвочка имеется на губе, и невооруженным взглядом видно (между прочим, очков Лидия не носила – во-первых, потому, что они старят, а во-вторых, никакой надобности в них не было, зрение у нее – Рита позавидует), невооруженным глазом, стало быть, видно, что это не мать семейства, а проститутка с Пигаля, которая до сих пор тешит себя надеждой, что кот (по-здешнему le souteneur) не потому бросил ее, что у нее проявился сифилис, а просто так, на угол покурить вышел и вот-вот воротится. Подобные особы всегда норовили сбежать, не заплатив.

Вот и та дама, с визита которой сызнова начались несчастья у Лидии, явилась именно после воспоминания о нем. Или Лидия что-то напутала, и дама пришла после того сна, в котором она собиралась выколоть золотистый глаз Эвелине? Ах, какая, по сути, разница, если она угодила в капкан, в настоящий капкан, выбраться из которого не имелось никакой возможности!

А ведь начиналось все так мило, так интригующе, так многообещающе…

* * *

Александра бежала по улице, на ходу поправляя платок. Студеный, совсем не весенний ветер так и жег лицо. Услышав то, что сообщила Любка, она кинулась вон из дома как была – в халате, наброшенном чуть не на голое тело. Любка поймала, остановила. Заставила одеться потеплей. И все время бормотала что-то, уговаривала, умоляла одуматься, остановиться, не ходить на кладбище, не рвать душу.

– Ничего не сделаешь, Сашенька, милая! – Ну да, Любка так и называла ее, и Александру это ничуть не возмущало, а казалось само собой разумеющимся… потому что сейчас было совершенно неважным. – Ничего уже не сделаешь! Только намучаешься. Сама подумай, ну что ты одна сможешь? Там народу орава, там машины нагнали да милицию для охраны. Ты и на кладбище-то не пройдешь, все ворота перекроют, только комсомольцев с ломами да кирками будут пускать.

– Ты знала? Ты давно знала? Почему раньше не сказала?

– А что толку? – со вздохом пробормотала Любка. – Толку-то что? И потом, сама знаешь, что& #769; за лишние разговоры бывает. В газетах-то и по радио ничего про снос кладбища не печатали, значит, это называется «распространение провокационных слухов».

– Так, может, вранье? – с надеждой уставилась на нее Александра и замерла, до половины натянув ботик на туфлю. – Может, и впрямь слухи?

– А Оля-то куда ушла? – угрюмо напомнила Любка, нервно комкая в руках Александрин тонкий белый платок.

– Оля?

Александра разогнулась, уставилась в Любкины светло-карие, то и дело заплывающие слезами глаза.

– Слушай, да нет, не может такого быть! – воскликнула с новым приступом надежды. – Как Оля станет в этом участвовать, там же все наши лежат. И тетя Оля, и Даня, и… Тамарочка Салтыкова. Тамара! Она же героиня! Она их революционная героиня! Как же можно будет ее могилу порушить?!

Любка беспомощно махнула рукой.

– Да что с тобой говорить! – яростно выкрикнула Александра и выбежала из дому, забыв про платок.

Но Любка нагнала ее на лестнице и сунула платок в руки. Потом снова начала свое:

– Сашенька, Христом Богом прошу, не ходи туда! Только в беду попадешь! Там небось оцеплено все, ты не пройдешь!

Александра даже не обернулась.

Еще издали, с Полевой, увидела она, что никакого оцепления вокруг кладбища нет. У ворот стояло несколько милиционеров, что было, то было, да. Но грузовиков с солдатами нет, нет и народу. Видимо, комсомольцы еще не дошли, замешкались на своей Новой площади. А люди… неужели и впрямь властям удалось сохранить в тайне такое событие, как разрушение старого кладбища?! Или всем это безразлично? Или боятся, понимают, что плетью обуха не перешибешь? Конечно, если страшно за живых заступиться, то кто пойдет заступаться за мертвых?

Нет, тут какая-то путаница. Невозможно поверить! Милиция стоит… Ну что милиция, подумаешь! Мало ли зачем ее сюда пригнали? Это ничего не значит, кроме того, что на кладбище через ворота не пройдешь. Да и ладно, велика беда. В ограде сколько угодно проломов, пробраться очень просто. Вот хотя бы здесь, около братской могилы красных бойцов, умерших в девятнадцатом году…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒