Anterograde Tomorrow 4 страница

" И я бы продолжил записывать, " сказал Кенсу, " Я хочу запомнить нас. Я правда—я хочу быть—я просто хочу—отношения. Я хочу быть в настоящих отношениях с тобой, таких, чтобы мы могли обсуждать, что мы делали вчера или за день до того... "

Чонин ничего не сказал, только зарылся своим носом в заднюю часть шеи Кенсу, все еще тяжело дыша.

" Завтра, пожалуйста завтра, не дай мне забыть тебя, Чонин. Я хочу запомнить это, я хочу запомнить нас. "

" Не волнуйся, хен. Я же писатель. Я запоминаю вещи, чтобы зарабатывать на жизнь. "

Они не спали всю ночь. Чонин заварил крепкий чай, и они пили его на балкончике Кенсу, вытянув и сплетя ноги, ерзая пальцами ног по пальцам ног. Кенсу пытался говорить обо всем, что угодно, все, что не давало бы ему уснуть, потому что как только он уснет, все закончится, прекрасные звезды и теплое ощущение внутри, и удивительная гладкость кожи Чонина, соприкасающаяся с его собственной, и резкие контрасты. Он несвязно болтал о том, как хорошо смотрелся Чонин, когда он так танцевал в баре, как идеально сочетались их голоса и движения, о том, какое чистое небо и что синоптики передавали завтра дождь.

Но, в конце концов, глаза Кенсу стали невыносимо тяжелыми, и он резко упал на Чонина, в полубессознательном состоянии, ощущая прохладный бриз, дразнивший его кожу, и линии, которые Чонин рисовал на его шее. Чонин положил голову Кенсу на свои колени и начал гладить его волосы, продолжая слова Кенсу, словно они никогда и не обрывались, может потому, что все не должно было закончиться так быстро. Потому, что он, тоже, надеялся.

Так или иначе, сон забрал Кенсу прочь.

В последние секунды лета, часы всегда слишком короткие, а секунды слишком длинные. Дни становились короче, и хотя Кенсу не мог сказать, что у него были хоть какие-нибудь доказательства, беспокойство грызло его с наступлением каждого заката, и он чувствовал, как затягивалось это ощущение. Заполняя трещины в его коже, проскальзывая по спине, капая с пальцев ног. Тоска. Страх. Затягивающий холод зимы, дождь без начала, те же самые часы, которые он знал, что проводил когда-то раньше. А потом наступала ночь, и окрашивала все в пустоту.

[часть третья: завтра]

Солнечный свет пробрался в сон Кенсу, добавив в него нечто прохладное и соленое, нечто схожее с чувством утопающих ступней в песке на мягком перешейке между океаном и пляжем. Он повернулся, и образ мокрого песка постепенно стал принимать форму холодного одеяла.

Когда он открыл глаза, коктейль из синих оттенков и крыльев чаек резко сменился на низковисящий потолок, небольшое окно в конце узкой спальни и старый деревянный пол под изношенным ковром. Это его комната, хоть и не совсем такая, какой она была вчера: теперь, каждый сантиметр комнатных стен был обклеен зелеными и желтыми записками. Он не помнил, чтобы он клеил эти записки: два слоя цветных текстов и диаграмм, номера и даты. Занавески колыхнулись от легкого ветерка, и записки зашуршали, издавая мелодию тихих бумажных аплодисментов.

Кенсу не был удивлен видом своей комнаты, но он был ошеломлен от превосходящего количества желтых записок. Замешательство, однако, само по себе превратилось в улыбку, когда он поднялся на балкон и увидел силуэт, опиравшийся на соседние перила.

" Ты прочитал желтые? " Резко спросил незнакомец, и блеск в его зрачках стал озорным, когда он заметил озадаченный взгляд Кенсу, " Иди и прочитай их. И откроешь свою дверь, когда я постучусь. "

Кенсу послушно вернулся в комнату, прочитал их, и открыл дверь, когда Чонин постучал. Через десять минут они уже были на кухне, согнувшись над раковиной и приготавливая завтрак, Чонин гладил его по животу, пальцами считал его ребра, разрушая все самым прекрасным способом. Нелегкие остановки и легкие продолжения, сопровождаемые руками вокруг талий и утопающими в плечах подбородками.

Кенсу думал, что это могло бы повторяться вечно. Возможно, в один прекрасный день он проснется стариком, а Чонин все так же будет гладить его по животу, дразнить бессвязными вздохами на ухо, и создавать беспорядок из всего точно так же, как и сегодня. Они бы завтракали на балконе, со сморщенными ступнями в пушистых тапочках, а их седые волосы были бы слишком тонкими, чтобы скрывать яркие улыбки. Он бы хотел этого.

Занятия любовью Кенсу и Чонина заключались в невзрачных гравировках на потертых страницах, составленных в маленький список под названием То, что заводит До Кенсу. По нечетным дням почерк был спонтанным и беспорядочным, по четным дням Чонин проводил руками по текстуре мурашек Кенсу.

В основном они регулярно проводили ночи в баре, когда все оставляли их наедине с бокалом шотландского скотча в качестве арбитра. Кенсу ловил себя на мысли, что он тупо вглядывался в лицо Чонина, когда пел, размышляя о том, как вообще можно быть таким безупречным и разбитым одновременно. Красивый, словно ручная работа, с осадками переполняющего счастья по краям, как у давно заваренного чая, Чонин был подобен артефакту утраченного совершенства—хотя часть совершенства поверглась в прах, когда он поднял взгляд и, поймав широко-открытые глаза Кенсу, подмигнул.

В подмигивании Чонина было нечто такое, от чего Кенсу чуть ли не выронил свой микрофон, и, конечно, это произошло в ключевой такт песни. Вскоре Кенсу окончательно застыл, потому как Чонин, неприлично сократив дистанцию между ними, соблазнительными губами затянул мелодию блюза, щекоча гладкую влажную кожу Кенсу. Сердце Кенсу болезненно било в груди с каждым, почти преднамеренным, ударом пульса в запястьях и шептанием, " Ты не посмеешь, я же знаю. "

Эта игра стала роковой, когда дверь в гостиную закрылась, и Чонин прижал Кенсу к стенке, " Скажи это еще раз. Не посмею? " Ладони и коленки скользили вверх по бедрам, невнятные бормотания выделяли каждый стон. Срочная потребность овладевала всем, в то время как отчаяние направляло руки вниз, к металлическим ширинкам. А может и не отчаяние.

Может, это была всего лишь потребность, потому что они всегда были в погоне за песчинками, исчезающими из их ладоней. Потому что, как только зима перешла в весну, занятия любовью перестали быть острыми толчками и тлеющими взглядами, они были больше похожи на влажные молчания, заключенные между бумажными страницами в квартире Чонина. Потому что с приходом весны, все вершины гор исчезали, и оставался только лишь стабильный поток мыслей.

Кенсу потянулся на матрасе Чонина, наблюдая за тем, как колыхающиеся занавески вдыхали жизнь в сотни желтых записок на стенах, в то время как Чонин нащупывал полость своего горла двумя большими пальцами. Отдаленный шепот сломал спокойную тишину, " Прости. "

Воздух колебался, но не от маленького извинения Чонина, а от жадного глотания воздуха, свистящего в его легких. Скользя рукой под накрахмаленной рубашкой Чонина, Кенсу считал количество его ребер указательным пальцем. Он оставлял за собой маленькие влажные отпечатки и шептал, успокаивающе, " один, два, три—". Чонин дрогнул, ошеломленно, когда Кенсу неожиданно легонько поцеловал его в губы, " Тшшш. Не извиняйся. "

Чонину потребовалось немало времени, чтобы расслабиться в объятиях Кенсу и раствориться в тепле и заботе, позволяя гладить себя ладонями, " Я даже не способен, по-настоящему, любить тебя. "

Кенсу фыркнул, остро вогнав свой палец меж его ребер, и Чонин громко засмеялся. Кенсу умело обхватил его обеими руками и запечатлил более долгий, более полный поцелуй. Легкая фиолетовая тень проскользнула под их телами, когда Кенсу отстранился назад, позволяя оттенкам его вздохов летаргично дрейфовать. " Чонин, послушай. Мне неважен секс. Сейчас мне более, чем хорошо, вот так. Мы уже занимаемся любовью. "

Чонин зарылся лицом в подушку. Кенсу поднял его. Чонин отвел взгляд в сторону. Кенсу заставил его посмотреть на него. В конце концов, Чонин смущенно издал сдавленный смешок, " Ты меня убиваешь, хен. Ты правда меня убиваешь. "

" Почему? "

Ответа не последовало, и Кенсу подумал, что возможно, это всего лишь очередная фраза, которую Чонин сказал безо всякой на то причины. Одна из тех фраз, что приходит и уходит. Небо темнело, и вопрос рассеялся вместе со светом и никогда больше не возвратился.

" Куда улетает мысль, когда ее забывают? "

" Я не знаю. Прочь? "

" Как расплывчато. "

" Я же не писатель. "

" Не будь таким расплывчатым. "

" Ну, она умирает. Мысль умирает. "

" А что, если я не хочу? " Чонин играл с зажигалкой, открывая и закрывая, наблюдая за язычком пламени вокруг стальной крышечки. " Не дай мне умереть, хен. Обещай мне, что запомнишь меня. "

" Хорошо. Я обещаю. Я запомню тебя. "

" Навсегда. "

Иногда правда бывает больнее лжи, а иногда ложь сама по себе способна разорвать Кенсу на части.

" Ты будешь любить меня завтра? "

" Конечно. "

" Обещай мне это. "

" Я буду любить тебя завтра, и я навсегда запомню тебя. Только дай сюда зажигалку, пока ты не спалил мою квартиру. "

Чонин написал ему записку, чтобы он сдержал обещание, " Меня зовут Чонин. Я писатель, который живет по соседству. Увидимся завтра, хен. Не забудь! " Кенсу засмеялся, увидев восклицательный знак, и Чонин пихнул его в плечо, и они вместе повалились назад, под одеяло, с небольшой каплей надежды. Кенсу понимал, что ложь тоже была тем, что не давало Чонину сломаться, поэтому, возможно, он мог позволить себе немножко лгать.

В конце концов, надежды не остается, и вся ложь терпит неудачу. Голос Чонина звучал тихо и одиноко, когда он бормотал в волосы Кенсу, " У меня есть только две вещи в этом мире, хен. Это ты и танцы. Это все что у меня осталось, и скоро, танцы будут оторваны от моих костей, и, в конце концов, я потеряю и тебя, тоже... "

Чонин рукой обхватил Кенсу вокруг шеи и притянул его в свои объятия. Пламя угасло, настала тьма. Шел дождь, легко барабаня по подоконнику.

Были моменты, когда Кенсу наблюдал за тем, как танцевал Чонин, и замечал, что движения Чонина отставали, не значительно, но заметно. Нерешительные сгибы суставов, страх и желание в предупреждающих колебаниях. Словно его мышцы цеплялись за что-то, что тянуло его сухожилия назад, словно он был пойман в бесконечной погоне за некой мелодией, которая всегда двигалась на такт быстрее. Возможно, Чонин и сам знал об этом; нельзя было не заметить блеск разочарования и расширяющееся горе в его зрачках.

Но в конце концов, даже такие моменты исчезали. Больше не было разочарования или горя, ни движений, ни борьбы, вовсе. Лишь призрак, сидящий в другом конце бара. Медленно измельчавшийся в частички пыли и света.

Затем были моменты, когда Кенсу пел и замечал, что Чонин сжимал и разжимал кулак. Следы укусов на его нижней губе, опущенные глаза, сдавшиеся плечи. Все сводилось не к крику, но к неизбежному глотку воздуха. Мягко, стабильно, неизбежно.

И наконец, предложение в конце альбома, которое описывало Чонина как танцора, стало неким подобием лжи, потому что Чонин больше не танцевал. И он даже уже не был писателем. Он не был похож на человека с той страницы. Он не был похож на человека вообще, возможно, он был всего лишь трупом, повторяющим в конце каждого часа, " Хен, а ты помнишь, как мы...? "

[3. 1]

Только войдя в лифт, Кенсу почувствовал себя на грани между удушьем и получением ожогов от ночи в середине лета. Незнакомец в лифте уже успел поприветствовать его коротким кивком. Это было 12 июля, время, когда мир существовал в неясном свете ламп, пьяных воплях, и редких отголосках смеха. В это время они были только вдвоем, и их сопровождала навязчивая тишина.

Только что вернувшись из бара, Кенсу пытался не обращать внимания на коктейль из металлического дыма и сильного запаха алкоголя, который въелся в его волосы. Недавние звуки саксофона вились вокруг его пальцев, а под кожей пробегал ритм танго, но это не помогало заполнить пропасть, вставшую между ним и незнакомцем.

Незнакомец, с незаженной сигаретой в зубах, повернулся первым. Слабый свет лифта обволакивал его желтым оттенком и завесой тяжелой апатии. Кенсу, чувствуя пульсирующее в венах танго, стало любопытно, на самом ли деле кожа этого человека такая пластиковая, какой сейчас кажется.

" Жарко. Погода сейчас жаркая, " сказал он протягивая руку, которую Кенсу нерешительно пожал. Его рука была удивительно холодной, ногти на длинных пальцах были коротко и остро подстрижены, кожа сильно обтягивала худые костяшки пальцев. Но более того, он дрожал, как заметил Кенсу. Его зубы стучали, и он едва ли смотрел в глаза.

" Э, " протянул Кенсу. Он хотел спросить, все ли хорошо с незнакомцем, и почему он так дрожал, но среди скрипа лифта и звуков люминисцентной лампы, слова затерялись, " Да. Да. Жаркая ночь. "

Незнакомец ничего не ответил. Вместо этого он облокотился спиной на стенку лифта и осмотрел Кенсу с головы до ног, в ожидании, что Кенсу его узнает. От этого странного внимания Кенсу прикрылся своим пальто, но тонкий слой кашемира едва ли укрывал его от чужого взора. Время мучительно тянулось, пока наконец двери не открылись, и Кенсу сделал облегченный выдох, который держал в себе сам того не заметив.

Только потом, когда Кенсу прошел по коридору к двери своей квартиры и заметил, что незнакомец идет за ним, до него дошло, что, возможно, это не первая их встреча.

" Я вас знаю? " Спросил он наконец. Голос отдался тяжелым эхом в длинном холле. Незнакомец остановился около соседней двери, пальцами поигрывая с брелком. Из окна падал серебряный лунный свет и отражался от чего-то на его костюме. Кенсу заметил пару запонок, блестящих и очень дорогих на вид, слишком дорогих, чтобы принадлежать кому-то, кто бы жил в этом доме.

" Знаешь ли? " Незнакомец нахмурился, и это прозвучало больше как просьба, нежели вопрос.

Кенсу не помнил, чтобы он натыкался на лицо этого незнакомца в альбоме с фотографиями или в рядах зеленых записок на стенах. Но, возможно, он пропустил страницу. Такое случалось. Он поспешно полез в сумку, но его остановил резкий хохот незнакомца, " Так ты ничего не помнишь. Вообще ничего? "

" Что? Что я должен помнить? "

" Ничего. Правда, ничего, " Незнакомец рассмеялся, а может заплакал, когда он прислонился спиной к двери своей квартиры и начал сползать вниз, вниз, вниз. Даже в темноте можно было распознать мелькнувший страх в его кривой ухмылке. От этого он, к сожалению, казался моложе, чем был на самом деле.

Арбуз на вкус напоминал грязные окна, а воздух разлагался в венах, словно некая невидимая, угасающая мелодия. Кенсу было тяжело глотать. Сегодня все было незначительным, балансирующим на краю существования.

" Чонин, " сказал он, тщательно вытаскивая черные зернышки указательными пальцами, " Почему ты такой тихий? "

" Я всегда был тихим, " ответил Чонин.

Они сидели, скрестив ноги, на балкончике Кенсу, за ними располагались покрытые плесенью стены, а перед ними открывался вид на бесконечную страну из эфирных пригородов. Кенсу казалось, что все это было лишь съемочной площадкой, построенной из пыли и несбывшихся мечтаний. Где-то там должен был быть настоящий мир, в котором смех не казался бы чем-то невозможным на опустошенном лице Чонина.

" Нет, не был. "

" Откуда тебе знать. Как-будто ты помнишь. "

" Почему ты такой грустный? "

" Я в порядке. "

" Нет. "

Чонин сердито впился в кусок арбуза. Струйки сока потекли по краю его рта, и он грубо вытер их тыльной стороной ладони. Он разочарован, это было ясно для Кенсу, или может чуть больше, чем просто разочарован. Кенсу терпеливо ждал, прислушиваясь к звукам Чонина, кусанию, жеванию, глотанию, коротким остановкам дыхания. Но Чонин не менял своих рутинных действий, только продолжал есть все быстрее и быстрее.

" Послушай, что я не так сказал? Чонин, я хочу быть в отношениях с тобой, но ты не можешь быть таким—"

" Нет, хен. Я могу, потому что у нас даже нет никаких, блять, чертовых отношений, " Чонин внезапно сжался, хрупкий и холодный, " И у нас никогда не будет отношений. Тебе же это понятно, да? Ты можешь продолжать пытаться, но ты никогда не сможешь запомнить меня. Так было, и так будет всегда. "

Кенсу не хотел плакать, но тихий всхлип просочился сквозь его непроницаемое выражение лица, все испортив. Чонин еще больше разозлился, " Ты даже не имеешь права расстраиваться. Ты просыпаешься каждое утро, и у тебя все хорошо и замечательно, а что насчет меня? "

" Прос—"

" Я влюблен в тебя, черт побери, но мне все равно приходится представляться тебе каждое ебаное утро, и ты хоть понимаешь, каково это? —Нет, ты не понимаешь, потому что ты не любишь меня на самом-то деле. Без всех моих записок, ничего не будет. Да, точно, действительно ничего. Я и правда всего лишь незнакомец для тебя, и эти отношения всего лишь игра. Просто очередной роман. Выдумка. Все. Я даже не пишу чертов роман, блять, я живу в нем. "

После долгой паузы, " Прости меня, " в конце концов произносится одним из них. А может, обоими.

" Позапрошлой ночью, я пришел к тебе в квартиру и снял все записки о нас с тобой, и вчера, я хотел посмотреть, вспомнишь ли ты ночь, когда мы встретились во второй раз—хоть бы малейший намек на воспоминание—но разумеется... "

Чонин спутал свои пальцы с пальцами Кенсу, держа их вместе; потные ладони слипались от липких пятен арбузного сока. " Вот факты. Я умру. В один прекрасный день ты забудешь о нас. А потом, на следующий день, ты забудешь меня. Даже не потому, что у тебя амнезия. Просто из-за времени. Потому что это то, что делает время. Оно забирает маленькие частички. Сначала незначительные, а затем оно подкрадывается к значительным... Но к тому времени, как ты это поймешь, они уже исчезнут, а ты не будешь знать, что было украдено, пока—"

" Нет, нет Чонин, все не так—у меня не все в порядке с головой, но мое сердце, " Кенсу прижал их руки к своей груди, и глубоко вдохнул, так, словно воздух был способен заполнить промежуток между ними. Тепло Чонина проникло сквозь его рубашку, и от этого в животе стало легко, открывая слова, о существовании которых он и не знал, " Мое сердце в порядке. В нем я запомню тебя. Я ничего не могу помнить о тебе, но когда тебе больно, мое сердце болит. Когда ты смеешься, мое сердце смеется. Я могу любить тебя даже без воспоминаний, поэтому пожалуйста держись. Держись, ладно? "

Чонин, после долгой борьбы с самим собой, смог выдавить из себя улыбку, но она была дрожащей, и в конечном итоге треснула, в тот момент, когда он сказал, созерцательно, жестоко, " Это тебе не роман, хен. Ничего не получится. " Он вдохнул, и последний гвоздь прозвучал не с треском, а с шепотом сожаления, " Разве ты не видишь, хен? Наш конец так ясен. Все было предначертано с самого начала, даже до того, как мы встретились. "

Хоть Чонин и ждал возражений, хоть они оба ждали возражений, Кенсу не нашлось, что сказать. Всхлипы тяжело и ужасно отдавались в его теле, и он не мог выдавить из себя ни малейшего протеста, в то время, как Чонин продолжал, " Знаешь—в один день, я не смогу притронуться к твоему лицу, поговорить с тобой. Я буду просто—лежать там, смотреть широко открытыми глазами, как ты плачешь, мое тело онемеет, и, моя рука, вокруг твоей... Ты будешь держать мою руку также, как и сейчас, но она будет холодной, и тебе будет больно, еще больней, чем сейчас. И когда этот день наступит, хен, обещай мне, что ты отпустишь меня. Ты пойдешь домой, уберешь ромашки—"

" Нет. "

" Потому что, послушай, хен. Ты не заслуживаешь того, чтобы... " Кадык Чонина качнулся вверх, остановился, и не опустился вниз. Его голос прервался. Кенсу внезапно осознал, что Чонин плакал, тоже. Он плакал все это время, может до того, как Кенсу проснулся, " смотреть, как вянут ромашки... "

" Нет, " Кенсу схватил обе руки Чонина, собрал все рассыпающиеся кости и потертые сухожилия, и прошептал маленькие молитвы в слабые пальцы, " Нет, нет, нет. "

Между месяцами и секундами, Кенсу перестал отслеживать время и забыл, как читать календари и часы. Иногда он забывал дату. Другой раз он смотрел в окно и задумывался, в каком сезоне он сейчас находился. Его альбом больше не пополнялся, и он не был уверен, ему двадцать или двадцать пять, потому что это больше не имело значения. Он всегда будет оставаться на одной точке, и никак иначе.

Но когда пришел Чонин, все вернулось на свои места. Это были последние месяцы осени. 2013. Ему двадцать пять, три месяца до двадцать шести, и он настолько глубоко влюблен, что становилось больно. Больно потому, что уже последние месяцы осени, и лето уже закончилось, а он не мог даже его вспомнить, и эта любовь делала его жадным и злым и печальным из-за всего, чего он не мог иметь.

Эта любовь заставляла его цепляться за Чонина в конце каждого вечера и умолять, чтобы он позволил ему запомнить все сегодня, и вчера, и—

" Завтра, " вмешался Чонин. Кенсу показалось, что он пах немного йодом и антисептиками, недавно заполненной историей болезни. " Ты можешь запомнить завтра. Я буду помнить все наши вчера, а ты можешь запоминать все наши завтра. Будет здорово. "

Кенсу невозмутимо ответил, " Это бессмысленно. Как же ты можешь запомнить завтра? "

" Ну, " Чонин расслабился в руках Кенсу, позволяя своей спине заполнить изгиб груди Кенсу, и прислонился своей щекой к щеке Кенсу, " Завтра я помню, что мы пойдем на пляж, и? "

" И что? "

" А что ты помнишь, что мы будем делать? "

" Чонин, о чем ты вообще говоришь, как ты можешь помнить то, чего никогда не было—"

" Тшш. Давай посмотрим. Я помню, что вода будет пылать от света. Солнце будет вставать, такое фиолетовое и красное в облаках. Но будет тихо, в основном только звук воды и ветра, и твой голос. Ты будешь петь Мою Леди, а твои ноги будут утопать в песке, пока ты будешь смотреть, как я плескаюсь в воде. Я буду танцевать, а ты петь. Я споткнусь, а ты вырвешь свои ноги из песка и попытаешься поймать меня. Я отмечу, как великолепно ты выглядишь, и у меня появится внезапное желание поставить тебя в компрометирующее положение. Я буду заниматься с тобой любовью прямо там и тогда, так, что песок будет повсюду, и ты будешь беспокоиться, разумеется, и будешь стирать вещи четыре раза подряд, тщательно все вычищая—но это все потом, конечно—сначала мы пообедаем, сидя на крыше машины, лениво и медленно. Мы можем взять с собой гамбургеры, с большим количеством сыра... "

Кенсу задумался, " И мы будем смотреть на закат. Я продолжу петь, а ты возьмешь меня за руку, потащишь на крышу. Мы будем танцевать вместе. Смеяться. Ты будешь смеяться сильнее, но я буду смеяться дольше. Везде будут комары, наверное. Я захочу уйти, но ты захочешь остаться подольше, потому что ты такой, а я буду тащить тебя назад, и ты отмахнешься от меня, но в конце концов ты сдашься, потому что я ударю тебя. Или, может, сдамся я, когда ты схватишь меня за руку, притянешь и поцелуешь меня очень сильно. "

Чонин схватил его за руку и притянул его так близко, что Кенсу мог ощущать его выдохи на своем языке, " Вот так? "

" О чем ты сейчас думаешь? "

" Как сильно я хочу оставаться вот так. "

Кенсу не задал Чонину некоторые вопросы. Он не спросил Чонина, смогут ли они оставаться вместе навсегда, или сколько завтрашних дней оставалось на самом деле, потому что иногда правда режет глаза. Он мог только лишь цепляться за секунды, каждый жест, каждый контакт, каждый слог. Чонин происходил в считанные секунды. Все происходило в считанные секунды.

Если бы только секунды могли длиться достаточно долго.

Однако, когда Кенсу проснулся на следующий день, они не пошли на пляж. На самом деле, не было никаких 'они'. Не было желтых записок на его стенах, никаких слов на последней странице его альбома, никаких компрометирующих положений или гамбургеров на крыше машины. Был только Кенсу, спешащий вниз по лестнице на фабрику, ужинающий за пустым обеденным столом, ждущий, пока наступит семь часов и вглядывающийся в соседний балкон со странным чувством, что что-то могло быть не так.

Когда он напевал мелодию под туманные огни сцены, он смотрел на пустое место в другом конце бара и думал, что могла бы значить эта пустая яма в его груди, почему каждая нота вырывалась не в той тональности. Минсок пытался петь громче, чтобы скрыть ошибки Кенсу. Он сдался, когда у них выдался перерыв, " Что с тобой? "

" Я не знаю, " пробормотал Кенсу. Ничего необычного сегодня не произошло. Все шло соответственно записям в его альбоме.

" Где тот писатель? Ким Чонин? "

" Какой писатель? " хотел спросить Кенсу, но вместо этого вышел вздох необъяснимой паники и такой громкой боли, что ее почти можно было услышать. Инстинктивно, он полез за своим альбомом, пробежался по страницам один раз, и снова, и снова с тем же трясущимся всхлипом, " Я не знаю никаких писателей. "

Пучок засушенных ромашек выскользнул из задней обложки. Что-то разбилось внутри Кенсу. В этот раз не было никого, кто бы мог его поймать.

[3. 2]

Он проснулся в октябре, окруженный зеленым цветом стен, цветом синтетической травы, которая никогда не умирает. В октябре мир увядает с каждым закатом, испаряясь в запахе разлагающихся листьев и забытых обещаний. С октябрем пришли и бесконечные дожди, которые смывали прочь бессмертные следы и приносили новых посетителей в бар.

Он проснулся в ноябре, со снегом, который высоко и густо валил за окном. Знакомое желание зарыться лицом в подушку и заплакать так, будто завтра не наступит никогда, сворачивало его внутренние органы. Ноябрь состоит из дней, которые исчезают в тонком воздухе, и из ночей, которые становятся началом для конца и концом для начала. С ноябрем завтрашние дни перестали приходить. В ноябре он задумался, как долго он жил вот так, и сколько еще он собирается жить вот так, и сколько еще завтрашних дней осталось до того, как время его отпустит.

Он проснулся в декабре, за четыре дня до Рождества, со стуком в его дверь. Тьма поглотила его квартиру, когда он шел по коридору, протягивая пальцы, чтобы нащупать стены, и он снял дверную цепочку, и открыл дверь, и—

" Хен, " хныкал парень в его дверях. Кенсу видел смешение пепельных губ и опухших глаз, дрожавших в тонком больничном халате, со снежинками в волосах и с пластиковыми тапочками на ногах. Парень, стало быть, пытался улыбнуться, на краешке его рта остались следы тяжелого сожаления, но все это растаяло прочь, когда он снова попытался двигать своей челюстью, " Хен, " и всхлип, " хен, хен... "

Огромная, необъяснимо теплая волна облегчения окатила Кенсу, но этого не хватило, чтобы остановить его нерешительный хриплый вопрос, " Кто ты? "

Пауза.

" Конечно, ну конечно ты забыл... Так глупо с моей стороны... "

Кенсу, затаив дыхание, с любопытством, или может, с долей необоснованного понимания, смотрел, как что-то наворачивалось на и так уже покрасневших глазах парня. Было страшно наблюдать, с какой легкостью рушилась эта совершенная конструкция из костей, будто бы в замедленном действии. Парень дрожал, треща по швам и издавая бесшумные вопли. Руки вытирали слезы, а грудь целиком тряслась от безутешного горя; в конце концов, он проглотил все, с тяжестью.

Он сделал маленький приветственный жест, но это выглядело так хрупко, " Прости, что потревожил тебя. Я просто думал—вдруг, ты помнишь—но, просто, не обращай внимания. Я, пожалуй... "

Не было ничего, кроме тишины сталкивающихся снежинок, маленьких сверкающих шариков света, словно светлячки, когда Кенсу обхватил рукой вокруг запястья парня. Он совсем не подумал о хрупкости, когда потянул парня ближе к двери. Честно говоря, он не знал, о чем думал, когда сказал, " Нет, на улице идет снег. Я принесу тебе куртку. Ты простудишься. "

" Простуда, " повторил парень, и его смех прозвучал как самая печальная вещь на этой стороне вселенной, " Я простужусь. "

По их пути в госпиталь, парень представился как Чонин. Он перечислил Кенсу четыре факта на заднем сиденье такси. Во-первых, он писатель. Во-вторых, они встречались раньше. В-третьих, он умирает. В-четвертых, он убрал себя из записок и альбома Кенсу из-за перечисленных фактов.

" Мне сказали, что мне осталось жить шесть месяцев. Может, год, если я буду хорошо себя вести, " сказал Чонин, в глазах отражался рассвет, пролетающий мимо окон, " Я захотел побыть героем. Позволить тебе забыть меня, спасти тебя от всех вчерашних дней и оставить со всеми завтрашними, но... потом я услышал, что у меня пневмония. Это не шесть месяцев. У меня оставалось четыре недели. Может, три. И я сломался. Застрять во вчерашних днях, пока ты двигался дальше без меня, внезапно перестало выглядеть так трогательно, как раньше—правда, прости меня. Я врал. Я не герой. Просто трус. "

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒