Anterograde Tomorrow 3 страница

И несмотря на то, что Кенсу не записывал все детали, всегда возникало нечто, когда между ними происходил контакт. Каждый раз, когда они ловили взгляды друг друга, когда они потягивались под ночным небом, царапины на костяшках пальцев предательски напоминали о себе в промежутках прерывистого дыхания. Это было нечто необъяснимо теплое, легкое, прозрачное. Немного похожее на светлячков. Нечто, что задерживалось в его ладонях только для того, чтобы исчезнуть к тому времени, как только оно научиться желать. Нечто, что подсказывало ему о том, что все это уже случалось раньше, и что в следющий раз, точно также, оно улетит прочь. Скользнет меж его пальцев, словно мимолетное воспоминание.

Но, скорее всего, это нечто не было чем-то романтичным. " Люблю тебя, " эти два слова никогда не произносились. Они были слишком решительными, слишком резкими без мотива, без твердых доказательств, без рациональных объяснений, потому что в конце каждого дня Чонин иногда был незнакомцем, иногда Чонин был книгой, но он никогда не был кем-то большим, чем друг. Время держало их на расстоянии руки, невидимая и непроницаемая грань.

Дни приходили и уходили, и Кенсу стал понимать разницу между не уходи и спокойной ночи. Конечно, Кенсу всегда до смерти хотелось подбежать и затащить Чонина обратно. Ему казалось, что они всегда подходили друг другу, хоть между ними и не было лабиринтов из переплетенных пальцев и ног. Существовали только цунами текста и медленные волны музыки. И может это было все, чем они были.

Коротко махнув рукой, он всегда делал шаг назад, " Спокойной ночи. "

Между Кенсу и Чонином, скорее всего, не было романтики, в привычном понимании этого слова. Но возможно, между ними было немного чего-то другого, между утешением и потребностью, между надеждой и верой, между шеей Кенсу и изгибом ладони Чонина.

Они были вдвоем на крыше Самсунг Тауэра, семьдесят три этажа уносились вверх в ночь, этой высоты почти хватало, чтобы раскидать звезды по созвездиям, но в то же время, земля оставалась достаточно близко. Кенсу считал количество оставшихся таблеток в оранжевой пластмассовой баночке Чонина, а Чонин смотрел, как дым рябью рассеивался в воздухе.

" Каково это? "

" Каково что? "

" Быть забытым. "

Чонин спрятал руки под голову, и они вместе стали рассматривать неясную луну и звезды, заключенные в облаках. Он тихо двигал челюстью вверх-вниз несколько секунд, прежде чем, наконец, появился хриплый ответ, " Словно тебя убили. Стерли и уничтожили против твоей воли. "

" А каково это, забывать? "

Кенсу посмотрел глубоко в небо, " Это тоже похоже на смерть, " и никогда раньше он не желал так сильно пожить еще чуточку дольше. Их коленки соприкоснулись. Кенсу вдыхал дым, который Чонин выдыхал. Этой ночью они пахли чернилами, и дождем, и хлопком, и уличными закусками, металлической осенью, и друг другом.

" Знаешь, " Чонин повернулся, с промелькнувшим отсутствием в выражении лица, " хен, в то время когда я танцевал, мне нравился мой ассистент. Он был китайцем. Лу Хан. Моя первая любовь, можно сказать. Я уважал его, следовал за ним, а он заботился обо мне. А потом в один прекрасный день я сломался. Сломался под давлением и болью, и мне все осточертело. Я сорвался на нем. Он пытался исправить меня. Все пытались исправить меня. Но знаешь, исправить человека это не то же самое, что исправить игрушку. Когда ты исправляешь человека, ты жертвуешь собой и ломаешься сам. "

Один из них сглотнул, громче, чем шептал Чонин, " И я разбил его на слишком много осколков. "

" Мой редактор—О Сехун—он кретин. Но он эффективен. Ставит меня на место, когда я иду по неправильному пути или теряю голову. Суть в том, что он собирает меня по частям в одну кучу так, чтобы я ничего не растерял. Мы держимся вместе. Он держит меня как бездомного пса, я думаю, он мне подходит. "

" А, потом однажды он мне говорит, он встречается с кем-то из балетной труппы. Я такой, ладно, круто, но танцоры бывают мелодраматичными. А он продолжает, нет, этот прекрасен, его имя Лу Хан, вы двое должны встретиться, разве ты не говорил, что танцевал раньше? "

" Ах—"

" В итоге мы встретились. Это было неизбежно. Но знаешь что? Он все еще помнил, какой кофе я люблю. Восемь лет, а он даже не попытался забыть меня. Он выглядел как дерьмо, даже несмотря на любовь к Сехуну. Знаешь почему? Воспоминания. Они убивают его. Я не могу спасти его от них. И Сехун не может, " Чонин поморщился, и внезапно дым больше не летел потоком, но просачивался сквозь его зубы, " Никто никого не может спасти от воспоминаний. "

Было ясно, к чему клонил Чонин. Кенсу попытался сдержать его следующие слова, но, в конечном счете, это было невозможно.

" Хорошо, что ты не вспомнишь меня, на самом деле, потому что таким образом я смогу спасти тебя. Таким образом, когда я облажаюсь, тебе не придется с этим жить. Если тебя забыли, то это не так невыносимо по сравнению с тем, если тебя помнят. Я могу терпеть смерть в конце каждого дня, хен. Это нормально—забывать меня. "

Кенсу не услышал как Чонин громко сказал, " все равно я умираю, " и эти слова потерялись где-то среди звезд; вместо этого он услышал тихое, " не дай мне умереть, " в пальцах, которые Чонин сплел с его собственными. Он наклонился и прижался своим носом к его, отдал Чонину свой кислород и аромат тик така на языке, а в ответ забрал полные легкие никотиновой тьмы и раскрошенное обезболивающее и горькие опиоиды.

" Знаешь почему ты всегда выглядишь таким старым? Потому что ты думаешь, что ничто не заслуживает запоминания, потому что ничто не идеально, и ты прав—ничто не идеально. Но каждый момент заслуживает запоминания, Чонин. Каждый раз, когда ты облажаешься, я буду видеть человека, каждый раз ты будешь падать, я буду видеть как любовь принесет тебя к берегу... и мне неважно, что через восемь лет я буду выглядеть как дерьмо. Может быть, потому что у меня нет никаких воспоминаний, и мне нельзя на самом деле сделать больно, но—для меня—любить и причинять боль и ломать себя ради кого-то заслуживает этого—"

Чонин наклонил подбородок Кенсу и их первым воспоминанием стал поцелуй, прогнавший прочь беспокойство. Но как ни странно, Кенсу не смог заставить себя записать это воспоминание.

[2. 2]

" Слушай, когда-то я сказал, что хочу написать о тебе, " сказал Чонин. Их ступни утопали в песке; отдаленный шум моря уносил его голос прочь, " Дело в том что, по-правде, я не хотел писать о тебе, на самом-то деле. Я вообще не пытался писать, честно сказать. Писательство заключается в наблюдении, а я пытался убедиться и... в этот раз я хочу наблюдать. Я хочу узнать о тебе. "

Кенсу подождал, пока Чонин откашляется, чтобы ответить, " Но я же рассказывал тебе о себе. Весь день. И я рассказывал тебе о себе в течение двух месяцев, я не уверен, что осталось что-либо, чтобы я мог—"

Его предложение оборвалось на глаголе, в тот момент, когда Чонин положил свою руку ему на шею. Чонин возродил его предложение союзом, когда Кенсу посмотрел с удивлением. На его лице засияла улыбка, небольшая, но, каким-то образом до ушей, не показывая зубов, но она была ярче, чем луна и все вместе взятые звезды, когда Чонин сказал, " Но есть еще целый персонаж, о котором ты мне не рассказал. Ты мне рассказывал про двадцатилетнего Кенсу. Про кимчи спагетти, про плоские шутки, про обеды под деревьями. Про того, кто умер. Ты не рассказал мне, однако, про хена, который жив, который прекрасно поет песни в баре не попадая в мелодию, который живет каждый божий день словно первый и последний раз. "

" Я—" начал Кенсу, и в этот момент он понял, что ему нечего сказать. Рука Чонина была теплой и тяжелой и идеальной на его шее.

" Я хочу узнать о тебе, хен. Не о вчерашнем тебе, и не о завтрашнем тебе. Я хочу узнать о тебе сегодня. Хочу знать, как ты себя чувствуешь, почему ты не пошел сегодня в бар, о чем ты первым делом подумал когда проснулся, щекотно ли тебе... "

" Да. "

" Что? "

" Мне щекотно, " и Кенсу не понимал, что он делал, положив свою руку поверх руки Чонина, и почувствовав прилив тепла в ладони, " Но мне нравится твоя рука здесь. Это ужасно. В хорошем смысле. "

Чонин, вероятно, хотел засмеяться, но в какой-то момент его смех обернулся кашлем, который заставил согнуться их обоих. И пока они потягивались на пляже, бок о бок, с песком в волосах и океаном в их пальцах, Кенсу поглаживал шею Чонина, чувствовал воздух, тяжело вдыхая и выдыхая, и закрыл свои глаза, " Я тоже хочу узнать о тебе. Сегодня, я не хочу тебя забывать. "

И Чонин помогал ему запомнить, оставляя следы всех линий и углов и прошлого и будущего Ким Чонина на коже и губах и ресницах Кенсу. Сон—он словно воск, полиэстер, пенопласт, шерсть, графит, и он окутал его прежде, чем он смог уйти в прошлое и попытаться ухватиться за кончики пальцев рук и ног Чонина.

" Завтра, " сказал Кенсу, на периферии сна и реальности. Рука Чонина призрачно скользила по его ключицам, утешая его молитвы, " Я хочу увидеть, как ты танцуешь. "

" Почему? "

" Когда ты об этом говоришь, ты словно немного загораешься... Я хочу увидеть, как ты загоришься полностью. Засияешь. Переполнишься светом. Словно светлячок? "

Когда Кенсу снова проснулся, в его пальцах ног был песок, океан в кончиках волос, и светлячки в его комнате. Десятки маленьких светлячков в предрассветной темноте, мерцающие словно звезды в воде, сияющие в его маленькой комнате со слишком низкими потолками и слишком близкими стенами. Он недоуменно смотрел на их присутствие, но еще больше его удивляло странное желание упасть обратно на подушку и засмеяться.

" Я здесь, чтобы забрать тебя, " сказал человек в дверях. Его звали Чонин, как казалось Кенсу, но он не мог вспомнить, где он слышал это имя раньше. Он нахмурился и начал проверять свои записи, но в этот момент Чонин притянул его к себе и легонько поцеловал в губы, " Так ты наверное лучше вспомнишь. "

До того, как у Кенсу появился шанс оттолкнуть его, хотя неизвестно оттолкнул бы он его или нет вообще, Чонин положил свою руку ему на шею и начал выталкивать его из квартиры, " Давай, пошли. "

" Куда мы—" скулил Кенсу, в то время как Чонин практически перебросил его через оконное стекло непристойно-богатого на вид кабриолета, коварно припаркованного возле бордюра, с полностью черным экстерьером и плюшево-белым интерьером, даже не потрудившись окрыть дверь, " едем? "

" Смотреть на светлячков, " сказал Чонин, заглушая кашель своим рукавом, и только когда Кенсу пристегнулся и огляделся, он увидел, что парень улыбался до ушей, " Настоящих. "

" Куда мы едем? Тут где-то неподалеку есть поле? " спросил он, но Чонин ничего не ответил, только включил радио, и взрывы поп-мелодий наполнили воздух, возможно, он сделал это для того, чтобы скрыть свою неприлично-довольную улыбку.

Автомобиль мчался от долговязых переулков к теням небоскребов и травянистому пригороду, в глубь ночи. В какой-то момент Кенсу заметил, что Чонин высунул свободную руку наружу, позволив ей свободно болтаться за оконным стеклом, и собрался с духом, чтобы сделать так же. Ветер соприкасался с его нервными окончаниями на коже и вдыхал искры в их волосы. Волнение было небольшим, но его было достаточно, чтобы заставить сердце биться чуть быстрее. Кенсу начал петь, голос был взволнованным и отличался от звуков радио, и он знал, что Чонин наблюдал за невидимыми потоками, которые вихрем кружились вокруг его пальцев. Приливы и отливы цвета его блуждающих мелодий.

Только вместо того, чтобы приехать в поле, или даже парк, Чонин заглушил мотор перед заброшенным складом. Кенсу повернулся к нему в изумлении, " Мне казалось ты сказал что мы будем смотреть на светляч—"

" Подожди, " вмешался Чонин, и Кенсу понял, что ему ничего не расскажут пока это не случится, поэтому он позволил Чонину вытащить себя из автомобиля, очень легко вплетая свои пальцы в его, слушая о цветном дыме и свете и магии, которые, казалось, не имели ничего общего с настоящими светлячками.

Действительно, это практически не касалось насекомых, но почти все имело отношение к паре прозрачных перчаток, и к взрыву огней над ними, и к неровной ухмылке на губах Чонина, когда он приказал Кенсу смотреть внимательно. Дверь захлопнулась, лунный свет потускнел, и Кенсу затаил дыхание.

Чонин был быстрым мельканием крепких мышц и подвижной грации, он скользил сквозь пространство, но более того, из его ладоней буквально исходили линии света. Реки из сияющего зеленого и желтого и синего света вырывались из его рук и плыли, словно неоновый дым или вода. Он рисовал своими пальцами с особой, мерцающей точностью.

Там не было музыки, только лишь приглушенная мелодия в их легких: бесконечные вдохи Кенсу, долгие диминуэндо, когда он и вовсе забывал дышать; быстрые выдохи Чонина, острые крещендо, когда влажные пятки скользили по мокрому цементу, а ладони разрезали приливы и отливы жидкой флуоресценции в ночи.

А затем Чонин жестом пригласил Кенсу подойти ближе, простым поманиванием указательным пальцем, но сердце Кенсу застряло у него где-то в горле, когда он дернулся вверх, и чуть ли не выпрыгнуло наружу, когда Чонин внезапно запустил свою руку под его рубашку, открытой ладонью скользя по линии от его шеи к груди. Несмотря на то, что все краски были эфирными и исчезали в воздухе, прикосновение Чонина оставалось горячим и незабываемым.

" Настоящие светлячки, " улыбнулся Чонин, " Освещают людей изнутри. "

" Да о чем ты вообще говоришь? " Кенсу засмеялся, и даже еще сильнее, когда заметил, что Чонин смущенно покраснел от шеи и выше.

Ответ Чонина начался с заикания, но исчез в приступе прерывестого кашля и дрожи, зажатых плеч. Но его лбу выступили капли пота.

Что-то было не так.

Между облачным особняком Чонина и жалким барчиком Кенсу было сто двадцать два километра, и где-то там Кенсу схватил руку Чонина над рулем автомобиля и притянул его к себе, " Ты в порядке? "

" О чем ты? "

" Эти таблетки—тессалон, фенерган, кодеин, а эти вообще как читаются? И твой кашель, а это что—? " Кенсу достал маленькую пластиковую наполовину-сложенную вещичку из кармана для перчаток, " Ты—неужели это—пакет для рвоты? "

Чонин побледнел, " Нет, это не он. "

" Ты болен, это правда? "

Гул тишины—это было самое громкое, что Кенсу когда-либо слышал. Наконец Чонин отодвинулся, уставился вдаль. Кенсу смотрел, как его кадык подпрыгивал, колебался, и падал, и внезапно он пожалел о том, что спросил. Все рушилось, трескалось по швам, когда он холодно прохрипел, " В чем дело? Это же не смертельно, не так—"

" Мои легкие. "

В воздухе не было ничего, кроме тяжелого дыхания, и, может, застрявшего кома в горле Кенсу.

" Сколько, сколько месяцев—дней—? " Он спросил, уставший, более утомленный, чем пепел, который осыпался с кончика сигареты Чонина. Загорался и исчезал в сером цвете. Загорался и исчезал. Исчезал.

" Доктор сказал, два года, " и Чонин попытался улыбнуться, с сигаретой между его губ, висящей словно насмешка и грусть, " Это довольно долгий срок, учитывая то, что я прожил двад—"

" Нет. Прекращай курить. "

Медленно моргая, Чонин издал тихий рваный смешок. Беспокойство стало осязаемым. " И что ты сделаешь? Я все равно умираю. Два года, два с половиной, какая разница? Это всего лишь вопрос времени, и не притворяйся, что тебя это волнует, в любом случае, ты даже не можешь вспомнить, что мы делали—"

Его челюсть была грубой и жесткой при соприкосновении с кулаком Кенсу, и Кенсу почти сам не верил, что он только что вмазал Чонину, и тот отлетел назад и ударился головой о подголовник. Его сигарета упала на сиденье.

" Вот что, " дрожа, скрипя зубами, Кенсу поднял сигарету и смотрел, как клубился дым, " вот что я сделаю, " и засунул ее себе в рот. Она все еще горела, и обжигающая боль была не жгучей, но пронизывающей. Такая боль, которая разрывала плоть Кенсу, которая резала каждый нерв и причиняла муки, настоящие муки.

Чонин непоколебимо наблюдал за тем, как Кенсу прожевал и проглотил сигарету, смесь из табака и бумаги и фильтра, жестко, словно лезвием по ранам от ожогов. Дым проник в его горло, и он немного закашлял, с холодными наворачивающимися слезами на глазах. Табак был на вкус как грязь и лекарства, и вкус становился еще более отвратительным под безразличным взглядом Чонина.

" В следующий раз, когда я увижу, что ты куришь, " Кенсу сглотнул все это, язык кричал от боли, когда он прижимал его к небу, " Я сделаю так снова. Потому что, да, да, время меня не волнует. Без разницы, умру я сегодня или завтра, правда же? Если ты думаешь, что имеешь право отрезать себя от меня, то почему я не могу поступить также? "

" Какой же ты блять, идиот, хен. "

Кенсу было слишком больно, чтобы ответить, но он мысленно согласился.

[2. 3]

" Странно, что этот паренек писатель больше не курит, " отметил Минсок в ночь, когда Кенсу впервые появился в баре спустя несколько недель, по-видимому. Он сделал быстрый глоток воды и посмотрел на музыкантов перед тем, как обратно повернуться к Кенсу, " Он скуривал их пачками, клянусь. И дорогой костюм пропал, тоже. Он словно другой человек. "

Рассеянно сворачивая свой язык, чтобы пригладить полученный когда-то ожог, Кенсу проследил за взглядом Минсока на парня, который прикусывал покровительственную улыбку, сидя в другом конце зала. Время было половина первого, и бар был оживлен людьми и разговорами, но в ту секунду, когда их глаза встретились, все, что мог видеть Кенсу, был этот парень и форма его губ, темный блеск из-под его ресниц. Весь зал опустел в секундное мгновение, пока в нем не остались лишь Кенсу и парень в кожаной куртке. Тихо, бесцветно, сюрреалистично.

В какой-то момент заиграла музыка, и Минсок затянул мелодию. Кенсу инстинктивно начал двигать своей челюстью вверх-вниз, потому что он знал, что это намек на его партию. Микрофон казался тяжелым в его ладони, и он ждал своего голоса, только вот ничего не выходило наружу. Сухой хрип и быстрое моргание и паника просачивались внутрь, и еще глубже, когда он услышал, что Минсок нетерпеливо постукивал по полу.

Парень в другом конце зала приподнял брови, сказал что-то, что Кенсу не совсем понял, и уверенно поднял руку. Озадаченный, Кенсу наблюдал, как его пальцы танцевали по воздуху, а затем призрачный звук фортепиано прилетел из ниоткуда, сверкая громко и ярко, и все сложилось воедино, все впитывалось внутрь. Мелодия проходила сквозь тело парня, заглядывая в каждые уголки и изгибы, и Кенсу казалось, что это самый красивый человек, самый красивый художник на планете. Мелодии исходили от кончиков пальцев этого парня и проникали в его сердце, так, словно это была единственная цель его существования.

В эту сентябрьскую, или может октябрьскую ночь, Кенсу посвятил свое самое лучшее выступление танцору в кожаной куртке. И потом, когда Кенсу ждал, пока Минсок поделит чаевые, танцор прошелся мимо столиков с застенчивой улыбкой, " У меня нет зонта. "

Кенсу моргнул, внезапно осознав, что за окном барабанил дождь. Минсок толкнул его, " Он сказал, что у него нет зонта. "

Кенсу продолжал хлопать глазами, пока, наконец, танцор не вздохнул и обхватил рукой вокруг шеи Кенсу, небрежно, с явным намеком на то, что он делал это и раньше, и не один раз, и начал толкать его к выходу, " Давай, давай. Проводи меня домой, хен. "

Услышав 'хен', Кенсу сразу подумал о последней странице в своем альбоме, той, что без фотографии, о парне, который на самом деле еще ребенок, о писателе, который на самом деле танцор, сосед, который на самом деле был кем-то гораздо большим. На странице в сторонке была заметка, в которой было написано, чтобы он притворился, будто бы никогда не читал ее, потому что Ким Чонин не хотел, чтобы его помнили.

Поэтому Кенсу притворился, что не знает о том, что Чонин его сосед, " Где ты живешь? "

" Я знаю, что ты знаешь. "

" Я честно не знаю. "

" В твоей квартире. "

" Нет, правда. "

" Да, правда. "

Кенсу проворчал, Чонин ухмыльнулся, и Кенсу знал, что у него не было никакой другой альтернативы, кроме как отвести его туда.

Сеул в час ночи пах сырой землей, промокшей ветровкой, и смягчителем для ткани Чонина. Кенсу вызвался держать зонт, возможно потому, что так его костяшки пальцев могли задевать плечо Чонина, когда они сближалась в их непараллельной линии. Они были в отношениях, обобщенно свойственных двум тонким силуэтам, которые едва касались плечами и стучали ногами по мокрому асфальту, где-то между закатом и рассветом. Все это создавало картину из подростковой наивности, подростковых покраснений и волнений и внезапных высказываний, " ты мне нравишься, " и " что ты говоришь", и " я тебя поцелую, " и жесткие губы, нежные ласки, улыбки и неловкое обращение с запястьями и пальцами.

" Разве не скучно использовать один и тот же цвет? " заметил Чонин, пока Кенсу метался из одного конца спальни к другому, поправляя и прибирая и стряхивая пыль с каждой мелочи, ведь все выглядело так ужасно в присутствии гостя.

" Иначе это стало бы головной болью, " ответил Кенсу, разглаживая последние складки на одеяле.

" Да, но так ты не можешь отличить что важно, а что нет. Все такое зеленое. Как газон. У тебя на стене трава, " Чонин неловко рассмеялся своей же собственной шутке, а Кенсу прекратил уборку и устало упал на ковер, " Ладно, похоже мы сегодня не в настроении шутить. "

" Так ты... кто... кто ты? " Кенсу даже не старался вникать в тему, потому что он уже знал ответ, и все это было лишь формальностью, притворяясь, что он не знает Чонина, когда он чувствовал, что знает, и когда он запомнил каждую строчку о нем в альбоме.

" Я писатель. "

" А я подумал, что ты танцор? "

" Раньше был, " Чонин прошелся по комнате, слегка согнув шею, потому что потолок был слишком низким, и присел рядом с Кенсу. Их ноги идеально подходили, пальцы ног едва натыкались друг на дружку и все линии сравнялись, " Когда я был чуть моложе, я занимался балетом. "

Кенсу попросил Чонина рассказать побольше о балете, потому что он никогда не видел его раньше, и Чонин решил устроить живое представление своими пальцами, " Значит, вот голова, а это ноги и раз, два, три—, " он назвал это арабеском, " а когда прыгают вот так, " это называется гранд жете, и " дай мне свою ладонь, " вихрь на запястье, кружащиеся ногти выдавили смех из ладони Кенсу, " фуэте ан турнар, " и его улыбка скрылась за любопытным взглядом, когда пальцы Чонина невесомо пронеслись по краю его ладони и по обратной стороне, " а это сисон, раз, и два, и—, " они оба мигом перестали дышать, когда его пальцы пересеклись с запястьем Кенсу и выше, с его рукой, предплечьем, плечом, ключицами, шеей, нижней губой, и резко остановились.

Чонин провел большим пальцем по улыбке Кенсу, и наклонился, чтобы растворить эту улыбку в своей собственной, и Кенсу пошатнулся от сладкого, невинного поцелуя.

Но когда рука Чонина скользнула вокруг его талии, чтобы притянуть его поближе, Кенсу вырвался с испуганным вздохом, " Подожди, не надо. "

Будучи все еще ошеломленным, Чонин взглядом прожигал дыру в лице Кенсу, пока тот отошел назад и неудобно сел на край своего рабочего столика, " Я даже не... Я не знаю тебя. То есть—то есть я, я не совсем тебя помню... " и он замолк, когда Чонин поднялся, схватил его руку, и прижал ее к своей груди. Он чувствовал сердцебиение Чонина, подобное грому, и тонкий пульс Чонина, и шепот Чонина возле мочки уха.

" Слушай, " сказал Чонин, " это я, и я люблю тебя, " и он опустил их руки на грудь Кенсу, и Кенсу резко осознал, что его собственное сердце готово выпрыгнуть из груди, и что его щеки внезапно запылали, " и это, разве тебе это не знакомо? "

В глазах Чонина играли черти, а в маленьком промежутке меж его губ читался вызов, и Кенсу не понимал, что он делал, но в тот миг, когда Чонин положил свою руку на его коленную чашечку, все воспламенилось, превратилось в пальцы, которые глубоко впивались в шеи, и беспорядочные языки, и коленки, упиравшиеся в бедра. Было как-то почти естественно разрушать все невидимые барьеры, которые существовали между ними, тянуться и прикасаться к реальности их тел. Вплетая руку в руку, и губы в губы, они так идеально подходили друг другу, натыкаясь на щели в склонах и на сомнения в скорости. Бесконечно влюбляться друг в друга, пока они не достигнут дна, пока Чонин не прижмет его к стенке, прижимая ногами внутренние швы его штанов, и не оставит ожоги от горячего дыхания на основании его шеи.

Кенсу забыл как дышать, когда Чонин нарушил тишину, расстегивая его молнию и стягивая с него джинсы и трусы одновременно. Он не знал, куда деть взгляд, правда, может потому, что он никогда не делал этого раньше, а Чонин, казалось, был более, чем знаком с этой процедурой, судя по тому, как он обхватил Кенсу, скользя пальцами так, что Кенсу возбудился чуть ли не до боли. Он поддался вперед, инстинктивно, и Чонин похоже, заметил, как он схватился за его спину, и изучал Кенсу из-под своих ресниц, " Все в порядке, мы не будем спешить. "

Несмотря на то, что понятие " не спешить" было субъективным, Кенсу был уверен, что Чонин перешел все границы, когда он открыл свой рот и взял в него член Кенсу, сразу же начав скользить глубже вниз по стволу, яростными губами, такими обжигающими, такими опьяняющими; язык ласкал уздечку и нетерпеливо терся о нижнюю часть его члена. Запрокинув голову назад, Кенсу неуверенно толкался в рот Чонина, хотя эта неуверенность исчезла в тот момент, когда Чонин простонал, а у него внутри распутался узел удовольствия. Все заполнилось жаром и стонами, царапаньем, впиванием ногтей в волосы, скулящими префиксами и резкими выдохами, " Чонин, Чонин, " и низкие стонущие суффиксы приглушенно дрожали за стиснутыми зубами.

Когда Кенсу готов был кончить, Чонин отстранился и прижал его к стене, горячими и жаркими губами шепча ему указания, " сними мои штаны, " между, " снимай, сейчас" толчками, " быстрей, " электричества, " хен. " Кенсу следовал каждому слову в его приказах, а Чонин тем временем содрал с себя рубашку, швырнул ее куда-то в сторону, и наградил Кенсу легкой дорожкой поцелуев, начиная от его губ и опускаясь ниже, по челюсти, шее, плечу, быстро проносясь по его руке, пока не дошел до сплетения их пальцев. Медленно, не отрывая взгляда от глаз Кенсу, он начал посасывать их пальцы. Кенсу дрожал от тепла языка Чонина. Чонин толкнул его на кровать.

От первого пальца, который Чонин вставил в Кенсу, было больно, второй же был чистой агонией, но Кенсу ждал, пока Чонин, отвлекавший его нежными поцелуями в шею, подавит эту боль. Он расслабился, а Чонин протолкнул пальцы глубже, и в этот момент его бедра сами поддались вверх. Он онемел от сильной волны наслаждения; его рот открывался, но никаких звуков не выходило наружу. Чонин запомнил чувствительную точку и, заменив пальцы своим членом, он задевал ту самую чертову точку, ту, от которой Кенсу забывал все на свете. Звук, нечто среднее между мычанием и криком, вырвался из его горла. Чонин сжимал его бедра, толкаясь в него снова, и быстрее, и жестче, снова, и снова, пока Кенсу не кончил, пачкая белой жидкостью свой живот, и Чонин продолжил толкаться до внезапного, резкого, стона.

Они вместе упали на кровать, и Кенсу забеспокоился о том, что, возможно, он помял одежду, которую Чонин везде разбросал, а Чонин руками обхватил Кенсу вокруг талии, самым прекрасным образом. Край накрахмаленной рубашки Кенсу, пропитанной ароматом сигаретного дыма и мокрым переходом между осенью и зимой, создавал складки в промежутке между их бедрами. Чонин медленно скользил рукой по пуговицам, расстегивая каждую с растягиваемым удовольствием и тихим звуком наслаждения в его горле, " Знаешь, а ведь я не говорил тебе, что меня зовут Чонин. Как ты запомнил? "

Кенсу смутился, лицо залилось краской, и он попытался спрятать голову под подушку, " Ты знал, правда же, что у меня в альбоме есть страница о тебе? "

" Конечно знал, " пробормотал Чонин, и Кенсу показалось странным, что это звучало так, словно бы он хрипел—хрипел все это время, может даже с самого начала, " У меня есть ключ от твоей квартиры, и никакого уважения личной жизни и склонности к послушанию. Но ты, судя по всему, такой же, раз записал о нас даже несмотря на то, что я сказал не делать этого. "

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒