Anterograde Tomorrow 2 страница

" Тебе приходится всему учиться заново? Скажем, если сегодня ты выяснил как добраться до этого кафе, завтра ты забудешь как сюда дойти? "

" Ну, нет. Я могу запоминать ответы. Я просто не могу запоминать, как я прихожу к ним. Завтра я не вспомню, что пришел сюда с тобой. Я буду знать лишь только где это место находится. "

" Удобно. "

" Ты правда не рассердился? "

" Нет. "

" Совсем? "

" Слушай. Мы пишем о тебе. Роман о тебе. Давай не будем обсуждать меня, ладно? "

" Почему ты сердишься? "

Чонин расслабил плечи и с шумом отшвырнул свой блокнот и ручку. Грубо потирая руку со смятым выражением лица, он смотрел на Кенсу с усталым раздражением. Может он почувствовал маленькую вину за высокое самомнение, и поэтому пробормотал, " Проблемы. Ладно? У людей с работающей памятью бывают проблемы. "

Кенсу не смирился с торопливым ответом Чонина, " Если ты хочешь поговорить с кем-то о проблемах, ты знаешь что я—"

" Ты идеальный человек, которому можно высказаться, разумеется, ведь тебя ничего не беспокоит, потому что ты ничего не можешь, блять, вспомнить, да? "

Какое-то непонятное ощущение образовалось у Кенсу внутри, может он уже говорил предыдущую фразу слишком много раз. Может они уже были в такой ситуации раньше: Чонин разочарован и разорван на перекрестке искусства и реальности, Кенсу растерян и обеспокоен, пытаясь помочь Чонину без понятия как.

" Мне жаль, " сказал он, наконец, в то время как Чонин изображал рвотные позывы и нехватку кислорода. Он не сводил глаз с того, как дрожали пальцы Чонина, " Ты прав. Прости, если я спрашивал тебя об этом раньше и напомнил о чем-то неприятном, на самом деле я не хотел—"

" Все дело в руках, " внезапно решил Чонин. Кенсу потребовалось немало времени, чтобы распознать голос Чонина, ведь он звучал низко, монотонно, и ужасно тихо. Совсем не так как обычно, он растворялся в воздухе словно эфир.

" Слушай. Вся моя жизнь—это руки. Словно ты пихаешь свои руки в бриллиантовых кольцах в мою желчью промытую глотку. Моя душа кромсается от пары твоих дорогостоящих перчаток. Все дело в руках. Ногти рисуют кровавый полумесяц. Чернилами размытые отпечатки пальцев остаются на бедрах. Кулаки разбивают отражения за тонким слоем краски и стекла. Руки, руки, руки. "

Кенсу сделал глоток кофе и виновато улыбнулся, " Я все равно не совсем... "

" Я умираю, ладно? "

Кенсу почувствовал, как его сердце резко провалилось, а Чонин продолжал, с безразличием человека, который говорил одну и ту же вещь уже тысячи раз, " Я умру через три года, может через два. Может меньше. Но ты знаешь, люди не будут любить меня когда я сдохну. Это факт. Возможно люди будут жалеть меня. Почитать меня. Говорить, что я был гений ума, упивался великим изобразительным искусством, которое было моей жизнью. И что мне с этим делать? Я смогу это продать? Смогу ли я иметь будущее и побеленный дом, и спорить о том, какие растения посадить во дворе благодаря их ебаной конвейерной жалости? "

Глаза Чонина были красными. Губы белыми. Тишина стала черной.

" Ты знаешь, что я думаю, " Кенсу не имел понятия что он говорит, он подозревал, что этого не следовало бы говорить вообще—но слова сами вырывались наружу, " Я думаю, ты просто боишься. "

Чонин долгое время молчал, а когда заговорил, то больше не отрывал взгляда от своего блокнота, " Получается, если ты можешь сохранить память о том, как что-либо делать, чувства ты тоже помнишь? Если ты влюбишься в женщину сегодня, будешь ли ты любить ее и завтра? "

" Я не знаю, " Кенсу снова впился в свою нижнюю губу, " Но мне кажется, если я не смогу о ней ничего вспомнить, то я на самом деле не могу—ты же можешь любить кого-либо, если у тебя нет воспоминаний об этом человеке, правильно? Разве любовь не основана на воспоминаниях и действиях? "

" Разве. "

Кенсу теребил свои рукава, " Ты все еще сердишься. "

" Нет. "

" Ты—я—не твой друг—или твой терапевт—или—думаю я даже не считаюсь твоим знакомым—Чонин, " Кенсу заикался, снова неуверенный в том, что он говорил, " Ты можешь поговорить со мной. Я не буду тебя осуждать. Я не могу сказать, что я все понимаю но я—просто—разве тебе не станет лучше если—"

" Заткнись, " отрезал Чонин, глазами все еще прожигая дыру в своем блокноте, " Не смей читать мне лекции. Просто. Заткнись. "

" Нет, Чонин я просто—"

" У тебя нет права предполагать, от чего мне станет лучше, ведь ты не понимаешь боли, не так ли? С чего ты взял, что можешь меня осуждать? Ты даже не можешь любить. Ты сказал это сам. Ты не способен любить, значит тебе не может быть и больно, разве не так? Завтра ты проснешься и все будет охуенно. Все будет, блять, прекрасно как оно всегда и было и эй, ты никогда не думал, что причина, почему ты такой счастливый каждый день, это потому, что ты забывал все те моменты, когда ты причинял кому-то боль? Ты вообще задумывался над этим? По крайней мере нормальные люди имеют порядочность, чтобы чувствовать вину. Ты не можешь ничего чувствовать, ни хрена не можешь понять, До Кенсу, потому что—ты, всего, лишь, ходячий труп. "

Кенсу почувствовал, как что-то наворачивалось у него на глазах, в то время как Чонин захлонул свой блокнот и резко вышел из кафе.

Оказалось, что в блокноте не было никаких записей, только лишь чернильные пятна, въедавшиеся в смятые страницы.

" Ты выглядишь подавленным, " сказал Минсок в один из дней, где-то в конце июля, когда слаша с красными бобами уже было недостаточно для тепла. Когда они ждали, пока музыканты достанут и настроят свои инструмены, он повернулся к Кенсу с приподнятой бровью, " Что случилось? "

Кенсу нахмурился, вспомнил все, начиная с того момента, когда он выкатился из кровати утром, и покачал головой, " Ничего. У меня был довольно обычный день. А что? "

" Не знаю, " Минсок пожал плечами, " Просто ты выглядишь мрачновато. "

Кенсу кусал губы и размышлял над тем, с чего бы это он выглядел мрачным, когда все вокруг были как никогда дружелюбны, в то время как Минсок болтал с Цзытао о том, что богатенький писатель уже несколько дней не появлялся в этом баре.

Они пели свою обычную песню, несколько новых импровизированных строк, когда Кенсу понял, что Минсок был прав. Его сердце было не в музыке.

[1. 3]

Ночь несла волны моторного рева и человеческих разговоров над неподвижным телом Кенсу. Полночь давно прошла, и его глаза горели от усталости, но Кенсу никак не мог заснуть, он кусал свою губу и перелистывал альбом.

В какой-то момент, сам того не осознавая, он принялся считать вместо количества новых фотографий количество вычеркнутых. И, к его разочарованию, почти все его старые школьные друзья переехали или пропали, и он не делал ни одной новой заметки касательно их в течение многих лет. Он попробовал набрать старый номер Бэкхена, но разумеется, тот больше не использовался. Возможно, он не использовался уже месяцы, годы. Как долго?

" Эй, " прозвучал голос из темноты. Кенсу отпрянул на метр с половиной и чуть не вскрикнул.

Но каким-то образом человек на соседнем балконе не выглядел совсем уж незнакомым. Он как-то неловко улыбался, словно ему было больно двигать мышцами лица, " Чем занимаешься? "

Кенсу поколебался перед тем как сказать правду, " Считаю число людей, с которыми я потерял контакты. "

" И? "

" Их много, " и он почувствовал как ужасный ком подступил к горлу. Отдаленное звучание дружбы и смеха и товарищества, звучание того, чем он больше не обладал, выдавливало из него слезы, и он снова уставился в фотографии в альбоме. Старые, пропадающие улыбки и боль пронизала каждую молекулу. Он не хотел плакать, и он не понимал почему он плачет, " Только вчера я... у меня были все эти друзья, но... здесь написано, что... они переехали? Они ушли? Они пропали? Почему? Неужели я на самом деле одинок? "

Парень на соседнем балконе выдохнул блестящее облако дыма, пряча сдавленный смешок, " Да, ты на самом деле одинок. Мы все, блять, одиноки, хотя в твоем случае ты не живешь достаточно долго, чтобы осозновать это. "

Кенсу опустил голову, прикрыв лицо рукой, и заплакал как никогда раньше, и он знал это, ведь это была не та боль, которая забывается на следующий день.

Он не видел пустого выражения на лице другого человека, не слышал как сигарета выскользнула из его пальцев и упала на землю тремя этажами ниже.

На следующее утро Кенсу проснулся с опухшими глазами и горьким привкусом во рту. В его руках лежал альбом, на пальцах были бумажные порезы, а от стены в зеленых записках хотелось блевать.

" Я не очень хороший человек. Никогда им не был, " начал незнакомец в лифте, в то время как Кенсу мысленно запнулся. Кенсу чуть ли не вздрогнул, единственное, что он не был удивлен этому голосу. Низкий тембр и хрипота вокруг каждого слога. Некое скупое нежелание, скромная наивность в словах, " Я причинял боль всем, кто действительно старался для меня. Даже себе. Я трус, и я срываюсь на других людях, потому что... я боюсь это признавать. "

Кенсу кивнул, принимая во внимание все в этом человеке перед ним—ослабленный галстук, тяжелые круги под глазами и впалые щеки, сгорбленная спина, болезненные вздутия его груди, напрягавшейся под белой выглаженной рубашкой. Его опухшие глаза напоминали аккумуляторную кислоту, которую не смыть кружкой молока и которая не исчезнет так просто. Его сердце сжалось, когда он протянулся и дотронулся до руки этого человека, " Все будет хорошо. "

" Меня зовут Чонин. "

Кенсу не расслышал последнего слога. Однако, это имя было знакомо его губам, и он эхом повторил его, " Чонин. "

" Я писатель, " сказал Чонин, и двери лифта открылись как по команде. Кенсу не сдвинулся с места. Они наслаждались застывшей тишиной, гудением вентилятора и неравномерным, шумным дыханием. И когда двери снова закрылись, Чонин рассказал историю о мальчике, который влюбился в танцы, и в танцора, и влюбился слишком сильно, чересчур быстро. История о неком Чонине, который был раздавлен под тяжестью ожиданий и давления и сдался и перестал любить людей, себя, страсть, стремления. Это был короткий рассказ, и он заканчивался началом новой истории.

" Таким образом, он стал писателем, и он написал о танцоре, которого любил и которого оттолкнул. Невинность, которая рассыпалась в его руках, была неизбежной. Люди собирались и платили за вечера жалости, и это сделало его богатым и знаменитым и печальным—однажды, кто-то назвал его ничтожным—и он написал больше о разъедающихся мечтах и отчаянии и о любовании луной со дна колодца, и это делало его еще более богатым, и печальным, и более знаменитым, и в конце концов, бог решил избавить его от этого унижения. Но он должен был написать еще одну книгу, потому что он стал кем-то вроде подонка, живущим за счет унижения. Паразитная зависимость от высасывания агонии из чужой плоти. "

Двери лифта открылись. В этот раз Кенсу сделал шаг вперед, и потянул Чонина за собой. Их шаги создавали некий приятный ритм.

" Потом появился этот особенный человек, которого он встретил, который чуть ли не напрашивался на то, чтобы о нем написали. В глубине души он был печальным, но он был счастлив гнаться за невозможными мечтами. Он работал на фабрике и хотел быть певцом—даже не смотря на то, что он ни черта не помнил. Он страдал амнезией и был вынужден уничтожать себя в конце каждого дня, и он отказывался подчиняться. Тот, кто боролся с превосходящими шансами потерь, чтобы оказаться в тупике. Это было немного забавно, словно наблюдать, как хомячок гоняет себя до смерти в колесе, в поисках выхода, которого не существует. "

" Они встретились в один прекрасный день в июле. В день, когда писатель узнал, что он умрет. Он пригласил этого парня в свой дом, затем они включили огромный вентилятор и пустили, словно снег, деньги из окна—крупные хрустящие счета. В тот день писатель злился на весь мир, и завидовал, и он хотел доказать амнезийному парню, что он никогда не воплотит свои мечты в жизнь. Что стать певцом было самой идиотской затеей на всей гребанной планете для того, кто не мог даже жить, не мог испытывать любовь или потерю или агонию или счастье. Что для него становление певцом было подобно роботу, говорящему о написании любовных песен. Абсурдно и до тошноты смешно. "

" Чонин хотел показать, насколько он был богат, какой удивительной могла была быть жизнь после потери себя и отказа от всего. Он был тем, кого больше волновало сохранение пустой годрости, чем его собственная жизнь. Люди говорили, что шикарные вечеринки с башнями шампанского и шоколадными фонтами делают человека счастливым, поэтому Чонин упивался и повторялся в них, и люди говорили, что он счастлив. Ебать как он был счастлив и—"

" Амнезийный парень не видел этого. Этот парень, который даже не мог вспомнить, как он потерял своих чертовых друзей и родителей, парень который жил на чаевые и считал гроши, самый жалкий вид земляного червя, и он не мог, блять, понять, когда слава была брошена ему в лицо. Слава, величие, богатство, власть, статус. Все ради чего Чонин—ради чего я—когда-либо работал. "

Чонин запустил руку в волосы, дрожа, несмотря на жару.

" В тот момент я понял, что все было именно так не потому, что ты был глупым. А потому что я, Ким Чонин, был идиотом. Все время я пытался доказать себе, что я был счастлив, что отказаться от всего, чем я хотел когда-либо быть, погрязнуть в отчаянии, выставить себя напоказ, что все это было правильным. Я переехал в чертову дыру в квартирном доме, в котором ты жил, не ради вдохновения, но чтобы наблюдать за твоими страданиями. Чтобы убедиться, что ты страдаешь. Я наблюдал, как ты пел ночи напролет и молился, чтобы ты, блять, облажался и не попал в мелодию, и чтобы тебе брызнули кружкой пива в лицо. Я пытался разрушить твой маленький кокон блаженства, потому что—потому что—я.... я просто хотел, чтобы кто-то был рядом со мной. В этом зыбучем песке. Но ты не тонул. Я ошибался. Я ошибаюсь, и я чертов идиот. "

" Но ты не идиот, " вмешался Кенсу.

Они облокотились на перила на крошечном балконе Кенсу. Кенсу наклонился через металл, разглядывая тени растянувшиеся на траве, скрестив на груди руки и изредка покачивая головой. Чонин стоял рядом с ним, оперевшись на локти и глядя в другую сторону, скрестив ноги и всматриваясь в звезды, когда Кенсу прошептал, " Ты просто потерялся. "

Чонин посмотрел на него впервые за это время, по-настоящему, из-под своих ресниц. Лунный свет падал на его лицо, выделяя все мягкие линии и пластиковую кожу, и Кенсу подумал, что Чонин сейчас был так удивительно хрупок, так удивительно красив.

" Я буду теряться еще больше. Теряться, и теряться, а потом, " Чонин перешел на шепот, " В один прекрасный день, хлоп, и я исчезну. Для мира я стану чем-то вроде тех фоток в твоем альбоме. Мир не будет помнить, что потерял меня. "

Кенсу ногтями отдирал ржавчину, и наконец он дрожащим голосом сказал, " Нет, не надо хлоп. "

Чонин фыркнул, с пренебрежительным видом прорычав ты говоришь это просто так, и Кенсу захотелось схватить его за плечи и закричать, что ему не все равно, что он действительно имеет это в виду—До Кенсу не позволит Ким Чонину исчезнуть. Только он не имел ни малейшего понятия, почему ему не все равно, и, возможно, Чонин был прав. Может, он просто так это сказал. Может ему все равно. В конце концов, он не особо-то и знал этого Ким Чонина, у него не было никаких воспоминаний о том, что могло случиться между ними двумя.

" Я просто хочу запомнить тебя, пусть даже на одну лишнюю минуту... "

Если бы все было так просто, его грудь бы не болела так сильно как она болела сейчас.

Их плечи слегка соприкоснулись, но ни один из них не отодвинулся.

[часть вторая: невидимые стены]

" Я Чонин, и я здесь, чтобы—"
" Писать. "

Челюсть Чонина повисла в удивлении, медленно выдавая шок приподнятыми бровями. Секунды приходили и уходили, проносясь вдоль тонкой линии сомнений. За окном трава переходила в небо, растворяясь в красках и ярком хаосе. Кенсу ждал.

Тут Чонин заметил открытый альбом, лежащий на кухонном столе, и расслабился в дверном проеме, " Ах. Так ты уже прочитал свои записи? "

" Да, " Кенсу кивнул, и не заметил мелькнувшего разочарования на лице Чонина.

Сегодняшний разговор продолжился в соседней квартире Чонина. Это была белоснежная коробка, заваленная скомканными бумагами, полупустыми бутылками пива, множеством ахроматичных форм: тонкое смятое одеяло на голом матрасе; свободно болтающийся гобелен, словно флаг капитуляции. Маленькие окурки сигарет и желтые таблетки были выложены на пластиковом кофейном столике, образовывая слово " КЕНСУ". Все было похоже на тонкий слой белой хрупкости, едва сдерживаемой пост-модерным асбестом. Кенсу предался остракизму, но затем целиком сосредоточился на Чонине, разглядывая его летаргичные шаги и длинные ресницы.

Кенсу казалось, что Чонин стал неотъемлемой частью всего, что было в его комнате. Растянувшись на диване, Чонин был человеком, который принадлежал месту вроде этого, скорее всего, или он был человеком, который привык к этой высококлассной беззаботности. Пустой, наполненный безразличием человек, с пролегающей тенью между эмоциями и ответом.

" Тебе не нравится здесь, да? "

" Тут все черно-белое. Не выглядит, как чей-либо до—"

" Держи, " внезапно позвал Чонин.

Кенсу еле успел повернуться, чтобы поймать пачку еще упакованных желтых клейких бумажек для записей что Чонин ему швырнул. " Что это? "

" Да ладно тебе, на самом деле. Они должны быть тебе знакомы. "

" Нет, я имею в виду, зачем ты даешь их мне? "

" Ты же сам сказал, что моя комната черно-белая, " Чонин пожал плечами, затем откинулся на диване, внезапно выставляя на показ свой кадык и все острые края его подборка и хрящей и локтей, костяшек, ногтей, " Так разукрась ее. Готов поспорить, тебе нетерпится это сделать. И смотри, это цвет солнца. Заставляет чувствовать себя живым, правда? "

" Ты ужасен. "

" Твой уничтожающий взгляд, " Чонин усмехнулся, " нравится мне больше всего. "

Так Кенсу сдался, но только после того, как приказал Чонину, " Отныне называй меня хеном. Ты настолько бестактный, что это нелепо. "

Чонин небрежно засмеялся, испуская дым, словно сверкающее облако над головой, и широко открыв рот от ликования. Кенсу пододвинул стул к ближайщей стенке, забрался на него, чуть пошатываясь раскрыл первую пачку и провел большим пальцем по бумажным краям. Стена тепло нагрелась от солнечного света, и голос Чонина прозвучал как утешающее мурлыканье за его спиной, туман из нескольких незначительных слов, дрейфующих над задумчивой гримасой.

" Ты когда-нибудь задумывался над тем—сколько десятков часов ты провел, делая ту же самую работу, с тем же самым пистолетным клеем и ведром мраморных глаз и игрушек, вчера, позавчера, поза-позавчера и вообще? Сколько раз ты садился за свой пустой обеденный стол и задумывался, вспомнишь ли ты завтра сегодняшний день? "

Со временем Кенсу стал замечать, что Чонин не совсем задавал вопросы. Он отвечал на них. Заполняя следы, которые Кенсу оставил позади. Нежно и чарующе, с резкими согласными в конце слов и растягиваемыми до бесконечности гласными. Взгляд устремился далеко-далеко прочь, потерявшись где-то в Кенсу, пока Кенсу освещал его стены пыланием золотого пожара.

" Тебе никогда не казалось, что ты не можешь запомнить только потому, что тебе нечего запоминать? Если ты делаешь те же самые вещи каждый божий день недели, каждую неделю в месяце, все двенадцать месяцев в году, разве память не потеряет свое предназначение? Что ты думаешь случится, если ты начнешь выбираться из рутины? "

Так они провели всю ночь. Кенсу не пошел в бар, и он не пел, просто прислушивался к шепоту Чонина и к пергаментному шороху под кожей его пальцев, к ударам его пульса, просачивающемуся в невидимые трещины белоснежной комнаты. Он позволил Чонину вытащить его из рутины, и этот процесс был почти чересчур легким.

В какой-то момент Кенсу закончил с бумажками, а Чонин со своими вопросами. Они разместились на своих старых местах на диване и на кресле, наслаждаясь сумерками, и в этот миг между ними зародилась мелодия. Она росла, неясная и легкая, начинаясь с конца и заканчиваясь в начале, и она создавала невидимую нить, тянущуюся от языка Кенсу к кончикам пальцев Чонина, приподнимая их, словно марионетку над его коленками.

Отправляясь ко сну, Кенсу лепил мелодичные строки, ля-бемоль, си-диез-минор, Чонин смотри твои руки танцуют, Чонин ты мне очень нравишься; Чонин определил размер такта, четыре четверти, три четверти, хен счастлив ли ты, хен запечатли меня в своем времени.

Последний вопрос Чонина был мягким, он пробормотал его как только Кенсу закрыл глаза, " Сколько раз ты пренебрегал чем-то действительно важным? "

Июль—это самый жестокий месяц, и его последний день самый горький.

" Эти люди, " сказал Кенсу, и сегодня он чувствовал себя измученным. Его кости болезненно ныли, а его ребра упирались в его легкие, и он не мог дышать, и все болело, крутило, болело, крутило. " Эти люди пропали. Они все пропали. "

Чонин продолжал смотреть. Кенсу дрожал и хватался за свой альбом как за жизнь, сжимая бумагу под своими ногтями, и, может, ему хотелось все разорвать. Может, он вовсе не хотел вспоминать. Возможно, он мог бы попасть в еще одну аварию и избавиться от тех воспоминаний, что у него остались, " Бэкхен он—я—я пытался найти его—здесь так написано, " он перевернул открытый альбом и указал на потрепанную страницу, лицо на снимке немного выделялось из-за обильных блесков от отпечатков пальцев, " здесь написано, что он переехал. Видишь, написано, что его номер больше не используется. Но Бэкхен был моим школьным другом. Лучшим другом. Я просто—я очень хотел узнать почему он переехал. Куда он переехал. Все что я хотел это наладить все дела, если вдруг мы с ним поругались. "

" Поэтому я позвонил его маме, и я помнил, как она обнимала меня во время церемонии окончания школы и сказала мне, что я ей как сын, и что я гораздо воспитанней Бэкхена, и если мне когда-нибудь потребуется материнский совет, то я могу обращаться к ней—и Бэкхен толкнул меня в плечо, и все смеялись и—но когда я позвонил ей сегодня она просто... это была она, но она звучала так... она была такой... уставшей. Разбитой. Чонин она была сыта мной по горло. "

" Не надо, " Чонин побледнел, " Ты же не попросил Бэкхена к телефону, правда? "

" И она накричала на меня, сказала, чтобы я никогда ей больше не звонил, а потом она попросила прощения. У меня. Потому что она даже не могла винить меня за то, что я позвонил ей и напомнил ей, что Бен Бэкхен мертв. Что он умер в том же самом несчастном случае, в котором оказался и я. Что я выжил вместо него. "

" Послушай, хен, это ведь не твоя вина—"

" Сколько раз я это делал, Чонин? Сколько раз я звонил ей и спрашивал у нее куда переехал ее умерший сын? Чонин что же я делал? Почему никто просто... почему я не записал об этом? Почему? "

Чонин ничего не ответил. Он переменулся, едва ли, и облокотился на лестничные перила.

" Ты знал об этом? " Кенсу спросил, наконец, после того как секунды растянулись в минуты, и его нервы вырвались в неистовый крик, когда Чонин снова ничего не ответил, " Ты знал об этом, так? Почему ты позволил мне это сделать? "

Со вздохом, Чонин вырвал альбом из рук Кенсу, " Ты и сегодня не собирался это записать, не так ли, хен? Ты расстроен, но это не значит что ты это сделаешь, правда же? Ты думаешь, что возможно все это пройдет когда ты снова проснешься? "

Хоть Кенсу и издал звук протеста, ему действительно не нашлось что сказать. Возможно Чонин был прав. Тяжелейшая вина, и может небольшая ярость, привели к мокрой влаге в его ладонях.

" Напуган. Ты напуган. Лучше заново открывать чужие раны, чем рисковать открыть свои собственные, потому что время лечит такие раны как у нее, но оно, я уверен, не залечит твои. Пока все остальные идут вперед, ты застрял здесь совсем один, оплакивая одну и ту же вещь каждый день. Ты это знаешь. И ты ненавидишь себя за осознание этого и—" Чонин взял запястье Кенсу, понизив голос, " Это не твоя вина. Пытаться защитить себя—это не ошибка. "

Кенсу сделал рваный вдох и, до того как Чонин снова не начал говорить, он вырвал свое запястье и схватил обратно свой альбом. Сглотнув гадкий ком в горле, он написал " умер четыре года назад (31 июля 2012)" поверх веселой улыбки Бэкхена. Может, почерк был немного кривым, немного дрожащим, размытым солеными каплями. Может, Чонин покачал головой. Может, он будет жалеть об этом каждое следующее утро, начиная с сегодня.

Но, по крайне мере, он не будет оставлен позади.

[2. 1]

Чонин принес с собой первое утро августа и два бумажных пакета маслянисто-коричневого цвета, небрежно бросил их на крохотный обеденный столик на кухне Кенсу и повернулся для объяснений, " Ты дал мне вчера ключ от своей квартиры. "

" Я знаю, " Кенсу показал на записку на стене, более того ему казалось, что он мог об этом знать даже без записки. В Чонине все было новое но знакомое, неожиданное но теплое, словно, что-то уклонилось от разума, но твердо отпечаталось в недрах души.

" Что ты еще обо мне знаешь? " спросил Чонин, вытаскивая тосты и яйца из пакетов и привычно орудуя на кухне.

" Тебя зовут Чонин, ты мой сосед, " Кенсу следил за кратчайшим путем, который Чонин прокладывал от кухонных шкафчиков до стола, " Раньше ты танцевал, но бросил это, чтобы стать писателем, и у тебя грустная улыбка, и ты постоянно куришь, потому что... потому что ты уми—"

Звук вырываемой из металла бумаги, раздавшийся, когда Чонин схватил альбом с кухонной стойки, открыл последнюю страницу и вырвал ее, был слишком жестким для ушей. Кенсу замолк и смотрел, как Чонин достал зажигалку и поднес пламя к листу бумаги, " Тебе не надо знать. Я—это страница, которая исчезнет в один прекрасный день. Эту страницу даже нельзя будет назвать красивой. Бумага будет запятнана кровью и слезами и, честно говоря, лучше не иметь моей страницы вообще. "

" Но—"

" Просто забудь. "

Когда Чонин ушел, Кенсу тайно переписал страницу, собрал пепел и высыпал его в банку. Он сделал это не потому, что с этого дня он хотел помнить Чонина, а потому, что он хотел чтобы завтра Кенсу знал о парне, который был причиной скрытной улыбки Чонина сегодня. Он хотел чтобы завтра Кенсу знал, что за призрачным образом Чонина с сигаретой, который запихивает таблетки себе в глотку запивая их стаканами молока, скрывается Чонин, который может смеяться всем своим лицом и телом. Чонин, который одевает свою кепку задом-наперед и надувает свои щеки в неожиданные моменты. Он словно ребенок со шрамами старого человека, словно самый трепетный романтик скрывающийся под оболочкой жесткого цинизма.

Хоть у Кенсу и не было фотографии в этот раз, он подумал, что она и не особо была нужна. Слова появлялись сами по себе, с желаниями в конце каждой строки, и Кенсу казалось, что они гораздо лучше любой фотографии передавали образ того редкого сияния звездной пыли в глазах Чонина. То, как он называл его хеном. То, как он разворачивал их кепки задом-наперед и говорил о том, как они похожи.

Он не написал о том, что Чонин умирает.

Человек на последней странице в его альбоме был Чонином по определенным дням, в другие дни он был писателем, или же незнакомцем во время коротких поездок в лифте. В хорошие дни у него был гладкий оливковый цвет кожи; в плохие дни его плоть окрашивалась в желтый цвет, подобно какому-то наказанию. Иногда он был простым парнем, сидящем на соседнем балконе, свесив ноги с карниза и положа руки на ржавые перила, с сигаретой в пересохших губах. Иногда он был уставшим человеком, прислонившимся к стене, тонущим под дождем, с промокшими волосами и сгорбленной спиной. Иногда они разделяли безмолвную секунду в коридорах, или проводили бесчисленные часы, разговаривая с прикрытыми глазами, в густых потоках синего дыма и звучании блюза. Временами было больно видеть его, от этого в груди Кенсу поселялось нечто более тяжелое, чем жалость, но, чаще всего, встречи с этим человеком кружили и осветляли сознание Кенсу.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒