ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЧАБАНА 3 страница

Мохов оглянулся. Лесорубы стояли молча. Никто не одобрял его. Он скрипнул зубами и пошел обратно к штабелям.

Лесорубы привезли новость: дед Шатун подался к геологам.

— Ты его разобидел в субботу, Степан Ларионович, вот он и убег.

— За деньгами побег, а не от обиды. Нажиться хочет.

— Ну, это ты не скажи. Он здесь все горы облазал. Кто ему платил? Зуд у него в ногах, вот что.

— А я говорю, за деньгами, — упрямо сказал Мохов.

Делянка оживилась. Почихав, заработал движок, зарокотал трактор. Электропильщики, разматывая кабель, двинулись вверх по склону.

Работа на лесосеке напоминает бой. Впереди идет авангард — лесорубы-пильщики. Наметив место, куда должен упасть хлыст, они подрубают с той стороны ствол. Пила врезается в дерево с другой. Струями бьют опилки, резко пахнет смолой. Вздрогнув вершиной, пихта кланяется родным горам и ясному небу и с шумом, напоминающим гул ветра, падает на землю. Эй, не зевай! У-ух-х…

Пильщики распрямляют спины.

К упавшему хлысту подходят обрубщики и очищают ствол от сучьев. Трактор цепью стягивает тело пихты со склона. Распиловщики режут ее на четырехметровые бревна. Окоровщики снимают кору, делают фаску[9] на торцах, чтобы при сплаве бревно не кололось при ударе о камни. Окоренное бревно рочагами подкатывают к сплаву.

Жужжание пил, стук топоров, тарахтенье движка и рокочущее урчанье трактора сливаются с ревом реки. Лишь время от времени все покрывает гулкое уханье рухнувшего дерева и треск лопающихся сучьев.

Солнце печет голову, плечи, спину. Бревна истекают свежей смолой. Нагретый камень склонов пышет зноем. Пот обильно смачивает рубашки лесорубов и высыхает, оставляя белые пятна. Как и у солдат, у лесорубов рубашки всегда просоленные.

Мохов работал молча. Он ждал, что вот сейчас кто-нибудь прибежит с пикета с известием — затор! Но пока все было в порядке. Несколько раз поднимали ляду — щит в плотине, собирающий воду выше делянки. Волна, вырывающаяся из-под ляды, проносится по реке и, поднимая застрявший лес, несет его дальше. То бревно или ушло далеко, или прочно сидит где-нибудь между камнями.

Но в полдень с третьего пикета пришел Пашка: да, затор! Мохов вздрогнул.

— Спла-ав, стой!.. — скомандовал Семен Коркин. — А может, ляду подымем? — с тревогой спросил он сплавщика. — Воду спустим?.. Поможет, ты как думаешь?

— Навряд. Крепко село. Мы не сразу заметили. Теперь наволокло лесу, сам черт не растащит.

— Пошли, — коротко сказал Коркин.

* * *

Стукнувшись одним концом о подводный камень, бревно развернулось поперек стрежня и село на второй камень. Вода закипела и перехлестнула через него. Следующее бревно ударилось о преграду и прижалось рядом. Другое поднырнуло под них и застряло. Третье встало торчком.

Бревна лезли, будто какие-то тупорылые, обезумевшие животные. Река швыряла их друг на друга. Вода прорывалась сквозь щели между бревнами. Вздыбленная масса навороченного леса дрожала под ее напором.

Все было ясно. Затор надо растаскивать по бревнышку. Этой работы хватит на несколько суток. Сплавщики молча стояли на берегу. Наконец Коркин сказал, сбрасывая с плеча захваченную на делянке веревку:

— Надо коней, багры, еще веревки — одной ничего не сделаешь.

Мохов, пристально разглядывавший затор, обернулся.

— Нет ли, ребята, рочага подлиннее? Вот твой, вроде, годится, дай-ка сюда…

— Ты что, Мохов, рехнулся? — проговорил сплавщик, неохотно отдавая свой рочаг. — На затор лезть хочешь? Не пустим!

— Мое бревно, — тихо сказал Мохов. — Я утром его спустил — попробовал. Понимаешь, нет?..

Он резко повернулся и пошел к реке. У воды его догнал Коркин и молча обвязал сзади вокруг груди веревочную петлю. Они встретились взглядами. Мохов понял, — Коркин поступил бы так же.

Степан перепрыгнул на камень и с него полез на завал. Внизу клокотала вода. Оступишься — утащит. Бревно сидело плотно, но, если его перевалить через камень, — пройдет весь лес. Степан попробовал поддеть его, но рочаг соскальзывал. Бревно не двигалось. Тогда он решил подвести его под концы других бревен. Они должны его хоть немного приподнять. Но и это долго не удавалось. От напряжения на лбу и шее Степана вздулись вены. С берега ему что-то кричали, но сквозь рев реки он не слышал. Дернулась веревка. Степан обернулся и увидел на берегу Фомичева, который жестами приказывал ему вернуться. Мохов зло махнул рукой — отвяжитесь!

Наконец ему удалось утопить концы трех бревен под поперечное. Между камнем и бревном под водой теперь образовалась щель. Можно было завести рочаг. Степан завел его и нажал. Бревно поддавалось. И вдруг он понял: как только конец бревна перевалит через выступ камня и освободится, вся масса завала ринется в проход и сметет его, Степана Мохова, раздавит, перемелет…

Степан выпрямился. Так что, обратно?.. Он огляделся. Такая привычная для него река показалась чужой. Какие-то незнакомые кусты полоскались в воде, неизвестные камни торчали из пены. А не той ли дорогой, что лепится по берегу, он шел сегодня утром? А вот бревно. Не его ли он скатывал сегодня со штабеля? Правда, и оно показалось ему каким-то другим. То было как будто толще, Степан налег всем телом на рочаг. «Значит, смерть! » — подумал он и, когда бревно медленно вылезло наверх и остановилось, увидел торец. Отметины на нем не было. Удерживая на весу тяжесть бревна, Мохов лихорадочно думал. Еще не поздно отпустить его на место. Еще можно спокойно вернуться на берег. Ведь не виноват он, Мохов, в этом заторе. — «Нет, черта с два, — прохрипел он. — Виноват! » — Он сделал последний толчок и почувствовал, как уже сам, под напором воды, пошел вперед освобожденный конец бревна. Степан мгновенно выдернул рочаг, перебросил его на соседний камень, уперся и взлетел на воздух. В тот же миг за его спиной в открывшийся проход с грохотом ринулся лес. Несколько тонких бревен лопнуло. Будто выстрелы прокатились над рекой.

Степан упал в воду у берега. Вылетевшее из боковой протоки бревно ударило его под колено и сбило с ног, но веревка с берега натянулась, и сплавщики подтащили Мохова к отмели…

Он с трудом поднялся, выбрался на берег и оглянулся. Затора не было.

— Спасибо, временный, — хрипло сказал он Коркину.

— Рисковый ты человек, Степан.

Тяжело дыша, Мохов посмотрел Коркину в глаза.

— Я так считаю: напаскудил — исправляй!.. А бревно, — тихо добавил он, — не мое. Другое бревно.

— Это мало что не твое, — ответил Коркин. — Должно-то было твое затереть.

— Это я понял, — проговорил Мохов.

Мохов не смог пробираться на делянку по этому берегу. Нога болела, а надо было прыгать с камня на камень, кое-где идти водой. Он пошел к лагерю геологов, чтобы выйти на дорогу. Через брод переходил осторожно, медленно упираясь в дно рочагом. Мышцы на ушибленной ноге ослабли. Было бы глупо, если бы вода свалила его здесь.

Поднимаясь на берег, он столкнулся с той самой девушкой в белой шляпе. Она была верхом, видимо, возвращалась в лагерь из поселка. Девушка холодно посмотрела на Степана.

— Здесь вода не сильная. Не бойтесь — не унесет, — сказала она сухо. — Можно и без этой палки перейти, — она показала глазами на рочаг.

Это было чудовищно несправедливо и жестоко. Степан вспыхнул, потом медленно, чтобы скрыть свою злость, сказал:

— Вы… это… Лагерь-то перенесите. Дожди пойдут — смоет вас. Я это верно говорю.

— Вы, я вижу, всех пугаете, — обронила девушка, очевидно напоминая субботнюю сцену у почты, и тронула поводья.

— Нет, — хмуро ответил Степан. — Я вот только что сам испугался.

Девушка удивленно посмотрела на него, обернувшись в седле, а он поднялся на дорогу и заковылял к делянке, припадая на больную ногу.

* * *

На другой день с утра парило.

Так же тарахтел движок, жужжали электропилы, падали на землю пихты, но работать было тяжело. Одолевала испарина. Чаще, чем обычно, люди спускались к реке обмыть в холодной воде потное лицо. Воздух был неподвижен. Даже с ледника не тянул, как всегда, прохладный ветерок.

Ранним утром над ущельем высоко в небе прошли тонкие перистые облачка — собиралась гроза.

Сваливая бревна, Мохов поглядывал на небо. И однажды на гребне над делянкой у Пятнистых скал заметил какое-то движение. Приглядевшись, он увидел крохотные фигурки людей, карабкающихся по отвесным скалам. Фигурки время от времени останавливались, а потом лезли все выше и выше. И вдруг Степан различил знакомую белую шляпу…

— Смотрите, ребята, — показал он сплавщикам рукой, — отчаянный народ эти геологи.

Все оставили на время работу и смотрели на Пятнистые скалы. Мужество всегда вызывает уважение.

— И кашевар наш беглый, поди, там, — прокричал кто-то, — дед Шатун! А?..

— Где ж ему быть? Конечно, там, — отозвался Коркин. — Наши поселковые деды бедовые, — добавил он насмешливо, но с гордостью.

Никто и не знал, что дед Шатун довел геологов только до подножия скал. Дальше идти у него не хватило сил.

— Душа-то хочет, а ноги не могут, — виновато оправдывался он.

Его утешили, как могли, и отправили в лагерь…

В полдень глухо зарокотало вдали. Из-за Главного хребта медленно надвигалась иссиня-черная стена облаков. Вершины хребта ярко сверкали снегами, резко выделяясь на черном фоне. Но вот они начали исчезать в пепельно-серых клочьях.

Солнце еще светило, и в ущелье было по-прежнему тихо. Но там, в горах, уже началось…

— Надо бы им слезать оттуда, — сказал Коркин Степану. — Геологам-то. — Степан молча кивнул головой. — Догадаются, я думаю. Не маленькие, — задумчиво ответил сам себе бригадир.

Лохмотья облаков затянули солнце, но оно еще просвечивало сквозь них, а потом скрылось.

Стало темно.

Яркая молния вспыхнула над ущельем и погасла. После тягостной секунды тишины рявкнул гром. Эхо грохотом прокатилось по горам. И сразу же с черно-серого неба, которое, казалось, можно было достать рукой, полились косые струи воды и захлестали по бревнам, по траве, застучали по драночным крышам домиков.

Под таким ливнем не работа. Но сплавщики остались на местах. С минуты на минуту с гор пойдет дождевая вода — самое время для сплава. Только сваливай!

И вдруг Мохов вспомнил про геологов. «Промокнут — это ничто. А вот лагерь… Девушка-то, видать, с норовом», — подумал он.

— Эй, Пашка! Куда ты скрылся?..

Из-под нависающих бревен штабеля, где он прятался от дождя, вылез мокрый Пашка с рочагом в руках.

— Вот что, — хмуро сказал Мохов, — ты эту штуку брось. — Он показал глазами на рочаг. — Без тебя управимся. Лагерь геологов знаешь?

— Знаю, — ответил ничего не понимающий Пашка. Обида загорелась у него в глазах. Как это справятся, когда сейчас самая пойдет работа?

— Вода пойдет, — сказал Мохов, — смоет лагерь, — понял? Сыпь туда. Справишься?

Обида исчезла из глаз Пашки.

— Справлюсь, Степан Ларионович.

— Ну, так чего стоишь?! Беги! Да опасайся! — крикнул ему вдогонку Мохов. — Особо не риску-уй!

Пашка, торопливо перескакивая с камня на камень, побежал вниз по реке. Он понимал, что, если бежать к лагерю геологов по другой стороне, дорогой, — не успеешь перейти брод. Пойдет большая вода — какой там к черту брод!

Вода неслась еще чистая. Значит, дождевые потоки не успели добраться до реки. Надо было использовать это время. Пашка бежал вперед, уклоняясь на ходу от встречных кустов. Несколько раз он оступался на мокрых камнях и падал в воду.

По склонам уже мчались пенистые мутные потоки, волоча с собой сухие ветви, мусор, мелкие камни, и вливались в реку. Она вздувалась. Рев ее ощутимо усиливался.

Последний участок Пашка прополз по скалам, нависающим над водой, цепляясь за скользкие кусты. Внизу прохода больше не было.

От большой отмели, на которой стоял лагерь геологов, остался маленький остров. Неширокая пока протока отрезала его от берега. Пашка перебежал ее и выскочил к лагерю. Палатки, брезент, какие-то деревянные ящики, мешки с продовольствием валялись на земле. Дед Шатун копошился около них, взваливая себе на плечи огромный узел.

— Стой, дед! Помогу… — Пашка взвалил старику на плечи тюк и подтолкнул к протоке. — Иди скорей! Вода прибывает. Давай, давай!..

Дед Шатун даже не удивился — откуда взялся в лагере Пашка. Некогда было удивляться.

Пашка, оглядевшись, сорвал одну из палаток с оттяжек и стал заталкивать в нее все, что попадалось под руку. С трудом подняв узел и взвалив его на плечи, он перешел протоку и сбросил ношу на склон.

— Держи, еще свалится! — крикнул он Шатуну и побежал обратно.

Когда Пашка шел с последним узлом, вода в протоке чуть не сбила его с ног.

— Все, — вздохнул он, садясь на землю под пихтой. — Как же ты, дед, не сообразил, а?.. — укоризненно сказал он Шатуну.

— Я только пришел, — ответил старик, вытирая лицо мокрым рукавом. — Вчера говорил — не послушали. Говорят: «Отмель высокая, старая. Мол, деревья даже растут — не зальет». Вот те и не залило. Оно, правда, такой грозы я давно не видывал. А тебе, Пашка, спасибо. Всей бы нашей амуниции — аминь, крышка! Вон оно, что делается.

Там, где была отмель, неслись мутные волны взбешенной реки, а поверху мотались мокрые ветви согнутых напором воды кустов.

* * *

Дотемна шла работа на сплаве. Штабеля моховских бревен таяли.

— Ого-го! — радостно кричит мокрый, с непокрытой головой, в растерзанной рубашке, Мохов. — Свалива-ай!..

Одно за другим плюхаются в воду метровые в поперечнике бревна. Река их подхватывает и стремительно мчит вниз. По-прежнему хлещет дождь, гром перекатывается в невидимых горах над головой, по скалам бегут мутные потоки и врываются в реку. Сплавщики ворочают рочагами. Лес идет…

К ночи ливень стих, перешел в ровный затяжной дождь. Шатун расположился на новом месте. Поставил на косогоре палатку, а сам сидит под пихтой и ждет. Вокруг льется вода, но под пихтой сухо. Густые ее лапы не протекают. Шатун даже развел костер. «Придут — обсушатся», — думает он. Пар идет от его ног, от одежды. Реку не видать, но она тут, рядом, — ревет грозно и неумолчно.

В темноте проносятся бревна, стукаясь о камни: «бомм… бомм…»

— Простое дело — бревно, — разговаривает сам с собой Шатун, складывая в костер пихтовые сучья, — а сколько в нем трудности: свали, окоруй, разрежь, сплавь. — Он прислушался: — Кажись, геологи идут… — И поднялся навстречу.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЧАБАНА

Три рубля

Кроме красивых и, что говорить, чересчур пышных и шумных курортов, на Черноморском побережье Кавказа есть и тихие уголки. Это или рыбачьи поселки у моря, где вдоль галечного берега всегда растянуты на просушку сети, а домики прячутся в непроходимых чащах гигантской кукурузы, или древние селения в устьях горных рек с узкими улочками и сложенными из камня заборами, над которыми щедро свешиваются ветви отягощенных плодами фруктовых деревьев.

В одном из таких селений я и познакомился с Виссарионом-младшим. Он был единственным и любимым сыном моей хозяйки и отъявленным девятилетним разбойником. Виссарион-старший, отец Виссариона-младшего, погиб в Венгрии, у озера Балатон, и его увеличенный в самой лучшей фотографии Сухуми портрет в ореховой рамке висел в парадной комнате.

Когда я въехал в эту комнату на правах постояльца, Виссарион-младший ходил за мной и смотрел, как я устраиваюсь в их доме. Его внимание привлекли ледоруб, горные окованные ботинки и главным образом небольшая складная подзорная труба, которую я беру с собой в горы, чтобы просматривать подступы к вершинам или наблюдать издалека за турами.

— Эт-та замечательна, — говорил Виссарион, рассматривая в перевернутую трубу знакомые ему предметы, ставшие необычайно далекими.

А когда я остановился перед портретом Виссариона-старшего, в лице которого мне почудилось что-то знакомое, — может быть, и встречались где-нибудь на войне, — мальчик встал рядом.

— Хороший у тебя был отец, — тихо проговорил я.

Виссарион гордо сверкнул заблестевшими глазами и торопливо вышел из комнаты.

Кровать была высокая, с огромным количеством перин и подушек, которых я, из-за привычки спать на твердой земле, не люблю. Мне приходилось каждый вечер в несколько приемов перетаскивать их на стол, а утром водружать на место.

Зато прямо с кровати я видел в окно верхушки деревьев (дом стоял на горе), белую кайму прибоя, небо и море, в безветренные дни до того одинаково синие, что различить, где кончается одно и начинается другое, было трудно.

На рассвете меня разбудили какие-то странные звуки. Кто-то царапался под открытым окном. Оберегаясь от сырости, дома в здешних местах строят на высоких кирпичных столбах-подпорах, и забраться с земли к окнам жилого этажа невозможно. По узкому карнизу, идущему вокруг здания на трехметровой высоте, бродят иногда только кошки.

Я и подумал, что это вышел на свою утреннюю прогулку хозяйский кот. Но ошибся.

В окне появилась маленькая коричневая рука и уцепилась за подоконник, затем вторая… Прошла минута, наконец снизу осторожно поднялась взлохмаченная голова Виссариона-младшего.

В его черных глазах было выражение тревоги и отчаянной решимости.

— Курыца хочишь? — спросил он громким шепотом, убедившись, что я не сплю. — Три рубля. Хароший курыца. Хочишь?..

Я понял, что Виссарион предлагает мне участвовать в какой-то незаконной торговой операции. Слишком необычны и таинственны были время и способ, к которому он прибегнул; слишком невероятна была разница между действительной стоимостью курицы и теми деньгами, которые он у меня требовал. Кроме того, я подозревал, что своих кур у Виссариона не было. Значит…

Все время, пока я об этом, спросонья, раздумывал, Виссарион напряженно смотрел мне в рот, ожидая ответа. Вероятно, его ноги не доставали до карниза, потому что голова постепенно опускалась, но он делал судорожные усилия и, упираясь пальцами ног в дощатую обшивку, снова приподнимался над подоконником.

— Хочишь?..

— Нет, Виссарион, — твердо ответил я. — Не хочу.

И вдруг я сообразил, что этот негодный мальчишка может сорваться.

— Подожди, — сказал я и поспешно встал с кровати, собираясь втащить его в комнату. Виссарион презрительно посмотрел на меня; голова его опустилась, и руки одна за другой исчезли с подоконника. Я подошел к окну. На карнизе никого не было. Только утреннее солнце щедро разливало свой золотой свет на пустынные еще улицы поселка, на верхушки деревьев, на остатки смутно розовеющего над морем ночного тумана — на всю землю.

Одевшись, я спустился в сад. Мать Виссариона хлопотала у летней печурки во дворе. Из трубы прямо в небо поднимался сизый дым. Точно такие же столбы дыма вырастали и над соседними садами. Куры разгуливали по дорожкам, склевывали опавшую алычу и не подозревали, какую участь готовил Виссарион по крайней мере одной из них.

Я вышел на улицу, осмотрелся и увидел Виссариона. Он мрачно сидел на каменном заборе, обхватив руками колени. Над ним свешивались широкие трехпалые листья и дымчато-синие плоды инжира.

— Для чего же тебе надо три рубля? — спросил я.

Виссарион молчал. Он даже не шевельнулся и не повернул глаз в мою сторону. Я чувствовал себя неловко.

— Тебе эти деньги очень нужны?

Виссарион поднял нос к небу и вздохнул:

— Канэчна.

— Так возьми, — обрадовался я, полез в карман, достал деньги и протянул ему.

Он гордо посмотрел на меня с высоты забора.

— Нет.

Я растерянно стоял с протянутой рукой, а Виссарион невозмутимо возвышался надо мной, будто не он, а я хотел продать ему чужую курицу, будто не ему, а мне нужны были эти три рубля.

Наконец я сообразил, в чем дело.

— Хорошо. А ты поможешь мне собирать камни на пляже? Будешь работать. Согласен?

— Почему нет? — оживился Виссарион. — Согласен.

Мать ушла в колхозные сады на работу, а мы с Виссарионом отправились на пляж. У меня есть давняя привычка привозить домой с гор и с моря красивые или редкие камни. Я объяснил Виссариону, какого цвета, с каким рисунком и какой формы гальки мне нужны, и он принялся за работу.

Вскоре он натаскал такую гору галек, что мне пришлось, отсортировывая, многие из них выбрасывать. Виссарион огорчался:

— Зачем бросаешь? Оч-чень интересный камень. Сматры…

Потом мы купались. Виссарион прекрасно плавал и нырял, доставая со дна раков-отшельников и, наконец, получив свои честно заработанные три рубля, убежал.

На другой день Виссарион исчез с утра и не явился к обеду.

Вечерний ветер навел на море муаровую рябь. Солнце опускалось за дальний мыс.

Очень медленно тянулось время. В доме было тихо. Сквозь закрытую дверь из соседней комнаты пробивались звуки тикающих ходиков.

Я знал, что мать Виссариона сидит там, положив руки на колени, и прислушивается: не стукнет ли калитка.

Надо было что-то делать, — но что?

Наконец она не выдержала и вошла ко мне.

— Виссариона нет. Много раз обед согрела. Совсем холодный снова. Вы, конечно, деньги ему не дали?

Я смутился.

— Дал. Три рубля. Но, понимаете…

— Это очень плоха, — сурово сказала она.

«Так-так, так-так», — говорили ходики.

— Пойду, — пробормотал я. — Буду искать…

— Э, — она махнула рукой. — Где искать? Близко был, кушать пришел бы.

Она заглянула в окно, и вдруг в ее глазах появилось выражение ужаса.

В узенькую калитку протискивалось несколько человек. Двое мужчин кого-то несли на руках.

Ох, как быстро сбежала немолодая женщина по крутой лестнице навстречу! Как обхватила она мокрое тельце Виссариона и прижалась к нему! А когда убедилась, что он жив, какими поцелуями покрыла его лицо!

Что скрывать, и у меня защемило в горле…

Именно три рубля необходимы были Виссариону, чтобы внести последний взнос за снасть для ловли лососей, которые заходили в реку из моря. Заполучив ее вчера вечером, он на рассвете ушел на промысел.

Целый день Виссарион забрасывал блесну так же, как это делал однорукий Жаца — известный рыбак. Ничего. Наконец ушел домой и Жаца, который поймал одну рыбину. Виссарион перебрался с берега на тот камень, где ловил знаменитый рыбак, и, так же как он, замаскировал себя ветвями: хитрая рыба — все видит.

Виссарион был голоден. Он смотрел на исчезающую в бурном потоке лесу и шептал: «Ай, лосось, ай, лосось, кушай, серебряная рыбка! » — а сам думал: «Мать харчо сварила. Сердиться будет. Ай-яй, Виссарион. Это никуда не годится».

Вода уносилась к морю и шумела, шумела… Виссарион задумался.

Рывок был таким неожиданным, что он упал в воду. У камня было еще мелко, и Виссарион вскочил на ноги. Сердце у него забилось:

— Нэ уйдешь, нэ уйдешь…

Но, прежде чем он успел встать, новый толчок сбил его. Течение подхватило Виссариона и поволокло на глубокое место. Здесь вода неслась, как во всех горных реках, с бешеной скоростью. Виссарион плавал хорошо, но на одной руке у него была намотана леса, и он не собирался с ней расставаться. Где-то на другом ее конце сидела крупная рыба. Очень крупная рыба…

Виссарион еще надеялся подобраться к берегу. Он перевернулся на спину, чтобы отдохнуть, но река — не море. Виссариона потянуло вниз, и он, прежде чем вынырнуть, нахлебался воды. Короткие волны захлестывали лицо. Он испугался и распустил лесу.

Но было поздно. Близкий берег стал далеким и чужим, незнакомым, небо вдруг повернулось и оказалось рядом. Потом оно совсем исчезло. Его сменил зеленый полумрак, а где-то сбоку сквозь пелену сверкнули ослепительные искры солнца. Виссарион вынырнул еще раз, закричал:

— Мама!.. Мам… — И потерял сознание.

Его увидели и вытащили колхозные конюхи, которые у берега мыли лошадей. С трудом им удалось привести его в чувство.

Несколько дней Виссарион болел. Он лежал в постели тихий и бледный, оживляясь только тогда, когда на улице раздавался условный свист. Это его друзья сгорали от нетерпения: им хотелось узнать, как он ловил лосося.

Если матери Виссариона надо было куда-нибудь отлучиться, ее место у постели мальчишки занимал я. Он требовал, чтобы я рассказывал ему про снежные горы, про Москву и особенно про войну. Когда в рассказе дело доходило до танков, лицо его становилось и гордым и печальным:

— Мой отец был танкист. Понимаешь?..

Однажды он спросил у меня:

— У тебя дети есть? Как я?..

Я сказал, что жена и дочка, такая, как он, погибли в Ленинграде во время войны.

Виссарион замолчал и долго о чем-то думал. Потом он приподнялся на локте и заглянул в мою комнату, где в открытую дверь был виден на стене портрет Виссариона-старшего.

— Зачем война? — спросил он наконец, глядя мне в глаза.

Что я мог ему ответить? Действительно — зачем?..

* * *

Я уезжал. Машина, которая должна меня подвезти к вокзалу, приедет к девяти часам вечера, а в восемь я уже сходил выкупаться на прощанье, упаковал свой рюкзак и вынес его в сад.

Мать Виссариона приготовила для меня плетеную корзиночку с инжиром и грушами. Я знал: от подарка отказаться нельзя. Это тяжелая обида для хозяина.

В саду было темно. Свет уличного фонаря пробивался сквозь густые деревья и узорами разрисовывал землю.

Внизу, за садами, шумело море. В кустах звенели цикады. Поразительно, что их звон слышишь только в день приезда и когда уезжаешь.

Неслышными шагами подошел Виссарион-младший и молча сел рядом.

— Посоветоваться хочу, — наконец сказал он. — Зимой, конечно, буду в школу ходить. А летом, понимаешь, коровы, лошади в горы пойдут, траву кушать. Мне в колхозе предлагают работу: тоже в горы пойти. Заместителем чабана. Ты как думаешь?

— Что ж, если мать отпустит, надо соглашаться, — сказал я.

— Правильно, соглашусь… — Виссарион замолчал и тихонько прижался к моему боку. — Ты письмо напиши, — вдруг добавил он строго. — Как живешь… — а потом ласково и лукаво спросил: — Скучать без меня будешь, нет?..

Священное озеро

Вот уже два дня, как мы жили на Священном озере, потому что мой спутник, Николай Петрович Гром, не желал уходить отсюда.

В первый день нашего путешествия я каялся, что позволил себя уговорить и взял его с собой. Он отправился в горы в белых полотняных брюках и в сандалиях, обуреваемый желанием запечатлеть на своих этюдах альпийские луга, горные потоки и вечные снега.

Гром был совершенно беспомощным. Его сандалии скользили, как хорошо смазанные лыжи, и на подъемах и при спусках. Он падал с грохотом: в его деревянном этюднике тюбики с краской и кисти не были закреплены. Поднимаясь, художник прежде всего ощупывал этот этюдник, потом себя. Смущенно улыбаясь, он торопливо пускался догонять меня и обычно снова падал. Гром украдкой пил из каждого ручья, хотя я объяснил ему, что этого делать не следует.

В середине дня я уже подумывал, не время ли нам возвратиться, пока не поздно. Но Николай Петрович подкупал меня мужественным упорством, с которым переносил свои мучения.

Окончательно вопрос разрешился на первом ночлеге. Гром дотащился до места привала совершенно разбитый. Он сбросил с себя рюкзак и злополучный этюдник и сказал: «Ухх!.. » Но не растянулся на земле, как это сделали бы многие на его месте, а, пошатываясь, осторожно подошел к бушующей реке и умылся ледяной водой. Потом с трудом разогнул спину, вернулся ко мне и хрипло проговорил:

— А хорошо, черт побери! Что я должен делать? Варить кашу? Собирать дрова?..

Я знал, что у него болят все мышцы, что каждое движение дается ему усилием воли. Но он не жаловался и собирался еще работать.

Было ясно: у него нет опыта и не хватает умения, но не характера.

Я освободил его от обязанностей по устройству ночлега и приготовления ужина. Он настолько устал, что засыпал в промежутках между двумя ложками каши.

У него не было спального мешка, я отдал ему свой и, пока он укладывался, достал запасные резиновые тапки и шерстяные носки. Завтра он их наденет вместо своих дурацких сандалий.

Художник заснул мгновенно. Я по опыту знал, что он видит во сне крутую каменистую тропу, быстро несущуюся воду горной реки.

Я устроился у костра и долго не спал. Черные лапы пихт протянулись над головой, и сквозь них просвечивали далекие звезды. Серые стволы буков, освещенные красноватым светом костра, будто придвинулись к нашему лагерю из темноты. По-ночному мягко шумела невидимая река, потрескивали сучья в костре, но было очень тихо. Воздух стал холоднее. Наступала ночь…

Мы спали крепко, вставали на рассвете. Под пихтами еще пряталась ночная темнота, долины и ущелья дремали в предутренней серой мгле, но уже голубело небо, на вершины падали первые лучи солнца и там все загоралось яркими красками: бело-розовые пятна снегов, коричневые скалы, зеленые луга, а ниже — красные стволы сосен и белые нити падающих потоков.

Николай не забывал и походных обязанностей. Иногда он вставал раньше меня, а однажды даже сварил какао — на крепком нарзане, потому что принял источник за обыкновенный родник. Какао имело своеобразный вкус, но для питья не годилось.

Впрочем, это была одна из его последних оплошностей. Он изменился, загорел и чувствовал себя в пути гораздо увереннее.

До выхода в горы мы были просто знакомыми, а теперь, поспав бок о бок, стали друзьями. Он не без ехидства называл меня горным козлом; а я его — жертвой искусства.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒