Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ!

Стирка

Немного выше лагеря от реки отделяется блуждающая протока. Она течет в тени среди кустарника, под корнями пихт или прячется в высокой траве. Характер у нее непостоянный. Неделю-другую ее торопливые воды бегут по одному руслу, а потом вдруг исчезнут и появятся там, где их вовсе не ждали.

Протока — родное дитя горной реки: она также устилает свои многочисленные ложа камнями и, рассердившись после дождей, ворочает их и волочит вниз; здесь тоже есть водопады и кипящие пеной водовороты, но маленькие и не страшные — вода здесь не ревет, а звенит, булькает, журчит на разные голоса, сливающиеся в дремотное добродушное бормотание…

Каждый имеет право использовать свободное время по-своему. Павлуша и Лина отправились смотреть, как устраивается на поляне Трех буков приехавшая киноэкспедиция, а Юра Мухин скрепя сердце занялся генеральной стиркой. У него есть принцип: все надо уметь делать самому. Павлуша — тот подсунул свои грязные майки и бобочку девушкам. «Посмотрим, — злорадно думает Юра, — как этот географ будет выкручиваться, если попадет в серьезную экспедицию, а женщин там не будет».

Устроившись, Юра намыливает по очереди свои вещи и кладет в протоку, прижимая камнями. Течение само их полощет.

У протоки тихо, прохладно и хорошо. Сквозь просветы в густой хвое пихт к Юре заглядывает солнце, виден склон Кара-баши, на котором чудом держатся громадные черные камни Большой осыпи.

Понемногу грусть улетучивается из сердца Юры, и он начинает думать о Лине и о себе в благородно-героическом плане.

«Весьма возможно, — считает он, — что эти черные камни могут сорваться со склона. Они же там, на поляне Трех буков, ничего не заметят, — начинает тревожиться Юра. — Рассматривают какие-нибудь бутафорские киноштучки».

Он неодобрительно качает головой и вдруг совершенно явственно представляет себе, что, неизвестно по какой причине, Большая осыпь начинает сползать со склона, все увеличивая скорость. Никто еще не знает о страшной опасности. Только Юра о ней знает. Он бросает свою стирку и мчится к поляне Трех буков. «Лина! — кричит он ужасным голосом и, ничего не объясняя, потому что некогда, тащит ее под защиту прочной красной скалы, где они учились скалолазанию. — Павел! Ты не видишь?! » Камни уже скачут по склону, с грохотом летят вниз. Киношники тоже куда-то бегут. Ухх!..

Мухин растерянно смотрит на свои руки, в которых зажата мокрая майка… По-прежнему тихо бормочет вода в протоке. Большая осыпь недвижно висит на своем месте на склоне. Юра улыбается. Он знает, откуда у него такие безумные мысли.

Последняя лагерная новость была тревожной. Довольно далеко от них, в Центральном участке хребта, альпинистский лагерь «Узеньги» несколько дней тому назад был уничтожен сползшим со склона грязекаменным потоком — силем.

Силь сошел после недели проливных дождей, ночью, когда все в лагере спали.

Ровный и глухой рокот не сразу разбудил альпинистов. Лишь когда вблизи лагеря силь начал с треском крушить лес, все повыскакивали из спальных мешков. Метровые в поперечнике пихты ломались, как спички. В предрассветном тумане грязекаменная масса с зловещим урчаньем подобралась к домику бухгалтерии, нажала на него и опрокинула вместе с дебетом-кредитом, квартальной отчетностью и денежным ящиком.

Люди в «Узеньги» не пострадали. Силь течет медленно, и все успели убежать. Но деньги, паспорта, корешки путевок хранились в денежном ящике, а в каком месте застывшего на дне долины громадного грязевого блина он находился, — кто скажет? Тем более, что подобные истории случаются раз в сотню лет, а может быть, и того реже; и опыта в отыскании даже самых необходимых предметов, унесенных силем, ни у кого не было.

Оставалось махнуть рукой, и после первых горячих попыток что-нибудь отыскать большинство так и сделало. Но вот нашлись ребята, которые решили найти денежный ящик во что бы то ни стало. Над ними все смеялись, а они упрямо копались в полузастывшей грязи, отворачивали громадные каменюки — и нашли. Стальной ящик сплющило, но деньги и документы в нем были целы.

«Вот что значит упорство в достижении поставленной цели, — сформулировал Юра. — Это — ребята!.. »

Он задумчиво шваркнул намыленной майкой и вдруг вскочил. Выстиранные трусики вырвались из-под камня и, подхваченные быстрой струей, промелькнули мимо Юры.

Прыгать за ними по скользким камням было не просто. Когда Юра уже настигал трусики, они ныряли в водопадик и на мгновенье исчезали из глаз. А когда выныривали, — все начиналось сначала. Возможно, что трусики таким образом исчезли бы навсегда, но случилось иначе: чья-то громадная нога наступила на них, такая же рука вытащила из воды. Перед Юрой стоял великан. Юра — человек среднего роста — приходился ему едва по грудь.

На великане были короткие штаны-тирольки, — значит, он альпинист. Но Юра никогда его в лагере не видел.

— Это ваша вещь, мистер? — спросил великан, подняв двумя пальцами над головой Юры его трусики.

— Да, — твердо сказал Юра, — моя. Спасибо.

— Фермер, ты что там поймал?

Юра обернулся. С берега, из-под пихты, к ним спускался человек нормального роста, с острым носом и странной прической. Черные его волосы были зачесаны назад, но не лежали на голове, как обычно, а возвышались бугром и падали на шею, напоминая одновременно и гриву льва и хохолок у чибиса.

— Ничего съедобного, Миллионер. Так, принадлежность мужского туалета. Она ничем не может нам помочь.

Остроносый молча оглядел Юру с головы до ног.

— Ты не деловой человек, Фермер. Человечество давно изобрело обмен. Всякая материальная вещь может быть превращена в другую. В данном случае трусики — в хлеб. Мы, — сказал он, поворачиваясь к Юре, — выловили ваши трусики, вы принесите нам хлеба. Услуга за услугу. Мы голодны. Ням-ням, — прибавил Миллионер, показывая жестами, что хочет есть, как будто он разговаривал с дикарем.

Юра вспыхнул и, вероятно, обрезал бы остроносого, так как не терпел над собой насмешек. Но Фермер сказал:

— Как вас зовут, мистер?

— Юра.

— Берите ваши трусики, Юра. Я не согласен с твоей теорией, Миллионер.

— Ты болван, Фермер! Ведь я о тебе беспокоюсь. Ты быка слопаешь.

— Ничего, — вздохнул Фермер, — я еще потерплю часок-другой. Приедет же этот чертов бухгалтер.

— Хэлло, мальчики! Что здесь происходит?

На берегу стояли еще двое. Очень красивая, как решил Юра, девушка с такой же прической, как и у остроносого, и молодой парень, пониже Фермера, но стройный и мускулистый. Оба тоже были в тирольках.

— Ничего особенного, Роззи, — сказал Фермер. — Я поймал трусики этого молодого человека.

Великан показал глазами на Юру, который молча смотрел на девушку, забыв о Лине.

— Джон, — пожаловался Миллионер. — Эта сельскохозяйственная дубина испортила мне бизнес.

— Выбирай выражения, Миллионер, — спокойно заметил стройный парень.

— Хорошо, — решительно сказал Юра, — я принесу вам хлеба… Сейчас! — крикнул он уже с противоположного берега, обернувшись, чтобы еще раз посмотреть на девушку и на всех.

На бегу Юра назадавал себе десятки вопросов: кто они? Может быть, «дикие» альпинисты. Но тогда почему остались без продуктов? Почему говорят как герои английских романов? Почему: Джон, Фермер, Миллионер, наконец Роззи? Ведь они русские — это ясно. А может быть, не русские?..

Было предобеденное время. Тощий днепропетровец Женя Птицын, который дежурил в столовой, расставлял по столам тарелки с хлебом.

— Дай-ка сюда, — сказал Мухин и высыпал нарезанный хлеб с тарелки за пазуху. Оглянувшись, он взял следующую тарелку.

— Колоссально, — пролепетал обалдевший Птицын. — Может, тебе борща дать?

— Нет, — ответил Юра, — борща не надо, не во что взять, а вот не можешь ли ты достать котлеты?

— Котлеты? — как эхо повторил Птицын.

— Да, котлеты.

— Сколько?

— Сколько можешь. Четыре, нет, восемь.

— Постараюсь. А зачем?

— Об этом, Женя, потом. Ладно?

— Ну ладно, — разочарованно сказал Птицын. Он исчез на кухне, но сразу же появился.

— Только не забудь.

— Что не забудь? — удивился занятый своими мыслями Юра.

— Рассказать.

— Ага… Конечно…

Эти «джоны», как их мысленно окрестил Юра, находились на прежнем месте, под пихтой на берегу блуждающей протоки.

Увидев Юру, Фермер улыбнулся. Роззи тоже обрадовалась, но скорчила полупрезрительную гримасу. Ее правилом было никогда не показывать своих истинных чувств.

Джон деловито осведомился:

— Что у вас за пазухой?

— Котлеты, — ответил Юра. — И хлеб.

Миллионер втянул острым носом воздух.

— Блеск, — сказал он. — Юноша, подходите ближе.

— Мальчики, — попросила Роззи, — я не могу есть всухомятку. Кто принесет мне воды?

— Я, — поспешно откликнулся Юра.

— Пожалуйста, — разрешила Роззи. — Вот кружка.

Пока они ели, Юра все выяснил.

Это были те самые ребята, которые спасли денежный ящик.

Джон показал Юре записку. Начальник бывшего лагеря «Узеньги» писал здешнему:

«Прошу нижепоименованных альпинистов принять до конца смены как отличившихся во время аварийной работы, т. е. стихийного бедствия…»

Но сегодня воскресенье, начальник лагеря и бухгалтер Иван Павлович уехали по семейным делам в Светлую поляну, и поэтому записка не имела никакой цены. Некому было положить резолюцию: «Бухг. оформить», — некому было и произвести процесс оформления, без которого, как известно, человек не может быть зачислен ни на один из видов довольствия.

Вот почему «джоны» голодали с утра на берегу блуждающей протоки.

То, что Юра помог этим ребятам, наполняло его сердце гордостью. Они понравились ему. Людям вообще нравятся те, кому они помогают в тяжелую минуту. Кроме того, Юра понимал, что «джоны» настоящие альпинисты, хотя и со странностями, не новички, как он. Об этом можно было догадаться и по тому, как ладно сидела на их крепких фигурах одежда, и по тому, какие точные и уверенные, а вместе с тем слегка небрежные движения были у них, когда они прыгали с камня на камень вслед за Юрой к лагерному душу.

Юра твердо обещал им «устроить» горячую воду, но совсем не был уверен в том, что это удастся. Наличие горячей воды в душе от него не зависело.

Когда они выбрались из кустарника на большую плоскую скалу, с которой во всем своем великолепии были видны Зубр и Аман-Кая, Юра остановился. Как всякий хозяин, он хотел похвастаться своими горами.

— Как называются эти холмики? — спросил Джон подчеркнуто пренебрежительно.

— Холмики?! — Так назвать самые сложные и большие вершины района? Юра растерялся.

— Конечно, холмики, милый чечако, — ласково сказала Роззи.

«Чечако?.. Что такое чечако? » — старался вспомнить Юра. Где-то он слышал это слово. Ага. У Джека Лондона. Оно означает: новичок. Юра покраснел.

— Да, новичок, — решительно сказал он и с вызовом посмотрел на Роззи. — И что же?

— Ничего, мистер, не огорчайтесь. Это бывает, — процедил Миллионер.

— Он читал старого Джека? — притворно удивилась Роззи.

— Всеобщее среднее образование, — съязвил Миллионер, — делает доступным чтение мировой литературы.

— Брось, — сморщился Джон. — Навалились на парня.

К счастью, в душе оказалась горячая вода. Юра облегченно вздохнул и вдруг со всех ног бросился обратно к протоке. Там, прижатые камнями, полоскались в воде его вещи. Полоскались ли?

Пари

Нарочитая, изысканная вежливость и то, что многие принимали за сдержанную мужественность, медленно и незаметно, как ржавчина, распространялись по лагерю. Не так отчаянно звенел гонг, когда значкисты или новички возвращались с ледовых занятий. Рукопожатия стали суше, поцелуи менее горячими. Да особенно и не расцелуешься, поздравляя подругу с успешным возвращением в лагерь, если невдалеке стоят Джон, Роззи и в особенности Миллионер, который смотрит на тебя холодными глазами так, как будто хочет сказать: «Целуются, поздравляют. А с чем?.. Зола».

Нашлись и последователи. Женя Птицын придумал для себя кличку — Долговязый Ев — и стал называть всех мужчин мистерами, а девушек — леди. Кличка, выдуманная Женей, не прижилась, но как-то само собой сложилась другая. Его стали звать: мистер Птичкин.

— Леди, — говорил мистер Птичкин, — ваши ботинки собрали между триконями половину почвенного покрова Большого Кавказа. Я буду рад сопровождать вас к месту, где вы сможете привести их в порядок и смазать несравненной мазью для горной обуви фирмы «Солидол, тавот и компания».

«Леди» церемонно приседала, разводя в сторону обе штанины своих лыжных брюк.

— Вы оказали мне честь, мистер. Я никогда не забуду вашей заботы обо мне. Еще дольше я буду вас помнить, если вы сами почистите мои ботинки и смажете их вышеуказанной мазью. Леди, как вам, надеюсь, известно, не может пачкать свои руки о почвенный покров даже Большого Кавказа. Вот, берите…

— Э-э… — бормотал мистер Птичкин упавшим голосом. — Я счастлив, что могу заслужить вашу благодарность. — И отправлялся чистить чужие ботинки. А что ему оставалось делать?

Юра Мухин тоже изменился. Все свободное время он проводил около «джонов». Или они уединялись с Миллионером, который ему объяснял разницу между индиана-вуги и буги-вуги, или издали следил за Роззи в надежде, что ей понадобится какая-нибудь услуга.

Лина как-то ему сказала:

— Увлекаешься этими «джонами»?

Было ясно, что главным образом она имеет в виду Роззи.

— А ты киноискусством? — отпарировал Юра.

Лина вспыхнула. Она понимала, что Юра намекает на ее прогулки по лагерю киноэкспедиции с известным киноартистом, который рассказывал ей о «кухне кино» и, между прочим, считал, что у нее, у Лины, несомненно есть данные.

— Это глупо!

— Вот и я говорю.

— Ну, знаешь!.. — Лина тряхнула головой. — Все-таки лучше, чем твои припадочные танцы. Ты думаешь, никто не видит, как вы с Миллионером дрыгаете ногами у протоки?

Смутиться пришла очередь Юре.

— Организм требует танцев, — неуверенно сказал он. — И современных, а не доисторических. Серость…

Мысли и даже сами выражения принадлежали Миллионеру, и Юра с ними полностью не был согласен. В глубине души он понимал, что буги-вуги скорее походил на танец пещерных людей, чем на вальс, например тот, который он танцевал когда-то с Линой. Но раз пошел такой разговор…

Дело могло кончиться полным разрывом. К счастью, площадка перед клубом, где они ссорились, стала наполняться людьми. Отсюда был виден тот очень крутой снежник Кара-баши, который при спусках обходят по скалам, а на занятиях показывают как теоретически недоступный ни для подъема, ни для спуска.

По снежнику с бешеной скоростью мчались вниз четыре черные точки. У Юры сжалось сердце. Ведь «джоны» ушли сегодня на Кара-баши. У них восхождение на схоженность. Это они!

— Падают! — закричал кто-то.

Новички уже знали, что врезаться с такой скоростью в скалы, окаймляющие внизу снежник, — смерть.

— Начспаса, скорей! Где Прохоров?

А Прохоров стоял здесь же и спокойно смотрел в бинокль.

— Так не падают, — сказал он не отрываясь. — Видите, как они ровно держат дистанцию. Поворачивают… Они глиссируют.

— Ребята! — заорал мистер Птичкин, размахивая руками. — Это боги!

— Что он сказал?

— Он сказал — боги, но это техника!

— Видишь, Лина?

— Ну, вижу.

— Это тебе не бутафорские скалы из фанеры и ваты с нафталином у твоих киношников. Ползают там, как тараканы. А потом будем смотреть в кино и восхищаться — смелые люди! Тьфу!..

Прохоров неторопливо передал бинокль замполиту и сказал:

— Что-то мне кажется, они без рюкзаков. Посмотри.

— Ты думаешь?

— Могут, — задумчиво ответил Прохоров. — С них станет.

— Не видать. Ты, пожалуй, неправ. Что ж, они не понимают? А вдруг погода испортится, задержатся?.. Тогда как?

Как будто вернулись прежние дни. Не с ленцой и скептическими улыбочками, а бегом, в считанные секунды, собрался лагерь на линейку. Такое воодушевление охватило новичков, какое бывает разве лишь при встрече группы, вернувшейся с рекордного восхождения.

Роззи, легко шагая, провела мимо палаток своих мальчиков, небрежно отрапортовала начспасу и вручила записку, снятую с Кара-баши. Обычно на эту вершину ходили из лагеря за четырнадцать — шестнадцать часов. Им потребовалось всего десять.

— С рюкзаками ходили? — в упор спросил Прохоров.

— А это что? — Миллионер с издевательской улыбкой похлопал по рюкзаку, лежащему у его ног. — Мираж? Видение?

— Я не у вас спрашиваю, — обрезал его начспас.

Роззи молчала. Фермер отвернулся. Солнце било в глаза и мешало ему смотреть прямо.

— Так как?..

Джон сказал:

— С рюкзаками. А какое это имеет значение?

— Вам не ясно?

— Нет, не ясно.

— Он у меня попомнит, этот мистер, — прошипел Миллионер на ухо Роззи. Она поморщилась:

— В самом деле?..

У Роззи вдруг куда-то исчезла ее непроницаемая холодность. Сейчас, под взглядами двух сотен восторженных глаз, она была действительно очень красива. Ее лицо освещала добрая, немного смущенная улыбка. Совсем другой была эта девушка.

Юра смотрел на нее и чувствовал, как у него растет и растет та самая зубная боль в сердце, о которой когда-то писал Гейне.

Этот вечер был необыкновенным. Удаль и мастерство «джонов» воодушевили всех. В палатке с откинутой полой, у бассейна, вокруг бильярдного стола опытные альпинисты рассказывали случаи из своих восхождений, в которых они, что греха таить, нарушали формальные положения, но все, слава богу, обходилось благополучно.

Новички жадно слушали, как в сплошном тумане, при сумасшедшем ветре, в таких условиях, когда ходить категорически запрещается и надо отсиживаться, группа значкистов второго года вместо одной вершины взяла три.

— Вернулись в лагерь, докладываем, подаем записку. Начспас говорит ледяным голосом: «Не там были». Мы — вторую записку, а у него глаза на лоб: «Это что же такое?! » Мы — третью…

Все засмеялись, представляя, какое выражение лица было у начспаса.

Джон сидел на перилах веранды за стулом, на котором расположилась Роззи. Уже стемнело. На западе взошла луна. По лагерю кое-где вспыхивали огоньки папирос, слышались взрывы смеха. На ступеньках веранды и вблизи в тени деревьев сидели и стояли, напряженно вслушиваясь, новички и значкисты. Джон рассказывал о вершинах Центрального участка. Кое-кто из разрядников и инструкторов там бывал и время от времени, из законного желания об этом напомнить, вставлял несколько слов:

— Я знаю это место. Его и на кошках с трудом пройдешь. Лед там натечный. Кошки не держат. Мы полдня мучились.

Джон усмехнулся:

— Такие места надо брать ходом. Если будешь организовывать страховку, — и день пройдет. Мы шли час. Ты не дашь мне соврать, Роззи?

— Не дам, Джон.

— Спасибо, — сказал Джон. — Мы в «Узеньги» за полсмены «сделали» семь вершин, и каких. А здесь за четыре дня на один пуп слазали.

— А это, — спросил Коля Петров, показывая на Опоясанную, которая суровой грозной стеной нависла над лагерем, — это не вершина?

— Мы ее, — посмеиваясь, сказал Миллионер, — в тирольках сделаем.

— В тирольках? Да вы знаете, как там прихватить может? У нас не Центральный участок.

— Пари? — спросил Миллионер вызывающе.

Петров обозлился.

— Идет.

— Вы с ума сошли? — сказал Саша Веселов. — Какое тут, к черту, может быть пари! Тоже мне, англичане прошлого века!

— А вы, сэр, собираетесь доложить начальству? — ядовито осведомился Миллионер.

— Очень мне нужно! — вспылил Веселов. — Если захочешь голову ломать, это можно сделать ближе. Незачем тащиться на Опоясанную. — Веселов отвернулся и вдруг сказал: — Смотрите, она смеется!..

Освещенная луной, вершина Опоясанной светилась. Действительно казалось, что она улыбается доброй, снисходительной улыбкой. Мол, расшалились ребята.

Прозвучал гонг на ужин.

На веранде зашевелились. Спор спором, а ужин ужином.

— И что же, мистер? Каково ваше решение? — спросил Миллионер у Петрова, спускаясь с веранды.

— Согласен.

— Только смотри, — жестко сказал Миллионер, — потребуем все, что захотим.

— Не пугай.

После ужина Джон и Роззи ушли гулять по залитой лунным светом дороге к поляне Зубров. Фермер, сложив свои громадные руки на коленях, чего-то ждал, сидя на камне, откуда была видна эта дорога. Организм Миллионера снова потребовал танцев, и он вместе с Юрой долго отбирал пластинки, которые позволяют хоть что-нибудь «изобразить».

Вскоре над лагерем заскрежетали звуки, которые заставили Фермера вздрогнуть.

Когда, уже после отбоя, на дороге показались темные фигуры Роззи и Джона, Фермер встал, ушел в палатку и с трудом залез в спальный мешок, накинув на плечи свитер. В лагере не было мешка ему по росту.

Джон, раздеваясь, сказал:

— Выходим в пять. Погода как будто ничего. Слышишь, Фермер?..

Фермер молчал.

Кабаре

Они не вышли. Ночью с моря приползли туманы и залегли в горах. Утреннее солнце не могло пробиться на землю. Водяная пыль сыпалась с низкого неба. В сыром воздухе глухо шумела река, да и другие звуки, возникая, быстро гасли, будто их кто-то прикрывал подушкой. Ветра не было. С деревьев лениво падали крупные капли. Освобожденные листья вздрагивали и снова склонялись под тяжестью накапливающейся влаги.

Юра проснулся до подъема, вышел из палатки в трусиках и ботинках на босу ногу, осмотрелся и понял: восхождения отменили, Роззи провожать не надо, скальные занятия не состоятся и вообще все плохо.

Бр-р! Его передернуло от сырости и огорчения.

Из-под веранды навстречу Юре вылез лопоухий щенок Жандарм, с надеждой во взоре. Жандарм не без оснований рассматривал каждого альпиниста как косвенное средство утоления своего неистребимого голода.

Он встречал возвращавшиеся с восхождений группы на подходах к лагерю и, как страус, глотал все, что ему давали: корки хлеба и остатки масла, томатную пасту и сахар, лук и даже маринованный болгарский перец. Размышлять было некогда: в лагере существовали и другие собаки.

Кроме того, этот щенок был пустобрехом. Он лаял с одинаковым усердием на занимающихся физзарядкой альпинистов, в том числе и на тех, кто его кормил, на движок, который по вечерам начинал работать, и просто так, когда ему что-нибудь мерещилось. В свободное от этих занятий время Жандарм спал на поляне перед клубом или под верандой, в зависимости от метеорологических условий.

Юра вернулся в палатку. Спальный мешок еще сохранял соблазнительное тепло. Но Юра не поддался искушению. Он взял ножницы, нитки, сапожную иглу и свои единственные брюки, в которых он приехал в лагерь, и отправился в бытовую палатку.

Жандарм выбрался из своего укрытия, болтая ушами, затруси& #769; л за ним.

В бытовой палатке не было стула, но это не имело никакого значения. Юра, что-то примеривая, приложил свои брюки к ногам и потом залез на стол, устроился поудобнее и взял ножницы.

За приоткрытой полой палатки виднелись бассейн с вышкой, лагерный флаг, безвольно облепивший мачту, мокрая драночная крыша столовой. Из трубы шел дым.

В лагере было тихо. Юра не подозревал, что только за полчаса до того, как он проснулся, «джоны» переругались с начспасом, потому что он не разрешил им выход.

Джон доказывал, что туман, окутавший горы, — это препятствие для слабонервных и что, пока они дойдут до ледопада, облачность разойдется.

Роззи сказала, что Прохоров был бы неплохим воспитателем в детских яслях. Миллионер заявил, что здесь не лагерь, а пансион для лиц престарелого возраста. Прохоров все это выслушал, повернулся и ушел в свой домик.

Сперва Юра отрезал повыше колена одну брючину, потом вторую. Когда одна из них упала на пол, Жандарм рванулся вперед.

— Дурак, куда в тебя лезет? — удивился Юра, торопливо слезая со стола, чтобы успеть вовремя схватить брючину. — Иди на кухню. Может, что-нибудь и перепадет. Хапуга.

Новички и значкисты строились на завтрак, и Женя Птицын потрогал Юрины тирольки.

— Шикарная вещь… — Мистер Птичкин пошевелил пальцами, как ножницами. — Сам?..

— Сам.

— Колоссально, — с уважением заметил Женя. Помолчав, он вдруг спохватился: — А в чем домой поедешь?

Когда наступают на мозоль, это редко кому нравится. Юра сердито ответил:

— Отстань! Тебе какое дело?

Часам к одиннадцати, как и предсказывал Джон, в облачности появились просветы. На несколько минут выглянуло солнце. Жандарм с раздутым брюхом развалился на подсохшей траве у спуска к бассейну и блаженно спал.

На баскетбольной площадке появился народ. Четверо классных баскетболистов безжалостно обыгрывали начинающих. Счет рос катастрофически. Фермер вместе с другими зрителями смеялся над неумелыми попытками начинающих защитить свою корзину. Потом он помрачнел, встал и вышел на площадку.

— А ну давай, — сказал он начинающим.

Теперь положение изменилось. Фермер, используя свой рост, легко перехватывал мячи у своего щита и командовал:

— Вперед!

Он не стремился атаковать сам. Это было бы слишком просто. Он мог, получив мяч, пройти с ним через всю площадку и положить его в корзину. Но Фермер выводил под щит кого-нибудь из своей команды. Его доверие воодушевило начинающих. Борьба стала равной и острой. Команда Фермера медленно набирала очки. Зрители орали «брра-во! », классные баскетболисты нервничали и грубили.

В это время подошла Роззи. Она обвела устало-ироническим взглядом площадку и неторопливо сказала:

— Фермер, ты мне нужен.

— Сейчас, Роззи. Мы сравняем счет.

Роззи помолчала. Потом тряхнула мальчишеской головой и требовательно повторила:

— Я жду…

Фермер развел руками, как бы извиняясь перед своей командой, и вышел из игры. Его проводили разочарованными взглядами.

— Что случилось, Роззи?

— Ничего. Мне скучно.

Наслаждаясь своей властью, Роззи положила руку на согнутую руку Фермера и повела его к палаткам.

— Странно, — насмешливо и безжалостно сказала Роззи. — Почему твоя мускулатура стала такой деревянной? Можешь расслабиться.

Фермер не нашел ответа. Он не умел отвечать быстро. Он был совсем другим человеком.

А Миллионер вместе с Юрой стоял у палаток, смотрел на спящего Жандарма и что-то соображал. На его остроносом лице застыла мстительная улыбка.

— Довольно бездействовать, — сказал он. — Сейчас мы кабаре устроим.

— Кабаре? — переспросил Юра.

— Беби, — Миллионер презрительно скривился. — Это такое мероприятие: сидишь и пьешь коктейль, а перед тобой джаз, герлс, световые эффекты — феерия! Умеют жить! Железно!

Миллионер вздохнул. Ясно было, о чем он вздыхает. У Юры было другое мнение. Он пробормотал:

— Не вижу ничего железного.

— Можешь не видеть, — зло сказал Миллионер. — Тащи краску.

Нельзя сказать, что Юра не понимал существа того самодеятельного спектакля, который они собирались разыграть. То, что затеял Миллионер, было оскорбительным для Николая Григорьевича Прохорова, а Юра его уважал. Но ведь погода в самом деле стала лучше. Выходит, Прохоров перестраховался?

Юра побрел к хозяйственному складу, надеясь на пути встретить Павлушу или, в крайнем случае, Лину, — посоветоваться. Он заглянул в клуб — нету.

Юра махнул рукой. В конце концов с бюрократизмом и перестраховкой в альпинизме надо бороться, невзирая на лица. Сколько групп могло сегодня уйти на восхождения, если бы не Прохоров?

Краску удалось достать масляную, и она плохо приставала к влажному боку Жандарма.

Миллионер нетерпеливо выглядывал из-за палатки.

Наконец Юра кивнул: «Готово! » И «джоны» вышли на площадку перед клубом, связанные веревкой, с ледорубами в руках, в штормовых костюмах с поднятыми капюшонами. За спинами у них висели чудовищные рюкзаки. Они шагали преувеличенно осторожно. Идущий впереди Миллионер время от времени останавливался, жестом просил его страховать и на ровном месте «рубил ступеньку». Только после этого он осторожно ставил ногу, оборачивался и командовал следующему: «Пошел! »

Юра сидел на траве около Жандарма и видел, как из разных концов лагеря собирались привлеченные пантомимой альпинисты. Смысл ее был ясен: группа отправлялась на восхождение, взяв все необходимое и страхуясь даже там, где страховаться не надо.

Миллионер обнаружил незаурядные мимические способности. Он забил в воображаемую скалу крюк и начал было спускаться, соблюдая классическое правило «трех точек опор», но, решив, что этот путь небезопасен, вернулся и, почесав в затылке, стал искать другой. Среди альпинистов послышался смех. Юра тоже засмеялся. Преодолев со «страшным напряжением» расстояние в пять метров, которое отделяло «джонов» от бетонной лесенки, Миллионер остановился перед ней в раздумье. Он заглядывал с высоты первой ступеньки вниз с таким выражением, будто под ним был обрыв в несколько сотен метров. Народ прибывал.

— Давай, давай. Не бойся! — закричал Женя Птицын.

Но Миллионер подозвал к себе остальных членов группы, и, обменявшись несколькими жестами, они стали готовиться к спуску способом «сидя на веревке» так, как действительно спускаются с отвеса.

Настало время. Юра щелкнул щенка по носу. Жандарм вскочил и, увидев перед собой столпившихся у лесенки «джонов», бросился на них с визгливым лаем.

Все увидели на его боку надпись: «Начспас».

Жандарм как будто категорически запрещал дальнейшее движение.

Взрыв хохота прокатился над толпой зрителей. Миллионер торопливо полез в карман штормовки за выходными документами, показал рукой на солнце, сквозь разрывы облаков освещавшее лагерь и ближайшие вершины, оправдываясь, похлопал по своему переполненному рюкзаку, — ничего не помогало.

Жандарм остервенялся еще больше.

Его нелепая злость, воинственно поднятый прутик хвоста, болтающиеся глупые уши действительно были комичны.

На веранде столовой смеялись подавальщицы, выбежавшие взглянуть на то, что происходит. Юра, забыв все на свете, катался по траве. Сдержанно улыбался обвешанный крючьями и обвязанный веревкой Фермер, открыто и заразительно смеялись Джон и Роззи. Даже на лице Миллионера появилась на мгновенье торжествующая улыбка. Он умолял Жандарма «разрешить» продолжать движение, но щенок вошел в раж, и остановить его теперь было невозможно.

И вдруг все стихло. Миллионер изумленно взглянул на альпинистов. На их лицах еще теплились улыбки, но уже какие-то сконфуженные, стыдливые. Они смотрели на домик начспаса. На пороге, опершись рукой о косяк, стоял Прохоров и наблюдал пантомиму.

На сердце у него было горько. Он пытался оправдать молодежь. Едва ли они понимают, что делают. Им ли знать, что для его поколения не было слова оскорбительнее слова «жандарм»? Как быстро все забывается!

«Может быть, я и в самом деле перестраховщик? — думал Прохоров. — Разве стали бы они так дружно смеяться, если бы в этом представлении не было хоть зернышка правды? В чем же моя ошибка? »

Миллионер продолжал паясничать. Жандарм рычал. Но Фермер, опустив голову, собирал веревку в кольца, а зрители молча расходились.

Юра глубоко страдал. Впервые за все время, пока он был в лагере, ему захотелось быть подальше отсюда. Очень кстати подошла тучка. Закрапал дождь, Жандарм убежал под веранду. Вскоре на территории лагеря стало пустынно, только из палаток доносилось гуденье — там обсуждалось «кабаре».

Юра намочил тряпку в керосине и пошел искать Жандарма. Ловить пришлось долго. Жандарм не давался. Он не любил запаха керосина.

— Подлец, — шептал Юра сквозь зубы, ползая в темноте под верандой с котлетой в одной руке и тряпкой в другой. — Подлец!

Я люблю тебя, Катя!

Многие были удивлены, когда перед отбоем стало известно, что Прохоров подписал «джонам» выходные документы.

— Подействовало, — хихикнул кто-то, но на него цыкнули. Он замолк.

Замполит долго сидел в домике начспаса, рассматривая кроки маршрута, списки снаряжения и продуктов, проверяя подписи членов маршрутной комиссии.

— Ты не ошибаешься, Николай? — спросил он, перевернув последнюю страницу.

— Видишь ли, мне кажется, что они кое в чем правы. Сильная, спаянная группа может пройти везде и при любых условиях. Почему мы взяли за правило не доверять молодежи? Не отталкиваем ли мы ее от себя? Я вот думаю о другом: надо нам чаще ходить вместе. А то группы создаются сами по себе, по принципу — приятель к приятелю. Интересы, скажешь, общие? Да, но и грехи общие, общие возрасту. В смешанных группах они должны исчезать быстрее — приходится считаться и с чужими взглядами. И потом, у меня нет оснований их задерживать. Вот сводка. Ураганов не предвидится.

— Дело не в ураганах. — Замполит встал. — У меня что-то вот здесь неспокойно. — Он приложил руку к сердцу. — Не могу я их понять: что это за народ? Просто трепачи или похуже?

Прохоров молчал.

— А ты думаешь, у меня спокойно? Мне все кажется, что они без рюкзаков ходят. Уж очень быстро у них это получается: раз-два — и на вершине. Впрочем, крепкие ребята…

— Ты их предупреди. С горами не шутят.

— Конечно. — Прохоров улыбнулся. — Нравится мне этот великан…

— Но ведь не он идет начальником группы?

— Нет, не он.

* * *

Они вышли рано и шли быстро, освещая тропу фонариком. Рассвет застал их у ледопада. Никто не приходил сюда в такое время. Лед, скованный ночным морозом, был крепок. Не звенели капли, не булькала, не ворчала вода в трещинах и воронках. Горы еще спали. Предутренний ветер только начинал шевелить окутывающие вершины облака, и они медленно, неохотно трогались с места.

Восхождением руководил Джон. Напускная лень и нарочитая небрежность у него исчезли. К работе «наверху» он относился серьезно. И сам он и его группа были отлично тренированы, понимали друг друга без слов. В их восхождениях все было подчинено одному — скорости. Они не отвлекались для того, чтобы улыбнуться, увидев далеко внизу, сквозь просветы в облаках, белые палатки лагеря. Некогда им было полюбоваться панорамой хребтов, подернутых синей дымкой. Фотографировалось только то, что было необходимо для доказательства: «Я был на этой вершине». Они походили на хорошо работающий, слаженный механизм для восхождений. Желание взять вершину и вернуться в лагерь на час, на два, на сутки раньше, чем это удавалось всем предыдущим группам, не оставляло времени для того, чтобы вглядеться в красоту гор, понять ее и испытать от этого радость. Они радовались внизу, в лагере, когда слышали вокруг восторженный шепот: «Эти ребята железно ходят! » Радовались, но не показывали виду: «Зола! »

Движение по ледопаду требовало времени. Надо было часами искать путь в лабиринте ледовых стен и трещин, по одному, на охранении, переползать хрупкие снежные мостики и в результате продвинуться вперед на 200–300 метров.

Джон выбрал другой путь. Он повел группу по скальной стене, нависающей над ледником. Никто, даже Фермер, не упрекнул его в том, что этот путь маршрутной комиссией не утверждался. В монолитных плитах стены некуда было забить крючья для страховки, а внизу чернела подгорная трещина. Вряд ли удастся достать оттуда тело того, кто упадет.

Но они уверены в себе. Они не собираются падать.

Когда, обойдя ледопад, группа вышла на верхнюю часть ледника, Джон не замедлил шага, не обернулся. Он знал, что Роззи идет за ним. А раз идет она, — должны поспевать другие. В этом было особое молодечество — не останавливаться тогда, когда хочется отдохнуть.

Все складывалось прекрасно. Ветер разогнал облачность, небо очистилось, лишь на Зубре по-прежнему стояла туча.

Чистейшие снега верхних фирновых полей сияли на солнце тем ослепительным светом, который издали придает горам их ни с чем не сравнимое очарование. Вблизи этот свет страшен. Он обесцвечивает волосы, слепит глаза, обжигает кожу, покрывает волдырями губы.

Они надели очки и поднялись на небольшое снежное плато над гребнем. У едва виднеющихся из-под фирна плоских камней остановились завтракать.

Это был первый отдых за семь часов беспрерывного движения. Железные люди…

Отсюда был виден весь путь к вершине. На гребень выводило несколько кулуаров, но только один, сравнительно безопасный, не отмеченный следами лавин, был утвержден как путь восхождения.

Зубчатый гребень заканчивался башней вершины, опоясанной тремя белыми кварцевыми поясами. Считалось, что эти пояса и есть самые сложные участки маршрута.

Миллионер снял штормовые брюки и надел тирольки.

Джон и Роззи тоже переоделись.

Фермер спросил:

— Зачем?

— А пари? — быстро обернулся к нему Миллионер.

— По-моему, напрасно, Роззи. Я не понимаю смысла этой затеи. Миллионер всегда что-нибудь придумает. Только иногда выдумки кончаются плохо…

Фермер, конечно, вспомнил вчерашнюю пантомиму.

— Он не понимает, — мгновенно окрысился Миллионер. — Если ты еще ничего не понимаешь, тебе надо ходить в детский сад, носить вышитый передничек и петь: «В лесу родилась елочка». Ты как думаешь, Джон?

— Я не думаю, — пережевывая кусок колбасы, откликнулся Джон. — Я ем. А впрочем, пусть поет. Интересно послушать.

— Может быть, ты боишься простудиться? — иронически спросила Роззи.

— Хорошо, Роззи. Я переоденусь, — сказал Фермер. — Пари так пари…

Палатку, спальные мешки, теплую одежду и продукты оставили на месте привала. Освободили рюкзак Фермера и сложили туда крючья, скальный молоток, немного хлеба, сыру, сахару и пачку печенья.

Взгляд Миллионера случайно задержался на Зубре. Плотное сизое облако торчало на вершине, как привязанное. Секунду подумав, Миллионер что-то достал из своего рюкзака и незаметно сунул в карман того, который брали с собой.

Джон рассчитывал сходить на вершину и вернуться к месту привала часов за пять. Если это удастся, а удаться должно, они успеют до темноты пройти ледопад, сегодня же будут в лагере и поставят рекорд. На Опоясанную ходили два дня, ночуя на снежном плато или на аварийной ночевке под башней вершины. Во всяком случае, не было еще группы, которая ушла бы на гребень без рюкзаков. Опоясанная пользовалась дурной славой. Не раз, застигнутые непогодой, под башней отлеживались в палатке альпинисты, прислушиваясь к порывам ветра и дожидаясь возможности уйти из плена Опоясанной.

Джон, Роззи, Миллионер и Фермер об этом знали. Но, двигаясь без рюкзаков, они выигрывали по крайней мере два часа. Джон смеялся: «Мы выигрываем всегда те самые часы, когда происходят бури и туманы, которыми нас пугают начспасы».

И кулуар, и пилу гребня, и даже кварцевые пояса прошли легко и быстро. Сегодня все удавалось, Фермер добродушно сознался Роззи на вершине:

— Ты была права. В тирольках идти приятнее — не жарко.

Джон и Миллионер разбирали тур, доставали записку. Но уши у Миллионера были устроены так, что он свободно мог слышать и то, что говорили у него за спиной.

— Гипертрофированный младенец, — сказал он. — Теперь ты понимаешь, что в воспитании необходимо применять меры принуждения в интересах самого беби?

Фермер, как обычно, не нашел ответа.

— Ты тюлень, Фермер, — сказала Роззи. — Почему ты ему не ответишь?

— Не умею, — виновато улыбнулся он.

Легкая победа, уверенность в том, что новый триумф ждет их в лагере, вскружили им головы. Джон разлегся около тура на камнях, нагретых солнцем, и тихо говорил с Роззи. Фермер сидел в стороне и смотрел, как, вынесенная потоком нагретого воздуха над перевалом, горная галка торопливо махала крыльями — спешила вернуться вниз, к старой морене, где она жила.

Миллионер что-то бормотал и выкрикивал, — это он пел «Сквозняк в пустыне» («Сделано в США, штат Колумбия»). В такт этому странному произведению, не имеющему ни мотива, ни мелодии, он тряс коленкой. По всему было видно, что Миллионер доволен.

В таком настроении они начали спускаться. На втором кварцевом поясе Миллионер успел побледнеть.

— Эй ты, — спокойно сказал Джон, — полегче!..

Облако на Зубре зашевелилось. Должно быть, переменился ветер и погнал его в сторону Опоясанной. При спуске с башни оно их накрыло. Просвечиваемые солнцем волокна тумана обдавали разгоряченные тела приятной прохладой. Голоса зазвучали глуше. Горы скрылись. Внизу исчез ледник, а вскоре в серой мути пропало и небо. Скалы гребня стали сырыми и скользкими. Пришлось сбавить темп движения.

Им не раз приходилось ходить в туманах, но этот был какой-то особенный: в двух шагах фигура впереди идущего расплывалась, а в трех — исчезала за пепельно-мутной завесой. Ветер упал. Облако надолго завладело Опоясанной.

Вот, наконец, спуск в кулуар. Джону он показался круче, чем тот, по которому они поднимались. Но кто же не знает, что в тумане все представления о расстояниях и крутизне меняются?

Сыро и холодно было в кулуаре. Тревожно скрежетали трикони, когда чья-нибудь нога проскальзывала на слишком крутом склоне.

— Джон! — глухо позвал Фермер. — Это не тот кулуар!

— Вижу, — коротко ответил Джон. — Не возвращаться же…

Но возвращаться пришлось. Стены кулуара сдвинулись. Он превращался в узкий обледеневший желоб, отполированный скатывающимися камнями. Подъем на гребень отнял много времени, но хуже всего было то, что они теперь не знали, где находятся. Куда идти по гребню? Направо, налево?.. Где искать спуск к леднику? Там рюкзаки. Можно поесть, поставить палатку и переночевать. Ведь в лагерь сегодня все равно не прийти.

Джон повел группу по гребню осторожно, медленно, вглядываясь в каждый камень. Если бы хоть на минуту разошелся туман! Нет, мокрые черные скалы так же отвесно уходили вниз и в двух метрах растворялись в сером мраке.

Темнело. Лениво, крупными хлопьями пошел снег, и это уничтожило надежду пересидеть ночь на гребне — замерзнешь. Во время короткой остановки Фермер достал остатки печенья и разделил его. Они были голодны, но ели без удовольствия. Снег падал на голые ноги и таял. В телах, еще сохранявших тепло, разливалась усталость. Напрасно они садились…

Было очень тихо в тумане. Роззи столкнула камень. Прокатившись немного, он исчез. Все прислушивались. Звук будто растаял. Через несколько секунд томительного ожидания снизу донесся рокот. Камень упал в подгорную трещину.

Фермер покачал головой. Миллионер вздрогнул.

— Ну, довольно, — сказал Джон, поднимаясь. — Раскисли.

— Кто раскис, я?

— А ты, должно быть, можешь раскиснуть, — задумчиво проговорила Роззи. Миллионер пожал плечами.

Джон нашел спуск. Не тот безопасный, по которому они днем шли на вершину, — другой. Но выбора не было.

Сантиметр за сантиметром сползали они по узкой каменной щели. Снег валил не переставая. Скалы покрылись мокрой кашицей. Джон шел первым, собирал ее на себя и промок насквозь. Зато Роззи, наверное, было немного легче.

Ноги скользили. Шли наугад, — никто не гнал, есть ли внизу выход на ледник, не ждет ли их под скалами подгорная трещина, та, в которой исчез камень, спущенный Роззи.

На средине пути попался уступ. Здесь могла бы встать палатка, если бы она была; здесь можно было бы отсидеться до утра.

Им еще раз повезло. Щель соединялась с ледником снежным мостом. Где-то недалеко лежали их рюкзаки, одежда, спальные мешки. Джон и Роззи пошли искать вниз по склону, Фермер и Миллионер — вверх.

Через два часа бесполезных блужданий по глубокому вязкому снегу они сошлись. Может быть, рюкзаки лежат под снегом где-то рядом. Но где?.. Искать дальше они не могли. Устали. И в темноте так просто не заметить трещины, занесенной предательским снегом.

Развязались. Фермер собрал веревку в бухту и положил перед Роззи. Она села. Джон протоптал в снегу замкнутую тропу, подошел к Роззи и мягко сказал:

— Пойдем… Надо ходить.

Роззи поднялась.

— Конечно. Пошли…

Круг за кругом. Круг за кругом… Тропа становилась глубже, снег под ногами уплотнялся. Они знали секрет, как побеждать усталость. Надо идти механически: раз-два, раз-два… Не оступаться, не тратить лишних сил, не изменять темпа, не думать о том, что можно сесть и отдохнуть, и не ждать того, что скоро наступит утро. Не так просто было их сломить.

Сейчас у этих жалких, измученных и замерзающих людей, совсем не похожих на тех самоуверенных «джонов», которые утром «бежали» на вершину, можно было учиться упорству и мужеству. Не тому, показному, которое они искали в своих кличках.

«Геннадий? Что такое Геннадий? — говорила когда-то Роззи. — Это длинно и невыразительно. Федя?.. Это коротко, но сентиментально. Джон — вот это энергично и мужественно. Как удар: Джон! Слышите? »

«Смелые ребята», — говорили о них, когда они прислали в факультетскую стенгазету фотографию, где обросшие бородами, грязные «бродяги», потрясая ледорубами, на вершине кричали «ура» в честь начала учебного года.

Какая же это смелость? Скорее фанфаронство или просто наглость. Но кому удалось доказать им, что между мужеством и бравадой проходит граница? Разве они кого-нибудь слушали? «Это зола», — говорил Миллионер. «Пропаганда и агитация, — вторил ему Джон. — Надо быть хорошим. Это мы знаем». А Роззи просто улыбалась.

Поднялся ветер. Снегопад прекратился. Из белесого мрака выступили темными пятнами скалы. В очистившемся небе появились контуры Опоясанной. Справа и слева возникали в свете Млечного Пути другие вершины.

Маленькие черные фигурки упрямо брели по огромному леднику. Туман рассеялся. Начало подмораживать.

Далеко внизу, в черной ночной долине рядами засветились огни. Но на глазах они гасли. Был двенадцатый час — в лагере ложились спать.

Они остановились и молча смотрели на лагерь. Не насмешливо, а как-то по-другому.

— Миллионер, — сказал Фермер, — достань фонарик. Дадим сигнал. Скорее!

— Не смей! — вскрикнула Роззи. — Ты струсил, да? Струсил! У тебя не хватает сил продержаться до утра? У меня хватит, а у тебя нет?

— Роззи, — попросил ее Джон. — Он прав.

— Молчите! Какие вы мужчины? Вы — тряпки!

— Тряпки?! — вдруг заорал Миллионер. — Пускай тряпки! Ты хочешь умирать? Я не хочу!

Роззи повернулась к нему.

— Я всегда думала, Миллионер, что ты самый трусливый из нас, самый ничтожный. Заткни ему рот, Фермер. Я прошу…

Она зашагала по тропинке. Джон двинулся вслед за ней.

Фермер смотрел вниз. Лишь один огонек горел на краю лагеря. «Это у Прохорова, — понял Фермер. — Он не спит».

Некоторое время шли молча. Погас огонь и в домике начспаса.

Роззи дрожала. Джон с Фермером сняли свои куртки и уговорили ее надеть их. Это помогало плохо. Все было мокрое и не грело. Миллионер остановил Фермера и достал из кармана его рюкзака то, что он положил туда утром. Это были его легкие тренировочные брюки. Фермер их увидел.

— Ты молодец, — сказал он тихо. — Давай. Видишь, она замерзает.

— Убирайся, дубина! — дико заорал Миллионер. — Это мое. Видишь, метка? Я должен из-за нее издыхать?! Ты скажи, — должен?

Фермер удивленно посмотрел на него и молча отвернулся. Роззи сказала Джону:

— А ты думаешь, что я это надену?

Миллионер давно мучился. Пока он верил, что им удастся выбраться из этого переплета, как всегда целыми и невредимыми, он не хотел выдавать себя. Теперь — другое дело. Теперь настало такое время, когда рассчитывать можно только на себя. На свою предусмотрительность, на свой ум.

Он вдруг сорвался с места и побежал. Ноги плохо слушались его. Остановившись у трещины, он вытащил фонарь. Зажигая и гася его, шептал:

— Раз… два… Три… Четыре… Пять… Шесть…

Шесть сигналов в минуту — это сигнал бедствия. Но лагерь спал. Никто не видел сигналов. Миллионер притащился обратно, шел и, плача, выкрикивал:

— Сволочи… Коллектив… Помощь! «У нас не оставят человека в беде! » — кого-то передразнивал он. — Каждый думает о своей шкуре! Все врут, всё врут… А-а-а!..

Фермер вырвал из его рук фонарь. Тяжело шагая, он пошел на то же место, куда бегал Миллионер. Он стоял там долго. Закончив передачу сигнала, повторял его снова и снова. За его спиной шагали по кругу Джон и Роззи. Миллионер, скорчившись в снегу, надевал свои штаны.

Фермер обрадовался, но не удивился, когда в домике начспаса загорелся огонь. Он просигналил еще раз. Ему ответили тремя вспышками. Сигнал был принят. В лагере зажглось еще несколько огней. Там люди выскакивали из спальных мешков, бежали к спасательному фонду, укладывали рюкзаки… Нет, они не думали о своей шкуре! Хорошие ребята, прекрасный народ!..

Фермер вернулся, подождал, пока Миллионер подойдет, и ударил его в лицо.

— За что?! — злобно рыдал Миллионер, валяясь в снегу. — Джон, за что он меня ударил?!

Джон затрясся от гнева.

— Пошел к черту! Какой я тебе Джон!

— Он хорек, — прошептала Роззи. — Просто вонючий хорек.

От лагеря отделилась цепочка красных огней — спасательный отряд вышел с факелами. Люди шли очень быстро, но время тянулось медленно. Роззи давно не чувствовала пальцев на ногах. Пробовала шевелить ими и не понимала, шевелятся ли они. Она не могла справиться с дрожью, сотрясавшей ее как-то вдруг одеревеневшее тело. Она кусала губы и злилась. Ей казалось, что у нее есть силы для куда более тяжелых испытаний. «Не надо было сдаваться, не надо было сдаваться! — убеждала она себя. — Поэтому так трудно теперь идти. Конечно поэтому… Я знаю».

Как это бывает с теряющими сознание людьми, ей показалось, что падают и куда-то исчезают горы, звезды, издалека слышатся чьи-то голоса… Она еще копошилась в снегу, стараясь встать на четвереньки, и не могла.

— Федя! — тихо позвала она Фермера. — Федя же! Гена!..

Она не видела, что они оба склонились над ней, не чувствовала, что ее растирают, тормошат.

Геннадий попытался взять ее на руки. Но обмороженные руки не слушались его, он не мог ее удержать.

Тогда Фермер обхватил Роззи, поднялся и осторожно пошел к ледопаду, навстречу людям. В ледопаде горели огни. Красные отсветы метались по стенам трещин. Люди спешили вверх.

Федя прижимал девушку к себе, стараясь ее согреть, и спрашивал у нее:

— Ты слышишь, Катя?! Очнись! Ты слышишь? Я люблю тебя, Катя…

Геннадий шел сзади. Один Миллионер, спотыкаясь, как пьяный, бегал по кругу. Он понимал: по протоптанной тропке ходить легче. Он продержится. Он не замерзнет. Его тоже спасут…

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒