ВСТРЕТИМСЯ ЗДЕСЬ ЖЕ

Нарзан на меду

Новички спускались с зачетной вершины.

Да разве это теперь новички?

Посмотрите, как уверенно скользят они на ногах, будто на лыжах, по крутому снежнику, — глиссируют. Как легко и точно прыгают с камня на камень по осыпи. Как бегут, именно бегут, вниз по травянистому склону короткими шажками, с ледорубами на изготовку!

Они, конечно, еще не мастера; сегодня закончилась только первая ступень образования альпиниста, совершено первое зачетное восхождение, но если бы загорелых, обветренных, возмужавших ребят поставить рядом с теми, которые двадцать дней назад приехали сюда и восторженными глазами, с замирающим сердцем, смотрели на горы, — едва ли можно было бы их узнать. Люди покоряют горы, но и горы воспитывают своих покорителей.

Конечно, сегодня выдающийся день. Впечатление от первой взятой вершины останется в памяти навсегда. Останется в памяти и то особое чувство простора, вольности, сознания своей силы, которое они испытали на вершине, когда орали там «ура», фотографировались в десятках положений, ощущали разгоряченными щеками особый, вершинный ветерок и пожирали глазами раскинувшееся под ногами сурово прекрасное царство гор. Что значили теперь литры пролитого пота, натруженные лямками рюкзака плечи, губы, потрескавшиеся и покрывшиеся волдырями от горного солнца и ледяной воды!

Но странное дело. Оказывается, медленно лезть по скальному гребню или вбивать тяжеленные окованные ботинки в крутую стену слежавшегося фирна, — лезть вверх легче, чем идти последние километры до лагеря по проезжей дороге. Вот где обычно сказывается усталость… И жара. Горное солнце беспощадно.

Чтобы понять, как хочется пить, надо самому оказаться в таком положении. Река рокочет далеко внизу — не напьешься, а кажется, что и кровь в тебе загустела. И вдруг картон. На картоне надпись: «Нарзан на меду» — и стрелка, указывающая в землю.

Это настолько поразительно, что не сразу доходит до сознания. Лишь инструктор Саша Веселов, лукаво улыбаясь, снимает рюкзак и командует: «Достать кружки! » — и все инструкторы отходят в сторону, тоже улыбаясь друг другу.

Саша Веселов раздвигает высокую траву. Груда камней. Щепочка торчит будто случайно. И по этой щепочке течет жидкость. Холодная, кисловато-сладкая. То есть такая, какая нужна в жару, когда пересохло горло, когда кажется, что сию минуту умрешь, если не выпьешь воды.

— П-позвольте, — удивленно говорит Юра Мухин, в числе первых пробившийся к источнику, — это компот!

— Какой компот?!

— Дайте мне. Ребята, раздайся!

— Погоди, разольешь!

— Правда!

— Что правда?

— Компот!!

— Вот черти! Кто это придумал?

— А здорово.

И вот перед Линой вырастают почти одновременно Юра и Павлуша с кружками.

— Нарзан на меду, — говорит смеясь Юра.

— Пей, Лина, — вторит ему Павлуша.

У Лины отчего-то першит в горле, и, выпив залпом почти всю кружку, другую она разливает и отдает ребятам:

— Это ваше…

Губы у нее влажные, глаза смеются, в горле уже не першит. И любит она этих двух ребят, любит… Только которого сильнее, этого никто не знает.

Вскоре на придорожных громадных камнях появляются надписи:

Первая: «Рюкзак тяжел, устали ноги, но ты альпинист и трудности тебе нипочем».

Вторая: «Отныне мужество — твой спутник в жизни».

Третья: «Привет новому отряду советских альпинистов! »

Четвертая: «Душ. Обед. Ужин. Письма. Телеграммы. Поздравления. Танцы и другие культурные развлечения. Спокойный сон в комфортабельной палатке и пр., и пр., и пр…» И стрелка, указывающая дорогу к этим удовольствиям. А оценить их полностью может только тот, кто хоть однажды, усталый, спускался с гор.

Наконец недалеко от лагеря щит. На нем написано:

«Ввиду малиноопасности лагерь перенесен к Холодному озеру.

Имейте это в виду, товарищи альпинисты.

Вперед!

Начспас Камнепадов».

— В самом деле, вперед! — кричит Юра. — Долой малиноопасность! Спасибо старику Камнепадову.

— Ха-ха-ха!..

— О-ох-хо-хо!..

Куда же девалась усталость?

Да разве ей здесь место?

Конечно, ребята выяснили, что в груде камней была спрятана бочка с компотом. Осталось неясным только, кто открыл кран. Вероятно, Саша Веселов. Он ведь первый подошел к источнику. И объявление на щите оказалось чистейшей мистификацией. Лагерь был на месте. Но это объявление имело целью проверить, а хватит ли сил и выдержки пройти, если потребуется, еще три километра?

И вот головное отделение выходит на линейку, выстраиваясь в затылок; рядом строится другое, третье, четвертое, пятое…

На линейке начальник лагеря, начальник учебной части — все начальство. Рапорт. Новички не шелохнувшись слушают, как докладывает командир отряда Николай Григорьевич Прохоров. Потом приветствия, цветы, смех и команда:

— Разойдись! Мыться, бриться, прихорашиваться!

Лагерный флаг колышется в небе. В душевом павильоне дым коромыслом. В столовой накрыты столы. Цветы стоят в вазах. В лагере оживление. Новички вернулись значкистами.

Перед отъездом

Вот и все. Смена закончила свою работу. Больше нет занятий. Маршрутную комиссию, в которой заседают такие заслуженные альпинисты, что, кажется, знают каждый камень и каждую трещину по пути к любой вершине, — не беспокоят. Врач отправился собирать малину, а раньше он не имел времени, чтобы вылезти из своей медицинской мансарды над клубом.

Вчера в торжественной обстановке выдали значки. Вечером устроили бал и Павлуша танцевал с Линой. А сегодня после завтрака Лина сидит с Юрой на солнцепеке у бассейна. Они загорают и о чем-то говорят. О чем?..

Вообще последний день в лагере — день грустный.

А ведь солнце сияет с утра и вершины по-прежнему гордо возносятся к синему небу, и среди них та, снежная, на которой они позавчера были.

Но уже нет того постоянного волнения, которое испытывал каждый альпинист в лагере: какая завтра будет погода, разрешит ли врач идти с почти зажившей мозолью, утвердит ли маршрут восхождения маршрутная комиссия, а главное — выпустит ли еще после всего этого начспас.

Теперь готовиться не к чему. Все уже за спиной. В прошлом. И от этого, очевидно, грустно.

Павлуша устроился у входа в палатку — готовит снаряжение к сдаче. Этим же делом заняты и другие бывшие новички, кроме тех, кто сдал свое снаряжение еще вчера и завтра на рассвете уходит на перевал, к морю.

Кто расстилает на солнце для просушки походные палатки и сослужившие службу штормовые костюмы, кто развешивает между деревьями капроновую веревку, а худой и высокий Женя Птицын из Днепропетровска ходит по лагерю:

— А нет ли у кого, ребята, лишнего ледоруба? Куда-то задевался, понимаешь?

Павлуша скальным крюком ожесточенно выковыривает грязь, застрявшую между триконями ботинок.

Действительно, обстоятельства сложились глупо. То есть двадцать дней все было прекрасно. Женя Птицын вчера за ужином сформулировал это так:

— Нет, ребята, горы, лагерь и прочее — это колоссально! Уезжать жалко. А? — И попросил у Кати добавку: — Больше уж не буду, — печально сказал он.

А вот Павлуша один раз слукавил, и все полетело вверх тормашками.

Дело в том, что Юра Мухин придумал после лагеря пройти через перевал и дней пять побыть на море. Конечно, кто с этим не согласится! Но Лина сказала, что она не может. Надо домой. И Павлуша тоже решительно заявил — некогда. До Харькова ему с Линой было по пути.

Но сегодня ночью девушки из Лининой палатки уговорили ее, и она согласилась идти с ними. Спрашивается: что делать Павлуше?

Конечно, можно сказать, что он тоже передумал. И сразу, Павлуша это понимал, начнутся улыбочки, шуточки, ему будут подчеркнуто предупредительно уступать место около Лины. И вообще…

Павлуша махнул рукой.

По радио объявили, что через пять минут начнутся методические занятия стажеров, и Павлуша с грустью подумал, что их отделение уже не будет заниматься. Перед ним вырос, заслонив солнце, Женя Птицын с ледорубом в руках.

— Нашел, понимаешь, под палаткой. Как он туда попал? Пойдем искупаемся напоследок. Шестнадцать градусов. А? — Женя кивнул головой в сторону бассейна. Павлуша на мгновенье поднял голову, подумал, потом поставил очищенные ботинки и решительно встал:

— Пошли…

Лина поднялась ему навстречу.

— Павлуша, вот хорошо! У тебя есть деньги? Если через перевал, — мне не хватит…

Павлуша посмотрел на нее и вспомнил: ведь это она плакала, когда во всем лагере не нашлось ей ботинок по ноге и она не могла идти на первые скальные занятия; и потом Матвей Иванович куда-то ездил специально их доставать.

Это было давно. Теперь и не верилось, что Лина могла плакать.

— Конечно, есть, Лина. Только они на хранении. Я сейчас сбегаю в бухгалтерию. Тебе сколько?

— Рублей пять… Или десять. Можешь?

— Могу, могу, — торопливо сказал Павлуша и почувствовал, как рушатся последние надежды. Ему-то теперь во всяком случае не идти к морю…

По дороге в бухгалтерию на него чуть не наскочил стажер-инструктор, мчавшийся откуда-то на занятия.

«Ага, — подумал Павлуша, — опаздываешь. Теперь тебя макнут».

У стажеров был заведен порядок: если кто-нибудь опаздывал на занятия больше десяти минут или набирал эти роковые десять минут, опоздав несколько раз, несчастного опускали во всей одежде в реку, обеспечив, конечно, безопасность, и при этом говорили:

— Р-раз… дв-ва… тр-ри… Не опаздывай!

Это называлось — «макнуть».

Впрочем, «макали» редко. Опозданий у стажеров почти не было.

В бухгалтерии набилось много народа. Получали паспорта, корешки путевок, билеты, деньги, выписывали продукты на дорогу. Бухгалтер Иван Павлович, привычный ко всему, одновременно выписывал накладные и путевые листы, щелкая на счетах, но не отвечал ни на какие вопросы. Иногда только он поднимал очки на лоб, удивленным взглядом окидывал окружавших стол альпинистов и говорил:

— По оч-череди… — Очки у него при этом падали на нос. И как бы ставили точку после сказанного.

— Иван Павлович, — протиснулся Павлуша к столу, — мне надо десять рублей. Срочно.

— Зачем?

— Ну как зачем? Надо.

— Сегодня уезжаешь?

— Нет.

— По оч-череди, — сказал Иван Павлович.

Наконец Павлуша получил десятирублевую бумажку и побежал искать Лину. Он нашел ее в клубе у почтового шкафа с разложенными по буквам письмами и телеграммами.

— Вот, — сказал он Лине, — возьми.

— Нет, Павлуша, не надо. Я получила телеграмму. Поеду домой.

Павлуша облегченно вздохнул. Лина посмотрела на него удивленно. Он смутился. Как это трудно бывает иногда объяснить. Ведь не потому же он обрадовался, что теперь не надо отдавать деньги…

Мужской разговор

В последний вечер в клубе было очень много народу. В первой комнате толпились у прощальной стенгазеты. Она была посвящена зачетному восхождению. Какая-то девушка переписывала в тетрадь стихи Жени Птицына и страдала оттого, что ее толкали.

В одном конце зала, где вчера были танцы, а позавчера заседала комиссия по приему норм на значок, Саша Веселов играл с Колей Петровым в настольный теннис. Оба они волновались. Играли «на мусор»: проигравший выбывает. Человек пятнадцать сидели в очереди, поворачивая головы вправо-влево, вслед за мячом, и страстно желали, чтобы кто-нибудь скорее проиграл.

В другом конце болельщики обступили бильярд. Игроки ходили вокруг с киями, выбирая шар поудобнее.

Несколько команд играло в балду.

Павлуша, передавая под столом в руку Лины гривенник и наклоняясь к ней, говорил:

— Ты, Лина, в будущем году…

— Р-руки на стол! — кричал капитан команды противника.

— И-и-и… хоп! — командовал Женя Птицын, и десять ладоней с грохотом опускались на стол, — с грохотом для того, чтобы заглушить звяканье гривенника. Команда противника должна была угадать, под которой ладонью из десяти он находится. Пять пар глаз сверлили Павлушины руки. Где монета? Дело серьезное. Не отгадаешь — придется всей команде пролезть под столом, под хохот зрителей и выигравшей команды.

— Ты в будущем году при… — снова начинал Павлуша.

— И-и-и… хоп! — командовал Птицын.

Трах! Гремели ладони. Лина посмотрела в глаза капитану команды противника, а потом на мгновение покосилась в сторону Павлуши и наклонила голову:

— Да, конечно, приеду.

— Здесь монета! — заорал капитан. — Павел, поднимай руку!

Павлуша поднял. Пусто…

— Под стол, — засмеялась Лина, — под стол!

До отбоя оставалось минут пятнадцать. Из палаток доносились приглушенные голоса. Луна отражалась в бассейне, как в море, серебряной дорожкой.

Вниз уходило ущелье. За ближними черными склонами вставали другие, а там, далеко, всё сливалось в дымчато-голубом лунном свете, и горы и небо. Лишь снежные шапки вершин будто висели в воздухе, как видение. Было по-ночному тихо и торжественно…

Павлуша хотел предложить Лине пойти погулять. Он даже представил себе, как они идут по тропе сквозь ночной лес, пронизанный пятнами лунного света, к поляне Трех буков и оттуда будут смотреть на ледник, черные башни Замка, спящие горы и говорить о чем-то хорошем. Но он посмотрел на Лину, и ему показалось, что она вся съежилась от ночного холода. «Какой я эгоист! — подумал Павлуша. — Она спать хочет».

— Спокойной ночи, Лина. — Он решительно пошел к своей палатке. Лина сказала ему вслед:

— Уже спать?..

Павлуша стоял не оборачиваясь и думал. Что это такое новое прозвучало в голосе Лины? Секунды шли за секундами. Надо было что-то делать. Может быть, вернуться? Но что сказать?..

Она ушла, Павлуша, приподнимая полу палатки, вдруг ясно понял: надо было остаться. «Какой я дурак! Ах, какой я дурак! »

В палатке было тесно. Юра готовил группу. Они выходят на рассвете к перевалу, а там — до моря.

Шло распределение груза.

— Это тебе, — говорил Юра, — это тебе. Имей в виду, банки стеклянные.

Павлуша переступил через разложенную на бумаге колбасу, пробрался к своей койке, разделся и влез в холодный спальный мешок. Некоторое время он прислушивался к разговору, потом согрелся и заснул.

Проспал он недолго. Его разбудил Юра. В палатке еще горел свет, но продуктов уже не было. На двух других койках спали, забравшись в мешки с головой, Женя Птицын и Антон Светлов.

— Павел, — сказал Юра, — я ухожу рано. Попрощаемся?

— Что ты среди ночи людей будишь! — обозлился Павлушка. — Я же встану тебя провожать.

— Ну что ты шипишь, как змея? А вдруг проспишь?

— Не просплю, — сердито отозвался Павлуша и повернулся к стенке палатки.

Юра молчал. Должно быть, о чем-то думал.

— Павел, — решительно проговорил он, — ты можешь встать? Есть разговор…

Что-то в голосе Юры было такое, что заставило Павлушу сесть.

— Серьезный?

— Серьезный.

— Тогда могу.

— Надо выйти, — тихо проговорил Юра. — Ты оденься. Здесь могут услышать. Птицын только что лег.

— Хорошо…

Они вышли. Лагерь спал. Оттого ли, что Павлуша только что вылез из теплого спального мешка, или оттого, что он волновался, смутно догадываясь, о чем будет разговор, его охватила какая-то нервная дрожь, которую он стремился подавить усилием воли.

Стоять и разговаривать здесь, у палаток, было нельзя. Кто-нибудь заметит.

— Куда пойдем? — спросил Юра.

— К поляне Трех буков — неожиданно для себя сказал Павлуша. — Это близко, — беспокоясь, что Юра может не согласиться, добавил он.

— Ладно.

Шли молча. Все было почти так, как представлял себе Павлуша. Лучи лунного света ложились на лицо Юры, становившееся от этого неестественно бледным, на каменистую тропу, перевитую могучими корнями, протянувшимися из темноты, на серые стволы пихт, превращавшиеся в колонны сказочного храма. В тени тропа пропадала, и они разыскивали ее, нащупывая ногами.

Поляна Трех буков была залита светом. Высокая, мокрая от росы трава блестела. Три бука росли из одного корня. Они были узловатыми, погнутыми зимними ветрами, не стройными, но крепкими. Днем отсюда хорошо виден Главный ледник и спрятанное в моренах Холодное озеро. Сейчас ледник выглядит по-другому, а Холодное озеро будто исчезло в черно-синей тени от нависающей над ним скалы. Зато куски льда в ледопаде мерцают, как драгоценные камни, и весь ледник светится нелюдимым холодным сиянием. Горы и ночью прекрасны, но призрачны и угрюмы.

— Ты ее любишь? — вдруг спросил Юра.

Павлуша медлил. Конечно, можно было выиграть время, спросить: «Кого? » Но вопрос был поставлен прямо. Надо иметь мужество отвечать так же.

— Да.

— Я тоже, — вздохнул Юра.

Теперь все было ясно. Но разве только в этом дело? Не для того же они пришли сюда, чтобы сказать то, о чем оба уже догадывались. Конечно, это важно, что нет недомолвок. А дальше?

— Ты теперь… — медленно и напряженно заговорил Юра, с трудом выбирая слова, — ты теперь в лучшем положении… Поедешь с ней…

Павлуша вспыхнул.

— Но ведь еще утром ты был в лучшем положении?!

— А я, — задумчиво проговорил Юра, и было видно: то, что он сейчас скажет, будет главным, — между прочим, сказал ей, что, пожалуй, не смогу идти. Мол, денег не хватит. Подумал, что, раз ты не пойдешь, как-то не так получится…

— Это тогда, у бассейна? — волнуясь, спросил Павлуша.

— Да, у бассейна.

— Значит, это она для тебя деньги просила?

— Значит, для меня.

— И не взяла?

— Я ей сказал, что уже достал. Но не в этом дело, Павел; я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Ты читал Чернышевского «Что делать? »? Ясно, читал. Но я не к тому, — сбиваясь, торопливо заговорил Юра. — Я не такой. Исчезать я не буду. Но пусть она сама выбирает. Ты меня понимаешь, Павел? Дело в том, чтобы не казаться ей лучше, чем мы есть на самом деле, чтобы не использовать… чтобы не использовать этого лучшего положения, что ли. Пусть сама… Понимаешь?

— Да.

— Согласен?..

…………………….

Да.

Они молча шагнули навстречу друг другу и крепко, по-мужски сжали руки.

Уже в палатке, пока еще не успели залезть в мешки, Юра, что-то вспомнив, порылся под подушкой и сказал Павлуше:

— Вот. Передай ей шляпу. Она просила вычистить, я ведь химик. Мы уходим рано. Она, может быть, не встанет.

— Хорошо, — ответил Павлуша.

Он аккуратно сложил шляпу и сунул ее в карман. Она заняла там немного места.

— А как ты чистил?

— Очень просто. Выстираю — и на солнышко, снова выстираю — и опять на солнышко…

— Действительно химик, — улыбнулся Павлуша, снимая штормовку.

До свидания, горы

Юра уходил со своей группой на рассвете. Павлуша и Лина вылезли из палаток его провожать, заспанные, дрожащие от утреннего холода.

Простились без сентиментальностей.

Юра ушел; и хотя до подъема еще было время, Павлуша с Линой не пошли досыпать, а сели рядом на ступеньках веранды клуба и смотрели на восток, где над горами занималась заря. Некоторое время в лесу слышались голоса ребят из Юриной группы, потом все стихло, только привычно шумела река. Ночной туман, окутывающий горы, понемногу приходил в движение, и из него начали выступать очертания знакомых вершин.

— Вон, видишь, наша показывается? — тихо сказала Лина.

— Тебе холодно? — спросил Павлуша и, не дождавшись ответа, плотнее прикрыл ее плечи штормовкой, но, вспомнив ночной разговор, отдернул руку, будто обжегся о Линино плечо.

— Теперь нет, — улыбнулась Лина. — Спасибо.

Они сидели молча, думая каждый о своем. Павлуша порывался что-то сказать, но не решался. Шли минуты. Из-за дальних вершин показалось солнце, снег наверху зарозовел — и начался день…

Машина подкатила к домику бухгалтерии. Надо было собираться. Из палаток один за другим вылезали отъезжающие.

Пока Павлуша ходил прощаться со своим инструктором Сашей Веселовым и забегал в кладовую к Матвею Ивановичу, с которым у него как-то сама собой завязалась дружба, машина была уже полна.

Но только он подошел к ней со своим рюкзаком, кто-то поднялся, кто-то подвинулся, и оказалось свободное место рядом с Линой.

Удивительно как чутки бывают люди, когда на их глазах зарождается хорошее чувство.

В небе ни облачка. Воздух спокоен и свеж. Как будто напоследок горы решили показаться во всей красе. Так чисты и ослепительны снега, так прозрачны хрустальные брызги в ручьях и водопадах. Даже мрачные, обычно темные скалы и те в лучах солнца кажутся приветливыми.

Альпинистов в такие дни тянет вверх. Горы зовут.

Машина переваливается по ухабам каменистой дороги. Натужно воет мотор на подъемах. Ветви деревьев лезут в кузов, обдавая свежей росой. Мелькая, ложатся на лица, на одежду солнечные пятна. От этого кажется, что все смеются. Впрочем, это так и есть. Легкая грусть прощания с лагерем уже исчезла.

Поляна Зубров вся в цветах. Из высокой травы выглядывают белые палатки. Кто-то из ученых машет рукой.

— До свидания!

Павлуша осторожно берет Лину за локоть.

— Видишь, где мы шли?

— Да, на тех «бараньих лбах» ночевали.

Павлуша вдруг как-то ясно ощущает, что горы изменились. Они не кажутся уже такими суровыми и даже страшными, как это было двадцать дней тому назад. По привычке, которая теперь останется на всю жизнь, он смотрит на скальные гребни, разорванный ледник, крутые снежники и мысленно выбирает путь подъема. И тут же его поражает мысль: «Это не горы изменились, это я стал другим».

И оттого, что он это понимает, от ясного, чистого утра, изумительно бодрящего горного воздуха и оттого, что рядом сидит Лина и тоже смотрит вверх, и, вероятно, думает о том же, у Павлуши возникает ни с чем не сравнимое чувство ликования.

— Нет, — говорит он Лине, приближая свои губы к ее уху, — честное слово, есть такие дни в жизни, которые никогда не забудутся.

— Не забудутся… — соглашается Лина.

У Курорта они встретили машину, битком набитую разношерстной публикой. Сразу было видно, что эта молодежь впервые попала в горы, — так широко были раскрыты их глаза, так часто они поворачивали головы направо и налево.

— Привет новичкам! — дружно крикнули Павлушины спутники.

— Здравствуйте!.. Добрый день! — нестройно ответили новички и сами засмеялись.

— Ничего, научитесь, — добродушно сказал кто-то. — Узнаете, почем фунт лиха.

— Не пугай, — улыбнулся Павлуша. — Не бойтесь! — крикнул он вслед.

Чем ниже по долине спускалась машина, тем становилось жарче. Горы расходились в стороны.

Наконец выехали в знойную степь, и только далеко сзади синели леса и виднелись в дрожащем мареве белые шапки снегов, похожие на неподвижные облака.

Синие горы!..

Встретимся здесь же

Поезд Лины уходил раньше. Павлуша провожал. Он сам взял билет для нее и потом сказал, что в один поезд не было. Народ суетился вокруг, кто-то из знакомых ребят подходил прощаться, и тогда его оттирали в сторону. Но Лина искала его глазами:

— Павлуша, ты здесь?!

— Здесь, здесь.

За минуту до отхода они, наконец, остались вдвоем, но Павлуша начал говорить про Юру Мухина, что он, наверное, сейчас к перевалу подходит и какой у него порядок в группе. Они поспорили с Линой, хороший ли из него получится командир. Павлуша говорил, что хороший, и поезд тронулся.

Павлуша махал рукой, и Лина махала рукой. Вагон уходил все дальше и дальше. Павлуша опустил руку в карман за платком и нащупал Линину шляпу. Он рванулся вперед и побежал по перрону, расталкивая каких-то людей. Они кричали ему вслед что-то сердитое, но он бежал, зажав в руке шляпу так, как будто от того, догонит ли он Линин вагон, зависит его и ее жизнь и вообще существование этого мира.

— Лина, — прерывающимся голосом крикнул он, когда понял, что догнать не сможет. — Адрес?! Скажи адрес? Шляпа! Вот… Пришлю…

Но поезд уже набрал скорость, и, когда Павлуша, чуть не свалившись, остановился на краю платформы, ему послышалось, что Лина крикнула:

— Оставь у себя!.. Встретимся здесь же!..

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒