Олег Михайлович Боровских 2 страница

Так что, по уровню умственно-культурного развития, многие зэки (но не все — среди них попадаются порой достойные люди) и те кто их охраняет — настоящие близнецы-братья. Наиболее опустившиеся из тех и других, остаются в Коми навсегда, оседая в местных пристанционных посёлках. Те у кого не иссякла сила воли, сразу по окончании срока отсидки (службы) делают ноги из этого царства сугробов и колючей проволоки.

Что касается собственно представителей народности коми, то их в республике довольно мало. Живут они в стороне от железных дорог, всерьёз никем не воспринимаются, зачастую никакого языка кроме русского не знают. Многие из них жестоко поражены алкоголизмом. Фольклор таких " осовремененных" коми, сводится обычно к воспоминаниям о какой-нибудь грандиозной, длительной пьянке, завершившейся грандиозной, длительной дракой — с применением кольев и лопат.

Местные русские, как правило, вообще историей и культурой коми не интересуются (это не в упрёк русским — так коми себя поставили) и знают о них, порой до смешного мало. На моих глазах русский, не совсем трезвый парень (темноволосый и кареглазый), говорил столь же нетрезвому мужичку-коми (голубоглазому блондину): " Вот как мы, русские, вас е**ли — вы чукчи аж побелели!.. " Самое нелепое заключалось в том, что в этом плане комяк с ним не спорил. Видимо он сам никогда не слышал, что принадлежит к финно-угорской группе народов, не имеющей к чукчам никакого отношения. Зато блатную " феню" знал неплохо — как и многие другие жители этих каторжных просторов.

Впрочем — чего я так накинулся на несчастную республику почти не существующих коми? Ведь и в Центральной России, мат и " феня" успешно вытесняют русский язык из всех сфер жизни. Осталось только техническую документацию перевести на матерный лексикон — и можно объявлять матерно-блатной жаргон, государственным языком Российской Федерации. Я ведь не удивляюсь тому, что и культурная наша " элита" (на самом деле — сборище расфуфыренных хамов, ничем не доказавших что имеют право претендовать на какую-то элитарность) сама себя именует " тусовкой", и тоже начинает забывать нормальный русский язык. А ведь что такое " тусовка"? В тюремной камере обычно мало места (также как и в прогулочном дворике), а разминки организм требует. И вот, зэк начинает ходить — от двери до " решки" (зарешечённого окна) и обратно. От двери до решки — и обратно. И опять: от двери до решки — и обратно… Ходит — ноги разминает, мысли слегка в порядок приводит. Потом — залазит на нары и уступает проход другому зэку. Так и тусуются по очереди. И в прогулочном дворике тоже тусуются — от стенки до стенки, либо по кругу. Особенно часто тусуются те, у кого нервы не в порядке и те кому срок большой светит. Точно таким же манером " тусуются" животные в клетках зверинца. Я, после освобождения, никогда не посещаю зоопарков и зверинцев. Слишком хорошо понимаю состояние несчастных тварей, пожизненно лишённых свободы, на потеху двуногим бездельникам. У них во взгляде — что-то общее со взглядом исподлобья старых зэков.

И вот, наши " звёзды" кино и эстрады, мнящие себя небожителями, тоже оказывается тусуются — в ночных клубах и на всевозможных фестивалях, в немыслимо дорогих нарядах, с бокалами шампанского в руках. Что может быть глупее?..

Но вот и вокзал. Деревянный, в меру тёплый. Людей немного, очередь у кассы незначительная. Что ж, уже неплохо.

А за окном всё так же метёт и метёт позёмка. Рельсов, под засыпавшим их снегом, не видать совершенно. Да и крыши строений, и виднеющиеся вдали деревья, не слишком-то возвышаются над местностью. Невольно создаётся впечатление снежной пустыни. Только проносящийся мимо, в вихре белой снежной пыли товарняк, напоминает о том что за окном — конец двадцатого века.

Впрочем — на вокзале долго ждать не пришлось. Вскоре подкатил заснеженный, заиндевевший снаружи, весь какой-то скрипящий, пассажирский поезд Воркута-Москва.

После долгого пребывания в подобном захолустье, кажется почти чудом тот факт, что вот ведь, ходят поезда на " большую землю", в " цивилизованные" края — причём прямо на Москву, без всяких пересадок! Сегодня ты рискуешь утонуть в этих сугробах на краю ойкумены, а завтра будешь идти по московским улицам… Чем не чудо?

Конечно, какие-то признаки цивилизации и в Коми имеют место быть. Выходит, например, газета " Коми му". В переводе — " Земля коми". Для сравнения: по-эстонски, " земля" — " маа". По-фински, — " ми". " Озеро" — " суо". Финляндия по-фински, — " Суоми". То есть — " земля озёр". " Река" по-фински, — " йоки". По-эстонски, — " йыги". На языке коми — " ю".

Не знаю, кто там эту " Коми му" выписывает, но анекдотов и острот такое название породило немало. Тому, с кем надоедает вести глупый спор о простейших вещах, говорят: " Иди друг, читай Коми му". Иногда, вместо словосочетания: " Ты что — рехнулся? ", говорят: " Ты что — начитался Коми му?.. "

Как раз перед моим освобождением, произошёл невиданный дотоле акт прогресса — был назначен пассажирский автобус Княжпогост-Сыктывкар (два рейса в неделю).

Тем не менее, несмотря на наличие газет и даже пассажирских автобусов, каторжный край остаётся каторжным краем. За 4–5 часов езды от Микуни до Котласа, по вагонам дважды ходил наряд милиции, внимательно оглядывая пассажиров. Это — помимо одетых в гражданское стукачей, которые всегда крутятся в северных поездах. Зэки бегут тут частенько. Солдаты, их охраняющие, бегут ещё чаще (им сбежать проще, а беспредела в армии не меньше чем в лагерях). На каждой станции к людям приглядываются, товарняки осматривают (порой и с собаками). Жизнь, будто в глыбе льда, застыла где-то на уровне тридцатых годов. Психология человеческая, души людские, меняются куда медленнее чем техника…

Хотя — лагерей ведь хватает не только в Коми. На Урале их, например, ничуть не меньше. В Свердловской области, на железнодорожной ветке Нижний Тагил — Ивдель, у каждого пассажира сошедшего с поезда, почти на любом полустанке, окружённом чахлым заболоченным лесом и тучами комарья, местные участливо интересуются: " Вы наверное на свиданку к кому-то приехали?.. "

Помню как один знакомый зэк, послушав нашу ругань по адресу комяцких лагерей, не церемонясь назвал нас щенками, даше не нюхавшими настоящего ада. Таковой ад, по его словам, находится на Кубани, в Приморско-Ахтарске, на берегу Азовского моря. В той зоне трудно не сойти с ума, или не наложить на себя руки, если не затуманивать мозги наркотой, либо водкой. — " Кто не пьёт и не колется — тот не выживает".

Такой вот приазовский курорт, на благодатном юге.

Достаточно много кошмарных подробностей доводилось слышать о ростовской, рижской, саратовской, новосибирской тюрьмах. Особенно жуткие — Рига и Ростов (хотелось бы надеяться, что сейчас, с выходом Латвии из состава СССР, в Риге что-то изменилось в лучшую сторону — хотя бы под давлением Евросоюза).

Впрочем, тюрьма — не лагерь. Тюрьма — разговор особый…

Подъезжаем к Котласу. Это уже не Коми. Но — тоже лагерный край. Архангельская область — " архара" на зэковском жаргоне — достойный конкурент Коми.

Нервы постепенно вроде как привыкают к новой обстановке, чуток успокаиваются. Тянет в сон. Конечно, успокоение это весьма зыбкое, иллюзорное, похожее скорее на какой-то ступор, оцепенение. Адаптация к воле длится годами — у тех кто вообще способен и хочет к ней адаптироваться, кто не полностью и бесповоротно адаптировался к лагерным нравам. Вопреки идиотскому лепету некоторых умников о том, что: " чем больше срок, тем больше у преступника времени на раскаяние и исправление" — я никогда не видел, чтобы кто-то после отсидки стал хоть на чуток лучше. Да и не может этого быть в принципе. Постоянное нервное напряжение, предельная озлобленность, недоедание, ненавистная работа, общество людей, с некоторыми из которых трудно ужиться в одном помещении, отсутствие женщин, нормальной одежды, литературы, регламентированный быт, постоянное чувство зависимости и рабской униженности, невозможность уединиться и многое иное — всё это вместе взятое, за несколько лет, морально плющит и корёжит человека. Поэтому не существует вопроса — лучше или хуже становится человек в тюрьме. Вопрос лишь в том, насколько хуже, насколько сильно он изуродован духовно (а нередко — и физически). Раскаяние может иметь место лишь в самое первое время заключения — если вообще есть в чём раскаиваться. Потом наступает озлобление, человек начинает мыслить примерно в таком духе: " Да, я сделал то-то и то-то. Но ведь и те суки, что меня судили, и эти, которые здесь держат — они же ничем не лучше. Они делают то-то и то-то, не особо скрываясь. И это им сходит с рук. А надо мной они изгаляются, как будто сами праведники. Так где же эта грёбаная правда и справедливость?! Выходит, я виноват лишь в том что попался? У меня нет денег купить себе свободу, именно потому что я не настоящий преступник, мало воровал, грабить по-настоящему не решался. А кто хапает миллиарды, того по спецзаказу даже канонизировать могут. Значит надо меньше стесняться, меньше слушать проповедей о добре и зле, надо идти по трупам — и будешь уважаемым членом общества…"

Кто не дойдёт до подобных мыслей своим умом — тому подскажут со стороны.

Человек как-то приспосабливается, приноравливается к ненормальным условиям существования. И если нет особой моральной, семейной, религиозной закалки, если нет своего глубокого внутреннего мира, в который можно уходить с головой, " отключаясь" от окружающей действительности (и приобретая репутацию юродивого, помешанного чудака), то эта ненормальность постепенно становится второй натурой человека. Говорят, что самое вездесущее и к чему угодно адаптирующееся существо — это крыса. Ерунда! Крыса в любом помещении — будь то подвал дома, городская канализация, или трюм корабля — ведёт в общем-то привычный для себя образ жизни, питается привычной пищей, плодится, защищает свою территорию, и главное — ощущает себя свободной. Самое выносливое существо на планете — человек. Он способен выживать в предельно чудовищных условиях. И чем дольше он в этих условиях существует, тем больше отдаляется от общества и его представлений о нормах морали — особенно в российских лагерях, в которых под словами " лишение свободы", подразумевается лишение всего на свете, — включая нормальную пищу и человеческое обращение. Государственная машина всей своей гигантской мощью растаптывает человека. А потом представители власти, сидящие за рулём этой самой машины, показывают пальцем на плоды труда рук своих — и с лицемерным удивлением возмущаются: гляньте-ка какой он плохой! Почему он не такой как мы? Он не встал на путь исправления?! Так надо его снова посадить — доисправить…

Впрочем — существуют и " вставшие на путь исправления". Это те законченные подонки, которые стали стукачами, холуями администрации — и зарабатывают себе условно-досрочное освобождение (УДО), продавая и предавая людей, делая своих, и без того несчастных сотоварищей-зэков, ещё более несчастными. Тем самым они, по сути, переступают красную черту, отделяющую человека от человекообразного животного. Эту черту можно переступить по-разному. Кто-то, например, становится людоедом. Кто-то спит с родной сестрой, или матерью. Кто-то убивает своего отца, или брата. А кто-то делается стукачём и провокатором. И у него вроде бы сохраняется человеческий облик. Однако, по сути — это уже не человек. Это животное в образе человеческом — причём, самое опасное из всех животных, так как наделено человеческим разумом. Своего рода оборотень… Такие, морально изуродованные, духовно кастрированные люди, словно сбежавшие с острова доктора Моро — способны на всё. Вот в таких монстров-полуживотных, государство превращает некоторых зэков (а мечтало бы превратить не некоторых, а всех), поощрительно нахваливая — " так держать парни! " И в благодарность за проданную душу, таких уродов отпускают на свободу досрочно. С хорошей характеристикой. Такие очень нужны на воле.

Подобным образом происходит антидарвиновский отбор: подонки быстрее освобождаются и лучше устраиваются в жизни. Более порядочные, человечные — сидят дольше и отношение к ним на свободе гораздо хуже. По крайней мере в России, дело обстоит именно так. И неудивительно. Если бы в Германии, после разгрома гитлеризма, остались бы на своих рабочих местах гестаповцы, судьи, прокуроры, работники Абвера (пусть даже переименованного), нацистские партийные боссы и прочие столпы фашистского режима (пусть даже принародно сто раз крикнувшие: " Гитлер капут! " ) — вряд ли сегодняшняя Германия сильно отличалась бы от гитлеровского Рейха. В России, после крушения СССР, не произошло очищения от ядовитой античеловеческой, богоборческой слизи. Поэтому процесс гниения государства и нации продолжается — и даже ускорился, в связи с исчезновением даже советских, весьма призрачных этических норм.

Я остался человеком. То есть, конечно, наверняка стал похуже чем был, наверняка очерствел душёй и приобрёл нечто звериное в повадках. Иначе и быть не могло. Но — всё же не сломался. Душу не продал. Значит я, для этого государства, для этой власти — плохой. Подозрительный, по крайней мере. Поэтому и отсидел весь срок — от звонка до звонка. И сейчас еду в неизвестность — с одной лишь справкой об освобождении в кармане. Билет у меня только до Москвы. Я никому не нужен и видимо обречён на бродяжничество. Но не скулю. Потому что твёрдо знаю — я лучше многих из тех, чьи рожи ежедневно маячат на экранах телевизоров и красуются на страницах газет. Большинство из них, хоть раз да предали свои идеалы, свою партию, свою страну, свою семью. Они, подобно мотылькам, перепархивают из группировки в группировку, из партии в партию. И ради чего? На мой взгляд, они имеют всё что необходимо для нормальной жизни — жильё, полноценные документы, непыльную работу, машину (и не одну), дачу (тоже не одну). Ну что, спрашивается, ещё нужно? Более " элитное" жильё? Более шикарную машину? Больше власти?.. Но не потащат же всё это с собой на тот свет!.. Тем не менее, отнюдь не голодая, не замерзая, не перетруждаясь, не подвергаясь издевательствам и унижениям, только ради исполнения сиюминутных прихотей, готовы идти по трупам — иной раз и в прямом смысле слова.

А я не сторонник хождения по трупам. Я не предавал даже тех, кого в душе презирал. Поэтому имею право ходить с поднятой головой и считать себя человеком — что бы там ни думали зажравшиеся власть имущие мрази, о таких как я. Наверное так мыслить невежливо. Но меня в лагере вежливости не учили.

За окном постепенно сгущается тьма. Короток на севере зимний день. Уже с трудом можно разглядеть очертания сильно заснеженных, буквально утопающих в сугробах девевьев…

Задремав с вечера, я проснулся ближе к полуночи. Попытался снова уснуть, улизнуть в забытьё от реальности. Но не тут-то было! Самые причудливые мысли кружили в голове хороводом, превращая мозг в подобие калейдоскопа. Воспоминания просто брали за ворот и тянули в прошлое…

Наверное вот так же мягко покачивался вагон, когда я ехал на сборный пункт призывников, в Красноярск. Ехал в армию… Это было в июне 1988 года.

На сборном пункте — народ со всех концов гигантского Красноярского края, раскинувшегося от монголо-тувинских степей до Ледовитого океана (а в океане — ещё куча островов). Из Норильска и Диксона, из Ачинска и Канска, из Минусинска и Шушенского, из Туруханска и Дудинки…

Одни призывники рассказывают, как их несколько часов везли до Красноярска самолётом, другие — как они неделю плыли на корабле; третьи (как я например) — сошли с поезда. По сути, сборный пункт представляет собой большую заасфальтированную площадку, на которой сидят, лежат и бродят кучки парней, ошалевших от жары, водки и новых впечатлений. Слышатся шутки, смех, мат, угрозы. Из расположенного рядом здания (в которое не пускают призывников — " чтоб не намусорили" ) то и дело выскакивает кто-нибудь из офицерья, почему-то обязательно с заметным брюшком и неприлично толстой задницей. Следует бестолковая попытка навести какое-то подобие порядка, сводящаяся к рявканью и размахиванию кулаками. Прочистив глотку с помощью нескольких воплей, густо пересыпанных матом, начальство исчезает. Никто на эти вопли никак не реагирует… Из разговоров выясняется, что здесь можно зависнуть и на неделю. Спать придётся на двухъярусных нарах, состоящих из металлических полос. Никаких матрацев, или иных постельных принадлежностей. Вместо подушки под голову придётся положить собственную сумку. А весь день — на улице, на июньской жаре. Впрочем — хорошо что не под дождём.

Правда, мне лично пришлось там ночевать только одну ночь.

Повезло (если здесь уместно это слово) — в первый же вечер приехал " покупатель", офицер-стройбатовец. Собрали нас в большую кучу и объявили, что наш поезд будет отправляться в шесть утра.

Сразу же после этого все местные (в смысле — жители самого города Красноярска) свалили в город. Утром кое-кого недосчитались. Оно и понятно — хоть служба в стройбате и не считалась в среде призывников такой позорной как во внутренних войсках, но всё же и стройбат — не верх престижа.

Ну да не беда — утром вместо недостающих (не упускать же поезд! ) сцапали призывников из других групп и присоединили к нам. А то кто-то, быть может, надеялся попасть в авиацию, или скажем, во флот. Хренушки! Пойдёшь копать — от забора и до обеда…

В общем, утром погрузили нас в поезд. Объявили что ехать — трое с половиной суток. А куда именно — не говорят. Военная тайна!

Да впрочем, мало кто из нас был способен к связным расспросам — почти все пьяные, у всех ещё есть деньги, водка пока не кончилась… Самое интересное заключалось в том, что нас (52 пьяных рыла, каждый второй — судимый) втиснули в обычный плацкартный вагон поезда Красноярск-Анапа, в компанию к " цивильным" пассажирам, едущим в том же самом вагоне. Люди на курорт ехали. Наверное до сих пор с содроганием вспоминают ту свою поездку к ласковому Чёрному морю.

Обе проводницы (дородные молодые кобылы, не обременённые излишними комплексами) были немедленно напоены до бесчувствия и большую часть пути не просыхали (везли нас, как чуть позже выяснилось, в Саратов). О своевременной выдаче белья, об уборке, или о чае, " нормальные" пассажиры могли только мечтать (нам-то это было по-барабану). На все возмущённые реплики в наш адрес, мы обычно отвечали что-то вроде: " Нихуя не поделаешь, страна нуждается в героях, а пиз*а рожает дураков. Мы, к сожалению — не герои". Или: " Чем больше долбоёбов в советской армии, тем крепче оборона родины. Радуйтесь — нас много". Или ещё что-нибудь в этом же духе. Когда какой-то солидный дядечка начал-было читать нам проповедь о том что, мол, мы " должны вести себя как друзья народа, а не как банда отщепенцев", кто-то из нашей братии, почти вежливым тоном, прервал лекцию: " Слушай: таких как ты друзей — за х*й, да в музей!.. "

Одну из проводниц в Челябинске сняла с рейса милиция. Стражи порядка тянули вусмерть никакую даму на улицу за одну руку, а некоторые призывники тащили её в вагон — за другую. Но будущие стройбатовцы сами едва держались на ногах, поэтому невразумительно мычащая добыча осталась за представителями закона. Другую проводницу не сняли лишь потому, что не на кого было оставить вагон.

Вообще, милиция не раз заявлялась на самых разных станциях — по многочисленным жалобам пассажиров (не только нашего вагона). И лишь невероятная шустрость и изворотливость сопровождавшего нас майора Чащина (вот ведь врезалась в память фамилия! ), как-то предотвращала назревавшие драки со стражами порядка. Надо признать, в таких случаях майор всегда железно держал нашу сторону. Сопровождавший его сержант не был ему помощником, так как по примеру проводниц, он упился нашей водкой в первые же часы путешествия. Окосевшие призывники бродили в поисках приключений по всему составу. Проводники других вагонов быстренько организовали бесперебойное снабжение водкой нашего дурдома на колёсах — за деньги, продукты (в том числе — за выданный нам в дорогу сухпай), за одежду и обувь. Ничем не брезговали.

Майор, со слезами и матом хватал найденные бутылки и выкидывал в окно. Может кому-то из туземцев повезло потом, найти в придорожных кустах неразбившийся презент…

Помню небольшую станцию в степи, где-то у границ Казахстана. Возле платформы стоят девчушки лет семи-восьми, таращат на нас глаза. Мы кидаем им свой пайковый сахар-рафинад в маленьких (по два кусочка) упаковочках. Девчонки гордо задирают веснушчатые носы, не спеша подбирать " подачки". Одна из них возмущённо пищит: " У нас сахар по талонам, а они сахаром разбрасываются!.. "

Но вот наконец и Саратов. Время — 2 часа ночи.

К вагону подогнали два крытых грузовика. В вагон вошли солдаты. Тех кто совсем не в состоянии был двигаться, брали за руки и за ноги, и грузили в машины. Всё делалось быстро и чётко, без лишних воплей и движений. Майор стоял на стрёме, возле стоп-крана. Ему дважды пришлось останавливать пытавшийся тронуться поезд. Чувствовался определённый опыт в выгрузке призывников.

И вот, на рассвете мы топаем в сопровождении какого-то сержанта, в расположение части — в которой нам предстоит пройти двухнедельный " курс молодого бойца". Морды опухшие, волосы разлохмаченные. Один — вообще босиком. Пропил ботинки.

Идут новобранцы весеннего призыва 1988 года…

В казарме застаём призывников из Баку и Ворошиловграда (современного Луганска, на Украине). Смотрим друг на друга с удивлением. Они все какие-то чистенькие, прилизанные — будто в кино собрались, а не в армию. Ни одного — с похмельной физиономией. Бакинцы тихонько жалуются на то, что при погрузке в самолёт у них взяли в багаж много блоков хороших сигарет — и ничего потом не отдали. Среди них — ни одного судимого, но много сельских, не понимающих русского языка (бакинцами именуются условно, по расположению призывного пункта; среди нас ведь тоже далеко не все из самого Красноярска). А ворошиловградцы довольны. Они тут отдыхают после своего сборного пункта. Их там весь день строем маршировать заставляли — с редкими десятиминутными перерывами.

— " И что — пьяных тоже заставляли? И вы не посылали их нахуй?.. "

Они смотрят с явным непониманием. Какие могут быть пьяные на сборном пункте?!.. А уж материть офицеров — пусть даже тыловых!..

Среди них тоже — ни одного судимого. И даже есть несколько студентов из каких-то вузов. Вот обязательно нужно было срывать их с учёбы — как будто война началась! Теперь мы киваем уже с пониманием — понятно, почему вас в бараний рог скрутили. В лобовом столкновении интеллигентные люди всегда проигрывают хамам. Но в стройбат-то их нахрена загнали?!..

С первых же дней службы нам ясно и чётко объяснили, что мы — рабочая скотинка. Какой-то полковник, под дружное кивание гривами присутствующих тут же офицеров, " разъяснил", что маршировать мы будем мало. Бегать — тоже вряд ли придётся. Стрелять, ездить на какие-то учения — не придётся вообще. " Это у других родов войск — служба. Им приходится попотеть. А у нас лафа — лопату в руки и: бери больше, кидай дальше. И кормят у нас получше чем в других частях — хоздвор всё-таки свой. "

На тему " дедовщины" сказано было без обиняков: " А как вы хотели? Конечно дедовщина должна быть! А то вы на расслабуху упадёте, работать кое-как будете. А так, деды на вас поднажмут — за себя и за них шустро пахать станете. У нас главное — норма. Работать надо, милые. Работать!.. "

Сам полковник вовсе не был похож на человека, знающего что такое физический труд.

Дружно поддакивающие шавки из мелкого офицерья, тут же угодливо добавляют, что у десантников например, дела обстоят куда хуже. — " Постоянно кому-нибудь, то челюсть сломают, то яйца отобьют, а то и вовсе убьют. А у нас дальше фингалов дело редко заходит. Ну заправишь деду постель, ну носки ему постираешь, ну пару раз по шее получишь — ничего страшного, у нас и бить-то в полную силу боятся. На работе, конечно, двойную норму выдавать придётся. Ну да на то и солдат, чтоб терпел…"

Когда сегодня я слышу о засилье дедовщины в армии, о том что, дескать, " армия наследует язвы всего нашего общества в целом"; мол, " новобранцы уже с гражданки такими приходят — склонными к беспределу", а потому, видите ли, господа офицеры никакими судьбами не могут с дедовщиной сладить — ничего кроме тошноты у меня этот лепет не вызывает. Дедовщина в армии насаждается и поддерживается искусственно, при самом деятельном участии офицеров — так же как абсолютно искусственно поддерживается деление зэков на " масти" в лагерях, по прямому указанию высшего руководства МВД, при усердном содействии всех лагерных администраций.

Если за каждый факт неуставных взаимоотношений в армии решительно спрашивать с офицеров, не вслушиваясь в их дружный оправдательный бред (там круговая порука, рука руку моет), если в случае побега из армии дезертира с оружием, все силы кидать не на его поимку (или убийство), а на арест всего командования той части из которой сбежал солдат (с последующим осуждением арестованных офицеров на длительные сроки заключения), если такого дезертира (даже если он пристрелил несколько " дедов", или офицеров, издевавшихся над ним) не наказывать, а лишь переводить в другую часть (да и то — надо ли? ), то от дедовщины и воспоминания не останется — как бабка пошепчет.

Впрочем — разве я для кого-то открыл Америку? Ещё древние римляне говорили: " Разделяй и властвуй". Правда, они эту заповедь осуществляли на иноземцах, а не на соотечественниках. То же самое можно сказать и о гитлеровцах. Да — они были плохими. Но в основном для чужих. " Бей своих, чтоб чужие боялись" — чисто русская поговорка, наверное малопонятная для иностранцев. Кстати — чужие не очень-то боятся тех, кто колотит друг друга. Скорее наоборот. Нас, русских, меньше шпыняли бы по всем республикам бывшего СССР, если бы мы были малость подружней.

А ведь помимо дедовщины, в армии существует ещё такая напасть, как " землячества". Об этом как-то меньше говорят, но от замалчивания дело в лучшую сторону не сдвигается. Суть этого явления заключается в том, что в роте господствует та нация, представители которой составляют большинство — помыкая всеми остальными. Тот, кто принадлежит к " господствующей" нации — с первого дня службы находится в привилегированном положении. А тот, кто принадлежит к " меньшинствам" — все два года находится на положении прислуги. Русские (как и другие славяне) в стройбатовских ротах всегда были в меньшинстве — тем более, что новобранцев обязательно раскидывали по ротам, поодиночке, дабы они не могли, чего доброго, сплотиться и дать отпор оборзевшим " дедам", или нацменам, или офицерью. К тому же у русских меньше развито национальное самосознание, национальная солидарность — в том числе благодаря и многолетней усиленной русофобской пропаганде, изо всех сил старающейся (порой небезуспешно) превратить русских в забитое быдло, стыдящееся (либо вообще не знающее) своих корней. Известно, что если в роте из 100 человек будет более 5 кавказцев, то они будут господствовать над остальными 94, или 93 русскими, украинцами, или белорусами. Особенно если украинцы или белорусы, по наивности, вздумают дистанцироваться от русских, не понимая что для выходцев с Кавказа или Средней Азии, мы все на одно лицо.

Я сам русский, я горжусь тем что принадлежу к этой великой нации. Но должен истины ради сказать, что есть у русских страшнейший порок, нечто вроде тяжкой болезни (в какой-то мере, правда, привитой искусственно, насильственно), которая может, в конечном счёте, даже погубить нацию как таковую. Это — потрясающе низкий уровень национальной солидарности, крайне слабая взаимовыручка. Если финны называют себя " братьями Суоми", если представители гигантской китайской нации, уже в третьем поколении живущие где-нибудь в США, считают необходимым завещать чтобы их прах после смерти захоронили в той китайской деревне из которой родом их прадеды — то русские почти не ощущают себя единой нацией, детьми одного народа.

Как-то один немецкий проповедник сказал: " Хорошо любить весь мир. А ты сумей полюбить соседа. "

Это напрямую относится и к русским. Мы можем объявлять своими братьями сербов, кубинцев, или вьетнамцев (иной раз забыв даже поинтересоваться — а хотят ли они считать нас своими братьями? ), но готовы стенка на стенку биться с такими же русскими жителями соседней улицы. Наверное никому не надо объяснять, какие напряжённо-склочные отношения чаще всего господствуют в коммунальных квартирах.

Пожив некоторое время в Закавказье, побывав в Прибалтике, Дагестане и в Средней Азии, я нигде там не видел такой вражды между соседями одной национальности, в жизни не слышал о драках с " чужаками", живущими в соседнем переулке. И никогда в армии, ни от кого кроме русских, не доводилось слыхать гнилой поговорки: " Земляка отъебать — что дома побывать. "

Только белорусы и украинцы в этом отношении похожи на нас. Правда, будучи в меньшинстве, да ещё с одной области, могут иногда подчеркнуть свою обособленность и поиграть в солидарность. Но это случается редко. Обычно тоже поедом едят друг друга — как бы не похлеще русских.

В нашей роте смесь землячества и дедовщины создала отвратительно-гнилостную обстановку, усугубляемую ещё и тем фактом, что значительную часть солдат составляли судимые, нахватавшиеся лагерной приблатнённости — а офицеры (стройбат есть стройбат) не блистали излишней дисциплинированностью и приверженностью к трезвому образу жизни.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒