ЗАПАХ. ДРУГИЕ ВОЛЬЕРЫ

ЗАПАХ

Запах в приюте особенный.

Его невозможно ни спутать с чем-либо, ни обозначить единым словом.

При этом он не противен. В первый раз — ладно, не все поймут; но потом он въедается и не отпускает. Почему?

Потому что это и не запах даже. Это воздух, который в приюте перестаёт быть воздухом. Превращается в смесь, в которой сам он — лишь составляющая.

Смесь…

Шерсть. Сухая шерсть. Мокрая шерсть. Солома. Песок. Пыль. Щебень. Щепки. Гравий. Плесень. Дым. Лай.

Карантинная.

Когда мы запираем тяжёлые бордовые ворота, Кристинка спрашивает:

— От меня приютом не пахнет?

И просит её понюхать.

«Приютом» — не эвфемизм: она просто называет вещи так, как их только и можно назвать. Даже сменив комбинезон на летящее платье, вы продолжаете его чувствовать. Пусть только вы. С ним вы засыпаете, с ним просыпаетесь.

Он у вас в голове.

* * *

Мы раздаём вкусняшки. У меня нет предвзятости к этому слову: собаки его понимают.

В одном из вольеров, большом, у боковой стены, — сразу пять собак. Вот таких:

Перун — старый, дружелюбный ньюфаундленд;

тощий пёс с рёбрами и высоким лбом, как будто лысина: мы с Кристинкой прозвали его Стэтхемом — ну похож, что поделать;

девочка Лада — аллергик с извечным воротником

и две самые пугливые собаки: может, из-за их пугливости я так и не знаю ни кличек, ни даже пола. Чёрная и белая.

Перун с улыбкой берёт крекер; с его зубами в крекере абсолютно нет смысла, но его это не беспокоит. Ему главное — внимание и контакт.

Аллергичной Ладе крекеры нельзя. Я в такие моменты проклинаю мир за то, что невозможно объяснить животному, что его не наказывают. Что крекеры и ворот-хомут — это так надо, надо, надо так.

Стэтхем дико вертит хвостом и пожирает мои пальцы вместе с печенькой. Он вечно голоден.

Чёрная собака берёт крекер довольно деликатно, со взглядом глаза-в-глаза. Но тут же пятится с набитым ртом на свой коврик.

Белая лежит в углу — они с чёрной соседи — и косит на меня жалобным острым глазом. Не водит ушами-кочергами и морды не поднимает.

Я разворачиваюсь и приближаюсь к нейзадом наперёд. Сажусь, выкручиваю руку с крекером и кладу его прямо у белого носа. Отхожу.

Собака не двигается: я должна совсем уйти.

Тут встаёт чёрная, наклоняется к ней. Намерение, которого нельзя не разгадать. Я отгоняю: нетушки, ты уже получила.

Но белая всё лежит и глядит страдальчески перед собой. История повторяется, я снова вмешиваюсь. У меня с чёрной собакой — ментальный диалог.

Она: Ну а чо, всё равно ведь не жрёт, не пропадать же ж!

Я: Дык не жрёт не потому, что не хочет. А потому, что я тут!

Чёрная огибает меня, выписав полукруг, и смачно прогуливается лапами чуть не по морде белой.

— Хули ты делаешь? — У меня рвётся череп от происходящего. Чёрная прижимает уши и рычит. Ложится демонстративно к белой вплотную.

Я выхожу из вольера.

* * *

…А ведь «хули ты делаешь» — это, по сути, вопрос к обеим. Белую мне так же хотелось встряхнуть: ау, на тебя наехали! Ну огрызнись ты хоть для приличия!..

Но огрызаться — не её выбор. Она предпочла не приспособиться, а остаться собой. Забитой, мучимой, истерзанной, но — доброй собой. Чёрная и белая — символично до неправдоподобия.

Они просто кривое отражение друг друга. А вместе — отражение людей. Их обеих когда-то сломали, сломал убогий ядовитый людской-людской мир. Это всё — оттуда.

И ведь можно, можно их вытянуть. Зоопсихолог — нужная и важная профессия.

Но что-то остаётся. Это всё равно что приютский запах-воздух, который можно вымыть из оболочки, но не вытравить из себя самого.

С ним вы засыпаете, с ним просыпаетесь.

Он у вас в голове.

ДРУГИЕ ВОЛЬЕРЫ

В зоомагазине за стеклянной дверью — чихуахуа. Над ним — табличка: привит, кастрирован, в роду такие-то и такие-то личности, цена — сорок тыщ.

Чихуахуа лежит на боку, в характерной позе, используемой в команде «Умри! ». Косит стеклопакетным взглядом в зал магазина.

Рядом останавливаются две девушки.

— Смотри, на игрушку похож!

Это звучит умилённо. Страшные, умилённые, страшные слова.

В соседнем шкафчике — площадь у них примерно как у аквариумов средней величины — сидит шпиц. У шпица приступ интроверсии, он повернулся мордой к стене и мохнатым задом — ко всему человечеству. Привит, кастрирован, супер-пупер-порода такая-то, сорок пять тыщ.

Кристинка ждёт меня снаружи: обычно мы идём в другой магазин, у её станции метро, там нет животных. Сюда она вообще заходить отказывается. «Концлагерь», — говорит.

…Когда-то я писала этому магазину письмо: что происходит? Почему они лежат на потном боку и уходят в себя? Жара? Тоска? Нехватка движения и игр? Водка-наркота? (Ладно, последних двух слов я не писала, но они неотступно, голосом Летова, пелись у меня в голове. )

Ответили. Собак утром-вечером привозит-увозит заводчик. Выгуливают специальные люди. И собакам не жарко: вы, наверное, заметили — под потолком аквариума колыхается синяя мишура. Это кондиционер. А на стёклах написано, чтобы люди не стучали и фотиками не пыхали. Всё под контролем, в общем.

И я склонна верить. Было бы лицемерием развернуть отношение к магазину на все сто восемьдесят: бывали случаи, когда он конкретно так выручал.

Ещё они сотрудничают с благотворительным фондом — отправляют приютам корм и лекарства. Строго говоря, это двойной стандарт: приют и зообизнес разделяет баррикада из сена и колючей проволоки.

Но тут грех жаловаться. Нам любая помощьнужна.

Словом, нет причин сомневаться, что с аквариумными собаками обходятся настолько гуманно, насколько позволяет система.

Но стеклопакетность в взгляде чихуахуа никуда не девается. Ей деться некуда, как соседу-шпицу некуда деться от людей вокруг. Это лазейка, сквозь которую сочатся, сочатся на них тоска и уныние.

Они — на виду.

…Я забираю консервы, пелёнки, трамбую всё это в пакеты и выхожу к Кристинке, жмурящейся от солнца. Она отбирает у меня один пакет, и мы идём к промзоне.

* * *

— Аля! Прячься!!

Прятаться на полигоне некуда, поэтому я встаю в бойцовскую позу и протягиваю руки для обнимашек. И не падаю только потому, что окружили меня с двух сторон: Царь и Марфа. Уважив, облапав и обшерстив меня, они тут же переключаются на другой объект: волонтёра Майю с печеньками.

Царь и Марфа — соседи по вольеру, и при знакомстве все удивляются, узнав, что они не родственники: у них один узор на двоих — коричневые этюды на белом полотне. Только Царь гладкий, а Марфа курчавая, и нос у неё чуть лисий. Оба весёлые, разбитные и очень дружные, хоть и во всём соревнуются.

— Царь, иди в жопу! — Майя машет руками, отгоняя белую морду от Марфиной порции крекеров. Марфа прекрасно понимает Царёвские настроения — она такая же — и не злится: быстро уминает крекеры и подметает хвостом полигон.

— Пофоткай меня с ними, — просит Кристинка. — Если нормально выйдет. Они ещё долго тут дебоширить будут.

Фотки нужны для приютского паблика: хоть Царь с Марфой и не щенки — по человеческим меркам им под тридцатник, — шанс на пристройство у них неплохой: подтянутые, интересные, видные собаки.

Кристинка переделывает рыжий хвостик, возродив его чуть выше, на макушке, оправляет синий комбинезон — яркий, новый, на смену предыдущему — и принимается за подшефных моделей. Наклоняется над Марфой, чешет курчавый затылок, опускается на корточки, жмурится, тискает обоих и в конце концов ловит Царя и усаживает его перед собой на задние лапы.

— Вот мы какие красивые! Самые красивые! Ну как такого не взять!..

Я недавно обчиталась полезной литературы и теперь невольно сканирую сигналы, которые Кристинка подаёт собакам на их языке.

Села нос к носу. вызов угроза аларм

Наклоняется над Марфиной головой. доминирование угроза аларм

Обнимает Царя для фотографии. а это вообще что за штукень тупорылая носом тычут аааааааааа

— Ты бы покинологичнее встала, что ли, — говорю. — Знающие люди тебя бы распяли.

— Да что ему сделается, если три секунды попози… — отзывается она и захлёбывается от Царёвского поцелуя: улучил момент.

* * *

В каком-то смысле так и есть: фотки нужны для пиара, а тривиальные (неправильные! ) фотки народ любит больше. Да и на Кристинку собаки реагируют точь-в-точь как большинство людей: её нежная, смелая натура подкупает.

А родной язык жестов и телодвижений в приюте изрядно выветривается: зачем он тут?..

Но главная причина, почему человечий языкприютские псы принимают взахлёб, — главная причина видится мне в другом.

Им не хватает общения.

В магазине животные обтыканы взглядами и заляпаны умилениями. Отсюда тоска и уход в себя.

Здесь, в приюте, — другая крайность. Здешние — брошены, непрошены, кинуты. Этим всё сказано.

И когда приходят волонтёры — полигон светлеет. Да и всё вокруг.

Радость. Гулянки. Игрушки. Крекеры. Да крекеры — чёрт с ними: вкусно, невкусно, ты дай, разберёмся.

В жизни на десять минут появился смысл. У тех, магазинных — десять минут отдыха от людей, у этих — десять минут людей.

Это другие вольеры.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒