Николас Борн Фальшивка 13 страница

Практичная штука. Нож плотно прилегал к голени. И не видно совсем, не то что в кармане куртки или брюк. Ладная, неброская экипировка. Удивительно, сам ведь додумался обзавестись ею. Паспорт, кошелек и нож, больше ничего. Пригладил перед зеркалом волосы. Да, пора уж научиться, всегда надо держать при себе такие вот практичные, дельные вещи. Всю жизнь был непрактичным и вдобавок дотошным, въедливым и безобразно педантичным в любой работе, и с каждым годом все больше, а ведь это от тщеславия. Попробовал пару раз смастерить что-то мало-мальски сложное без посторонней помощи, и сам же нарочно провалил дело, а последующие аналогичные опыты остались безуспешными, хотя тогда, наоборот, очень старался, искренне. То же и с одеждой – вечно на тебе что-нибудь смешное и неуместное. Ничему не научился – не способен ведь помочь человеку в трудном положении, не знаешь простых, чисто тактических приемов, которые для этого нужны. И очень искренне сожалеешь, что опять ничем не смог помочь. А сам великодушно принимаешь любую помощь. И разом теряешь терпение, столкнувшись с таким же недотепой, который тоже во всем полагается на везение, импровизацию да, пожалуй, еще на интуицию. Потому что, сам знаешь, события ты оцениваешь поверхностно и описываешь их словами, которые только кажутся полными глубокого понимания. Как бы то ни было, все настоящее, действительное, остается где-то далеко за рамками твоей работы, даже печатать на машинке – это, что ли, настоящая работа? Весьма сомнительная деятельность, занятие, которое в самой яркой, издевательской форме выражает всю твою никчемность.

Но репортажи необходимы, Ариана должна это понять. Однажды он поделился с ней, рассказал, как часто самому бывает трудно не отречься от своих же статей, потому что знаешь, сколько в них не вошло, помнишь реальные события, неописанные.

Выслушав, она тогда ни о чем не спросила да, наверное, по-настоящему и не поняла, что он хотел сказать, – он же ничего не сумел объяснить, только вконец запутался. Репортажи необходимы, но при этом и сам он должен быть необходимым и чувствовать свою необходимость, а нет – скрыться, сгинуть, чтобы и следов в тексте не осталось. Быть необходимым и погибнуть – как марафонец, упавший замертво с криком: «Мы всех потеряли! » Спортивная борьба интересов и сил день ото дня все более очевидна, мир меняется; а он и тысячи его коллег сообщают об этом, растолковывают, то есть делают еще более очевидным.

Если поверишь в свои силы, то напишешь аналитическую статью о замыслах Сирии относительно Ливана (с рассуждениями вроде тех, какие хоть каждый вечер можно услышать в баре отеля), о том, готовят ли, например, в Дамаске новое наступление, каких реакций и ответных ходов в таком случае ждать от Израиля и других заинтересованных политических субъектов Запада. И твоя статья не станет очередной порцией ужасов для цивилизованных читателей, она сотрет в порошок их иллюзии насчет того, что виды способны и дальше выживать на земле. Конечно, есть доводы в пользу обратного, это текущие события, правда лишь сиюминутные, мелкие, но вот и здесь, в Бейруте, несмотря ни на что, идет обыденная жизнь, она сохраняется во всем своем многообразии, незыблемость ее существования обеспечена тем, что тела людей горят, издают вопли, валятся на землю; все продолжается, с хлебом в городе перебои, но все-таки пока хлеб есть, привозят в достаточном количестве, всюду разводят огонь, варят еду, готовят быстро и по возможности вкусно, и многие, как обычно, садятся за стол, вечером ложатся в постель. В человеческой истории всегда как заведенная продолжалась эта рутина, «нормальная жизнь» буквально в немыслимых условиях, об этом рассказывали бывшие узники гитлеровских концлагерей, эта «нормальная жизнь» когда-то шла и в Лондоне во время чумы, о чем здорово написал Дефо. В сообщениях о всех катастрофах, имевших протяженность во времени, неизменно говорится о непрекращающейся «нормальной жизни». Писать репортажи – точно такая же «нормальная жизнь», это всегда было в порядке вещей.

И значит, ни один человек, если, конечно, сегодня считает себя человеком, не вправе возвращаться к неведению, к незнанию; выходит, все правильно, хотя и не хорошо, все правильно, хотя несет смерть. Репортажи из всех стран света необходимы, хотя, вызывая резонанс, придают куража убийцам: о чем пишешь, сбывается, часто – с лихвой. И нужно писать, нужно обо всем говорить, лишь тогда произойдет окончательное уничтожение, а после него – обновление, и, как знать, может быть, что-то станет лучше, так как будет осмыслено, пойдет по плану и полнее будет отражаться в репортажах. Ты написал хорошую статью, ну да, разумеется, в момент подъема и обострения чувств после встречи с Арианой. Бывает, значит, такое. Странно – подобным образом достичь обостренного чувства правды. А с какой стати ты решил – или, может, только предположил, – что твой личный кризис это вообще кризис репортажа?

На базаре посреди площади Мучеников торговцы, их жены и дети кидали в корзины товар, увязывали свое добро в узлы и быстро разбегались. Утром заключили новое перемирие, правда с известными оговорками парламентеров, а ближе к вечеру оно уже было нарушено и палестинцами, и христианами, хотя те и другие обвиняли в нарушении своих противников. Площадь Мучеников зияла пустотой с той стороны, где начинался квартал Баб Эдрис, границу здесь образовали груды камней, развалины, над которыми тянулись к небу струи дыма. На одном из разбитых снарядами зданий висела киноафиша, пестрый плакат во всю ширину фасада с изображенной на нем арабской влюбленной парой в костюмах словно из восточной сказки; афиша, изуродованная дырами от пуль, стреляли прицельно – по лицам. Люди бежали, низко пригнувшись к земле, такси со скрежетом и визгом сворачивали в боковые переулки, и все-таки показалось, будто первые раздавшиеся выстрелы служили прелюдией к чему-то или были вроде репетиции, – в стрельбе слышалась некая абстрактная интонация еще спокойного наигрыша. В подворотне стоял продавец кофе, вокруг теснились пятеро, все с оружием, взглянули на Лашена с каким-то странным безразличием. Он хотел рвануть назад, но вдруг передумал и подошел к ним: так будет лучше. Пятеро и в самом деле не обратили на него внимания. Осунувшиеся от бессонницы, хмурые лица, недовольные, словно людям предстоит доделать какую-то начатую работу, результат которой их не интересует. Допив и поставив на тележку торговца свои картонные стаканчики, они бегом пустились дальше. Лашен увидел – вошли в пустой брошенный дом. Он тоже взял кофе; теперь там, в доме, на четвертом этаже, в черных дырах окон замелькали тени – головы, стволы. Он решил поскорей убраться из этой подворотни, продавец тоже свернул свою лавочку и вдруг махнул рукой не туда, куда собрался Лашен, а в противоположную сторону, как раз на тот дом, где скрылись пятеро с автоматами, которые наверняка хорошо видят их в оптических прицелах. Дорожку, соединяющую площадь с небольшой улочкой, загромождали камни и куски ржавого железа. Продавец знаками попросил помочь провезти тележку по щебню и мусору. Лашен бросился помогать радостно – сразу почувствовал себя в безопасности. Ногой оттолкнул с дорожки обломок железной печи. Те пятеро, засевшие наверху, конечно, держат их на прицеле, никаких сомнений, и Лашен делал только правильные движения, подталкивая тележку, не позволяя себе никаких случайных жестов.

Завернув за угол уцелевшего дома, который одиноко высился среди руин, они оказались на улице; Лашена по-прежнему не покидало чувство, что от выстрела не уйти. Он заметил, что во всем переигрывает, как актер любительского театра, подчеркнуто четко жестикулирующий. Вот, скажем, наклонился и выдернул застрявший в колесе тележки кусок проволоки. Вот с улыбкой пожал руку торговцу, тому теперь надо было в сторону порта; и тут раздались одиночные выстрелы, но пули, сразу сообразил он, предназначались не им. Он лишь немного пригнулся, дружески пожимая руку торговцу. На углу улицы Нахр Ибрахим, перед тем как пойти направо, остановился и, обернувшись назад, помахал продавцу, но тот не оглядывался и спокойно шел дальше, толкая перед собой тележку, так что Лашена больше не увидел.

Лоб холодили бисеринки пота; оказавшись вне поля зрения стрелков, он сразу прибавил шагу. Наверное, не стреляли потому что ты, можно сказать, вместе с ними пил кофе. Сумерки сгустились, но все еще не стемнело по-настоящему. Лишь кое-где – эти места он обходил – из щелей в ставнях первого этажа сочился слабый свет, и камни мостовой мягко поблескивали, искрились, словно под инеем. Ракетные установки еще не приступили к «работе», слышались лишь сухие щелчки одиночных выстрелов из автоматов, не гулкие, без эха; чем ближе он подходил к району Башора, тем более безобидным и несерьезным становился их треск.

В эти минуты вдруг ясно понял, что, сам того не замечая, приближался к Ариане, но шел не прямо по направлению к ее дому, а окольными путями. Нет, снова явиться к ней незваным гостем нельзя. Но дом-то увидеть не запрещено, хоть немного света увидеть, ее света. Завтра он напишет новое письмо Грете, с предложением расстаться. Не позднее вторника сообщит об этом Ариане. Но не позволит себе никакой навязчивости, а еще скажет, что разойтись с Гретой решил по целому ряду причин, то есть что на самом деле их с Арианой отношения тут ни при чем. Лашен был в отличном настроении, совсем не сложно, казалось ему, будет сделать все так, чтобы и дети приняли развод спокойно. Дом оставит Грете, если она пойдет ему навстречу. Решение принято, и исполнит все точно и без колебаний. Очком в его пользу можно считать то, что Грета ведь не безразлична ему. Но теперь этого мало. Он все понял и готов поставить свою новую, недавно обретенную силу против старых, все более слабеющих чувств, прежде чем те окончательно сойдут на нет.

Путь был трудный, он преодолевал его, нет, с боем пробивался к дому Арианы. Он «побывал в переделке», и наверняка это по нему видно, было же видно по тем американским «ударникам».

На этот раз он подходил к дому Арианы с другой стороны, оттуда, где по утрам на стене темнела тень многоэтажки, а значит, не приходилось ждать ударов из восточной части города, от христиан. Он споткнулся на рытвине под балконами многоэтажки, в ту же минуту услышал наверху приглушенные голоса и, взяв ближе к стене, шел вдоль нее, пока все не стихло. Обойдя по краю участок между домами, оказался возле каменной ограды, окружающей сад у дома Арианы. Отсюда виднелись только светлые амфоры на углах карниза. Пригнувшись, он перешел туда, где в ограде была круглая декоративная розетка. Носки ботинок отлично поместились в углублениях, он взобрался наверх и спрыгнул на траву. Стало страшно – вдруг видели с балконов многоэтажки? И Ариана может увидеть. Но жалюзи на ее окнах были опущены, и лишь подойдя близко, он увидел пробивающийся сквозь щели свет. Лампочка над входной дверью не горела. Здесь, у дома, он тоже держался вплотную к стенам и шел, отталкивая руками ветви кустов. Мощенная камнем дорожка вокруг дома была словно граница, которую он не смел нарушить. Безобидные щелчки и треск в последние минуты, пожалуй, участились, стрельба шла далеко, километра за два. Ветер то и дело обдавал лицо холодом и мгновенно уносил прочь светлый пар от дыхания. Чем она занята сейчас? Нельзя ни подслушать, ни подсмотреть. Жаль.

Не укладывалось в голове – неужели снаряды, пули в кого-то попадают, но не представить и то, что не попадают ни в кого. Мое равнодушие бесчеловечно, подумал он, но оно благотворно. Стоять было очень неудобно, он прислонился спиной к стене и не спускал глаз с крыльца, с двери, но на душе было хорошо, оказывается, сознавать свою непричастность – это очень приятно. Ты ни к чему не причастен, значит, нет оснований для недовольства собой. Ариана сейчас любуется своим ребенком, о тебе и не не поминает, уж это точно. В какой-то момент чуть не поддался искушению – подняться по ступенькам и позвонить в звонок. Как знать, а вдруг она все-таки обрадуется, увидев его? Да, вряд ли она будет сердиться, но ты-то непременно опять станешь слабым и нерешительным, а куда же это годится, этим ты только уронишь себя в ее глазах как никчемная дешевка.

В небе играли отсветы пожаров. Треск автоматов все чаще заглушали гулкие раскаты – взрывы ракет. Лашен грезил, его взгляд бесцельно блуждал по саду, все отчетливее и точнее различая отдельные детали. Всякая мелочь здесь связана с Арианой, а он хотел как можно лучше узнать все, что с ней связано. Ариана понимает тебя настолько хорошо, что уже невозможно от нее отдалиться.

Прошло полчаса, может, и час. Он ни на что не надеялся, но ждал. Иногда шум вдали ненадолго стихал и вроде слышались голоса и даже музыка, но, может быть, звуки доносились из окон многоэтажки; или вообще почудилось. Как трудно, оказывается, покинуть это место у стены, он буквально заставил себя сбросить оцепенение: в конце концов, нельзя же вечно ждать каких-то событий. Прошел через сад, все время держась на одинаковом расстоянии от дома, вот и ворота, закрытые, а перед ними – старый американский автомобиль. Он дернулся как от удара током. «Вот теперь ты получил как следует», – прошептал он. «Другой друг», кто ж еще? Он, конечно. Он сейчас там, у нее. И разом все звуки стали глуше. Автомобиль – враг, даже с виду враг. Весь в выбоинах, вмятинах, дырах от пуль. На заднем сиденье – скомканная бумага и пустая сумка, видимо, из-под продуктов. Он оглянулся на дом. Медленно обошел вокруг машины. Бампера сзади не было, номерной знак прикручен ржавой проволокой.

Он решил вернуться на старое место под стеной, как вдруг лампочка над дверью Арианы загорелась и широкий круг света упал в сад. Послышался голос Арианы, ей отвечал мужчина. Говорили по-арабски, увидеть что-либо было невозможно, – бросившись в темноту, подальше от света, он спрятался за стволом одного из кипарисов, их длинный ряд тянулся вдоль ограды. Она вместе с мужчиной спустилась по ступенькам. Оба огляделись по сторонам. Мужчина, на несколько сантиметров ниже ее ростом, одной рукой обнимал ее за шею. Они по кругу обошли газон, глядя то на небо, то на многоэтажку, – из-под штор затемнения пробивались редкие слабые огоньки, а сам высотный дом, темный и грузный, напоминал корабль без мачт, на котором все в этот миг затаили дыхание. На мужчине сапоги со шнуровкой, свитер с высоким воротом, короткое пальто. На плечи наброшен платок с орнаментом, прикрывающий спину, завязанный впереди на узел. Он шел, небрежно подбоченясь правой рукой. Но из кулака торчал короткий ствол. Пистолет. Они обнялись, последовал поцелуй, и Лашен увидел, что тело Арианы так и льнет к этому типу, что ее пальцы гладят его руку, сжимающую пистолет. Когда они повернули обратно и направились к машине, стало прекрасно видно лицо мужчины. Широкое лицо, которое словно совсем недавно рассталось с задорным молодым выражением. Куда смотрели его глаза, было не понять, и Лашен из осторожности плотнее прижался к своему кипарису и затаил дыхание. Они прощались, о чем-то говорили, потом Ариана засмеялась, ну да, условились о новом свидании, о чем же еще. Когда мужчина сел за руль, Ариана вдруг обернулась и посмотрела туда, где стоял Лашен. Потом наклонилась к окну машины, всего на миг, сразу выпрямилась и замерла, будто прислушиваясь. Вот подошла к воротам, отодвинула засов и толкнула железные створки, те внятно царапнули по земле.

Лучи прожекторов скользили вдоль садовой ограды в направлении квартала Мазра. Ариана, опустив голову, медленно прошла к крыльцу. Ее лицо было сосредоточенным, словно она прислушивалась и, казалось, слышала что-то кроме отдаленного грохота. Но Лашен спокойно мог бы наступить сейчас на сухую ветку – общий шумовой фон был настолько равномерным и громким, что заглушил бы треск. Он вспомнил о ноже – ремешок слегка врезался в кожу под коленом, ножны плотно и мягко прилегали к голени. Как быть? Выйти из укрытия, преградить ей дорогу, а дальше-то что? Что ты можешь сказать? А найдешь что. Может, потеряешь самообладание и дашь ей пощечину, по лицу, по шраму, по этой тонкой и твердой дорожке на ее лице.

Немедленно распрощаться, раз и навсегда, ох как бы хорошо! Так и видится – вот он подходит к ней и слышит свой крик: «Стой! »; но ведь нет – стоял молча, не шевелясь. Что же, она удивится? Или будет неприятно поражена? Захочет что-то объяснить, поговорить откровенно? Или постарается все замять, сгладить? Между тем она медленно поднялась по ступенькам. Он закрыл глаза и почувствовал, что в душе пошла вниз другая чаша весов. Ариана тебе чужая, конечно, она не понимает тебя, иначе не позволила бы этому арабу прикасаться к себе. Да как ей вообще не противно это – прикосновения этого типа и твои, твои! Она сказала «другой друг» – теперь эти слова звучат смешно. Ариана остановилась на крыльце и, опершись локтями о балюстраду, смотрела в сад. У Лашена шумело в ушах, словно кровь резко прихлынула к голове, а сердце билось в горле. Ариана так спокойна, просто воплощение задумчивого покоя, а ты едва удерживаешь крик, твое тело, услышав этот крик, послушное твоей воле, бросилось бы наземь, замертво. Несомненно, если бы только во всей сцене не было театральности и, да, глупости. И в эту минуту он заметил, что разочарованию и унижению, которые он себе внушил и, более того, действительно почувствовал, грош цена. Его возбуждало то, что он увидел, – как она ласково гладила руку, сжимающую оружие. Так что же это за чувство – ярость или яростное желание быть с нею? Шлюха, шлюха, ах ты, паршивая сучка, – с губ слетал лишь нежный шепот.

Во вторник, решил он, останусь до тех пор, пока Другой друг не уберется. С ней буду говорить по-немецки, ни одного английского слова, ни одного французского. Господи, это смешно, ты же пустышка, гнилой орех, скудоумный, вечно ноющий, по-собачьи злобный немец. А она стала арабской женщиной, да, это она правильно сказала. Она не верит, что правда на той или на другой стороне, но из-за этого не стала тем, кто вообще ни на чьей стороне. Ей все эти наши немецкие шараханья неведомы, она давным-давно отвыкла жить по принципу «или – или».

Он жадно пил – глазами – ее красоту, старался не думать о ней хорошо или плохо, и, в общем, это, пожалуй, удалось. Шло время. Но вот она повернулась и ушла в дом, и как-то странно при этом дергалась, словно кукла, которую ребенок трясет, чтобы «хорошо себя вела».

Слава богу, ничем не выдал себя. Ворота оставили неплотно запертыми, он проскользнул в щель и наконец смог снова глубоко вдохнуть и нормально двигаться. Не хотелось думать о том, куда идешь. Он понимал только, что идет самым коротким путем в квартал Баб Эдрис или на базары в Старом городе.

Каждую ночь в помещениях отеля «Холидей Инн» возникали пожары, их быстро тушили. Рю Дамас, правда не всю, местами, обстреливали, самый сильный обстрел был в квартале, прилегавшем к Музейной площади, там как раз проходит граница между кварталами Мазра и Ашрафие. Линия фронта, не прямая, зигзагообразная, каждую ночь перемещалась. Людям оставалось уповать лишь на собственные инстинкт и проворство, – каждый мог ненароком угодить в расположение противника.

Лашену не улыбалось погибнуть под пулями, но в то же время хотелось рисковать, по примеру американских коллег. Он прислушивался к вою пролетающих над крышами снарядов и думал: шныряют по небу как одинокие ночные птицы, высматривающие добычу. Где-то там сидит Арианин Другой друг, щурится в оптический прицел, и скоро, скоро в перекрестье тонких линий на стеклышке появится твоя, Лашен, фигурка. Чепуха, Другой друг, судя по всему, палестинец, не маронит, как ее покойный супруг, уж это точно. Достоинству Арианы это не наносит ущерба. Впрочем, разве не было в ту ночь хмурой досады на лице Другого друга? Да чего она от него дождется? Он слишком молод, нервы у него напряжены до предела, и от своего раздражения, от постоянной взвинченности он избавляется проверенным способом – с нею. Эйфория, вызванная страхом смерти, сладострастие смерти – вот с чем он приходит к ней, да еще с пистолетом; является в перерывах между обстрелами, чтобы сменить обстановку. Нет, Ариана не может полюбить такого, он же только подчиняет ее, захватывает, грабит как мародер, оскверняет своей грязью и спермой.

Он вошел в подворотню, здесь громыхало не так сильно, зато камни под ногами при каждом ударе вздрагивали. Остановился выкурить сигарету. Во дворе было темно, дома вокруг, видимо, покинуты. Разглядеть, сильно ли они разрушены, невозможно, но наверное, внутри все выгорело, потому что во дворе стоял едкий запах гари. Он курил, прикрывая ладонью огонек сигареты, и, несмотря на тревожность и нервное напряжение, при каждой затяжке ощущал бархатную мягкость табака. Докурив, растоптал окурок, и вдруг нестерпимо захотелось пить, жажда была стократ ярче и сильнее, чем страх, хотя вопреки всем доводам рассудка страх он принимал с необъяснимой благодарностью, словно некое физическое проявление жизни, на которое уже не рассчитывал. Он быстро пошел дальше. Казалось, от подлинного шума сражения он защищен незримой звукопоглощающей преградой, а от чьих-то глаз почти абсолютно скрыт темнотой. Места, где на площадь выходили улицы, он миновал осторожно, прежде выглядывал из-за угла. Старался не наткнуться в темноте на обломки и какие-то предметы, которые было не разглядеть. Мостовая разбита, искорежена, из расстрелянных машин вытекло масло, распространяя тошнотворную вонь, в небо то и дело взлетали огненные снопы, и площадь озарял яркий мерцающий свет, и все вмиг делалось белым – мертвенная белизна точно кости, и казалось, вот-вот поразят слепота и столбняк, и тускло чернели пористые, зернистые камни и щебень развороченной мостовой. Машины, их останки – измятые, низко осевшие, сплющенные, будто от удара о землю, с черными от копоти и грязи, засыпанными битым стеклом сиденьями. Вокруг ни души, люди ушли, оставив эти следы, которые уже стали чем-то далеким, минувшим. Быть может, обстрел лишь потому прекратился, что стало некого убивать, некого приносить в жертву, некого сгонять с мест и обращать в бегство.

Он все еще чувствовал себя в безопасности, страх это защита, думал он, страх сам по себе оберегает от опасности. Похоже, до центра уже недалеко, до площади Рияд Эль Сульх. Грохот залпов, треск автоматных очередей теперь оглушали, их волны пронизывали до дрожи, сотрясали тело, нескоро сменялись рокочущим гулом.

И в мыслях все было таким же неразрешившимся, неопределенным. Все, о чем он думал, было легким и летучим, в ту же минуту исчезающим, бесследно. И только Ариана среди всей этой зыбкости, туманности была определенной, была целью, которой он непременно должен достичь. Из какого-то заколоченного досками окна донесся внятный, упрямый кашель, и тотчас представилось – там лежит человек, читает книгу – хотя из щелей не пробивалось ни лучика света. Да, конечно, не все жители покинули квартал. Наверное, в домах, в комнатах еще сидят старики, и жизнь их теплится, поддерживаемая нежеланием оставить родной дом.

Он свернул направо, на авеню Фуяд Шехаб, и в тот же миг в темных окнах верхних этажей увидел вспышки выстрелов. Дальше, за площадью Рияд Эль Сульх, над крышами вздымался желтый, как сера, дымовой гриб. От шума, который не встречал здесь преград, сразу напала робость, он шарахнулся назад, в улицу, по которой пришел; твое отступление, подумал он, словно спокойный и беззвучный рефлекс насекомого. Укрывшись за углом, машинально ощупал себя – нет, тело здесь, реальное, убедительное. За углом, по крайней мере, не налетают взрывные волны, на улице они едва не сбили его с ног. В сторону площади тлел танк. При каждом грохочущем выстреле стальное тело дергалось, будто изрыгнув из ствола часть своих внутренностей. Лашен высунулся из-за угла и смотрел вслед, танк быстро полз дальше и вдруг, зарычав, будто прирос к мостовой, наискось к тротуару. Открылся люк, из башни повалили клубы дыма и вынырнул кто-то с черным лицом, а может быть – в черной маске; соскочив на землю, он бросился прямо к Лашену, да, в самом деле, завернул за угол и остановился. Черное от копоти лицо, светлели только глазницы. Быстро скользнул взглядом по Лашену, сверху вниз, не увидел направленного на себя оружия и бегом пустился по замершей, без признаков жизни улице. Что с танком? Лашен увидел второго солдата, верхнюю часть его туловища, вниз головой свесившуюся из люка. Наверняка мертв, хотя рука еще болталась из стороны в сторону. Лашен старался сохранить выдержку: только не броситься бежать, только не мчаться сломя голову, как минуту назад. Собственное спокойствие показалось странным, даже не пересохло в горле, – он почувствовал холодное торжество. Разрывы снарядов, на что они похожи? На лопающиеся мыльные пузыри, да, конечно, сыплются камни, разлетаются осколки, но кого они могут ранить? Кроме бойца, выскочившего из горящего танка, до сих пор он не видел ни одного человека, а площадь при вспышках отлично просматривалась. На ней, как везде в Старом городе, изрытые выбоинами фасады, разрушенные дома, груды щебня, завалившие тротуары и отчасти мостовую, обгоревшая утварь, изодранные вещи. Не надо туда идти, там как раз попадешь на мушку. По дыму и огню можно приблизительно определить, где сегодня, этой ночью, проходит линия фронта. Она идет отсюда, от площади, через базары – они уже сильно разрушены – и до самого порта. В квартале шикарных отелей на берегу бухты Святого Георга сегодня спокойно. А Карантина, квартал мусульманской бедноты и палестинцев, сожжена, подчистую расстреляна, стерта с лица земли, и точно так же – Дбие, район в десяти километрах к северу от нее по шоссе, соединяющему Бейрут и Джунию, оплот ливанских христиан. Реваншем за них был Дамур.

Чтобы добраться в Ашрафие, надо на ту сторону Рю Дамас, но это неисполнимо, если не ищешь смерти. Если кто-то ухитрялся перейти линию фронта и остаться в живых, он становился врагом, следовательно, – его убивают. Вот она, логика, обоснование убийства; в других районах военных действий ничего подобного нет. Там стрелкам достаточно увидеть – где угодно – живого человека, чтобы открыть по нему огонь.

Он двинулся окольным путем, стараясь идти там, где между ним и точками, по которым вели огонь, были стены или развалины. От бухты Святого Георга хотел постепенно подняться переулками как можно выше, и там от складского или таможенного здания, расположенного уже на территории порта, долетел крик – кричала женщина, кричала все пронзительнее, и от ужаса он привстал на носки, да так и шел дальше. Крик сменился глухим захлебывающимся звуком, вскоре и он смолк, и стало легче, ведь так или иначе что-то закончилось. Недалеко от площади Этуаль он увидел мертвого подростка, тот сидел, прислонившись к мешку с песком, однажды и навсегда опустив голову. Возле его ног на земле темнела маленькая лужица, а ноги в дырявых черных носках – ботинки кто-то уже снял, должно быть, тот же, кто забрал и оружие.

Он вернулся в отель только в два часа ночи. Лежа в ванне, прочитал бумаги, которые вместе с ключом от номера вручил ему портье, пятнадцать страниц. Напечатанные на гектографе листки, скрепленные в уголке, На конверте штемпель: Агентство печати при штаб-квартире ООП. В коротком тексте «От редакции» сообщалось о работе следственной комиссии, которая заново собрала факты и вскрыла подоплеку трех расправ, учиненных христианами над палестинцами и мусульманами Ливана. Имелась в виду резня на электростанции в бейрутском районе Медавар, 6 декабря ее устроили ополченцы Катаиб в масках, убиты сотрудники; далее, расправа в двух палестинских лагерях, Дбие и Карантина, недавно, неделю тому назад. Отмечая случаи жестокостей и зверств, комиссия ограничилась лишь несколькими примерами, зато множество раз повторялось, что приходится ограничиться отдельными фактами. Лашен подумал, что из этой информации стоит включить кое-что в его статьи. Общая цель брошюрки была несомненна – оправдать кровопролитие в Дамуре или на худой конец представить его как акцию необходимой обороны.

Потом лег спать; похоже, снова начался жар, он проглотил две капсулы хинина, запил пивом. Под утро несколько раз просыпался, разбуженный шумом в коридоре, вдобавок суставы ныли, как будто всю ночь он пролежал крепко связанным, и уже совсем поздно утром он провалился в глубокий спокойный сон, снявший напряжение, и что-то видел во сне, но что, вспомнить не удалось, только и осталось какое-то смутное воспоминание о бездонной илистой жиже, в которой он – толстогубая рыбина – роется, что-то ищет, обшаривая все вокруг. Видение было ускользающим, лихорадочным – оно вспомнилось днем во время обеда, – но в то же время подлинным, упрямо-подлинным, так что он подумал: наверное, будет теперь всю жизнь вертеться в голове, как песенка, заученная в детстве.

В ресторане впервые за эти дни не было хлеба, хотя посетителей за столиками можно на пальцах пересчитать. Он выпил арака с водой и внезапно не без досады поймал себя на мысли – ведь он ждет появления Рудника, чтобы поболтать о пустяках. Ну да, никаких дельных сведений или любезных услуг он уже не рассчитывал получить от старика, а что делать с новостями – да кто же знает? Так, больше по привычке, он теперь просматривал в холле телетайпные сообщения, которые предупредительно раскладывали на специальном столе.

Подумал, а ведь с точки зрения тех американцев, «ударников», все, что ты пережил вчера, пожалуй, выеденного яйца не стоит, эти парни, Паднос и его фотограф, две последние ночи провели в горах, разбили там палатку, нацепили солнечные очки, опасаясь снежной болезни, и целыми днями занимались лишь тем, что демонстрировали свое презрение к опасности и делали снимки и заметки в блокнотах. Эти двое не попадаются на глаза – наверное, наверстывают упущенное, отсыпаются, как бойцы после боя, потому что ночи напролет строчат сообщения «по горячим следам». Как же так, почему их не было в Дамуре? Недавно Рудник видел их вечером в баре. Они живут на втором этаже, Лашен не встречал их вот уже несколько дней. А может, вообще уехали? Надо будет расспросить портье.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒