НЕВРАСТЕНИЯ 4 страница

«Зачем природе так издеваться над людьми? Ладно, это все же одни только внешние признаки, неизвестно еще, что у них в голове. — успокаивал себя Северцев, наконец покидая второй этаж и крепче сжимая локоть медсестры при виде очередной лестницы, — Не может же быть, чтобы болезнь совсем разъела их и внутри, и снаружи… Их тогда бы уже не лечили. »

Северцев нервно сглотнул. Второй этаж оставил в его сердце очень тяжелые впечатления. Теперь он посмотрел на все это уже не оттуда, не из очереди, а со стороны, совсем под другим углом. И если раньше ему было только отвратительно, то теперь какая-то грустная, невыносимая жалость грызла его изнутри.

Они вышли на улицу и ни с чем не сравнимый апрельский воздух сразу обласкал лицо Северцева. Погода была солнечная и совсем теплая, но медсестра все равно взяла в гардеробе чью-то куртку и накинула на плечи больного. Сама она была в своем коротеньком синем пальто поверх больничного халата. Ее густые темные волосы были, как всегда, собраны в хвост.

От непривычно яркого света и обилия кислорода, у больного сразу закружилась голова и, чтобы удержать равновесие, он почти совсем повис на женском локте. Она почувствовала это и назидательно произнесла:

— Вот видите… А-то «сам, сам».

Но тут же стиснула зубы, как будто у нее очень заболела рука. Северцев ничего не сказал, но, заметив это, постарался опираться на локоть Катерины полегче. Он жадно вдыхал прохладный воздух, щурясь от солнца. За месяц, проведенный в палате, где все было неизменно статично и куда через узкую форточку не проникало даже ветерка, он уже совсем отвык от этого. Улица с ее звуками, запахами и непрекращающимся движением во всем, включая даже воздух, казалась теперь самой жизнью. Больничной, огороженной кованным забором, но все-таки жизнью.

Прямо от крыльца клиники тянулась асфальтовая тропинка с проросшей в трещинах травой. Она огибала одно крыло здания и вела в небольшой дворик с тыльной стороны фасада. Это было хаотично уложенное бетонными плитами (часть которых уже была растащена персоналом, а часть раскрошена от старости) пространство с несколькими скамейками и голыми тополями. Обычно здесь находились обедающие медсестры и санитары, приезжие родственники больных, сами пациенты, занимающие почти все места, куда можно было присесть и еще какие-то никому не известные люди, которые менялись в лицах и количестве, но в общем, никогда не исчезли с территории и по одному виду которых можно было понять, что находятся они здесь не то, чтобы совсем легально. Но сейчас, утром, во дворике почти никого не было. Только две или три скамейки были заняты курящими больными в одних пижамах и теми самыми сомнительными и непонятными людьми.

Сюда Северцев с Екатериной Дмитриевной и направились. Они сели на одну из немногочисленных скамеек по соседству с другой, занятой пациентами клиники. Те безразлично посмотрели на пришедших и продолжили свой тихий монотонный диалог. Медсестра усадила Северцева на тот край скамейки, который был ближе к компании больных, а сама села на противоположный, так что пространства между ними осталось еще больше метра. Екатерина облегченно вздохнула. Хоть мужчина и не опирался на нее всем весом, но был далеко не легким, поэтому ее правый локоть почувствовал теперь значительную свободу. Чтобы не смущать Северцева, она стала смотреть куда-то в сторону. Он же, отдышавшись, с наслаждением осмотрелся. Он наконец-то мог видеть дальше, чем на расстояние противоположной стены. Ожидания, хотя и не полностью, оправдались и Северцев почти физически почувствовал, как вместе со свежим воздухом вдыхает частицы свободы, незаменимые любому человеку настолько же, насколько незаменимый частицы кислорода в воздухе.

«Ты видишь, Варенька, видишь? Эта весна, кажется, теплее, чем прошлая. Совсем не такая, как прошлая…» — с грустной нежностью думал он.

Северцев стал пристально наблюдать за пациентами на соседней скамейке. Их было трое. Все они были в истертых и измятых, таких же как у него, пижамах. Все трое курили и вели заторможенный действием каких-то препаратов (это Северцев сразу понял), но довольно внятный и спокойный диалог. Но скоро они заметили обращенный на них взгляд и самый угрюмый и небритый из них, выпуская дым, протянул:

— Ты че, мужик?

Северцев не знал, что нужно ответить. Не знал, нужно ли вообще. Поэтому молчал.

— На, кури. Нам не жалко. — мерно продолжил тот и достал из нагрудного кармана пачку, чтобы вытащить сигарету для Северцева. Но другой пациент, помоложе и поживее, который сидел на краю и находился ближе к Сергею, опередил своего товарища. Он же дал прикурить.

-Спасибо… — растерянно произнес Северцев, кивнул головой и сделал затяжку. Но кислый дым очевидно самых дешевых сигарет с непривычки обжег горло и Северцев закашлялся. Он хотел сдержать кашель, но вышло ещё хуже. Сигарета выпала из дрожащих рук, обожгла кончики двух пальцев и покатилась под скамейку, оставляя за собой дорожку пепла. Пижамные курильщики с соседней скамейки обернулись и измерили Северцева недоверчивым взглядом, но затем опять отвернулись. Ему стало неловко.

«Проклятие, наверно, подумали, что я первый раз. Да и правда, закашлялся как школьник. Но это только так, только с непривычки. Я же ведь бросил… Да и хрен с ними, наплевать. Пусть себе думают, что хотят. »

— Смеетесь? — обратился он уже к медсестре, глядя на нее почти с опаской.

— Нет, с чего вы взяли? — с самым серьезным видом ответила она. Екатерина действительно не смеялась.

— Вы сегодня в хорошем настроении. — он продолжил разговор. Не сидеть же было просто так на разных концах скамейки.

-Нет, наоборот. У меня были отвратительные. Но вас это не касается.

— Ну да… Не касается.

Они помолчали около минуты и теперь заговорила уже Екатерина Дмитриевна:

— Вы это про то, что я к вам вот так, на «вы»? И вообще, что вот так, нормально?

— Ну да, — ответил Северцев. Он как будто ждал этого вопроса, — Я не думал, что вы так можете… По-человечески. Не ожидал.

— Я тоже не думала, что с вами по-человечески можно.

— Вы меня презираете, да? — совершенно спокойно спросил Северцев.

— Презирала. — она потупилась и развернулась лицом к нему. Она как будто хотела в чем-то извиниться. Но такие характеры обычно никогда не извиняются. Так что и сейчас этого не произошло, — Я думала, что вы ничтожество.

— А теперь?

— А теперь жалею.

— Вот оно что… — Северцев горько усмехнулся, — И почему такая перемена? А впрочем, не надо. Простите. — оборвал он, — Если не хотите, не отвечайте. Слишком просто у нас хороший разговор пошел. Так не бывает.

— А зачем усложнять? Пошел и пошел. В жизни же вообще много простого, только в простоту не верят. Или не хотят верить. Или еще пес знает что. Но вы, наверно, не то, чтобы не верите, вы обжечься боитесь, да? — в ее глазах блеснул огонек обиды.

— Ну да. — сухо ответил Северцев.

— Думаете, что я зачем-то сейчас из вас тяну, а потом передумаю и посмеюсь? Так что-ли? Не доверяете.

Он помедлил с ответом. Все, что говорила Екатерина Дмитриевна, было правдой. Мужчина внимательно посмотрел ей в глаза. И даже когда (к своему великому удивлению) он не заметил там ни капли привычной насмешки, недоверие не исчезло полностью. Но одновременно с этим, Северцев почувствовал, что разговор с медсестрой, обычный человеческий разговор, становится ему очень нужен. Он переместился ближе к девушке, приподнимаясь на ладонях.

— Да… Думаю. Но очень не хочу так думать. И не доверять не хочу. Еще вчера мне казалось, что единственный человек во всем этом… — Северцев замялся. Он не хотел ругаться при Екатерине, но не мог быстро подобрать культурной альтернативы, — во всем этом заведении — мой невролог.

— Он невропатолог. — аккуратно поправила медсестра.

— Ну да. Но наплевать. Я думал, что он один здесь способен на разговор. Не на больные невнятности и не на такие же тупые формальные речи, а просто на разговор. Но я вижу теперь, что ошибался. В вас я сейчас тоже очень хочу ошибаться. Видите, я человек малодушный и мнительный. Поэтому, лучше скажите, почему… Почему вы так ко мне изменились? — мужчина старался сохранить самый отстраненный и непринужденный вид, но голос его дрожал.

— Неловко про это говорить… — тихо начала она, теребя кончиками пальцев край белого халата, торчащий из-под пальто, — Но заметьте, что я с вами честно. Потому что если женщина признается, что ей неловко, то это все, это наверняка честно. Только… Как вас зовут Северцев?

Он назвался.

— Я про вашу историю знаю. И знаете, Сергей Викторович… Это для меня первая такая история. Ни на что не похожая.

— Да разве? Не верю, чтобы первая. — возразил Северцев, — Тут каждый третий — неврастеник.

— Да нет, не в этом дело. У остальных это же как происходит; случается что-нибудь, потом месяц, два — и невроз. Потом неделю полечатся и все. И все, понимаете? А так, чтобы только через год… Может, это, конечно, случай и рядовой, но я такого еще не видела. Поэтому вам не поверила. Я думала вы так, придуриваетесь непонятно зачем. Думала, вы как все. Злилась. На всех злилась, потому что здесь так положено, но на вас особенно, — Екатерина начинала путаться. Она хотела много сказать, но не знала как, — А теперь вижу, что на вас нельзя было злиться. Вас жалеть надо. Может, и их всех тоже, — она указала головой на соседнюю скамейку. Трое пациентов в пижамах все еще сидели и тихо о чем-то гудели, не обращая внимания на Северцева и Екатерину Дмитриевну. И все еще курили, — Но вас особенно. Потому что так, как вы, целый год все терпеть, обо всем думать… Сколько у вас было сил… Неужели это теперь не стоит жалости? Разве не стоит, Сергей Викторович? — она тяжело задышала, как бы от какого-то болезненного воспоминания, — Я сказала, что у меня были отвратительные выходные. Но я опять ошиблась. Это были лучшие два дня. Я столько всего передумала! Наверно, за всю жизнь столько не думала. Больше, конечно, в общих чертах. Но и о том, чем для вас был этот год… Знаете, я не только жалею вас, Северцев. Я вас, кажется, уважаю. И до сих пор не подумала бы, что жалость и уважение могут стоять так близко. Но могут, еще как могут.

Сергей побледнел и тяжело дышал. Он был страшно взволнован. Мелкие капельки пота часто проступили у него на лбу. Он неподвижно смотрел в землю, вцепившись пальцами в край скамейки. Прошла почти целая минута, прежде чем на пылкую речь Екатерины Дмитриевны последовал ответ.

— Вы это все от нее узнали… от матери?

— Да, от нее. Она говорила с Серафимой Паллной. Почему вы не захотели ее видеть, Сергей Викторович?

— Понимаете… — он стал понемногу оживляться, — Да тьфу, раз вы это знаете, то, наверное, и все знаете. Понимаете, я не могу ее видеть. Не могу видеть их всех, кто был там… Мне тяжело говорить, но я почему-то уверен, что вы поймете. Не посмеетесь, в любом случае. Понимаете, тогда, после трагедии, жизнь как будто раскололась на две части. В старой — все лучшее, все дорогое, все, что было. А в новой… Поэт бы сказал «выжженная земля», «немое опустошение». Но я скажу — нихрена. В новой нихрена не осталось. Да это уже и не жизнь. — Северцев сморщился и тоскливо махнул рукой, — Знаете, я как будто умер в той аварии. Я не смог… И существую теперь только для того, чтобы помнить о Вареньке. Мою дочку Варварой зовут. А она… Она вошла в эту новую жизнь (поэтому я и говорю «новая»), потому что осталась жива, понимаете? Потому что кроме нее, теперь ничего нет.

— Кажется, понимаю… — испуганно, как будто начиная осознавать что-то страшное, произнесла Екатерина Дмитриевна.

— И все, кто были в той, в старой жизни — тоже умерли. Их тоже больше никого не осталось. Вы спрашиваете, почему я не хочу видеть мать? А я не могу ее видеть. Пр-р-роклятие, не могу! Понимаете, все они, мать, друзья, Лена, словом… Все, кого я знал… — девушка слушала его, затаив дыхание и жадно ловила каждое слово. Глубокое сострадание просыпалась в ней. Но вместе с тем, она как будто ждала, что Северцев скажет что-то главное, что-то непохожее на все его остальные слова. И этого «чего-то» она боялась, не в силах объяснить себе, почему, — Все они — свидетели моей трагедии. Потому что все они все знают. Я смотрел им в глаза и не видел там ничего, кроме свидетельства об этой аварии. Я говорил с ними, но все наши разговоры были только прикрытием той мысли, которая была в их и в моей головах на самом деле. Я встречался с ними, но все наши встречи были одним напоминанием о том, что произошло. Я стал для них только тем, кто не справился с управлением на трассе, тем, кто похоронил Варю и тем, кто все разрушил. О нет, они не обвиняли меня. Нет… Они просто смотрели. И просто думали. А я это чувствовал. И не видел в них никого, кроме свидетелей. Я порвал все связи и общался в последнее время только с матерью. (Это ведь мать, с ней нельзя не общаться. ) Потому, что это было уже бессмысленно и невыносимо. И у меня осталась только Варенька. Да, по правде, больше мне никого и не надо.

Северцев остановился. От волнения у него разболелась голова, но он старался это игнорировать. Екатерина, напротив, казалась теперь спокойней. Только темные сдвинутые брови выдавали ее переживания. Она не знала, что сказать. Поэтому колебалась. Троица с соседней скамейки уже удалилась, и они с Северцевым остались одни. Только далеко позади, у самой стены здания, смешиваясь с утренней тенью, мелькали чьи-то фигуры.

— Я поняла, что вы хотели сказать. — наконец выговорила женщина, — Только… Варвара… Она ведь тогда тоже… Тоже живое напоминание о том, за что вы так дико, так нещадно себя вините, да? — Северцев сжал зубы, как будто его больно полоснули ножом, — Разница лишь в том, что ее вы захотели взять в новую жизнь. Вы не все рассказали, Сергей Викторович. Ну, о чем вы думаете, когда ваша дочь посещает ваши мысли, а? Хотя, можете не говорить, — потупилась она, — Это, в конце концов, не мое дело. Простите, если грубо. И простите, если ошибаюсь.

«О том, что я не справился, что я не смог ее спасти. О том, что потерял контроль над управлением, над жизнью, ее и своей, а теперь мне не подвластно даже собственное тело. О том, что я стал ничтожеством… — думал он и липкий, всеобъемлющий страх заполнял его сердце. Руки Северцева похолодели и задрожали с новой силой, — Не подвластно…»

Он смотрел на Екатерину Дмитриевну широко открытыми глазами. Глазами утопающего, умоляющего о помощи. Северцев тонул во внезапном осознании дела, в совершенно новом, истинном взгляде, в понимании себя. Он уже не отрицал, хотя и по-прежнему не хотел верить тому, что ему теперь открылось. Не хотел принимать суть своей трагедии такой, какой она была на самом деле. Не хотел признать, почему ни разу не был на могиле дочери с самых похорон, почему так настойчиво оживлял ее в своих мыслях, почему, наконец, так рвался сюда, на улицу. Ведь признаться в этом себе означало остановиться, оглянуться и посмотреть в самое себя. О, больше всего на свете человек боится оглянуться на себя. Боится, потому что понимает, что может увидеть там то, что заставит его корчиться в невыносимых муках до конца жизни. То, чего потом он уже никогда не развидит.

Северцев молчал. Он не хотел понимать, что его трагедия была не болью по Варваре, не отчаянием по утрате прежней жизни, не скорбью по смерти любимого существа. Это было леденящее душу понимание потери контроля. Понимание того, что над ним есть еще высшая сила, способная отнять все. Понимание собственной слабости.

«Она права…» — с ужасом подумал Сергей.

Страх разросся в нем настолько, что уже вовсю лез наружу через глаза. Екатерина заметила это и взяла мужчину за руку. Он вздрогнул.

— Знаете… — глухо, как мертвец, прошептал Северцев, — В день, когда меня забрали в больницу… Я… — он говорил сбивчиво, почти задыхаясь, — Я помню, уронил портфель. Уронил на землю, ну… На асфальт. И знаете, я почувствовал, как вместе с этим портфелем у меня из рук ускользнуло все, что раньше я в них держал. Как все рухнуло и стало мне неподконтрольным. Нет, ускользнуло оно, конечно, давно. Но этот день, по-видимому, стал последней каплей. Он показал мне, что у меня больше нет сил и воли держать что-то в своих руках. Тогда я все это понял. А потом… Потом был срыв. И обморок. Знаете, что самое страшное в обмороке?

— Что? — с тревогой во взгляде спрашивала медсестра. Она начинала всерьез волноваться за Северцева. Он слишком нервничал, а это было совсем не нужно.

— Самое страшное в обмороке — это последняя секунда перед ним. Последний импульс сознания. Последнее шевеление мысли перед тем, как исчезает контроль над разумом и все проваливается в темноту. Потому что эта самая последняя мысль перед тем, как потерять сознание, и есть ужасное, паническое понимание того, что ты одной ногой уже в небытие и что не имеешь сил ему противостоять. Летишь в неизвестность по какой-то фатальной инерции. Я сейчас очень часто теряю сознание. И каждый раз очень боюсь. Ничего не могу с собой поделать… А тогда был мой первый обморок. Вот мать и испугалась.

Он закончил говорить, и Екатерина Дмитриевна сильнее сжала его руку. Они не заметили, как оказались совсем близко друг к другу, переместившись на середину скамейки. Снова запахло сигаретным дымом. На месте прежних троих пациентов сидел новый курильщик, устремив взгляд куда-то в пустоту. Не то, чтобы он прислушиваться, но Сергей с Екатериной переглянулись и стали говорить тише.

— Теперь хуже понимаю, но очень хочу вам верить. Я сама никогда в обмороки не падала. — она наклонила голову и снова стала гладить пальцами край халата, из которого уже вылезло несколько белоснежных ниток, — Знаете, что, Северцев? Вот вы все говорите, что вам не хватало человеческого разговора. Но еще ведь неизвестно, кому из нас двоих был нужен этот сегодняшний разговор.

Она твердо посмотрела ему в глаза. А по его лицу скользнула неосознанная улыбка. Улыбка одними только губами. Северцев открыл рот, чтобы ответить, но сказал как будто не то или не совсем то, что хотел.

— Почему мы с вами разговариваем, как в последний раз? — сказанное вырвалось как-то из ниоткуда, само собой.

— Не знаю… — растерянно улыбнулась медсестра, но тут же прижала палец к вновь раскрывшейся ранке на губе. Когда она улыбалась, ранка рвалась и кровоточила.

— Что с вами? — наконец спросил Северцев.

— Вы про это? — она обвела в воздухе овал своего лица, — Так, ерунда. Уже совсем ерунда. Скажите лучше… Как вы себя чувствуете? Все нормально? Мне показалось, вы устали, а вам же нервничать ни к чему.

Северцев поморщился. Ему не понравился вопрос Екатерины Дмитриевны, вернувший его в больничную реальность. Некоторое время они посидели молча, созерцая живое пространство улицы. Двое находились уже совсем вплотную друг к другу.

— Спасибо, что помогли. Ну… Выйти сюда. — прервав молчание, проговорил Северцев.

— Мне кажется, я еще буду обдумывать каждое ваше слово. — не совсем к месту ответила медсестра.

— Да перестаньте… Бред неврастеника. Не нужно ничего обдумывать.

— А я все-таки буду.

— Ну как хотите. Кстати… Ничего, что мы с вами так сидим? Из ваших там никто не наблюдает?

Сначала Екатерина не поняла, что он имел в виду, но поняв, тут же опять улыбнулась.

— Не бойтесь, никто. Хотя вы и правы, у нас… Это не любят.

— Да у вас вообще, как в тюрьме.

— Вы были в тюрьме?

— Нет. Я так… Образно.

— Но вы опять вы почти правы. Видите, как это работает… Если не будете пинать больных, вас перестанут уважать и уже самих начнут пинать. Реабилитироваться навряд-ли получится. Короче, чем больше унижаете, тем авторитетней становитесь. А это и правда… Как в тюрьме. — она говорила с грустной, виноватой улыбкой, будто стыдилась своих слов.

— Но это же бред. Бред и самодурство.

— Это не я придумала. Здесь так уже было. Мне иногда вообще кажется, что это сами стены заставляют всех так поступать. Что это не человеческая выдумка, а здешняя, больничная. Кажется, что здесь всегда было такое правило. Все ему подчиняются и никто не задумывается. Есть врачи, есть больные. Одни бьют, другие терпят. Понимаете? Это система, вырваться из которой ни у кого не находится сил. Да это, по правде говоря, и бессмысленно. Если вы не часть системы, то вы ее аппендикс.

— Понимаю. Еще понимаю, что вы романтик. Если про стены так говорите. — слабо улыбнулся Северцев.

— Да вы посмотрите на них, — Екатерина Дмитриевна оглянулась через плечо и заговорчески указала на мрачную стену больницы. Унылая кирпичная стена равнодушным пятном темнела на фоне апрельского неба. Сергей тоже обернулся, — Ну как? В таких стенах по-другому и не получится. Да и вообще… Вот сейчас пойдем обратно и если кто-то из наших попадется, то я на вас кричать буду. А еще раз про романтику скажете — так вообще ударю. — она в шутку нахмурилась.

— Ладно, ладно. Я даже подыграю. Только вы после этого не говорите, что не как в тюрьме. Только… Почему вы здесь, Екатерина Дмитриевна? — неожиданно серьезно спросил Северцев, — Если вы все это понимаете? Почему?..

— Все не так просто, Сергей Викторович. — голос ее дрогнул, — Да мне и выбирать особо не приходилось. Учеба не то, чтобы давалась (хотя во многом я, конечно, и сама виновата), да и других проблем было по горло. Короче, колледж еле закончила, пару раз даже чуть не вылетела. Мне только здесь работа и нашлась. Я когда заканчивала, выпускникам уже ничего не предлагали, пришлось самим искать. Нет, кто-то, конечно, выкрутился, даже многие. В городе почти никого с курса не осталось. Разъехались. Я здесь всего второй год работаю. Но уже вижу, что ничего, кажется, не изменится. А все стены… — с горечью развела руками Екатерина.

— Грустная история. Вроде, самая обыкновенная, а все-таки грустная.

— Конечно, обыкновенная. Вы думаете, всем остальным здесь нравится? Нет, Горелов и прочее начальство, конечно, не в счет. — при этой фамилии Сергей вздрогнул. Он вспомнил, что Горелов все ещё рядом и все еще ждет его. На минуту глубокое отчаяние захлестнуло его. Но только на минуту. Северцев решил по возможности не думать о нем и, по возможности, внимательно слушать свою собеседницу, — И это ведь еще не хуже всего. Вот у тех, кто в нашем закрытом отделении работают (я там была один раз, такого врагу не пожелаешь), вот там совсем другие истории.

— Психиатрическое? Это про которое страшилки рассказывают?

— Ну да, оно… Я тоже думала, что это все только страшилки, пока не увидела. Меня туда как-то раз еще в начале работы отправляли. Вот там настоящая тюрьма и даже хуже. Знаете, туда стекаются как будто все, кого жизнь обидела. Так вот там они на больных всю свою обиду и выливают. Там все равно, санитар ты, медсестра, доктор… Там другая иерархия. Есть садист-рабочий, а есть сумасшедший. Причем не все «сумасшедшие» такие уж невменяемые. Закрытое отделение тоже под Гореловым. Он его сам открыл, когда здесь главврачем стал. Самых невменяемых - всех туда. Он туда и сам часто ездит. По работе ему без надобности, а так… Боюсь представить, зачем. — она тяжело вздохнула и поежилась, — Так что мне еще повезло. Ну, а вы? Вы чем занимались?

— По образованию филолог. Сначала у нас в университете преподавал, недолго правда, полгода всего. А потом, в последний год, какому-то графоману статьи редактировал. Он чепуху писал несусветную, но платил неплохо.

— По вам, кстати, можно было и догадаться. Вы на интеллигента похожи.

— Да?

— Да… Еще у вас речь чистая. Вас приятно слушать, Сергей Викторович.

— Зато про себя я ругаюсь много. — признался Северцев.

— Да и ладно. Обратная сторона у всего есть.

— Вы правы, наверное.

Была уже половина первого и погода несколько изменилась. Солнце поднялось из-за кирпичной стены, отчего та стала еще темнее, и теперь ласково грело макушки сидящих во дворике. Но несмотря на то, что стало теплее, ветер усилился и шумно свистел между черными тополями.

— Сергей Викторович… Пора идти. — с грустью сказала медсестра, — Обед скоро. Хватиться могут. И меня, и вас.

— Да… Да, конечно. Идемте. — ответил Северцев. Но уходить не хотелось. Не хотелось возвращаться в унылую, мертвую палату с облезлыми стенами и несвежим бельем на постели. Не хотелось видеть измученные лица больных и ловить на себе взгляды медиков. Не хотелось слушать бесконечные крики и нюхать лекарства и хлорку. Но Северцев пересилил себя и встал со скамейки, снова оперевшись на локоть Екатерины Дмитриевны. Но теперь он старался быть осторожней.

После обеда Екатерина зашла в палату Северцева, чтобы сказать, что его ждет на прием психотерапевт.

— Екатерина Дмитриевна… Если бы вы только знали, как мне туда не хочется! — сказал Сергей, собирая все силы и поднимаясь с койки, — Если бы вы только знали.

— Я знаю. Знаю, что Горелов — тоже свидетель. — внушительно произнесла она. Бешеный ураган мыслей пронесся в голове мужчины.

«Знает…» — не то вопросительно, не то утвердительно заключил он про себя. Но еще не до конца поверив своим ушам, заглянул в бездонные, черные глаза медсестры. Они не врали.

— Свидетель. — твердо кивнул Сергей и они вышли из палаты.

— Вас проводить? — спросила Екатерина Дмитриевна, зная, впрочем, что он откажется.

— Не надо. Я так, аккуратно, по стенке. Здесь не очень далеко.

— Идите, Северцев. Сил вам. — понимающе прошептала она и почти незаметно коснулась пальцами его руки, прежде чем уйти в глубину коридора. Северцев постоял на месте, пока звучный стук каблуков о пол не стих, и пошел в противоположную сторону.

«Знает… Неужели правда знает? И если правда, то знает все, или только так, частично? Проклятие, да у них тут все все знают! Ничего не задерживается. Катя, Катя, загадала ты мне загадку. А вообще… Наплевать! Она сказала про свидетеля, значит, точно знает. Да тьфу, что это я… Если сказала про свидетеля, значит, она меня поняла, целиком и полностью поняла. А все знает или не все… Такая ерунда! Она меня поняла и никакой загадки тут нет. И разгадывать ничего не надо. Что это я… Тьфу! »

Северцев не на шутку разозлился на себя за мнительность. Но тут же забыл про свою злость, ему было сейчас не до этого. До кабинета психотерапевта идти было действительно недалеко. Видя, что коридор остался позади и осталось только повернуть и немного пройти по крылу, Северцев остановился. Ему нужно было додумать его мысль до конца, прежде чем зайти к Горелову. Потому все забудется и додумать уже не выйдет. А недодуманные мысли всегда копятся в голове в виде какого-то вечно потом мешающего бельма. Он подошел к окну и уткнулся лбом в холодное стекло. Отсюда был хорошо виден внутренний дворик и скамейка, на которой они с Екатериной Дмитриевной сидели. Теперь она была занята двумя женщинами, между которыми стоял пакет. Но солнечные лучи не попадали на эту сторону и крыло больницы, где сейчас находился Северцев всегда оставалось в тени. Здесь было холодно.

«Как это она правильно сказала, что все проще, чем кажется. Это очень правильно. Если бы и мне это понять! Понимаю же я, что это правильно, так может, скоро пойму и саму суть, и то, что все проще? Хорошо бы… Тогда будет меньше мнительности, меньше пустых подозрений, меньше тревоги. Тогда и будет… Проще. »

— Кого я вижу! — раздался скрипучий голос из-за спины. Внутри Северцева все сжалось, а сердце зашлось в бешеной гонке. Он узнал этот голос. Сжав кулаки, чтобы сгрести в кучу остатки разом исчезнувших сил, Сергей почувствовал, как на трясущихся ладонях проступил колкий холодный пот. Он медленно развернулся. На пороге своего кабинета, придерживая дверь, стоял Аркадий Николаевич Горелов.

— Здравствуйте. — поздоровался Северцев. Но он далеко не был уверен, достаточно ли громко он сказал это, чтобы доктор услышал или просто пошевелил онемевшими губами. Последнее было бы совсем некстати.

— Чего так долго? Ноги не идут? Проходи давай, а я за чаем. — до крайности ровно и одной интонацией, так что нельзя было разобрать ни малейших намерений, сказал Аркадий Николаевич. Северцев прошел и услышал, как за ним со скрипом закрылась дверь. Он отыскал глазами место для пациентов и сел. Это был самый обыкновенный деревянный стул, стоящий у стола доктора так, что входная дверь находилась прямо за спиной. Весь слух Северцева сконцентрировался где-то сзади, на затылке. Горелов мог войти в любую минуту. В любую секунду.

В кабинете было удивительно пусто, так что взгляду было почти не за что зацепиться. Из интересного были только настенные часы с помутневшим изображением ракушек, очевидно, привезенные откуда-то с курорта. Может быть, и не самим Гореловым. И черная подарочная ручка с какой-то золотой гравировкой. Она лежала на столе рядом со своим колпачком. Стены в гореловском кабинете были покрашены в истинно больничный, грязно-бирюзовый цвет. Было холодно.

«Да уж… Хреновее места для психотерапевта даже я бы не придумал. Тут просто посидеть-то минут десяти хватит, чтобы любое лечение было бесполезно. И этот стул… — Северцев порезал на стуле, — Специально он что-ли его так спиной к двери поставил. Нет, другого от Горелова я, конечно, и не ждал, но все-таки… Проклятье! Да может это опять просто мнительность, просто какой-то идиотский страх? Ну, как в детстве, перед стоматологом. Может, он не то, что я себе надумал. Может, он будет со мной просто как с очередным пациентом, а не как…»

Скрип открывающейся двери прервал мысль Северцева и заставил его вздрогнуть. Аркадий Николаевич зашел с кружкой кипятка, плотно прижал дверь к косяку и начал говорить прямо с порога:

— Ну что, Сережа… Чего бледный такой, смотреть противно. Не рад видеть? А я тебя очень. — почти скороговоркой сказал Горелов. Теперь в его голосе дрожали грубые и язвительные ноты.

«Нет. Не проще. Злопамятный. » — пронеслось в голове Северцева. Он почувствовал, что у него начинало нервно подскакивать плечо, по-видимому, сильно выдавая его волнение. Аркадий Николаевич поставил кружку на стол, но сам садиться не спешил. В абсолютном молчании он подошел к своему месту и оперся руками на поверхность стола. Глаза Горелова сверкнули недоброжелательным блеском. Его массивная фигура заслонила свет из окна в противоположной стене. Высохшее, уже обрюзгшее лицо с круглым носом и аккуратными седыми усами было до дикости неприятно. Хотя со стороны эта неприятность, возможно, вовсе не была заметна. Но для Сергея это лицо было меньше всего похоже на то лицо, которое способно оказать какую-либо помощь. Тем более на лицо психотерапевта.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒