НЕВРАСТЕНИЯ 2 страница

— Что вы мне ставите? — послышался наконец тихий голос Северцева. Он поднял на стеклянный флакон тревожный взгляд, — Что это?

— А не скажу, шиш тебе! — злорадно прорычала она, — Как докапает, чтоб кашу всю съел.

«Будешь знать…» — послышалось уже из коридора. Но кому были адресованы эти слова, Северцеву или больному следующей палаты, было неизвестно.

Он лежал на спине, не двигаясь и даже почти не моргая и смотрел, как ритмично дергается в капельнице прозрачная жидкость, как капельки раствора ползут по трубке, как ныряют под кожу. Постепенно флакон в стойке пустел. Он будто подавал сигнал о жизни, выбрасывая на поверхность пузырьки-судороги. Уровень жидкости медленно, но верно падал. Жить внутри флакона раствору вещества, имя которого Северцев так и не узнал, оставалось недолго. Минут десять, от силы — пятнадцать. Когда в нем осталось меньше половины, Северцева серьезно разозлило то, что лекарство все не кончается, что ему еще необходимо вот так лежать, что пластиковая трубка похожа на тонкую противную змею, которая вцепилась ему в вену металлической иголкой. Ему невыносимо захотелось добить, додавить, докапать все это дело. И чтобы обязательно побыстрей. Он хотел сдвинуть колесико, чтобы лекарство быстрее побежало вниз и даже попытался подняться на локте. Но что-то его остановило.

Когда лекарство во флаконе кончилось, Северцев осторожно, цепляясь пальцами за все, что попадалось, поднялся и сел на край кушетки. Слабая рука опустила колесико капельницы и, скользнув по металлической стойке, упала на простыню. Мужчина посидел так около пяти минут и, не дождавшись кого-нибудь из медперсонала (хотя, честно говоря, он не очень-то и хотел, чтобы кто-нибудь приходил. Даже наоборот, очень не хотел), небрежно вытащил из предплечья иглу и согнул руку в локте, чтобы остановить кровь. Он делал это далеко не в первый раз, за что в первое время получал выговоры и подзатыльники от медсестер. Но потом всем стало как-то наплевать. Выписывать Северцева, несмотря на его просьбы и убеждения, что уже пора (иногда очень агрессивные), никто не спешил и, судя по всему, в ближайшее время не собирался. Так что, грозить непослушному больному выпиской было бессмысленно, а чем-то ещё бесполезно. Некоторых (чаще всего пожилых) медсестер, впрочем, чрезвычайно бесили такие выходки Северцева, и тогда они просто ставили в эту несчастную капельницу какое-нибудь снотворное, вместо положенного больному лекарства или витаминов. После этого он обычно находился в состоянии, близком к вегетативному, как минимум сутки. Каратели, конечно, оставались довольны. Память о таком обхождении, вобщем-то, и была причиной, по которой Северцев почти каждый раз интересовался, что за лекарство в капельницах. Но ответ (как в этот раз) получал далеко не всегда. Хотя, справедливости ради, надо еще сказать, что его волнение было не то, чтобы натуральным. Скорее так, отвлечь мысли. Так что и угрозы этого ряда на больного тоже не действовали.

Северцев опустил клетчатый и очень истертый рукав, испачкав его кровью, и уставился на тарелку с кашей. Это была до тошноты обычная больничная тарелка и обычней уже, кажется, нельзя было и придумать. Голубая каемочка опоясывала фарфоровый край, только изредка прерываясь трещиной или осадком каши, расплескавшейся по всей тарелке. Каша была тоже до тошноты обычной. Бледная желтоватая жидкость с островами комков и реденькой рябью крупы почти доходила до голубой каемки. Впрочем, волны, иногда захлестывающие край тарелки и оставившие там свой желтоватый след говорили о том, что на самом деле каше невыразимо тесно и скучно в своей тарелке и что она хочет оттуда выплеснуться. Все это гордо называлось овсянкой. Ложка, почивавшая здесь же, почти беззвучно вошла в руку Северцева и разлеглась в неуверенных пальцах.

Каша была почти совсем пресной и уже холодной. К тому же, сегодня почему-то не дали хлеба. Может быть, это была невнимательность персонала, а может, кто-нибудь более везучий прикарманил кусочек Северцева. Он стал осторожно складывать овсянку в рот, не ощущая какого-либо вкуса. Когда половина была съедена, Северцев почувствовал, что его тошнит. Это всегда случалось во время еды и, кажется, было неизбежно.

«Ущербный человек! Ты даже пожрать нормально не можешь. Надо было быстрее в рот пихать, знал же, что затошнит. Да ты на себя посмотри теперь; сидит над этой проклятой кашей, давится, как последний сопляк. Хорошо, что тебя мать позавчера таким не видела, вот был бы позор. Не стоишь ты того, чтобы ей жизнь отравлять. Ну ешь, ешь давай! Сидит, тоже мне, задумался. Все равно доесть надо, чтоб ни ложки не осталось. Я так говорю! Хватит уже из себя убожество корчить, сказал доешь — доедай. Хотя, если плохо станет? Какой же ты кретин… Наплевать! » — говорил себе Северцев, скрючившись над несчастной тарелкой. Обращаться к себе на «ты» было, вне всякого сомнения, проще. Ему все казалось, что так у него есть хоть немного самообладания, что если он будет приказывать себе как бы со стороны, то ослушаться будет стыднее. Сам Северцев, впрочем, об этом не задумывался, и такой ход образовался сам собой.

Завтрак был не без усилий проглочен, а тарелка с противными глазу больного, овсяными разводами отставлена на самый край тумбочки. Обычно примерно в это время в палату кто-нибудь зачем-нибудь заходил. Но сегодня не было никого. Северцев заметил это, хотя и не очень удивился.

Время шло, плавные тени медленно перемещались по стенам, а больной все так же неподвижно сидел на краю койки, опустив босые ноги на кафельный пол. Чувство тяжелой ноющей тошноты никак не отпускало его. Северцев пробовал прилечь, но это только все усугубляло. Вообще было не так-то просто сменить вертикальное положение тела на горизонтальное или наоборот, если оно хоть немного привыкало к чему-то одному и сигнализировало об этом тем, что головокружение немного отступало. Поэтому Северцев сидел на месте, почти не шевелясь и мысленно подавляя рвотный рефлекс.

«Чего ж сегодня так херовит-то… Вчера вон еще более-менее было. Пр-р-роклятие! А если вырвет? Дурак, не надо было всю тарелку сжирать, сиди теперь! Кажется, все-таки вырвет. Нет, точно вырвет, давно так хреново не было. Проклятие… Надо хоть до унитаза дойти, чтоб тут не обблеваться. »

Крепко сжав зубы и держась за стойку капельницы, Северцев поднялся с койки. Он сделал шаг вперед и импульс этого шага отозвался нехорошей судорогой в желудке.

«Твою ж мать… Мутит-то как. Ещё и башка трещит. Опять, наверно, встал резко, поспешил. Шут гороховый. Ну ладно, сейчас дойду, умоюсь, может, легче станет. Та-ак, вот, ещё пара шагов осталось…»

Обливаясь холодным потом, Северцев доковылял до двери туалета и потянулся к дверной ручке. Правая рука осторожно нажала её, пока левая в спешке хлопала по выключателю. Лампочка в туалете загорелась с громким жужжанием, но света почти не дала.

— Вот так. Так… — шептал Северцев себе под нос. Это помогало отвлечься от нарастающей тошноты. Но тут внезапная слабость ударила ему по ногам. Ладони покрылись ледяной испариной. Кафельные стены, унитаз в углу, квадратный поддон-ванная и крашенный дверной косяк подернулись красной, болезненной рябью и поплыли в сторону. Что-то внутри скорчилось в непроизвольной, неконтролируемой судороге и все, что успел сделать Северцев перед тем, как его вырвало — опустить голову вниз. Да и то больше рефлекторно. Короткий поток рвоты прошелся по груди больного, измазав клетчатую пижаму и, задев край поддона, разбился о пол. Следующей секундой Северцев совсем потерял координацию и сам рухнул на обшарпанный кафель в лужу своей рвоты. Поначалу он упал очень удачно, оперевшись ладонями на пол и не потеряв сознания окончательно. Он еще не успел понять и даже увидеть того, что с ним случилось. Мысли не успевали за происходящим. Но когда Северцев выпачканными пальцами протер глаза (то-ли от естественных в таком случае слез, то-ли от тошнотворной пелены, то-ли от всего вместе), то все увидел.

Отвратительный запах желчи и непереваренной овсянки распространился по тесному квадратному туалету и Северцеву стало еще хуже. Новый рвотный позыв почти сразу дал о себе знать. Но так, как блевать было уже нечем, остался одним жгучим спазмом у горла. Гадкая лужа рвоты размазалась по полу, задев кафельную стену. Много вырванного не было, Северцев сам размазал больше, когда падал. А теперь он валялся в этой же луже, облокотившись спиной на стену и беспомощно стряхивая с пальцев остатки пережеванных овсяных хлопьев вперемешку со слюной. Его раскрасневшееся, перепачканное лицо изображало в эту минуту вселенскую усталость и отвращение. Светлые выцветшие брови сдвинулись на лбу до такой степени, что стали почти одной линией. Тонкие губы презрительно изогнулись, так что это презрение (которое, конечно, было презрением с самому себе) проходило больше на отчаяние. Веки мученически опустились на слезящиеся серые глаза.

На минуту в туалете и в голове Северцева воцарилась абсолютная тишина. Пропал даже навязчивый гул в ушах, который сопровождал его почти все время, отходя только изредка и ненадолго. Как будто теперь ему незачем было гудеть. Как будто теперь вообще всему было незачем мешать больному созерцать свое положение. Такое резкое и странное по своей осмысленности затишье отразилось в душе Северцева холодной насмешкой. Ему вдруг показалось, что его палата, этот туалет, выложенный кафельной плиткой от пола до потолка, выключатель на стене, на который тоже попали капли слюны и желчи, даже его собственный организм специально, сговорившись, навели на него туманное, путаное состояние, чтобы потом отвести сюда и бросить в блевотную лужу. А теперь сообщники замолчали, чтобы в следующую секунду как следует над ним посмеяться. Северцев и сам горько усмехнулся своим мыслям.

«Свинья… Слабая беспомощная свинья. Проклятие! Почему это происходит снова и снова? Хах… Я было понадеялся, что сейчас обойдется. А нихрена. Вот она теперь моя жизнь, вот теперь оно все, как на ладони. Да разве может быть хоть мизерная мысль о том, чтобы хоть что-то сделать? Не-ет, я не могу даже удержаться на ногах, так о чем речь? Вот оно мое место — валяться под унитазом в своей рвоте. Вот место человека, который не имеет малейшей власти даже над собой, не говоря уже о… Варенька… Доченька, ты если меня сейчас видишь, не смотри. Отвернись, доченька, не хочу я, чтобы так. Отвернись, пожалуйста. Пр-р-роклятие… Вот во что превратился. Свинья. Ну почему, почему…»

— Почему все так? — вырвалось у него уже вслух. Вытирая глаза грязными пальцами, он все глубже и глубже тонул в отвращении и самоненависти. За всем этим Северцев не заметил, как в палату вошла медсестра и уже стояла в дверном проеме туалета.

Задержавшись на утреннем обходе (который совершала, по-видимому, не торопясь), она пришла теперь убрать капельницу. Но увидев пустующую койку, нашла пациента в другом месте. Сначала по ее лицу прошла волна несдержанной злости. Ее маленькие черные глаза, похожие на мышиные, стали еще меньше и засверкали какой-то презрительной обидой. По всему ее лицу было видно, что увиденное она почему-то приняла на свой счет и сочла почти что личным оскорблением. Она с трудом сдерживала ярость, об этом говорили побелевшие, вытянувшиеся тонкой ниточкой губы. Но тут медсестра изменилась в лице. Она заносчиво приподняла подбородок, так что больному стало совсем не видно ее лица (но, как ему показалось, там было что-то недоброе) и шагнула внутрь, переступая через подсохшие рвотные лужицы и ноги Северцева. Ему вдруг стало невыносимо смотреть на женщину. Не страх, а скорее какая-то неизмеримая неприязнь овладела им (такая, что он даже вздрогнул, наблюдая ее передвижения от двери к унитазу). Если бы в желудке больного оставалось еще хоть что-то, его бы точно вырвало еще раз от этой неприязни к медсестре. Северцев поморщился и закрыл глаза, предчувствуя что-то очень тяжелое и смиряясь с тем, что он не мог встать и уйти. Тем временем женщина дошла туда, куда намеревалась и, замахнувшись от самого плеча, захлопнула крышку унитаза. Северцев вздрогнул и зажмурился от громкого звука. который в его ушах прозвучал еще громче. Она опустила на крышку широкий зад и закинула одну ногу на другую.

— Какая же ты сволочь, Северцев. — ее голос звучал настолько же обидчиво, насколько торжественно. Кажется, она вкладывала в свои слова все силы, чтобы они получались в достаточной степени едкими, — Здоровый мужик, с двумя руками, двумя ногами. А валяешься тут уже месяц, я помню. Самому-то не надоело больного изображать? От армии отлеживаешься или так, от кого прячешься?

Северцев почувствовал, как неприятный румянец бросился ему на лицо. Выглядел он, хоть и потрепано, но все еще очень молодо, так что действительно можно было подумать, что он не служил. Вообще это почему-то было любимым предметом бесконечных насмешек и тыканий всех похожих грубых медсестер в похожих грубых ситуациях. Впрочем, это, не говоря еще о пациентах, которые и правда не ушли в армию по причине каких-нибудь нервных или психических болячек (здесь такие часто встречались) — им было совсем тяжко. Но сам Северцев к таким не относился и в свое время уже отслужил. Провокация злостной медсестры, конечно, не могла пройти мимо его ушей, но сильно и не задела. Так что он предпочел промолчать.

— Чего молчишь-то? — не унималась она, усиливая тембр голоса с каждым сказанным словом, — Сказать нечего? А-то смотри, домолчишься у меня, доведешь до белого. Я тоже злиться могу! Сволочь. А знаешь, что за тобой ведь потом женщинам убирать? Что, не знаешь? Это же по-свински, Северцев. Сегодня вот это, а завтра в дерьме в своем валяться будешь? Дать бы тебе по морде хорошенько, глядишь — вся эта дурь бы выскочила… — с каждой секундой говорившая становилась ему все неприятней и неприятней. Ему было уже почти совсем невыносимо. Медсестра размахивала руками, презрительно щурила глаза, закидывала голову и достигала самых язвительных интонаций, сидя крышке унитаза, как на троне. И вот ее глаза уже сверкали нескрываемым блеском удовольствия от происходящего. Но Северцев молчал. Проглотив невыносимо суть ситуации, он вдруг стал очень внимательно ее слушать. Он ловил каждое слово, каждое ругательство, каждое повышение голоса. На минуту ему даже показалось, что перед ним не медсестра, а он сам. Сергею очень хотелось дослушать до конца. Женщина (которая, впрочем, уже не была женщиной в глазах больного), очевидно, получала от своего монолога нелепое, но самое большое для неё удовольствие. Кто знает, может, это вообще было ее единственным удовольствием. Это странное удовольствие передалось и Северцеву, так что тот уже не хотел, чтобы медсестра кончала говорить. Он чувствовал, как эти слова все больше погружают его в страстную самоненависть, которую уже не хочется прерывать. Северцев хотел еще, еще и еще грязных обвинений, хотел слышать их и свой внутренний голос, который им вторил. Эта самоненависть будто заглушала собой что-то другое и доходила почти до какого-то ненормального упоения.

— Св-в-винья! — заключила она, поднимаясь со своего сиденья. Северцев не успел даже поднять глаз, как рука медсестры, длинная и мясистая как жгут, сильным ударом опустилась ему на затылок. Потом она же, видимо, не сдержавшись, вцепилась в жидкие волосы на голове больного и злостно встряхнула, — Как же ты меня достал! — прошипела она и вышла из туалета. С окончанием ее яростной речи оборвался и экстаз самоненависти больного. На смену ему пришло человеческое чувство унижения. Простого горького унижения. Северцеву снова стало стыдно. За то, что он и правда безрезультатно лежит в больнице уже больше месяца, за то, что даже каждая санитарка может позволить себе оскорбления в его адрес, за то, что постоянная слабость и головокружение никак не унимаются и наконец за то, что он, Северцев, не может все это кончить.

— Врача твоего сегодня позову! — крикнула медсестра уже откуда-то из коридора и оборвала мысли больного так же, как недавно оборвала своим появлением.

Почти сразу после ухода медсестры, пришла дежурная санитарка, чтобы убрать и помочь Северцеву вернуться в постель. Последнему больной, конечно, сопротивлялся как мог, несмотря на то что ему все еще было нехорошо. Не хотелось слышать очередных гадостей. Но слышать все равно пришлось. А после обеда (если говорить о времени, а не о приеме пищи, потому что от еды в обед Северцев уже наотрез отказался) в палату пришел лечащий невропатолог Северцева. Это был седеющий мужчина возрастом уже за сорок лет, с постоянной снисходительной улыбкой, хитрыми темными глазами и почему-то всегда держащий руки в замке. Он, кажется, старался выглядеть как можно солидней, вроде как интеллигентно, но получалось это у него откровенно нелепо. Врач прогулочным шагом прошел по палате и откинув белый халат (в подражание тому, как откидываются полы сюртука), сел на свободную незастеленную койку.

— Ну здравствуйте, Северцев. А чего это мы себя так запускаем? Чего это на нас так гневаются?

Обращение доктора показалось больному в высшей степени унизительным и желание общаться с ним исчезло, толком не появившись. Северцев ответил чуть ли не из-под одеяла, стараясь не смотреть на собеседника.

— Здравствуйте. Вы же сами не приходите.

— Ну почему же… — протянул невропатолог и развел руками в каком-то притворно-доброжелательном жесте, — Вы же знаете, что у меня пациентов много, всего не упомнишь…

— Да хватит вам этих глупостей! — перебил его Северцев, начиная всерьез раздражаться, — Вы же знаете, что меня отсюда не выпускают. Знаете, кто и почему. И под чью дудку вы пляшете. Скажите, много вам надбавки, а?

Уши невропатолога покраснели, а глаза суетливо забегали. Но он, видимо, решил пропустить наглый тон Северцева мимо внимания и не начинать спора.

— Всё правильно, вам пока выходить и ни к чему. Всё правильно. Только говорили, что вам вот хуже стало? — перевел тему он.

— Не хуже, чем было в начале.

— Ну да, ну да… — доктор почесал подбородок с деланной задумчивостью, — Невроз. Это дело такое… Да вы и сами видите, что невроз.

— Хватит! — Северцев хлопнул рукой где-то под одеялом и оскалился, — Это не у меня невроз! Невроз — это ваша больница, эта проклятая палата, из которой нельзя выйти, все эти ваши медсестры, которые приходят сюда каждый день, бесполезные капельницы, вы сам и ваш начальник — вот это настоящий невроз! — кричал он, почти задыхаясь.

— Тише, тише… Вот видите, вы ещё нервничаете, значит, больны. Хотите чего-нибудь успокоительного? — вкрадчиво произнёс врач.

— Послушайте, доктор… Я с вами поговорить хочу, как с единственным нормальным человеком в этом бедламе. Я же вижу, доктор… Нет, я знаю, что вам все равно, что вам на меня наплевать. Не спорьте, пожалуйста, я все это знаю. — невропатолог хотел было возразить, но Северцев остановил его. Он говорил и речь его срывалась в болезненное, умоляющее убеждение. Раздражение в нем вдруг сменилось горькой досадой. Северцев не хотел злиться, но не смог сдержаться и теперь жестоко винил себя за это. Его лечащий врач действительно почти не появлялся и теперь, когда это наконец случилось, он стал в глазах больного единственной надеждой. А раздражаться на свою надежду, какой бы она ни была, конечно, не стоило. Но и самого больного здесь можно понять; такое непростительно долгое ожидание выжало из него все нервы. Он ждал, надеялся, он верил, что человек в белом халате не может не прийти. Что не может не вытащить его отсюда, потому что это в его руках, в его милости. Что таких неврастеников, как он, Северцев, у доктора будет ещё много и что черкануть выписку для него совсем не сложно. Для него ведь эта бумажка сущий пустяк — подпишет и тут же забудет, а для больного это целый виток судьбы. Наверное, пациенты всех безызвестных и забытых Богом клиник, вроде той, в которой находился Северцев, смотрят так на своих докторов. Смотрят с бессменной надеждой в то, что это обязательно крайний визит врача. «Завтра утром зайдете за выпиской» — вот гимн освобождения для всех пациентов провинциальных клиник. Особенно психоневрологических клиник. Потому, что нет ничего грустнее и безысходнее этого. Лежали вы когда-нибудь в таком заведении? Если да, то, конечно, знаете, что потом никакие неврозы или, скажем, депрессию лечить уже не захочется.

Северцев ещё давно, ещё до сегодняшнего случая продумывал, как он будет вести себя с доктором, что говорить, как смотреть. А когда медсестра сказала, что позовет его, то почти разрушенная под гнетом больничных будней, эфемерная надежда Северцева обрела новую силу. И вот его спаситель пришёл. Но пришёл не как спаситель, а как тот, кто появился только чтобы сказать очередную тупость или издевку. Но это было бы полбеды. Северцев узнал, что невропатолог действует уже не исходя из лечебного плана, а по указке того, кто стоит выше. Этого Сергей и не выдержал.

— Ну пожалуйста, доктор… Отпустите меня. Ни лучше, ни хуже мне уже не станет, а так только койку занимаю. У меня все это уже вот где стоит! — он с ненавистью схватился за горло, — Ну вот зачем вам меня здесь держать? А потом, если будет нужно, я сам объяснюсь с главврачом. Выпустите меня… Пожалуйста.

— Гм… Значит, хотите выйти?

— Очень хочу, доктор. Очень. Ну поймите вы, мне здесь уже совсем невыносимо. Ладно бы, хоть на улицу выпускали, а так… Сижу безвылазно в этой палате уже целый месяц, даже больше. Сами подумайте, больше месяца! Если б ещё ваше лечение помогало, может, и другое дело. Но вы ведь просто заперли меня здесь и все. И вы же все, все прекрасно знаете. Ну… Неужели ничего нельзя сделать?

— Слушайте, Северцев, — размеренно, почти не реагируя на бурную речь пациента, ответил невропатолог, — что-то сделать можно всегда. Я общался с вашим психотерапевтом (при этом слове Северцев вздрогнул). Чего вы пугаетесь? Он говорит, что ваш невроз… Гм! Вы сами-то с ним разговаривали?

— Нет.

— Как?! За все это время? — искренне изумился доктор, — Ну, вот видите, как халатно сами к себе относитесь. Между прочим, вашей психотерапией занимается сам главврач. Он, если хотите знать, пациентов берет редко и вообще как-то выборочно. Если уж Горелов лично вас взял, то у вас не так все и просто, как кажется. Он с диагнозами вообще не ошибается, уже не говоря о том, скольких он на ноги ставил.

— Наплевать на Горелова! И вы на него наплюйте. Вы мой лечащий врач — вы и выписку дайте. — Северцев побледнел как салфетка и, морщась, перевернулся на бок, вцепившись дрожащими пальцами в матрас, — Знаете что? Мне уже вписаться просто так нужно. Просто, чтобы здесь не находиться. Понимаете?

— Ну как так наплевать? Это важно, я вам сейчас даже направление к нему выпишу. Завтра Аркадия Николаевича здесь не будет… А вот послезавтра он вас будет ждать. Но на будущее настоятельно рекомендую почаще самому проситься к Горелову на приём. Он же вами занимается, он не откажет. Знаете, он ведь лучший психотерапевт не то, что в клинике, а я думаю, даже по области. Кроме того, отец прекрасный. Он ведь дочку один совсем воспитал, знаете?

— Знаю я про дочку. — горько усмехнулся Северцев.

— Ну вот, тем лучше! Обязательно к нему попроситесь. О-бя-за-тель-но. И ещё…

— Вы выписку дадите? — перебил его Северцев.

— Это, конечно, можно было бы устроить…

— Можно? Что для этого нужно? Ещё одна комиссия? Деньги, может быть? Что?

На слове «деньги» невропатолог показательно фыркнул и проигнорировал сказанное.

— Но только не сейчас. Немного позже, но не сейчас.

Внутри Северцева что-то оборвалось. А доктор продолжил, ничуть не изменяясь в лице:

— Посмотрите на себя. Вы ещё слишком больны и не можете этого отрицать. Вы нервничаете, слишком остро реагируете на каждое мое слово, у вас еще не прошел вот этот бесконечный тремор… Ну, да вы сами все видите. Куда это годится? Еще в начале я говорил, что ваша неврастения… Там психологическая причина, глубокая причина. И, чтобы как следует разобраться по части неврологии, нужно снала устранить ее. В неврозах вообще первичная причина — психологическая. А все вот это вот, — он обобщающе обвел взглядом Северцева, — это уже симптоматика, последствия. Бороться нужно не с ними, а с настоящей причиной. Несмотря на то, что я ваш лечащий врач и я вас сюда принимал, я не смогу помочь вам так, как сможет Горелов. Проработка разного рода психологических причин — его профиль.

— Хватит мне о нем говорить! Я не понимаю, к чему вы клоните. Когда я ложился сюда, вы сказали, что госпитализация продлится не больше недели. Это было, наконец, и в бумагах, которые я подписывал. Прошел целый месяц, больше, а я еще здесь. И вы не хотите давать мне выписку! Никого не держат так долго… Когда я выйду — вот что меня интересует. Больше ничего. — от злости Северцева начало не на шутку трясти.

— Я вижу, что вам нехорошо. Может быть, все же успокоительного? — не унимался доктор, все больше и больше раздражая Северцева, — Во-первых, держат. Многих. Но не просто же так. Во-вторых, вас выпишут, как только вы поправитесь. Пока я не наблюдаю каких-либо улучшений.

— Ну… Ну хотя бы дайте мне другого психотерапевта. — почти умолял больной, бессильно откинув голову на подушку.

— Вот так новость. Чем же вам Аркадий Николаевич не угодил? Вы же ещё не знакомы. Да и чем он может кому-то не угодить?

— Знакомы. — процедил сквозь зубы Северцев, — Мне он не нравится.

— Ну, ерунда какая! Он лучший и, кроме того, главврач. Я как раз собирался поздравить вас (да вы меня перебили) и сказать, что на днях было принято решение о том, что вы перенавлены к доктору другого профиля. Теперь ваш лечащий врач — Горелов Аркадий Николаевич. И наблюдаться вы будете в первую очередь у него. А как только окончательно поправитесь, выпишет вас тоже он.

Северцев снова побледнел. Последняя надежда была безвозвратно упущена. Он знал, что Горелов его не выпишет. Ни за что не выпишет.

«Опять ничего не вышло. Кажется, они уже вообще меня отсюда не выпустят. Сволочи. Горелов сволочь. Нет, не может быть, чтобы так… Нужно что-то еще сказать этому медику. Что-то такое, чтобы он передумал. Что? О, проклятие, да если это правда, про то, что он на Горелова меня перевалил? Тогда совсем хреново. Ну, не скажу же я ему прямо про то… Да ведь он же знает! Должен знать. Просто прикидывается, тварь. Вот теперь точно крышка. Ну, и наплевать. На все наплевать. Варенька, милая моя, видишь? Видишь, как с твоим папкой? Ангел мой… Тебя никто у меня не отнимет. Никогда. Никто. Варенька…» — пока Северцев довольно медленно думал обо всем этом, сам того не замечая, сверлил взглядом доктора. Наконец, обдумав все услышанное и пережив шквал налетевших эмоций, он сказал:

— Понятно.

— Вот и хорошо. Вот и прекрасно. — мгновенно ответил доктор, — Ну, а теперь давайте к делу. Мне сказали, что вам стало хуже с утра. Что случилось?

— Ничего! Оставьте меня в покое! — неожиданно для самого себя заорал Северцев, так, что даже подскочил на койке, — Уйдите уже отсюда, ну! — лицо его было перекошено бессильным, отчаянным страданием. Будто невропатолог, сидящий перед ним, был не доктором, а палачом в белом халате, который жестоко пытал Северцева несколько часов подряд, а теперь вдруг заговорил с ним.

Врач, в свою очередь неприятно удивился, но не подал виду:

— — Что ж… Если хотите, ухожу, ухожу. А вам попозже укольчик сделают. — он обиженно поправил халат, встал и направился к выходу, — Послезавтра, часов в десять, — добавил доктор уже в дверях, — вас будет ждать ваш психотерапевт.

Следующий день прошел очень мрачно и тупо. Северцев не вставал с постели и все лежал в каком-то полузабытье. А в те редкие минуты, когда сознание прояснилось, Сергей думал, и думал, и думал. В палату к нему, кроме медсестры с таблетками во время утреннего обхода и отбоя, никто не заходил. Но за днем настал вечер. Один из бесконечных и бесконечно похожих друг на друга вечеров. Гулких и одиноких вечеров.

< tab> После вечернего обхода Северцев остался наедине с надоевшим до дрожи головокружением и своими мыслями.

«Я не пойду к нему, Варенька, не пойду. Всё, что угодно сделаю, чтобы не идти. Они ж силой не потащут. Хотя, пес их знает. Недавно ко мне сюда забежал какой-то… Орет как резаный, что его поймают и привяжут. Может, гонит, конечно. Ну, а может, и нет. Только его потом отсюда почти что выпинывали, руки заламывали. Да тьфу, что я о нем думаю-то? Так, наверно, кстати пришлось, вот и думаю. Но я же ещё о чем-то другом думал… Не помню.

Скорей бы из этого гадюшника вылезти. Я бы у себя в квартире заперся и никуда бы не ходил. Пару месяцев после больницы точно бы дома просидел. Там спокойнее, там все про тебя, доченька, напоминает. Нам бы там никто не мешал. Только вот, эта стерва Горелов теперь… Да что это? Я его как будто боюсь? Ну да, есть немного. Хотя моя совесть перед ним чистая и бояться мне его, по сути, нечего. Но я этого почему-то не понимаю. И он не понимает. Он такая же змея, как… Да наплевать. Мне другое интересно; я вот сейчас сказал себе, что его боюсь. Честно сказал. Это же я в первый раз… А почему я раньше всегда себе врал? Опа, ещё одна честность — я признаюсь в самообмане! Интересно. Вот получается, я все врал себе, а теперь могу больше не врать. И так незаметно это перевернулось. Это, наверное, хорошо. Проклятие, да это прекрасно! Где-то я слышал, что свобода заключается в том, чтобы иметь возможность не врать. Хах-ха… — но тут мысли Северцева внезапно повернули в другое, почти противоположное русло, — Слизняк! До этого ты даже с собой не мог изъясняться честно, так что говорить об остальном? (он снова мысленно обращался к себе во втором лице) Да ты же боишься… Боишься говорить прямо, боишься называть вещи своими именами, боишься своей слабости. Боишься, боишься, боишься! »

Северцев метался по постели, тряся головой во все стороны и судорожно сжимая пальцами простыню. Он будто пытался избавиться от этих пугающих мыслей, уже не хотел думать дальше, но теперь думалось уже само собой, без особенного участия Северцева.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒