НЕВРАСТЕНИЯ 3 страница

«…боишься своих мыслей. О, никчемный человек! Боишься! »

— Нет! — наконец, взревел он, не выдержав и вскакивая на койке. Голова тут же пошла кругом, а в желудке мигом заворочалась тошнота, — Нет… Нет, не боюсь. — шептал он, открещиваясь от того, что только что подумал или… услышал? Северцеву вдруг показалось (нет, он был почти уверен), что все это говорил ему уже не он, а кто-то посторонний. Кто-то злой и насмешливый, явно желающий напугать его своим «боишься». Впрочем, Северцев чувствовал еще в этих словах подобие правды, так что и его волнение было вполне оправдано.

«Боишься своих мыслей. Боишься, боишься…» — слышалось ему все отчетливей и тревожней.

— Нет, нет… Ничего этого нет. О, пр-р-роклятие, нет! Я не боюсь. Не боюсь ни о чем говорить, не боюсь думать, Горелова не боюсь и остаться здесь тоже не боюсь. Я ничего не боюсь. — бормотал Северцев, зачем-то поднимаясь с постели и опуская ноги на пол. Эта ночь показалась ему особенно темной и какой-то мутной, — Мне нечего бояться. Все, чего я боялся, уже случилось. — оправдывался он.

«Врешь, врешь, врешь. Боишься. Врешь и боишься, боишься…» — не унималась назойливая мысль, начинающая приобретать форму тоненького голоса, раздающегося со всех сторон. Рождая эти слова, голос как будто распадался на мельчайшие голоски. И эти голоски кружились по всей палате, залетая в уши.

Северцев схватился за голову. Все это показалось ему откровенным бредом, и он нецензурно озвучил свои мысли. Голос тут же исчез. Но вместо него послышался другой. Тихий, еле различимый, но до боли родной и знакомый голос. Северцев прислушался. Из-за двери до его ушей доносился веселый детский голос. На секунду мужчина замер на койке, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть звука из-за двери. Весь он превратился в слух и даже не моргал. Но опасения были напрасны и голос никуда не исчез, а только усилился, так что можно было уже разобрать слова. Внутри Северцева все похолодело. Кровь оглушительно пульсировала в висках. Он не смел поверить тому, что слышал, что это было по-настоящему, что слух его не подвел, что там, за дверью… Северцев опрометью бросился к двери. Для него уже не существовало ничего, кроме одного этого голоса.

— Папа, папа, я потерялась! — стало слышно совсем отчетливо, так что больше нельзя было ошибаться.

— Варя! — ошалело заорал Северцев, кинувшись на дверь. С заходящимся от волнения дыханием, он пытался нащупать дверную ручку, но ее не было. Тогда он принялся бешено стучать кулаками в надежде если не вынести дверь, то хотя бы позвать дочь.

— Варя! Варенька! Милая моя, я тут, слышишь? Варя, сюда иди, сюда! — орал он, отчаянно колотя в равнодушную дверь. Но она никак не поддавалась. Даже не было слышно, как стучал замок. Северцев ощупывал трясущимися пальцами то место, где должна была находиться ручка, которая сейчас (как и всегда) была снята. Но ни поддеть, ни подтолкнуть, ни сломать замок было невозможно. Он сделал шаг назад и что было силы налетел на дверь плечом. Ничего.

— Папа, где ты? Я потерялась. Пап! — еще не испуганным, но уже дрожащим голосом звала его дочь. Она была прямо там, прямо за дверью — Северцев это чувствовал, — Ну пап, где ты? Папа! — уже стал слышен топот маленьких ножек по коридору.

— Варя, я здесь! Слышишь меня? Здесь, за этой дверью. (он звучно ударил ладонью по деревянной поверхности двери) Доченька, я сейчас, я здесь, никуда не уходи! — кричал он в щель, продолжая колотить, чтобы показать Варе, за какой именно дверью он находится. Ведь здесь было так много палат и дверей.

«Варенька… Да как же так, неужели! Надо что-то придумать, надо выйти отсюда. Думай, думай… О, проклятие! — он отчаянно копался в мыслях, не находя ни одного способа открыть роковую дверь, — Девочка моя… Там же в коридоре темно, не ушла бы куда. Что делать? Что, что? Нельзя же ее не открыть, не выбить! »

Северцев ни на секунду не прекращал кричать и стучать в дверь, чтобы дочка его слышала. Он сделал еще несколько крупных попыток вынести дверь, совсем сорвав её с петель, но ничего не выходило. Темная палата не выпускала бедного отца.

— Ну папа! — раздался надрывистый (такой, как всегда бывает у детей перед тем, как они заплачут) голос девочки. Но он прозвучал уже намного тише и как будто с другой стороны коридора. Северцева накрыла волна невыразимой тревоги. Истерзанное сердце замерло, подтвердив его тайные опасения. Варя прошла мимо палаты и направилась дальше по этажу. Она шла по коридору, продолжая жалобно звать Северцева. Голос ее звучал все тише, а шаги слышались отдаленней и глуше.

— Варя! Не-е-ет! — душераздирающий вопль вырвался из груди мужчины. В бесповоротном отчаянии он всем телом бросился на дверь. Но преграда осталась непоколебима.

< tab> Вот ни голоса, ни шагов слышно не стало. Безобразный страх охватил Северцева. Но это был не тот страх, что не дает пошевелиться, сковывая по рукам и ногам. Не ледяной ужас, граничащий с потерей сознания, нет. Это была та степень отчаяния, когда и телу, и разуму становиться все равно, когда любые границы исчезают сами собой. Когда все, что есть в человеке, становится одной яростью. Такой страх заполнил душу Северцева.

— А-а-а! Сука! — в бешенстве орал он, колотя, царапая и проклиная дверь палаты. Дверь, не пустившую его к самому родному, самому бесценному существу на свете. Дверь, отрезавшую его от, может быть, последнего шанса.

Он шипел на нее, как одержимый, набрасывался из темноты, он ненавидел эту дверь. Но теперь ненависть Северцева была направлена на дверь и только на нее. Он, точно помешанный, забыл обо всем, что было до нее, а главное о том — что было за ней. Ему уже не казался удивительным голос Вари из коридора, мужчина уже не думал о ней. Злость и отчаяние, копившиеся в нем все это время, вырвались теперь наружу, заслонив собой все остальное. Хотя сам Северцев, конечно, вряд-ли это понял. Закрытая дверь казалась ему уже не просто преградой, отделяющей его от чего-то дорогого. Измученному воспаленному разуму она виделась вселенским злом. Сейчас для Северцева это было то, что отняло у него свободу, что безбожно обмануло его, связало по рукам и ногам и заперло здесь, в этой самой палате, превратив в беспомощного больного. Бесспорно, где-то в глубине души, сам того не осознавая, Северцев был очень рад тому, что наконец определил виновника всех своих несчастий. Но если бы он узнал, о том, что сыт подобной радостью, то, конечно, застыдился бы и вернулся к самобичеванию.

Но как ему хотелось оказаться за дверью! О, это значило бы преодолеть все, что до сих пор не давало ему прохода. Перешагнуть унизительные запреты, вернув свою собственную, не ограниченную никем и ничем жизнь. Самому, своими руками устранить то, то так сильно мешает и теснит. Это значило бы выйти в коридор, спуститься на первый этаж, к посту и выйти, выйти отсюда. Потом убраться с территории больницы и больше на нее не оглядываться.

— Ненавижу, сука! Ненавижу! — совсем охрипшим голосом завопил Северцев и еще раз бросился на дверь. В этот раз координация подвела, и он впечатался в стену. Северцев больно ушибся и в бессилии рухнул на пол. Голова нестерпимо гудела от удара о кафель. Вдруг по полу прошелся какой-то шорох. Северцев вздрогнул и на секунду замер. Но вот в темноте холодной ночи он различил белый, помятый с одного края, лист бумаги. С нескрываемым удивлением (происходившим скорее от неожиданности) он вырвал листок из щели между полом и дверью, куда его просунули из коридора. Вглядевшись в поверхность бумаги, он прочел (вернее, даже не прочел, а узнал, почувствовал, понял, потому что в палате было темно) следующее:

«Заключение

48. 0 Неврастения.

Врач: Горелов А. Н. »

Холодная дрожь прошла по пальцам Северцева. Нервным рывком он скомкал бумагу и швырнул куда-то в сторону. В бессилии он опустился на пол и тихо, неслышно заплакал. Уставшее тело лежало перед непреодоленной преградой, заслоняя темным силуэтом бледную полосу света из щели под дверью. Только редко вздрагивающие плечи выдавали в этом теле жизнь.

Разбуженный ярким солнечным светом из окна, Северцев поморщился. Свет падал мимо занавесок, с какого-то непривычного ракурса и бил прямо в глаза. Северцев механически хотел откинуться на спину, чтобы ослабить подступающее всегда сразу с утра головокружение, но почувствовал странную боль в спине. Такую, как если с непривычки проспать всю ночь на слишком твердой кровати. Больной огляделся. Он лежал на полу, прямо под дверью.

Вдруг он подскочил, ошарашенный внезапно налетевшими воспоминаниями. Непонимающе завертел головой и схватился за высохшее, точно от жажды, горло. С каждой секундой Северцев все яснее и яснее вспоминал, все больше деталей прорисовывалось в его сознании, выстраиваясь в хронологическую цепочку. Пока наконец он не вспомнил все и не прокрутил в голове прошедшую ночь от начала до конца.

«Что это было? Варенька… Да разве может…» — он не окончил мысль и, опустившись на четвереньки, с трудом подавляя головокружение и рвотные позывы, стал шарить руками по полу. Северцев изо всех сил напряг зрение, так что глаза почти наполовину выкатились из глазниц. Он смотрел по полу, под дверью, под койкой, во всех углах палаты. Потом, как следует проморгавшись, осмотрел все еще раз.

«Проклятие… Да должно же остаться где-то… Если было, то должно остаться. Должно! »

В нем будто загорелась хрупкая, несмелая надежда. Надежда даже почти призрачная, потому что отчасти она была одним только сильным впечатлением и крепким желанием Северцева. Больше ничем. Надежда, равносильная той, какая просыпается на дне чувствительного сердца, когда человек, стоящий у могилы, вдруг очень ясно представит себе, что усопшего в этой могиле нет. И чем дольше, чем детальнее будет он это представлять, тем больше пищи появится у мнимой надежды. Но главное здесь то, что такая надежда будет полностью выдуманной. Человек будет позволять себе (и хотеть, хотеть! ) обманываться. Иногда самообман вообще имеет поразительную силу. Впрочем, все это уже какой-то опиум, а никакая не надежда.

Бумажки, которую ночью Северцев швырнул в неизвестном направлении, и которая теперь так ясно стояла у него перед глазами, нигде не было.

«Приснилось. — облокотившись спиной на стену, заключил про себя он. Стиснув зубы и сжав кулаки так, что ногти впились в ладонь, он закрыл глаза. Надежда (даже такая наивная) всегда рушится очень больно, — Просто приснилось. Не может быть, чтобы все так… Чтобы Варя… Да и диагноз-то вначале ставил мне не…»

Как только Северцев подумал это, то сразу вспомнил, что сегодня утром ему нужно будет еще кое-что перетерпеть. Но не успел он произнести про себя известную фамилию, как дверь по обыкновению резко открылась, толкнув сидящего на полу Северцева в плечо. Было время утреннего обхода и в палату вошла дежурная медсестра.

— Екатерина Дмитриевна. — узнал ее Северцев, — Здравствуйте. — подняв растерянный взгляд на девушку, как можно развязнее и обыкновенней поздоровался он. Обычно он не здоровался с медперсоналом (отчасти потому, что сами медсестры и санитары не вызывали ни малейшего желания с ними здороваться, а отчасти из-за настроений самого больного), но теперь он почему-то почувствовал себя неловко. Не перед ней, конечно, а скорее, перед собой за свой сон и такую слепую веру в него. Но чтобы хоть немного сгладить эту неловкость, заговорил первый. Да и, кроме того, ему показалось, что именно сейчас Екатерина не будет злиться. И в этом он оказался прав.

— Северцев… — удивилась медсестра, больше спрашивая, чем утверждая. В это утро она действительно не злилась и была даже как-то очень задумчива. Только по привычке капризно нахмурилась. Но это по привычке, — Вы чего, опять плохо? — она быстро перешагнула через ноги Северцева, грохнула металлический поднос, который был у нее в руках, на тумбочку и бросилась к больному.

«Ну все, вот сейчас-то точно отгребу. Катька по утрам всегда еще стервознее, чем ночью. Не может же она за одну смену так измениться. Ну да, не может. Тьфу, да посмотри на себя! Расселся на полу и боится по шее получить. Гадость какая! Ну и ладно, ну и наплевать, в первый раз что-ли? Наплевать на нее, пусть себе орет…» — подумал про себя Северцев, в самом деле ожидая, что медсестра сейчас заорет и думая, что перемена в ней ему только показалась. Но ничего подобного не произошло. Екатерина Дмитриевна присела на корточки на своих огромных каблуках и посмотрела ему в глаза:

— Опять, как в тот раз? Ну конечно, эти-то не прибегут (говорила она про дежурных прошлой смены), они ж не Серафима, им до всех параллельно… — скороговоркой сказала медсестра. И только сейчас, когда она приблизилась, Сергей рассмотрел ее лицо. Под правым глазом женщины темнел ужасный синяк. Она, по-видимому, пыталась замазать его тональником, но вышло не очень хорошо. На другой стороне лица, примерно в этом же месте, было несколько опухших красных царапин. А нижняя губа Екатерины была разбита в целых двух местах.

— Да н-нет, это так… — отмахивался Северцев, пробуя подняться на ноги и теряясь в догадках о том, что случилось с медсестрой.

— Погодите, Северцев, не вставайте. Я, может, позову кого, помогут? — она тоже поднялась с пола, держась обеими руками за бедра.

«Наверно, и там синяки. Может, побил кто… Да ну, она сама кого хочешь побьет» — подумал Сергей, но вслух решил сказать что-нибудь нейтральное.

— О-о, нет, благодарю. — протянул он, — От их помощи потом больше отходить будешь.

Дотянувшись до койки, он оперся руками и рывком поднялся с пола. И тут же, стараясь больше не делать резких движений, устремился в постель и принял полусидячее положение. Женщина с недоверием наблюдала за косыми, слабыми передвижениями. Но тут до Северцева дошло (а он, как и почти все неврастеники не мог похвастаться скоростью мыслительных процессов), что медсестра сказала ему «вы».

«Что это еще такое? Мало того, что не визжит как резаная, изувеченная вся, так еще мне выкает. Ошиблась, может? Да ну, она ж та еще змея… Ко всем, как к дерьму на сапогах относится. Хотя, сказала же «Северцев, вы чего». Проклятие, да что с ней! Хм… Может, мне жить пару дней осталось, вот ее, стерву, и переклинило? Тогда, конечно, радоваться нечему. Хотя, кто тут радуется-то? Я не то, чтобы… Странно просто. Да ну, нет, я же видел, как она всяких тикозников да конвульсивных вот этими своими каблучищами пинала, чтоб те унялись. Какие у ней каблуки противные! Зачем ей тут такие? Тьфу, дрянь какая, причем тут каблуки? Может, и правда, побили… Хрен ее знает. »

Вида, что поведение и наружность Екатерины его заинтересовали, Северцев, конечно, не подал. Хотя и решил по-своему воспользоваться ее расположением. Одна мысль, вернее, одна просьба (не очень важная, но сильно угнетающая и без того расстроенные нервы) уже давно сидела у него в голове. Но перед тем, как приводить ее в действие, он решил еще немного подождать и сделать еще одну, не большую, но показательную проверку.

— Ну, как вы себя чувствуете? — спрашивала его тем временем медсестра, замечая, впрочем, что больной находится больше у себя в мыслях, чем здесь, в палате. Это вообще почти всегда видно — если человек очень погружен в себя.

— Что? — переспросил Северцев. Но переспросил механически (потому что все прекрасно услышал), чтобы потянуть время до своих дальнейших действий. Проверка дала положительный результат. Екатерина Дмитриевна произнесла еще одну, контрольную реплику и опять сказала ему «вы». Значит, Северцев точно не ошибся и она точно была к нему благосклонней обычного. Сегодня или вообще, начиная с этого утра — было неважно. Важно было только то, что сейчас была идеальная минута для просьбы.

— Екатерина Дмитриевна, — как можно размеренней, но все же слабым, дрожащим голосом, начал Северцев, — Мне лучше. (Хотя лучше ему совсем не было. ) Мне намного лучше. И погода радует. Видите, солнце?

Оба посмотрели в окно. Там, обнимая теплым светом кирпичный угол здания больницы, кованый забор и несколько скамеек, действительно уже стояло яркое апрельское солнце. Екатерина перевела взгляд обратно на больного и искренне удивилась такому его развернутому ответу взамен привычного нервного шипения с почти закрытым ртом. Впрочем, удивилась только про себя.

— Это хорошо… Хорошо, если лучше. — как можно суше произнесла она.

— Да, очень хорошо. Можно мне сегодня выйти, Екатерина Дмитриевна? Хоть куда-нибудь, хоть на скамейку просто? — Убедившись, что теперь можно озвучить свою мысль, спросил Северцев совсем напрямую. Он не был на улице ни разу с самого поступления в больницу, а теперь, когда в последние дни особенно потеплело, очень хотелось. Дышать обновленным, весенним воздухом только через форточку — та еще пытка. Впрочем, за этим его невинным желанием прогуляться было несколько большее. Выйти отсюда, хоть бы и на территорию больницы, Северцеву хотелось не только потому, что хотелось на воздух (хотя и появление этого желания где-то глубоко в душе порадовало его самого). Он представлял, как выйдет, как не спеша пройдется по асфальтированной дорожке, как сядет куда-нибудь на скамейку рядом с другими пациентами, которым выходить не запрещается. И будет сидеть с ними, зная, что врач запретил, а он, Северцев, все равно здесь. А значит, либо он убедил врача, либо обманул. Все равно по-своему, все равно — свобода. И эта фантазия грела его печальное сердце уже больше недели. Когда ему грубили медсестры, отвешивали подзатыльники санитары, смеялись врачи, когда в палату не заходили по несколько дней (а случалось и такое), Северцев думал о том, как выйдет, вдохнет прохладный весенний воздух, посмотрит на широкое, не скованное оконной рамой, небо, заговорит с кем-нибудь или про себя с Варей… И это его немного утешало. Мысль о том, чтобы выйти на улицу казалось ему куда более реалистичной, чем мысль о выписке из больнице вообще, поэтому Северцев возвращался к ней чаще.

Медсестра нахмурилась и пристально на него посмотрела. Несколько секунд она медлила с ответом и эти самые секунды показались Северцеву неимоверно долгими. Но наконец женщина ответила:

— Можно, Северцев. Я договорюсь.

Еле заметная победоносная улыбка (больше, впрочем, похожая на судорогу) легла на его губы. А Екатерина Дмитриевна снова нахмурилась:

— Вот завтрак, вот таблетки. — махнула она в сторону тумбочки с подносом, — Капельницы сегодня не будет. Да, кстати, — добавила она, уже собираясь уходить, — Я же от Аркадия Николаевича. Он занят сейчас, вас на после обеда перебросил. Так что выходить лучше сейчас. Ну, я обход кончу и зайду, подождете. — она опять махнула рукой, выходя за дверь.

— Да я бы сам… — крикнул ей вслед Северцев, приподнимаясь на локтях.

— Какой «сам»? Ждите, говорю! — в который раз отмахнулась Екатерина Дмитриевна и хлопнула дверью.

«Сам! Тоже мне… Сам ты до толчка дойти не можешь, не то что… Тьфу! » — ядовито шептал Северцеву его внутренний голос. Но в этот раз Сергей не оскорбился, а только тяжело вздохнул и обратил взгляд на принесенный завтрак. Это была точно такая же потрескавшаяся тарелка, как вчера, как позавчера и как вообще всегда. В ней мерно покачивалась на удивление теплая голубоватая манка. Еще на подносе было два кусочка хлеба. Они и составили завтрак Северцева. От хлеба почему-то тошнило не так сильно, как от всего другого. По крайней мере, не до рвоты…

Кусая черный хлеб и уставившись в противоположную стену, Северцев стал обдумывать все, сказанное медсестрой.

«Горелов… Она сказала, что Горелов с утра не примет. Почему бы это? Ладно, хрен с ним. Допустим, правда занят. Так может, он и после обеда будет занят? Да наплевать! Наплевать на этого… Хм. Сказал, не пойду к нему — значит, не пойду. Не хочу его видеть. О, пр-роклятие, да не все равно что-ли? На улицу сегодня выйду, хоть воздухом подышу, а там видно будет. Может, и схожу. С другой стороны, почему бы и нет? Ну, да видно будет…»

С переносом приема психотерапевта, навязчивый липкий страх тоже несколько отодвинулся, хотя и никуда не исчез. Северцев вспоминал, как в детстве испытывал подобную боязнь перед стоматологами. У него были какие-то постоянные проблемы с зубами и лечится приходилось тоже постоянно. Самым неприятным было, конечно, ожидание. Мама записывала его к врачу примерно за две недели до приема и мелкая, зудящая жуть уже появлялась в маленьком Северцев. Он уже начинал бояться. Потом оставалась неделя, день, час… И чем меньше было времени до приема, тем больше разрастался страх. Самыми невыносимыми были минуты ожидания перед дверью кабинета. В воздухе пахло неизвестностью (когда доктор выйдет и назовёт его, Северцева, фамилию — сейчас, через минуту, через две? ) и мышьяком. Изо всех дверей доносился визжащий звук бормашины и детские крики.

Иногда дверь нужного кабинета открывалась и тогда сердце мальчика замирало в болезненном ожидании, что теперь пора, что пришла его очередь. Но вместе с этим приходило и некоторое облегчение. Ведь теперь его судьба подходила прямо к кульминации и томительное ожидание было позади. В этот момент всегда немножко темнело в глазах и захватывало дух, так что маленький Северцев чувствовал себя почти что идущим под пытку или на казнь. Но иногда дверь открывалась, чтобы просто выпустить какую-нибудь шустренькую медсестру со стопкой бумаг. И Северцев ждал своего часа дальше. Но даже когда зловещая дверь кабинета открывалась для одного этого, он не упускал возможности заглянуть в внутрь и как можно лучше осмотреть обстановку. И хотя эта обстановка никогда не менялась (мальчика даже записывали почти всегда в один и тот же кабинет), он все равно всматривался в стол медсестры, в ширму, визжащий аппарат и уголок кресла с ногами лечащегося бедняги, на месте которого Северцев вот-вот должен был оказаться. Он нервно сглатывал слюну и вздыхал, в красках представляя неминуемое.

Больше всего ему не нравилось стоматологическое кресло с лампой, которая так больно била прямо в глаза. Такие кресла в больнице маленького городка, тогда были совсем старыми, просиженными и затертыми почти до дыр и даже почти что ржавыми. Но детская фантазия изменяла их до неузнаваемости. Причем, не в лучшую сторону. Северцеву эти кресла казались созданным специально для пыток (даже лампа и инструменты рядом были для этого). А запахи, звуки и общая атмосфера старенькой больницы дорисовывали в его воображении страшную картину. Ему все думалось, что вот сейчас, когда он зайдет в кабинет, сядет в это ужасное кресло, то врач запрет за ним дверь и потребует в чем-нибудь сознаться. В чем-нибудь тайном и секретом. Например, в том, что он затирает в дневнике и тетрадках оценки, что на самом деле, он не хочет ехать летом в деревню или в том, что ему нравится девочка из параллели… Да мало ли в чем еще! Но Северцев будет молчать, как настоящий партизан, а потом, когда врач начнет вырывать ему все зубы по одному — стоически терпеть. Невообразимый ужас охватывал его в эти минуты. И заглядывая за ширму в очередной раз, он уже как наяву видел даже кожаные ремни, которыми его привяжут к пыточному креслу. Он изо всех сил сжимал маленькие кулачки и вдавливал ногти в ладонь, так что потом там оставался глубокий след. Ему хотелось бежать.

«Надо вытерпеть. Надо все это вытерпеть. Они хотят меня вылечить, хотят сделать мне лучше. — повторял себе тогда совсем еще белокурый мальчик, стараясь не думать о пытках и вернуться в реальность, — Потом не будут болеть зубы. Надо только вытерпеть, а не бежать. Даже сейчас, даже если очень страшно. Нельзя бежать. Тогда они меня поймают и точно вырвут все-все-все зубы, а так, может, все-таки вылечат. Хотя кого же лечат, делая больно? Разве так можно вылечить? Ладно, я буду как партизан в плену и все вытерплю. »

Так Северцев уговаривал себя ждать и терпеть. Он не мог точно выразить свои мысли, но в глубине души откровенно не понимал, зачем делать все так больно и страшно, если хочешь лечить и делать добро? Зачем он сам должен идти под пытку, мучаться ее ожиданием, а потом неоднократно сюда возвращаться? Вернее, это он понимал, потому что мама, приводящая его сюда, твердила: «добрый доктор тебе поможет» и ей Северцев верил. Но точно не мог понять таких страшных методов «доброго доктора». И у него было всего два объяснения. Первое заключалась в том, что если поступки доктора расходятся с его описанием, то что-то здесь нечисто и мама зачем-то его обманывает. А второе (то, которого мальчик и придерживался так, как верил маме больше, чем себе) в том, что сам он просто ничего не понимает в доброте.

Но время было не вечным и вскоре из кабинета высовывалось лукавое лицо доктора, называя фамилию «Северцев». Владелец фамилии со вздохом входил в кабинет, садился в кресло и открывал рот. Дальше все шло быстро и почти не запоминалось.

Сидя с открытым ртом и невнятно кивая доктору в ответ на какие-то вопросы, мальчик возвращался к мысли, которая пришла ему в голову уже очень давно, но с каждым посещением стоматолога по-своему дополнялась и прорисовывалась. Прислушиваясь к своим ощущениям и почти бессознательно рефлексируя, он думал, что ожидание пытки, должно быть, всегда страшнее самой пытки. Во-первых потому, что ожидание всегда как бы завязывает глаза и погружает в полнейшую неизвестность, точно не предвещающую ничего хорошего. А когда пытка начинается — неизвестность отпадает (а это уже половина). Остается только боль, которая уже начавшись, обязательно кончится. Во-вторых, когда пытка уже идет, думать о чем бы то ни было, уже некогда, поэтому разного рода психологические муки исчезают. Да и внимание под пыткой всегда переключается на боль, а значит, ей и отвлекается.

Обо всем этом Северцев думал, конечно, не в такой форме и его мысли, во многом приукрашенные детским воображением, были намного образнее и отвлеченнее. Но суть была примерно той же. Да и сам процесс лечения зубов происходил не так страшно и болезненно, как рисовался в голове мальчика, когда тот ждал своей очереди в коридоре. Но так устроен ребенок. Он не видит мира иначе, как через призму воображения. Иногда именно это дарит ребенку потенциал, а иногда идет вовсе не на руку и взращивает в детской впечатлительной головке страхи. Но кому, что и по какому принципу достается — вот вопрос. И почти так устроен взрослый, к которому однажды обязательно возвращаются все мысли, идеи, страхи, убеждения, родившиеся в его же собственной голове много лет назад. Возвращаются из самых недр небытия.

Теперешний, почти тридцатилетний Северцев вспомнил все это так ясно, что почти пережил заново. Горькая улыбка легла на его губы.

«А у Вареньки зубки здоровые были, никогда с ней по врачам не ходили. Она больше в Лену пошла, ей гены хорошие достались. Эх, Лена Аркадьевна… Не из-за тебя ли сейчас трясусь, как последний дурак? Ну, и ладно. Чего уж теперь? Что будет, то будет. Знать бы еще, что будет, а так… Странно я это сейчас вспомнил, про стоматологов. А кто знает, может, Варе тоже когда-нибудь про пытку думалось. Кто знает… Может, что у детей, что у взрослых мысли в принципе одни и те же. Так, о разных предметах просто, а в сущности — одни и те же. Может быть. Только ожидание и правда, наверное, страшнее пытки. Это мне сейчас неприятно. А сам Горелов мне, может, ничего и не скажет. Может, это и не он меня в четырех стенах запер. Может, он и не злопамятный. Да тьфу, было бы, что помнить! У меня перед ним совесть чистая…»

— Ну что, Северцев, вы позавтракали? — Екатерина Дмитриевна заглянула в палату, выводя мужчину из задумчивости.

— А… — вздрогнул тот и оглянулся по сторонам. Северцев обнаружил, что все еще сидит на краю койки с надкусанным ломтиком хлеба. Второго на подносе уже не было. «Значит, съел» — сообразил он, быстро засунул в рот оставшийся кусок и присыпал крошками с ладони, — Это вы… — дожевывая, говорил он, — Можно идти?

Медсестра вздохнула, глядя на рассеянного пациента и коротко кивнула головой.

Они молча прошли по почти пустому коридору и свернули на лестницу. Екатерина взяла Северцева под локоть, чтобы в случае сильного головокружения, ему было, на что опереться. На лестнице было холодней и многолюдней. Кто-то из пациентов не спеша поднимался с завтрака, кто-то уже спускался на процедуры, кто-то просто торчал на лестничной площадке. Северцев думал, что будет рад увидеть кого-то, кроме людей в белых халатах, но этого почему-то не произошло. Особенно раздражили его те, что сидели в очереди у кабинета физиопроцедур на втором этаже, куда Екатерина Дмитриевна повернула, чтобы потом обойти по черной лестнице. Это были пациенты с нервными тиками и судорогами, пустыми безумными глазами, скрючившиеся чуть ли не пополам и прочие, от одного вида которых по спине пробегала холодная дрожь. Был там еще один совсем молодой парень, который уставился своими широченными глазами на Северцева, когда тот только появился в поле зрения и не отпускал до тех пор, пока не скрылся. Язык дерганного был вывален изо рта почти до корня, а правое плечо постоянно подпрыгивало к самому уху. Все это общество в целом, каждый его член в частности, а этот парень особенно, показались Северцеву отвратительными. Он поспешил отвернуться и не смотреть. На первой неделе в больнице он тоже ходил на электрофорез и тоже сидел между этими больными. Еще тогда присутствие среди них казалось невыносимым. Северцев смотрел на них, вглядываясь в перекошенные лица, сутулые фигуры, непроизвольные ужимки и не понимал, что он, спокойный, в целом адекватный и разительно отличающийся от них человек, делает в этом обществе. В этом откровенно больном и почти даже неразумном обществе. Но при всем непонимании, к нему в голову навязчиво лезла одна жуткая мысль, заставляющая замирать сердце и сжиматься легкие. И чем дольше Северцев противился этой мысли, чем дольше гнал ее от себя, тем реалистичнее и неизбежнее она казалась. И вот он уже не мог оторвать взгляда от бездумных глаз, кривых улыбок и ненатуральных жестов. Он знал, что среди этих людей были те, страдания которых начались с неврастении или чего-то подобного, но не ушли, не поддались лечению, а быстро прогрессировали и приобрели черты сильной, непобедимой болезни. Северцев не хотел верить своей мысли, не хотел даже предполагать, но его воспаленный разум уже рисовал уродливые картины будущего. Мужчина начинал догадываться, что общего он имеет с сидящим рядом и ему становилось страшно.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒