Annotation 14 страница

Он невозмутимо встретил ее взгляд и произнес:

— Лобные доли.

Легкая улыбка пробежала по губам О'Доннелл. Ей явно доставляло удовольствие сразиться с давним оппонентом.

— А какой смысл был в этом снимке? — спросила Риццоли.

— Меня пригласил адвокат обвиняемого и попросил сделать нейропсихиатрическое заключение. Я провела так называемый Висконсинский тест по сортировке карточек и тест из батареи Холстеда-Рейтана, сделала магниторезонансное сканирование его мозга. И все эти исследования подтвердили один и тот же диагноз: человек получил серьезнейшую травму обеих лобных долей головного мозга.

— Но вы же сказали, что он совершенно оправился от травмы.

— Так казалось.

— И все же он был психически ненормальный или нет?

— Даже при сильном повреждении фронтальных долей вы можете спокойно ходить, говорить, выполнять свои ежедневные обязанности. Вы можете побеседовать с тем, кто перенес фронтальную лоботомию, и не заметить никаких отклонений. Но на самом деле мозг серьезно поврежден. — Она опять указала на снимок. — У этого человека так называемый синдром растормаживания. Лобные доли мозга отвечают за предусмотрительность и адекватность поступков. За способность контролировать импульсы. Если доли повреждены, вы становитесь социально опасным. Вы демонстрируете неадекватное поведение, не испытывая при этом ни чувства вины, ни душевной боли. Вы теряете способность контролировать вспышки жестокости. А мы все подвержены таким импульсам, когда нас охватывает ярость и мы готовы ударить. Скажем, кто-то «подрезал» вас на машине, и вам уже хочется протаранить обидчика. Я уверена, что вам знакомы такие чувства, детектив. Когда от злости хочется кого-то убить.

Риццоли ничего не ответила, да и что было говорить, если она сознавала правоту О'Доннелл.

— Общество полагает, что акты насилия и жестокости есть проявление зла или порока. Нас уверяют в том, что мы способны контролировать собственное поведение, что каждый из нас волен выбирать, ударить или не ударить другого человека. Но нашими поступками руководит не только мораль. Есть еще и биология. Лобные доли мозга помогают нам интегрировать мысли и действия, просчитывать их последствия. Не будь такого контроля, мы бы поддавались каждой эмоции. То же самое случилось и с этим человеком. Он утратил способность контролировать собственное поведение. Он испытывал сексуальное влечение к дочери, и он стал ее домогаться. Жена разозлила его, и он забил ее до смерти. Время от времени у каждого из нас появляются порочные мысли, пусть даже мимолетные. Мы видим привлекательного незнакомца, и вот уже нас неудержимо тянет заняться с ним сексом. Это всего лишь мгновение мысли. Но что, если мы уступим ей? Что, если не сможем остановиться? Этот сексуальный импульс может привести к насилию. Или хуже того.

— И на этом строилась его защита? «Мой мозг приказал мне сделать это»?

Во взгляде О'Доннелл промелькнуло недовольство.

— Синдром растормаживания является официальным неврологическим диагнозом.

— Я понимаю, но в суде он принимался в расчет?

Последовала ледяная пауза.

— Наша судебная система до сих пор оперирует понятиями, принятыми еще в девятнадцатом веке. Неудивительно, что суды игнорируют заключения неврологов. В общем, тот человек ожидает сейчас исполнения смертного приговора в Оклахоме. — Помрачнев, О'Доннелл вытащила рентгеновские снимки из проектора и убрала их в конверт.

— И какое это имеет отношение к Уоррену Хойту?

О'Доннелл подошла к столу, взяла другой конверт и извлекла из него следующую партию рентгеновских снимков. На экране появились новые изображения черепа, фронтальный и боковой виды, но уже меньших размеров. Это был череп ребенка.

— Этот мальчик упал, взбираясь на забор, — сказала О'Доннелл. — Упал лицом вниз и ударился головой о мостовую. Взгляните на фронтальный снимок. Видите крохотную трещину, которая тянется вверх над левой бровью?

— Вижу, — кивнула Риццоли.

— А теперь посмотрите на имя пациента.

Риццоли вгляделась в надпись, сделанную по краю снимка, и оцепенела.

— Ему тогда было десять лет, — продолжила О'Доннелл. — Нормальный активный мальчик, росший в богатом пригороде Хьюстона. По крайней мере так записано в его педиатрической карте и характеристике из начальной школы. Здоровый ребенок, умственное развитие на уровне выше среднего. Хорошо ладил со сверстниками.

— Пока не вырос и не начал их убивать.

— Да, но почему Уоррен стал убивать? — О'Доннелл вновь обратилась к снимкам. — Эта травма могла быть причиной.

— Ну, знаете, я тоже упала с перекладины, когда мне было семь лет. Занималась на домашнем турнике. Сильно ударилась головой. Но я же не режу людей.

— И все равно вы охотитесь на них. Так же, как и он. Что ни говори, а вы — профессиональный охотник.

Риццоли почувствовала, как ее обдало жаром ярости.

— Как вы смеете сравнивать меня с ним?

— Я и не сравниваю, детектив. Но только подумайте, какие чувства вы сейчас испытываете. Вы ведь с радостью ударили бы меня, не так ли? Так что вас останавливает? Что сдерживает? Мораль? Хорошие манеры? Или просто холодная логика, которая подсказывает, какие могут быть последствия? Боязнь того, что вас арестуют? Все эти перечисленные факторы удерживают вас от нападения на меня. И этот мыслительный процесс проходит как раз в лобных долях головного мозга. Благодаря этим нейронам вы способны контролировать свои деструктивные импульсы. — О'Доннелл сделала паузу. И многозначительно добавила: — Хотя и не всегда.

Последняя фраза, словно отравленная стрела, достигла своей цели, впившись в болевую точку. Всего лишь год назад, во время расследования дела Хирурга, Риццоли совершила ужасную ошибку, которая останется в памяти вечным позором: в азарте погони она выстрелила и убила невооруженного человека. Сейчас она взглянула в глаза О'Доннелл и увидела в них удовлетворение.

— Вы сказали, что Хойт первым связался с вами, — нарушил молчание Дин. — На что он надеялся? На внимание? Сочувствие?

— А может, на простое человеческое понимание? — предположила О'Доннелл.

— Он просил у вас только этого?

— Уоррен пытается найти ответы. Он не знает, что заставляет его убивать. Но чувствует, что он не такой, как все. И хочет понять, почему.

— Он сам вам об этом сказал?

О'Доннелл подошла к столу и взяла папку.

— Здесь его письма. И видеокассета с записью интервью.

— Вы ездили в «Соуза-Барановски»? — спросил Дин.

— Да.

— А чья это была идея?

О'Доннелл замялась.

— Мы оба посчитали, что это будет полезно.

— Но кто первый подал идею встречи?

За О'Доннелл ответила Риццоли:

— Конечно, Хойт. Разве нет? Это он попросил о встрече.

— Возможно, это было его предложение. Но мы оба хотели встретиться.

— У вас нет ни малейшей догадки, зачем на самом деле он попросил вас приехать? — спросила Риццоли.

— Мы должны были встретиться. Я не могу оценивать пациента, до тех пор пока не встречусь с ним лицом к лицу.

— И, пока вы там сидели лицом к лицу, о чем он думал, как вы считаете?

О'Доннелл усмехнулась:

— А вы умеете читать чужие мысли?

— О да. Я очень хорошо знаю, что у Хирурга на уме. — Риццоли вновь обрела уверенность, и слова ее звучали холодно, уверенно, безапелляционно. — Он попросил вас приехать, потому что хотел вас изучить. Он это проделывает со всеми женщинами. Улыбается, говорит приятные вещи. Это ведь отмечено в его школьной характеристике, не так ли? «Вежливый юноша», — говорили учителя. Бьюсь об заклад, он и на вас произвел такое впечатление при первой встрече.

— Да, он был…

— …обыкновенный парень, открытый к сотрудничеству…

— Детектив, я не настолько наивна, чтобы считать его абсолютно нормальным человеком. Но он действительно был готов сотрудничать. Его самого беспокоили собственные поступки. Он хотел понять, в чем причины такого его поведения.

— И вы сказали ему, что все дело в той давней травме…

— Я сказала, что травма была одним из факторов.

— Представляю, как он был счастлив это услышать. Получить оправдание своим зверствам!

— Я честно поделилась с ним своим мнением.

— А знаете, от чего еще он был счастлив?

— От чего?

— От того, что находился в одной комнате с вами. Вы ведь были с ним наедине?

— Мы встречались в комнате для интервью. И там велось постоянное видеонаблюдение.

— Но между вами не было никаких барьеров. Ни стеклянного окна, ни плексигласа.

— Он ни разу не угрожал мне.

— Он мог наклоняться к вам, рассматривать ваши волосы, нюхать вашу кожу. Он очень любит вдыхать женские запахи. Это его заводит. Но больше всего его возбуждает запах страха. Собаки чуют страх, вам это известно? Когда нам страшно, наш организм вырабатывает гормоны, которые улавливают собаки. Уоррен Хойт тоже способен их улавливать. В этом смысле он ничем не отличается от любого зверя, который охотится. Он чует запах страха, запах незащищенности. Это питает его фантазии. И я могу представить, что он воображал, пока сидел с вами в одной комнате. Я видела, к чему приводят такие фантазии.

О'Доннелл попыталась рассмеяться, но смех получился натянутым.

— Если вы пытаетесь запугать меня…

— У вас длинная шея, доктор О'Доннелл. Наверное, такую называют лебединой. Он наверняка обратил на это внимание. Вы ни разу не заметили, как он смотрит на ваше горло?

— О, прошу вас…

— Разве вы не видели, как скользит его взгляд сверху вниз? Может, вы подумали, что он смотрит на ваши груди, как это делают другие мужчины. Но только не Уоррен. Груди его не волнуют. Его влекут шеи. Женское горло для него вроде десерта, в который ему не терпится впиться. Но он оставляет его на потом, когда будет покончено с другими частями тела.

Вспыхнув, О'Доннелл повернулась к Дину:

— Ваша коллега ведет себя недостойно.

— Нет, я так не считаю, — тихо произнес Дин. — Детектив Риццоли действует в рамках закона.

— Она пытается меня запугать.

Риццоли рассмеялась.

— Вы находились в одной комнате с Уорреном Хойтом. Разве это вас не пугало?

О'Доннелл смерила ее ледяным взглядом.

— Это было чисто клиническое интервью.

— Вы так думали. Но он вкладывал в это совсем другой смысл. — Риццоли двинулась к ней, и в ее позе затаилась тихая агрессия, которая не ускользнула от О'Доннелл. Хотя О'Доннелл была выше и мощнее, она явно проигрывала Риццоли в темпераменте и все глубже заливалась краской, пока слова Риццоли продолжали хлестать ее по щекам. — Вы сказали, он был вежлив, открыт диалогу. Ну, разумеется. Он получил в точности то, что хотел: с ним в комнате оказалась женщина. Причем совсем рядом, и это его возбуждало. Но он умело скрывал свое волнение — в этом он мастак. Ведет совершенно безобидную беседу, хотя думает в этот момент только о том, как бы перерезать вам горло.

— Вы выходите за рамки, — оборвала ее О'Доннелл.

— Все еще думаете, что я пытаюсь запугать вас?

— А разве это не так?

— Я вам сейчас скажу кое-что, от чего вы действительно испугаетесь до смерти: Уоррен Хойт завелся от вас, вы его возбудили. И вот теперь он снова на свободе и вышел на охоту. И знаете что? Он никогда не забывает запах женщины.

О'Доннелл отшатнулась от нее, и в глазах ее наконец промелькнул ужас. Риццоли невольно испытала удовлетворение, заметив этот страх. Ей почему-то хотелось, чтобы О'Доннелл ощутила хотя бы привкус того, что ей пришлось испытать год назад.

— Привыкайте к страху, — сказала Риццоли. — Это вам теперь пригодится.

— Я уже работала с такими пациентами, как он, — сказала О'Доннелл. — Я знаю, когда стоит бояться.

— Хойт не похож ни на одного из тех, с кем вам доводилось встречаться.

О'Доннелл расхохоталась. К ней вернулась прежняя бравада, подхлестываемая гордостью.

— Все они не похожи друг на друга. Все уникальны. И я никогда не отворачиваюсь от них.

Дорогая доктор О'Доннелл!

Вы просили поделиться с вами воспоминаниями о моем раннем детстве. Я слышал, что мало кто помнит первые три года своей жизни, поскольку незрелый мозг еще не способен усваивать язык, который необходим, чтобы воспроизводить образы и звуки. Впрочем, каким бы ни было объяснение детской амнезии, ко мне оно не относится, поскольку я отчетливо помню многое из моего младенчества. Я даже могу вызвать в памяти образы, которые относятся к периоду, когда мне было всего одиннадцать месяцев. Вы наверняка не поверите и сочтете, что они выстроены на рассказах родителей. Уверяю вас, они реальны, и, если бы мои родители были живы, они бы подтвердили вам, что мои воспоминания точны и не могут основываться на чьих-то рассказах, тем более что относятся к событиям, о которых в нашей семье говорить не принято.

Я помню свою детскую кроватку с белыми деревянными прутьями, на которых остались отметины от моих зубов. Голубое одеяльце с нарисованными на нем крохотными существами — птичками, пчелками или медвежатами. А над кроваткой висела эдакая хитрая штуковина — теперь-то я знаю, что ее называют «мобайл», а тогда она мне казалась совершенным волшебством. Блестящие звезды, месяцы, планеты — что там еще подвешивал отец — медленно проплывали над моей головой. Мой отец был авиакосмическим инженером и полагал, что можно сделать из ребенка гения, если просто стимулировать работу его мозга — будь то мобайлом, картинками или записанным на пленку голосом, твердящим таблицу умножения.

Я всегда был первым в математике.

Но вам вряд ли интересны эти воспоминания. Я знаю, вы ждете мрачных подробностей, а не умильных картинок с колыбельками и мобайлами. Вы хотите знать, почему я такой, какой я есть.

Тогда мне придется рассказать вам про Мэйрид Донохью.

Я узнал ее имя гораздо позже, когда поделился с тетушкой своими ранними воспоминаниями, и она воскликнула: «О, Боже! Так ты, выходит, помнишь Мэйрид? » Да, конечно, я помню ее. Когда я вызываю в памяти воспоминания о первых месяцах своей жизни, то передо мной встает женское лицо — но не моей матери, а Мэйрид, склонившейся над колыбелью. Ее белая кожа с родинкой, которая черной мушкой выделяется на щеке. Зеленые глаза, которые одновременно прекрасны и холодны. И улыбка — я, младенец, смог увидеть в ней то, чего не замечали взрослые: в той улыбке была ненависть. Она ненавидит дом, в котором работает. Ненавидит запах подгузников. Ненавидит мои голодные крики, которые нарушают ее сон. Она ненавидит обстоятельства, которые привели ее в этот жаркий техасский город, совсем не похожий на ее родную Ирландию.

Но сильнее всего она ненавидит меня.

Я это знаю, потому что она демонстрирует свою ненависть самыми разными способами, но всегда исподтишка. Она никогда не оставляет следов своего коварства, нет, она слишком умна для этого. Ее ненависть выражается в злобном шепоте, тихом, словно шипение змеи, с которым она склоняется над моей кроваткой. Я не понимаю слов, но слышу скрытую в них угрозу, вижу ярость в ее прищуренных глазах. Она четко исполняет свои обязанности по уходу за ребенком: мой подгузник всегда свежий, а молоко в бутылочке теплое. Но я постоянно ощущаю тайные щипки, скручивание кожи, жжение спирта, вылитого на мою уретру. Естественно, я кричу от боли, но у меня никогда не остается ни синяков, ни шрамов. Просто я неспокойный ребенок, с неустойчивой психикой, как объясняет она родителям. Бедная труженица Мэйрид! Ей приходится иметь дело с этим горластым отродьем, пока моя мама отдает себя служению обществу. Мама, которая пахнет духами и норковым манто.

Вот что я помню. Ослепляющие вспышки боли, звук собственного крика и надо мной — белая шея Мэйрид, которая наклоняется ко мне, чтобы в очередной раз ущипнуть или впиться в мою нежную кожу.

Не знаю, возможно ли, чтобы такой младенец, каким был тогда я, испытывал ненависть. Скорее всего наказание может вызвать у ребенка сильное удивление. Не понимая смысла происходящего, он может лишь связать причину и следствие. И, должно быть, я уже тогда понял, что причиной моих мучений была женщина с холодными глазами и белой молочной шеей.

* * *

Риццоли сидела за рабочим столом, уставившись в письмо Уоррена Хойта, написанное аккуратным почерком, с четко выдержанными полями и ровными строчками. Хотя оно было написано чернилами, в нем не было ни единой помарки, ни одного зачеркнутого слова. Каждое предложение было тщательно выстроено и только потом перенесено на бумагу. Она представила, как он склонялся над этой страницей, как его тонкие пальцы сжимали ручку, как скользила по бумаге его кожа, и ей вдруг нестерпимо захотелось вымыть руки.

В женской комнате отдыха она тщательно намылила руки и принялась скрести их, пытаясь стереть его следы, но даже и после того как руки были вымыты и высушены, она все равно чувствовала себя заразной, словно яд его слов просочился сквозь кожу. А впереди были другие письма, и значит, ей предстояло впитать еще больше отравы.

В дверь постучали, и она вздрогнула.

— Джейн? Вы здесь? — Это был Дин.

— Да, — отозвалась она.

— Я приготовил видеомагнитофон в зале совещаний.

— Сейчас буду.

Она посмотрела на себя в зеркало и осталась недовольна тем, что увидела: усталые глаза, затравленное выражение лица. «Не позволяй ему видеть тебя такой», — приказала она себе.

Риццоли открыла кран, умылась холодной водой и промокнула лицо бумажным полотенцем. Потом выпрямилась и сделала глубокий вдох. «Уже лучше, — подумала она, глядя на свое отражение. — Никогда не показывай слабость».

Она вошла в зал совещаний и по-деловому кивнула Дину.

— Ну, готово?

Телевизор был уже включен, и горела красная лампочка видеомагнитофона. Он взял пакет, который им передала О'Доннелл, и достал оттуда видеокассету.

— Датировано седьмым августа, — сказал он.

«Всего три недели тому назад», — подумала она, чувствуя себя неуютно, оттого что мысли и образы, которые ей предстояло услышать и увидеть, были столь свежими.

Она села за стол, приготовила ручку и блокнот для записей.

— Начинайте.

Дин вставил кассету и нажал на кнопку воспроизведения записи.

Первой, кого они увидели, была О'Доннелл с идеальной прической, на фоне белой стены тюремного пропускного пункта, до неприличия элегантная в своем голубом трикотажном костюме.

— Сегодня седьмое августа. Я нахожусь у здания тюрьмы «Соуза-Барановски» в городе Ширли, штат Массачусетс. Цель моего визита — интервью с мистером Уорреном Д. Хойтом.

Экран погас, и уже через мгновение появился новый образ — лицо настолько омерзительное, что Риццоли в ужасе отпрянула. Кому-то другому внешность Хойта могла показаться обычной, ничем не примечательной. Его светло-коричневые волосы были аккуратно подстрижены, а лицо выражало полное смирение. Арестантская роба синего цвета мешковато висела на его стройной фигуре. Те, кто знал Хойта в повседневной жизни, описывали его как вежливого и услужливого человека; такое же впечатление он производил и на экране: безобидный и вполне симпатичный молодой мужчина.

Его взгляд сместился в сторону. Они расслышали скрип стула, а вслед за этим и голос О'Доннелл:

— Тебе удобно, Уоррен?

— Да.

— Тогда начнем?

— Как скажете, доктор О'Доннелл. — Он улыбнулся. — Я никуда не тороплюсь.

— Хорошо. — Опять скрипнул стул, и О'Доннелл откашлялась. — В своих письмах ты уже рассказал кое-что о своей семье и детстве.

— Я постарался представить полную картину. Думаю, вам будет важно знать все аспекты, чтобы понять, кто я такой.

— Да, я ценю твою откровенность. Мне нечасто выпадает возможность взять интервью у человека с такой отменной памятью и столь заинтересованного в выяснении причин собственного поведения.

Хойт пожал плечами.

— Ну, познать собственную жизнь всем важно. Иначе и жить не стоит.

— Иногда самоанализ заводит слишком далеко. Это своего рода защитная реакция. Давай попытаемся отделить интеллект от голых эмоций.

Хойт сделал паузу. А потом с легкой насмешкой в голосе произнес:

— Вы хотите поговорить со мной о чувствах?

— Да.

— О каких-то конкретных чувствах?

— Я хочу знать, что заставляет человека убивать. Что влечет его к жестокости. Мне интересно, какие мысли посещают тебя в этот момент. Что ты чувствуешь, когда убиваешь другого человека.

Он какое-то время молчал, словно обдумывая ответ.

— Это не так легко описать.

— Попытайся.

— Во имя науки? — В его голос вернулись насмешливые нотки.

— Да. Во имя науки. Так что ты испытываешь?

Долгая пауза.

— Удовольствие.

— Выходит, убийство доставляет тебе удовольствие?

— Да.

— Опиши это состояние.

— Вам действительно хочется это знать?

— Это ключевой вопрос моего исследования, Уоррен. Я хочу знать, что ты испытываешь, когда убиваешь. Это не праздное любопытство. Мне необходимо знать, проявляются ли у тебя симптомы, характерные для неврологических аномалий. Например, головные боли, странные запахи или вкусовые ощущения.

— Запах крови мне очень нравится. — Он сделал паузу. — О, мне кажется, я вас шокировал.

— Продолжай. Расскажи мне про кровь.

— Вы знаете, я ведь работал с ней.

— Да, я знаю. Ты был лаборантом-технологом.

— Люди думают, что кровь — это просто красная жидкость, циркулирующая в наших венах. Как моторное масло. Но на самом деле это сложное вещество, и ее формула для каждого человека индивидуальна. Кровь уникальна. Так же, как уникально каждое убийство. И нет такого, которое можно было бы описать как типичное.

— Но все они доставляли тебе удовольствие?

— Некоторые в большей степени.

— Тогда расскажи о том, которое больше всего запомнилось. Есть такое?

Он кивнул.

— Да, есть одно, о котором я чаще всего думаю.

— Чаще, чем о других?

— Да. Оно не выходит у меня из головы.

— Почему?

— Потому что я его не закончил. Мне не удалось насладиться им в полной мере. Знаете, это как рана, которая чешется, а почесать ее нельзя.

— Как-то тривиально звучит.

— Разве? Но со временем даже самый тривиальный зуд может свести с ума. Он занимает все ваши мысли. Знаете, есть такая пытка — щекотать пятки. Поначалу кажется, что ничего особенного. Но вот щекотка продолжается день за днем. Она становится самой изощренной формой пытки. Кажется, я упоминал в своих письмах о том, что мне интересна история человеческой неприязни. Искусство причинения боли.

— Да. Ты писал об этом… хм… интересе.

— Долгая история пыток доказывает, что даже самый невинный источник дискомфорта со временем становится невыносимой мукой.

— И что, тот зуд, который ты только что описывал, действительно стал невыносимым?

— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. Мне обязательно нужно его завершить. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом. Зрительные образы постоянно прокручиваются в моем сознании.

— Опиши их. Что ты видишь, что чувствуешь.

— Я вижу ее. Она другая, не такая, как все остальные.

— Почему?

— Она ненавидит меня.

— А другие не испытывали ненависти?

— Другие были голые и испуганные. Покоренные. А эта до сих пор борется со мной. Я это чувствую, когда касаюсь ее. Ее кожа наэлектризована яростью, хотя она и знает, что я победил. — Он подался вперед, как будто собирался поделиться самыми сокровенными мыслями. Его взгляд теперь был сосредоточен не на О'Доннелл, он был устремлен прямо в объектив камеры, словно Хойт видел перед собой Риццоли. — Я чувствую ее злость, — продолжал он. — Я впитываю ее ярость, когда просто касаюсь ее кожи. Она доводит меня до белого каления. В этот момент я чувствую себя сгустком энергии, сокрушительной и опасной. Я вновь хочу испытать это чувство.

— Это тебя возбуждает?

— Да. Я думаю о ее шее, очень изящной. У нее прекрасная белая шея.

— О чем еще ты думаешь?

— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…

— Итак, твои фантазии о докторе Корделл можно назвать сексуальными?

Он сделал паузу. Моргнул, как будто его вывели из состояния транса.

— Доктор Корделл?

— Мы ведь о ней говорим, не так ли? О жертве, которую тебе так и не удалось убить, о Кэтрин Корделл.

— О! Да, я и о ней тоже думаю. Но сейчас я имел в виду не ее.

— Так о ком же ты говорил?

— О другой. — Хойт так пристально уставился в объектив, что Риццоли словно обожгло его взглядом. — Эта женщина служит в полиции.

— Ты имеешь в виду ту, которая тебя нашла? Об этой женщине твои фантазии?

— Да. Ее зовут Джейн Риццоли.

Дин встал и нажал на кнопку СТОП. Экран погас. Последние слова Уоррена Хойта эхом повисли в тишине. В своих фантазиях он срывал с нее одежды, топтал ее достоинство, превращал ее тело в обнаженные куски плоти: шею, груди, живот. Ей вдруг стало интересно, не отпечатались ли фантазии Хойта в сознании Дина, не смотрит ли он теперь на нее глазами чудовища.

В этот момент он как раз обернулся. Ей всегда было сложно читать по его лицу, но сейчас его глаза полыхали гневом, и ошибиться в этом было невозможно.

— Вы все поняли, не так ли? — сказал он. — Эта пленка предназначалась для вас. Он проложил тропинку, по которой вы должны были следовать. Конверт с обратным адресом привел к О'Доннелл, к его письмам, к этой пленке. Он знал, что рано или поздно вы все это увидите.

Риццоли сидела, уставившись на экран телевизора.

— Да. Он говорил со мной.

— Вот именно. О'Доннелл он использует как проводника. Он дает ей интервью, но на самом деле обращается к вам. Рассказывает вам о своих фантазиях. Пытается запугать вас, унизить. Послушайте только, что он говорит.

Дин вновь запустил пленку. И опять на экране возникло лицо Хойта.

— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом…

Дин остановил кассету и посмотрел на нее.

— Ну, и каково вам после этого? Знать, что вы постоянно у него на уме?

— Вы прекрасно знаете, каково мне.

— И он тоже. Вот почему он хотел, чтобы вы это услышали. — Дин нажал на кнопку быстрой перемотки, а потом снова включил воспроизведение записи.

Взгляд Хойта был устремлен на несуществующего зрителя.

— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…

Дин опять остановил запись. Его взгляд смутил ее, и она вспыхнула румянцем.

— Только не спрашивайте, — сказала она. — Вы ведь хотите знать, какие чувства это вызывает.

— Вы чувствуете себя раздетой?

— Да.

— Незащищенной?

— Да.

— Изнасилованной?

Она сглотнула слюну и отвернулась. Потом тихо произнесла:

— Да.

— Именно то, чего он и добивается. Вы мне сами говорили, что его влечет к женщинам с покалеченной психикой. Женщинам, которые подверглись насилию. И сейчас он добивается, чтобы и вы стали такой. С помощью записанных на пленку слов вы тоже становитесь его жертвой.

Риццоли твердо посмотрела ему в глаза.

— Нет, — сказала она. — Я не жертва. Хотите знать, что я чувствую сейчас?

— Что же?

— Я готова разорвать этого мерзавца на куски. — Ее ответ был сущей бравадой. Но Дин опешил и, нахмурившись, какое-то время изучал ее. Неужели он догадался, чего ей стоит казаться храброй? Неужели расслышал фальшивые нотки в ее голосе? А она продолжала, распаляясь все больше, не давая ему шанса вникнуть в ее блеф. — Вы говорите, он уже тогда знал, что я увижу это, что эта пленка предназначалась мне?

— А вам разве так не показалось?

— Нет, мне показалось, что это очередной бред психопата.

— Мы имеем дело не с простым психопатом. И не с обыкновенной жертвой. Он говорит о вас, Джейн. О том, что он хотел бы проделать с вами.

Она почувствовала, как натянулись нервы. Дин вновь переводил разговор на личное. Может, ему доставляло удовольствие видеть, как она страдает? Или он преследовал иные цели, желая не просто усилить ее страхи?

— В то время, когда было записано интервью, он уже имел план побега, — заявил Дин. — Помните, это он был инициатором переписки с О'Доннелл. Он знал, что она ухватится за идею интервью, не сможет устоять. Она для него стала открытым микрофоном, рупором, в который он мог сказать все, что хотел донести людям. Вам в частности. А потом он просто выстроил логическую цепочку, и вы увидели эту запись.

— Не слишком ли гениальный план?

— А разве Хойту такое не под силу? — Это была еще одна стрела, выпущенная с целью прорвать ее оборону, заставить признать очевидное. — Он провел за решеткой целый год. И все это время жил фантазиями, — сказал Дин. — Фантазиями о вас.

— Нет, он всегда хотел Кэтрин Корделл. Ему нужна была Корделл…

— О'Доннелл он сказал совсем другое.

— Значит, он лжет.

— Зачем?

— Чтобы достать меня. Разозлить…

— Выходит, вы все-таки согласны с тем, что эта пленка предназначалась вам. Это послание, адресованное именно вам.

Риццоли уставилась на пустой экран телевизора. Ей казалось, будто призрак Хойта все еще смотрит на нее. Все, что он делал, было направлено на то, чтобы разрушить ее мир, подорвать ее психику. То же самое он проделал с Корделл, прежде чем приступил к убийству. Он запугивал свои жертвы, доводил их до крайнего морального истощения и наносил удар, когда они уже были истерзаны страхом. И отрицать это было глупо.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒