Рискующее сердце 2 страница

В подобной ситуации Пауль Боймер у Ремарка изливается со всей гуманистической искренностью: «Товарищ, я не хотел убивать тебя. ‹…› Но раньше ты был для меня лишь отвлеченным понятием, комбинацией идей, жившей в моем мозгу и подсказавшей мне мое решение. Вот эту-то комбинацию я и убил. Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как и я. Я помнил только о том, что у тебя есть оружие: гранаты, штык; теперь же я смотрю на твое лицо, думаю о твоей жене и вижу то общее, что есть у нас обоих». [5] Эрнст Юнгер дает отповедь подобным настроениям за несколько лет до того, как они будут высказаны: «Например, ты же мог на обратном пути задержаться в Женеве или в Цюрихе, чтобы созерцать представление издали, ничего не меняя в своем привычном образе жизни. Сколько наших литераторов там сидит в данный момент! Но какое различие между ними и нами, когда они созерцают и пишут, в то время как мы действуем! Они отключены от великого ритма жизни, который пульсирует в нас». И дальше слова, совершенно невероятные для либерального патриотического сознания: «В сущности, не важно, кто под каким знаменем, очевидно одно: наша последняя пехтура или захудалый французский солдатик, стрелявший и заряжавший в битве на Марне, больше значит для мира, чем все книги, которые могут нагромоздить эти литераторы».

Эрнст Юнгер откровенно отождествлял себя с лейтенантом Штурмом и даже подписывал свои статьи псевдонимом «Ганс Штурм». Первый роман, безусловно, проливает свет на позиции Юнгера-публициста, но и многие положения из его статей перекликаются с высказываниями лейтенанта Штурма или комментируют их. Так, например, странные мысли лейтенанта о боевом братстве с противником обретают отчетливость в статье «Национализм», опубликованной в 1926 году. В 20-е годы Юнгер выступает под флагом национализма, но его национализм едва ли совпадает с общепринятым. Естественнонаучные идеи поэтически и политически подтверждаются у него духовной жизнью: «Соображение, будто каждая национальная воля направлена против другой национальной воли, так же бесплодно, как бесплоден вопрос, почему деревья одного леса вынуждены бороться между собой за свет и питание. Рассудок может усмотреть в Европе, как в лесу, единство, но ни дереву, ни народу не может он отказать в своей особой необходимости». Так объясняются у Юнгера взаимоотношения бойцов, убивающих друг друга с уважением, если не с любовью. Вспоминается древний арийский миф, согласно которому, убивая достойного врага, оказываешь ему услугу, избавляя от позорной естественной смерти. (Не отсюда ли восходит легендарное высказывание наполеоновского маршала Ланна: «Если гусар не убит в тридцать лет, это не гусар, а дерьмо»? ) Таким путем древний воин завоевывал и для себя самого достойную смерть от руки достойного врага. Но это миф, а Эрнст Юнгер, опираясь на миф, старается придерживаться политической реальности: «Быть националистом — значит отстаивать необходимость нации всеми средствами, о которых может зайти речь. Это значит учреждать идею нации как высшую ценность, которой должны подчиниться все остальные ценности. Это также значит быть не европейцем или гражданином мира, а верить в то, что быть немцем, французом или англичанином важнее, и это решает дело. Это значит ценить особенное выше всеобщего, над понятием ставить жизнь, а над распущенностью — органическое самоограничение. Это значит желать сочетаться с жизнью великими таинственными токами крови, а не абстрактным каркасом умственной конструкции. Только ради подлинных жизненных единств, а не ради полезного, практического или ухищренного жизнь готова на любую жертву».

Любопытно, что несколько лет спустя против подобного понятия нации выступит не кто иной, как Адольф Гитлер, фюрер национал-социалистической рабочей партии, причем все компоненты в названии его партии втайне претили Гитлеру, так как не выражали его крайнего глубинного правого радикализма. В разговоре с Германом Раушнингом, главой данцигского сената, Гитлер говорил: «Нация — это политическое орудие демократии и либерализма. Мы должны снова упразднить это ложное понятие и заменить его понятием породы, которое еще не затаскано политиками. Ключевым понятием будущего станет не „народ“ — это понятие давно ушло в прошлое, и поэтому перестраивать и уточнять нынешние границы населенных областей просто бессмысленно. На первый план выйдет скрытое за ним понятие породы». [6] Возможно, здесь кроется внутреннее принципиальное противостояние, побудившее Эрнста Юнгера отвергнуть национал-социализм вместе с гитлеризмом как массовое плебейское движение. Вместо породы у Эрнста Юнгера проступает кровь: «Кровь глубже всего того, что можно сказать и написать о ней. Ее темные и светлые колебания чаруют мелодиями, настраивающими нас на печаль или на счастье. Они притягивают нас к лицам, пейзажам и вещам или они отвращают нас от них. То нечто, то избыточное, что вовлекает нас в очертания гор, в длящиеся линии долин, в игру облаков на небе, в смех человека, в движения животных или в краски картины, чей создатель, может быть, давно уже умер, в ту весомость, которую жизнь с безошибочностью сновиденья придает всем вещам, — это определяется родом и своеобразием крови. Явление дано, но только мощь и полнота крови устанавливают его ценность, делают его значительным, символическим и глубоким».

За пятьдесят с лишним лет до статьи Эрнста Юнгера «Национализм» Константин Леонтьев пишет свою работу «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Леонтьев предвосхищает категорический отказ Эрнста Юнгера быть «европейцем» или «гражданином мира» и со всей решительностью зрелого мыслителя обосновывает этот отказ. Эрнст Юнгер вряд ли знал работы Леонтьева, но тем симптоматичнее, если помимо него он пришел к тем же выводам. При этом для Юнгера имел огромное значение «эсхатологический мир Достоевского» (так он говорит, называя романы Достоевского великими). Именно в романе Достоевского «Братья Карамазовы» главным действующим лицом является средний европеец, вызывающий столь резкое неприятие и у Леонтьева, и у Юнгера. Этот средний европеец не кто иной, как Смердяков. Пацифизм, против которого выступает Юнгер, проповедует Смердяков с гитарой: «Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат». [7] И Смердяков провозглашает это отнюдь не потому, что следует заповеди: «Не убий! ». Напротив, излагая свою пацифистскую доктрину, он обдумывает убийство Федора Павловича, причем не последним мотивом для убийства остается предположение, будто Федор Павлович — его отец, что и подтвердит на суде идеолог и тайный вдохновитель смердяковщины Иван Федорович Карамазов, демонстративно заявляющий: «Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину», [8] совсем в духе психоанализа, распространяющегося вместе с пацифизмом. Эрнст Юнгер пытается дистанцироваться от русского мира потому, что слишком многим ему обязан. Тот же Смердяков с завидной краткостью формулирует еще одну точку зрения, сопутствующую его пацифизму: «Стихи вздор-с». [9] А Эрнст Юнгер в «Рискующем сердце» пишет: «…я могу об этом судить, поскольку, быть может, сам приобрел скромные заслуги в подготовке ближайшей войны, входя в комиссию по разработке нового устава. Между прочим, едва ли стоит выигрывать эту войну, если мы, позволю себе такое литературное сравнение, не научимся отдавать всего Стендаля за единственное стихотворение Гёльдерлина, за единственный „Гимн к ночи“, за единственный фрагмент из каббалистической прозы Гамана».

Любовь к Стендалю — тем бо& #769; льшая жертва, приносимая Эрнстом Юнгером на алтарь немецкого национализма, что этому предшествуют неоднократные признания в непоправимом восхищении: «Должен признать, что этот огонь, так меня восхищавший, ценимый мною и теперь, сильно подернут льдом, и французский романтизм вообще относится к немецкому, как бокал шампанского — к влаге лесного ручья». Необычайно тонкое замечание, действительно способствующее проникновению в «Гимны к ночи» Новалиса, но еще ранее Эрнст Юнгер выскажется о Стендале так: «Больше, чем авантюрист Бальзака, лукавый южанин, проникающий в город, чтобы завоевать его, привлекает меня герой Стендаля, кому викинги вместе со знатью крестовых походов завещали свой дикий пламень и о ком этот удивительный человек в свои лучшие мгновения повествует голосом, колеблющимся между смехом и плачем». Но среди писателей, смакуемых молодыми офицерами в блиндажах и окопах, назван как раз Бальзак, а боевая программа Юнгера провозглашает главенство поэтического: «Никакой строй не нужен, если в нем не осуществляется великая греза», что подтверждается стихами «одного из глубочайших мечтателей» Новалиса:

И в песне разве что да в сказке

Былое подлежит огласке…

Тайное слово одно таково,

Что сгинет превратное естество.

(Перевод мой. — В. М. )

Национализм Эрнста Юнгера основывается также и на том, что Новалис — немец, но и, наоборот, не потому ли, что певец голубого цветка — немец, рискующее сердце с ним, и Эрнст Юнгер — немецкий националист, правда, уже предчувствующий свое героическое одиночество на мраморных утесах?

«Гимны к ночи» сочетаются с культом военной мощи у самого Новалиса, и голубой цветок не только не исключает воинской доблести, но и предполагает ее, тая в своей нежности нечто взрывоопасное, чуть ли не ядерный взрыв (и у Новалиса во фрагментах брезжут алхимические чаянья, предвещающие расщепление атома). Фрагменты Новалиса распознаются и в «Лейтенанте Штурме», и в головокружительных авантюрах «Рискующего сердца». «Тень павшего воителя жива», — пишет Новалис в набросках к роману «Генрих фон Офтердинген». В духе упомянутого арийского мифа Новалис воспевает смерть на поле боя: «Человеку подобает пасть от руки человека; это достойнее, чем умереть по воле рока». Сюда вписываются и стихи Ф. И. Тютчева, вместе с Новалисом слагающего свои русские гимны к ночи вместе с гимнами воинской доблести:

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги,

Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец,

Кто, ратуя, пал побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Наконец, уже у Новалиса проступает сближение поэзии и войны, восходящее к воинам-поэтам, к трубадурам и миннезингерам: «Энтузиазм и вакхическое опьянение побуждают поэтов состязаться ради смерти». [10] Отсюда и хмель судьбы у Томаса Манна, и хмель войны у Эрнста Юнгера. Отсюда же странная симпатия к противнику, почти солидарность с ним, о чем говорит и лейтенант Штурм. Такая симпатия подтверждается военной биографией Эрнста Юнгера. Завязываются почти дружеские (или более чем дружеские) отношения между Юнгером и английским противником «поверх траншей». Дело доходит даже до обмена подарками. Юнгер восхищается джентльменской порядочностью англичан (fair-play), несгибаемым упорством английского характера, позволяющего вести себя по-своему при самых неподходящих для этого обстоятельствах, и все это при том, что лейтенант Штурм с друзьями-офицерами, не колеблясь, предпочитает погибнуть от английской гранаты, но не сдаться в плен этим симпатичным джентльменам. Нечто подобное мы встречаем в отчете Готфрида Бенна «Как была расстреляна мисс Кэвелл», медсестра, английская шпионка. Готфрид Бенн писал о ней таю «Как осудить то, что мисс Кэвелл была расстреляна? Формально расстрел был правомерен. Она действовала, как мужчина и была нами наказана, как мужчина. Она активно выступила против немецких войск и была этими войсками раздавлена. Она вступила в войну, и война уничтожила ее» (здесь и далее перевод мой. — В. М. ). Но завершает Готфрид Бенн свой отчет словами, скептическая сдержанность которых лишь оттеняет подвиг английской медсестры: «И наконец, чтобы не отказать в последних масштабах смелой дочери английского народа, покоящейся теперь между английскими королями и чьим именем названы утесы в Америке: что она сама подумала бы об истории, движущейся в либеральной атмосфере буржуазной гуманности? Великий феномен исторического процесса, глубокого, но и бессмысленного в целом, как и трагического и абсурдного в частностях, могли бы этот феномен создаваться и выдерживаться человечеством, рассчитывающим на помилование? Нет, мировая история — не почва для счастья, и устои Пантеона окрашены кровью тех, кто действует и потом страдает, как приказывает закон жизни». Впоследствии Готфрид Бенн признает свое историческое родство с Эрнстом Юнгером: «И наше общее раненье, которое зовется век».

Еще более близкие отношения завязываются у Эрнста Юнгера в 1941—1944 годах с французскими интеллектуалами, когда в составе немецкой армии капитан Юнгер был направлен в Париж. Там он вращается в кругах, где наверняка можно встретить и участников сопротивления. «Эрнст Юнгер, единственный человек высокой культуры, придавший нацизму видимость философии», — напишет о нем Альбер Камю, [11] преувеличив, правда, близость Эрнста Юнгера к нацизму, от которого тот отмежевывается уже в конце 20-х годов, отказываясь в 1927 году баллотироваться в рейхстаг от НСДАП, а в 1933 году демонстративно отвергнув почетное предложение войти в Немецкую академию поэзии. Париж последних военных лет Эрнст Юнгер назовет «ковчегом, сверхбогато нагруженным старинными прекрасными вещами», желая, чтобы этот ковчег «спасся в потопе войны». [12]

То, что война не была для Юнгера лишь романтическим эпизодом, подтверждают его семь ранений, среди которых были и очень тяжелые. В 1915 году не без некоторого молодечества двадцатилетний Эрнст пишет своему младшему брату Фридриху Георгу: «Вечные взрывы становятся скучными, и я хотел бы снова мирно сидеть над моими насекомыми». Но в 1917 году, уже неоднократно раненный, лейтенант Юнгер отвергает совет родителей, предлагающих ему поискать себе какой-нибудь пост не на линии фронта, что-нибудь вроде адъютанта. «Я еще должен как следует понюхать пороху, — пишет он, — без этого я не буду доволен». С презрением пишет он о тыловых свиньях, кавалеристах и других «участниках войны за линией фронта», предпочитая получить место командира роты (как лейтенант Штурм, в отличие от хемингуэевского tenente Генри, представителя «потерянного поколения», дезертирующего с любимой женщиной, английской медсестрой Кэтрин Баркли, тоже не похожей на героическую мисс Эдит Кэвелл). Эрнст Юнгер хочет стать командиром роты, так как тогда у него будут «только два начальника при интересном самостоятельном задании, когда ему уже не придется только выполнять приказы других». Лейтенант Юнгер был любим подчиненными солдатами, но среди офицеров он оставался одиночкой, как одиночкой он остается и в литературе XX века. Пристрастие Юнгера к чтению в окопах во многом объясняется стремлением оградить таким образом свое одиночество. Уже из этого явствует, что молодой зоолог, утонченный эстет Эрнст Юнгер меньше всего похож на солдафона-милитариста. Конечно, на войну его влекло рискующее сердце. Но желанию попробовать себя на зуб сопутствовал и жесткий трезвый анализ войны, до сих пор не имеющий себе равных в духовной жизни XX века. Таким анализом оборачивается священная трезвость Гёльдерлина, не чуждая и юному мечтателю Новалису, тоже аналитику, зоркому порою до цинизма.

Лейтенант Штурм — самый младший среди своих друзей, а их у него двое: Деринг и Хугерсхоф. Деринг, старший по возрасту, до войны был юристом-администратором, Хугерсхоф — художник. В сущности, все трое могли бы уклониться от фронта. Хугерсхоф, которого война застигла в Риме, имеет обыкновение проклинать себя за то, что не задержался за границей. А Штурм, по мнению того же Деринга, вообще пошел на фронт в припадке умопомрачения. Но с первых же страниц романа читатель не может не понимать, что подобные разговоры — всего лишь своего рода рыцарский дендизм. И уже немолодой Деринг, и его два младших друга не представляют себе своей жизни вне войны. Почему это так — главная проблема и энергетическая пружина романа. О лейтенанте Штурме (то есть о себе самом) автор говорит: «В бою он был храбр, но не от избыточного энтузиазма и не из принципа, а руководствуясь лишь утонченным чувством чести, когда малейший намек на трусость отторгается брезгливостью как нечто нечистое». Подобной брезгливостью Эрнст Юнгер, вероятно, руководствовался всю свою жизнь, но для героизма, который предстоит проявить лейтенанту Штурму, одной брезгливости вряд ли достаточно. Дополнительный свет на заключительную сцену романа проливает присутствие среди трех друзей четвертого, лейтенанта-сапера фон Хорна. Фон Хорн — потомственный, профессиональный военный, в отличие от трех интеллектуалов в военной форме: «…он был военный, и в другом качестве его нельзя было себе представить. ‹…› Когда вокруг все рушилось, он был в своей стихии. Штурма одолевал вопрос, что сталось бы с этим человеком, не начнись война. Очень просто, ему пришлось бы создать для себя войну. Он отправился бы в Африку или в Китай или был бы убит на дуэли». Образ фон Хорна можно считать пророческим. На таких военных во второй половине XX века был повышенный спрос, не сократившийся и в XXI веке. В ответ на сложные интеллектуальные построения Штурма, ссылающегося на кантовскую вещь как таковую (Ding an sich), фон Хорн пробормотал: «Над вещью как таковой я до сих пор как-то не привык ломать голову». Характерно, что фон Хорн засыпает под чтение эстетской новеллы Штурма и просыпается лишь для очередного последнего боя, но и Штурм использует свою тетрадь, из которой только что читал, чтобы зажечь хоть какой-нибудь огонь в темноте.

В короткой заметке из окопной хроники лейтенанта Штурма, по ходу действия сожженной в последний момент, сформулированы главные мысли будущих работ, которые привлекут к Юнгеру внимание. Хмель войны, оказывается, в том, что отрицается и даже уничтожается отдельное существование, подверженное этому хмелю: «С тех пор как изобретены мораль и порох, принцип, согласно которому оказывается предпочтение достойнейшему, начал терять всякое значение для отдельной человеческой жизни». Спрашивается, если предпочтение достойнейшему отпадает, какой смысл имеет «утонченное чувство чести», которым руководствуется лейтенант Штурм? Смысл в том, чтобы руководствоваться этим чувством, даже если сознаешь, что смысла оно не имеет. Этот вопрос едва ли не главный для лейтенанта Штурма: «Ибо интеллект надорвался в своем невероятном танце на канате между противоположностями, не позволяющими навести никакого моста. Рано или поздно он должен разбиться, сорвавшись в пропасть сумасшедшего смеха. И тогда качнулся в другую сторону тот таинственный маятник, движущий все живое, тот непостижимый мировой разум, пытающийся ударом кулака, чудовищным взрывчатым воспламенением проделать брешь в кладке плитняка, чтобы выбраться на новые пути. А волна в море, поколение назвало абсурдом то, что обрекало его на гибель». Формулировка исторически точная, почти пророческая. Слово «абсурд» действительно станет неподдельным ключом к духовной жизни XX века, стоит вспомнить хотя бы «Эссе об абсурде» Альбера Камю и театр абсурда. А поколение, назвавшее абсурдом то, что обрекало его на гибель, это, очевидно, «потерянное поколение», с которым лейтенант Штурм категорически не согласен и которое он, как сам Юнгер, презирает. Абсурд опровергается «утонченным чувством чести», даже если оно само абсурдно, когда отдельная человеческая жизнь потеряла значение. Но без чувства чести остается лишь «дергающийся клубок нервов», самоубийца, представитель «потерянного поколения», испортивший Штурму настроение жалостью, и такая жалость не делает чести тому, кого жалеют, хотя Штурм отдает ему должное и не может отказать даже в своего рода героизме: «Вот к чему приводит упорный протест отдельного существа против порабощающей власти современного государства. Оно просто раздавило его, как безучастный идол».

Таким образом, лейтенант Штурм не совсем согласен с репликой, будто «этот вот застрелился от страха смерти». Но упорный протест отдельного существа и есть абсурд, который, по Альберу Камю, может переходить и в бунт, так что и самоубийство в солдатской уборной, быть может, уже бунт, только такого бунта лейтенант Штурм не приемлет, предпочитая расстаться с жизнью иначе, даже если отдельная человеческая жизнь и утратила значение: «Можно в точности проследить, как это значение постепенно присваивается государственным организмом, который все более безапелляционно ограничивает функции отдельного существования одной специализированной ячейкой. Сегодня каждый сто& #769; ит столько, во сколько его оценивает государство, и сам по себе он давно перестал быть существенным для такой оценки. Систематически отсекается целый ряд качеств, по-своему значительных, и таким путем производятся люди, не способные существовать порознь».

К людям, не способным существовать порознь, трудно отнести лейтенанта Штурма, не говоря уже о самом Юнгере, остававшемся одиночкой даже в скученности окопов. Но для Штурма пойти на фронт со всеми значило существовать порознь, поскольку он мог бы уклониться от призыва, как уклонились бы на его месте и действительно уклонились многие другие интеллектуалы, «когда созерцают и пишут, в то время как мы действуем». Так, Юнгер-Штурм как раз верен себе, отказываясь существовать порознь и воспевая государство: «…тяжелый ущерб, нанесенный современному государству, угрожает и каждому индивидууму в самом его существовании. ‹…› Этой исполинской опасностью объясняется ожесточенная ярость, „jusqu’au bout“ (кавалер ордена Pour le m& #233; rite и здесь не может обойтись без французского оборота. — В. М. ), до последнего вздоха в борьбе, которую ведут между собой два подобных воплощения власти». Казалось бы, это слова непреклонного, непоколебимого государственника из тех, кого называют патриотами. Но позиция Юнгера-Штурма не сводится и к патриотизму: «Эта война была первичной тучей психических возможностей, заряженных взрывчатым развитием; тот, кто усматривал в ней лишь грубое, варварское, вышелушивал одно лишь качество из гигантского комплекса, как и тот, кто видел в нем лишь патриотическую героику». Несомненно, отдельное человеческое существование присваивается государственным организмом: «И здесь также сказывалось то, что не отдельные органы государства, а само государство как целое вело войну. ‹…› Человеческие отношения подлежали компетенции младших командиров. Но в воздухе нависла гигантская опасность, обусловленная их неспособностью равномерно преисполнить массу значением Цели. А тело, подверженное испытанию на прочность затяжной войной, не терпело трещин».

Итак, пробуешь себя на зуб, когда тело государства подвержено испытанию на прочность. У государства своя функция: ведение войны. Эту идею Эрнст Юнгер подробно разовьет в 1930 году в специальной работе «Тотальная мобилизация». Тотальная мобилизация отличается от всеобщей мобилизации, которую может объявить государство. Тотальной мобилизации подлежит само государство: «Тотальную мобилизацию не осуществляют люди, скорее, она осуществляется сама; в военное и мирное время она является выражением скрытого и повелительного требования, которому подчиняет нас эта жизнь в эпоху масс и машин. Поэтому каждая отдельная жизнь все однозначнее становится жизнью рабочего и за войнами рыцарей, королей и бюргеров следуют войны рабочих, — войны, отличающиеся рациональной структурой и беспощадностью, представление о которых мы получили уже в первом большом столкновении XX века». [13]

В 1932 году Эрнст Юнгер напишет книгу «Рабочий. Господство и гештальт», где будет особый раздел: «Техника как мобилизация мира гештальтом рабочего». Слово «рабочий» в книге Юнгера до сих пор настораживает и даже шокирует своей демонстративной прозаичностью. В результате тотальной мобилизации, по Юнгеру, формируется именно рабочий, а не солдат. Рабочий и его работа определяют современное государство и современную жизнь снизу доверху. А призвание рабочего, проявление его бытия — техника, без которой невозможна современная война. Постижение техники в духе тотальной мобилизации начинается в романе «Лейтенант Штурм»: «Все техническое претило Штурму, но устройство позиции, превращающее безобидный кусок природы в сложное оборонительное сооружение, все больше захватывало его». С проницательностью естествоиспытателя Юнгер устанавливает, что традиционная война ушла в прошлое и наступила эпоха «стальных машин, где дышит интеграл», как он писал бы, если бы читал Блока: «Рассчитанный выстрел искушенного стрелка, прицельный огонь орудий вместе с восторгом единоборства уступили место неразборчивому пулеметному огню и сконцентрированным артиллерийским ударам. Решение можно было вычислить арифметически: кто накрывал определенную площадь в квадратных метрах бо& #769; льшим количеством снарядов, тот зажимал уже победу в собственном кулаке». Так происходит исчезновение человека в технике: «И потому воюющим сторонам, этому подземному обслуживающему персоналу истребительных машин, порою неделями не приходило в голову, что здесь человек противостоит человеку». В «Рискующем сердце» тотальная мобилизация оборачивается фантасмагорией, напоминающей «воздушные замки из ничего, чтобы затем закалить их в сталь и наложить оковами на всю живую плоть мира», как писал о немецкой философии П. А. Флоренский. [14] Юнгер так и пишет: «На что нацелено ваше воинское братство? Эти армии рабочих, эти войска машин, эти помыслы, мечты, светочи, эти торговцы, ученые, солдаты, праздношатающиеся и преступники, эти башни, шоссе и рельсы, стальные химеры (подчеркнуто мной. — В. М. ), птицы из алюминия — что высказывается через них, что их сочетает? » Уже в «Лейтенанте Штурме» Эрнст Юнгер дает на это недвусмысленный ответ, вдохновляясь Шпенглером, чью «Гибель Абендланда» (в общепринятом переводе — «Закат Европы») он читал тогда с пристальным восхищением, упиваясь «музыкой аналогий»: «Именно на этом маленьком островке культуры среди угрожающей пустыни пробуждалось чувство, подтверждающее, что каждая культура перед своей гибелью облекается мерцанием последнего высшего великолепия: чувство совершенной бесцельности, бытия, реющего фейерверком над ночными водами».

Тут обнаруживается последняя военная тайна этой героической прозы. Война ведется не ради победы, которая немыслима в такой войне. Война ведется ради самой войны, так как без войны нет ни человеческого достоинства, ни культуры. «Маленький островок культуры среди угрожающей пустыни» — это блиндаж или бывший винный погреб, где офицеры наслаждаются будущим «Декамероном блиндажа», новеллами Штурма. В сущности, ничто не мешает им сдаться в плен симпатичным английским джентльменам. Но война ради войны — это война ради героической гибели. Отсюда лаконично вежливое, почти куртуазное «No, sir» в ответ на не менее любезное «You are prisoners! » За этим следуют взрывы ручных фанат, но Штурму дано сохранить в смерти самое главное: «Напоследок он почувствовал, что его затягивает водоворот старинной мелодии». Возвращается предание о Якове Бёме, философическом предке Эрнста Юнгера, а значит, и Штурма: «Так почил Яков Бёме, уловив отдаленную музыку, которой не слышал никто, кроме умирающего». [15]

ЛЕЙТЕНАНТ ШТУРМ {1}

Часы, предшествующие закату, командиры взводов третьей роты имели обыкновение посвящать общению. Освеженные нервы возвращали в это время ценность мелочам, делая их достойными бесконечных разговоров. Когда встречались по утрам после дождливых ночей, проведенных под огнем среди тысяч потрясений, мысли были бессвязны и колки; один проходил мимо другого, и злость иногда разряжалась вспышками, которые в мирное время давали бы повод судам чести для многонедельных заседаний.

Напротив, после четырехчасового сна каждый просыпался другим человеком. Умывшись из стального шлема и почистив зубы, закуривали первую сигарету. Читали почту, доставляемую вместе с едой, и только потом вынимали котелки из теплого короба, переложенного сеном. Затем, нацепив пистолет, выходили из блиндажа и тащились в окопы. Это был час, когда офицеры имели обыкновение собираться у лейтенанта Штурма, командующего центральным взводом.

Этот час был подобен биржевой сессии, когда переоценивались все вещи, имевшие значение на фронте. Рота была подобна закопавшемуся в песок животному, чьи мускулы продолжают играть, вибрируя при всей видимости внешнего спокойствия. Наступление было прыжком, приводившим в движение все силы, и только в обороне люди снова сосредоточивались друг на друге, осуществляя все оттенки общения. С человечеством их связывали тонкие нити, которые могли порваться в любую минуту, и подразделение было подобно деревне, изолированной в альпийской долине зимними заносами. Нарастал всеобщий интерес к отдельному человеку, психологическое любопытство, таящееся в каждом, только усиливалось, обреченное довольствоваться одними и теми же явлениями.

Эти люди со своей совместной жизнью, от которой тыл отгораживался словами «товарищество» или «боевое братство», не оставили дома ничего из того, что переполняло их в мирное время. Они были прежними, оказавшись в другой стране и в другой форме бытия. Они принесли с собой то своеобразное чувство, которое схватывает лицо другого человека, его улыбку или звук его голоса в темноте и таким способом выводит уравнение между «я» и «ты».

Профессора и стеклодувы, вместе отряженные на посты подслушивания, бродяги, электротехники и гимназисты, объединенные в патруль, парикмахеры и крестьянские парни, вместе сидящие в траншеях, подносчики боеприпасов, саперы и доставщики пищи, офицеры и унтер-офицеры, перешептывающиеся в темных углах окопов, — все они составляли одну большую семью, живущую не лучше и не хуже, чем любая другая семья. Среди них были молодые, всегда веселые, и мимо них никто не проходил, не засмеявшись или дружески не окликнув их; были бородатые глазастые папаши, умеющие окружить себя уважением и в любой переделке найти нужное слово, сыны народа, отличающиеся деловитой выдержкой и готовностью прийти на помощь, а также озорные вертопрахи, отлынивающие от работы в заброшенных окопах и блиндажах, где они умудрялись покурить или даже всхрапнуть в рабочее время, но зато побивающие все рекорды за едой и способные на отдыхе отпускать ошеломляющие шутки. Кое-кто вообще оставался вне поля зрения, как запятая, мимо которой проскальзывают глаза читающего; на этих обращали внимание лишь тогда, когда снаряд уничтожал их. У других внешность не располагала к ним, и они уединялись по углам, сторонясь остальных; за что бы они ни брались, все валилось у них из рук, и никто не хотел отправляться вместе с ними на дежурство. Их награждали обидными кличками, и когда приходилось делать что-нибудь особенно нудное, например перетаскивать боеприпасы или натягивать проволоку, было само собой понятно, что капрал именно их назначит в подобный наряд. Были и такие, кто умел извлекать из окарины чувствительные мелодии, пел по вечерам отрывочные куплеты или придавал пояскам снарядов, осколкам гранат и кусочкам мела вид изящных фигурок, вызывая этим к себе симпатию. Воинские звания были разделены стенами северогерманской дисциплины. За этими стенами оттачивались противоречия и оживлялись чувства, прорывавшиеся, правда, лишь в редкие мгновения.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒