ГЛАВА ВОСЬМАЯ 3 страница

— Да вытяните ее ложкой, и дело с концом! Короче.

— Сложные органы еще не пристали к нам, — продолжал Штромберг, — но старые уже отсечены. Мы приспосабливаемся!..

Мышецкий перебил его болтовню — властно и резко:

— Скажите, вы зачем устроили забастовку?

— Я…

Рука вице-губернатора невольно вскинулась для оплеухи. Сущев-Ракуса перехватил его руку — локоть Мышецкого погрузился в салаты.

— Князь, князь! Что вы, князь?

Недоеденная устрица Штромберга очутилась на полу и противно пискнула под каблуком.

— Мерзость! — выкрикнул Мышецкий. — Зачем вы меня сюда позвали? — Он повернулся к жандарму: — Полковник, почему я должен сидеть за одним столом с провокатором?

Штромберг сдернул с себя салфетку, швырнул ее на пол.

— Я все-таки офицер флота, — сказал он. — Лейтенант…

Он направился к выходу, но вслед ему полетела тарелка.

— Вот только посмей, — прошипел Сущев-Ракуса. — Я не посмотрю, что ты в Сингапуре бывал… Мы не такие занозы из пятки вытаскивали! Вернись и сядь… ты, Витька!

Штромберг остановился.

— Мы не приспосабливаемся, — сказал ему Мышецкий. — Нет, мы активно и честно участвуем в событиях!

Аристид Карпович вдруг стал целовать Мышецкого в плечико:

— Князь, душа вы моя… Сергей Яковлевич! Да господь с вами, голубчик! Он же сдуру… Интеллигент ведь! Хлебом не корми — поговорить дай. Вот и ляпнул так, что трава не растет. Ваша правда, князь: какие мы к бесу амебы? Надо будет, так хоть какого порося сожрем!..

Мышецкий высвободился из объятий жандарма, взял громадный бокал и наполнил его до краев. Выглотал до дна — весь. Его передернуло:

— Бррр… Что это было, Аристид Карпович?

— Да вы же коньяк хватили, голуба моя.

— Ну и черт с ним. — Мышецкий хлопнул по дивану. — Лейтенант Штромберг, садитесь! Ваше понимание русского народа меня никоим образом не устраивает. Но… садитесь.

Штромберг — мрачный — сел. Отпихнул ногой под стол раздавленную устрицу. Бразды управления разговором взял в свои руки уренский жандарм.

— Потом обнюхаемся и притремся, — грубовато сказал он. — Дело не ждет… Дадим народцу погулять, а забастовку станем гасить на следующий вторник! Тебе (он повернулся к притихшему Штромбергу) пропадать не дадим. Авторитет нужен… Сказал, что три копейки лишние будут — и будут три копейки рабочему классу. Кровь из носу у Монтекки и Капулетти выпущу, а на своем поставим…

Аристид Карпович долго водил над столом вилкою, не зная, на чем остановить выбор. Отбросил вилку и рукою взял себе огурчик (любил он огурчики).

— Если мы, — продолжал полковник, затаенно рыгнув в сторонку, — если мы не отвлечем рабочих от вопросов политики — грош цена нам, господа! Пусть рабочий уткнется в свою кастрюлю да заводит граммофон, а дальше — ни гуту!

Сергей Яковлевич ощутил себя пьяноватым: коньяк ударил откуда-то снизу, растекся по всему телу.

— А куда же? — спросил он. — Куда вы их отвлечете?

— Только в область чисто экономических задач. А такие задачи действительно существуют… Вот этот лейтенант говорил тут о примитивности, да не с того конца начал. А вы, князь, сразу же и в драку! Тоже нехорошо…

Мышецкий кивнул.

— Извините, — сказал он Штромбергу. — Без працы не бенды кололацы.

— Ничего, — простил тот князя. — Я бил и меня били. Без этого в политике, как и на флоте, никак нельзя…

— Далее! — продолжал жандарм. — Три копейки — это уже доброе начало. Пусть рабочие осознают свою силу как экономической организации и все ничтожество работодателей. Местных саввушек да тит титычей я щадить не намерен. Что они мне — кумовья, сватья? Плевать мне на них с высокой башни, пусть их трясут как грушу… Так им и надобно!

— Но это еще не все, — деловито заметил Штромберг. — Воспитание рабочих в духе патриотизма тоже входит в нашу задачу. Православие и народность — вот та закваска, на которой следует замешивать добрую квашню нашей пропаганды!

— С чего же начнете, господа? — спросил Мышецкий.

— Как ни странно, князь, с выдвижения требования о закрытии публичных домов.

— Не всех, конечно! — добавил Аристид Карпович.

— И части кабаков, — продолжал Штромберг.

Сергей Яковлевич недоверчиво хмыкнул:

— Занятно! Хотя… Да, в этом что-то прощупывается!

Сущев-Ракуса, просияв, подлил ему вина:

— Пейте, князь. Это еще не все… Штромберг, расскажите о читальнях для рабочих.

Штромберг охотно рассказал:

— Рабочих надо сомкнуть вокруг общества трезвости. Создать в городе чайные, проводить лекции в нужном нам духе. Маркса мы подменим Струве, и от «Капитала» один переплет останется… Мы откроем глаза народу, что если враг и существует, то это — стяжатели-капиталисты, пьющие кровь из груди рабочего!

Палец жандарма снова гордо реял над закусками.

— Но, — сказал Сущев-Ракуса, — ни в коем случае не правительство. Князь, обратите на это особое внимание. Как облеченный доверием власти, вы…

— Я понимаю, — кивнул Мышецкий согласно.

— Спокойствие Уренской губернии будет обеспечено изнутри, — внушительно заключил полковник. — И ваше губернаторство воссияет! Воссияет, — повторил жандарм упоенно.

Сергей Яковлевич размашисто отодвинул от себя тарелки, лег локтями на стол.

— Вы, кажется, опьянели, князь?

— Нет, полковник.

— Ну, так скажите — что вы думаете?

— В основе я согласен. Кое-что мне просто нравится в этом. Читальни, чайные, закрытие кабаков… Хорошо! Я всегда был врагом спаивания народа. Я писал об удешевлении чая…

Штромберг невольно подался вперед, ища одобрения:

— Я знал, мы знали, мы не сомневались, что вы поддержите нас, князь!

— Но… — Мышецкий пошевелил перед собой пальцами. — Пока вам удалось, господа, вовлечь в свое экономическое движение только кожевников и мясников. Люди эти по своему духу чем-то перекликаются с теми бугаями, которых возглавляет господин Атрыганьев… Так ведь?

— Предводитель ни при чем. Но Евдокия Яковлевна, — процедил жандарм, — будет предупреждена мною. Никаких эксцессов противу бастующих я ей не позволю…

Имя Додо прозвучало внезапно, как выстрел из-за угла.

— Но… при чем здесь моя сестра? — похолодел Мышецкий. Аристид Карпович не спеша дохрустел огурчик до хвостика и сделал удивленное лицо:

— Неужели вы не знаете, князь, что ваша сестрица оттеснила Бориса Николаевича на задворки? Госпожа Попова настроена более агрессивно в своем патриотизме, что весьма импонирует Уренскому союзу истинно русских людей…

Хмель из головы Мышецкого разом вышибло:

— Вы так думаете? — бормотнул он, становясь жалким.

Штромберг казался равнодушным, но его большой рот растянулся в мстительную улыбку.

— Женщина, — произнес он, — способна возбуждать мужское общество гораздо энергичнее мужчины! В оценке стадной психологии профессор Сигиле отводит ей почетное место…

«А-а… чтоб вы все провалились! » — Сергей Яковлевич решил выпутывать ноги из этого зубатовского болота.

— Но вот… депо? — сказал он, обретая силу. — Там народ грамотный. Что там, господа?

Штромберг посмотрел на жандарма, жандарм посмотрел на Штромберга, и оба они уставились на Мышецкого. Вице-губернатор поднялся из-за стола. Проверил, как ему стоится.

— Я поддержу вас, — закончил он, — когда рабочие депо поддержат вас! Всего хорошего, господа…

Он вышел из ресторана на улицу. «Зажать! » — вот чего хотелось ему сейчас, стиснуть чью-то хрипящую глотку и не разжимать пальцев до тех пор, пока не посинеет падаль…

И снова перед ним встал извечный вопрос: «Кто виноват? Почему среди умного и доброго народа процветают дешевые демагоги, люди без совести и сердца?.. »

Он решил написать Плеве: «Дорогой Вячеслав Константинович, так-то и так-то… В моей губернии сам дьявол ногу сломает, а посему помогите разобраться». Ну, слова-то он найдет!

И суровый человек в камгаровом сюртуке, похожий обличьем на скромного сельского пастора, не задержит с ответом.

Но 15 июля под Плеве рванули бомбу на Обводном канале, и Мышецкий заплакал, узнав из газет подробности убийства. Сипягин — Плеве. Что-то будет? Вспомнил князь пьяную бабу и ее проспиртованный голос «А таперича што же это и вы-ходии-ит? »

Не выдержал — заплакал, сидя над раскрытой газетой:

— Вечная память… Вечная память…

Ненароком заскочил в кабинет Борисяк, сначала испугался, увидев Мышецкого плачущим, но потом заметил портретик Плеве в траурной рамке и, затворив двери, оставил князя в слезливой интимности.

Сергей Яковлевич навестил генерал-лейтенанта Панафидина. Коротко объяснил ему суть дела. Есть человек, в котором он-де лично заинтересован, и нельзя ли этого человека с первым же эшелоном выпихнуть из губернии куда-нибудь подальше. Например, в Маньчжурию?

— Хорошо, — сразу понял его генерал-«сморчок». — Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?

— Большего он и недостоин, — ответил Сергей Яковлевич. — Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.

— Обещаю вам, князь, — закрепил разговор Панафидин…

Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.

— Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…

Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:

— Что Борисяк?

— Борисяк склоняется к большевизму…

— И вы его осуждаете за это? — спросил Мышецкий.

— Да.

— А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?

Кобзев кашлянул, оглядел стены:

— Я всегда был откровенен с вами…

— И я, — ответил Мышецкий.

— Видите ли, — заговорил Кобзев снова, — санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда «полицейского социализма» в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!

— Представьте же себе, — ответил Мышецкий, — я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же — не большевик! Вы это знаете.

Кобзев усмехнулся:

— Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…

— Простите. кто это — вы? — нахмурился Мышецкий

— Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?

— Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…

— Я, — продолжал Кобзев, — не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.

— А пройдохе Штромбергу, — ядовито заметил Мышецкий, — вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!

Кобзев неопределенно махнул рукой:

— Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…

Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.

— Послушайте, Иван Степанович, — сказал Сергей Яковлевич, — а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?

— Я воспитан на идеалах прошлого, — возразил Кобзев, не смутившись. — И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?

— Именно сейчас…

— Но вы же честный человек, князь! И вы…

— Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.

— А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.

— И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ — или будете арестованы!

— Естественный конец, — ответил Кобзев.

Опять заломило висок. «Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…» Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.

— Закройте дверь, — сказал ему Мышецкий. — На ключ!

Секретарь канцелярии исполнил приказание.

— Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице. Огурцов кое-как прошелся.

— Зачем это вам? — спросил он с грустью. — Меня уже с детства в сторону клонит…

— Ладно, — сказал Мышецкий, пряча глаза. — Водка есть?

Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:

— Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.

Мышецкий отвернулся.

— А теперь повернитесь, ваше сиятельство.

Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.

— На себе носите? Ну, так и знал.

— Полсобаки только, — вздохнул Огурцов. — Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…

— Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Вылью глоток — и все! Налейте…

Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:

— Ваше сиятельство, вижу — добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?

— А что такое?

— Бегите, — прошептал Огурцов. — Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас — потому и говорю так-то!

Сергей Яковлевич натянул фуражку, глазами показал, чтобы Огурцов спрятал бутылку.

— Ты пьян, старик, — ответил он. — Куда бежать мне? От самого себя далеко не убежишь.

Его опять стал призывать к себе Влахопулов, но прежде надо было выручить из беды Борисяка. Полицмейстер уже поджидал Мышецкого; вдвоем они отправились в участковый клоповник.

Чиколини, подобрав ключ, открыл замки камеры.

— Бруно Иванович, — попросил Мышецкий, — оставьте меня одного. И не надобно сторожить…

Сергей Яковлевич шагнул в камеру и плотно затворил за собой двери. Граф Подгоричани[5] сидел на топчане. Раздутое от пьянства лицо, весь в синяках и грязи, а к плечу бывшего кавалергарда была пришита драная подушка, какую носят биндюжники при таскании клади.

— Анатолий Николаевич, — дружелюбно сказал Мышецкий, — мне весьма прискорбно видеть вас в этом узилище, но… Согласитесь сами: ваше легкомыслие удивительно! Зачем вы сюда приехали?

— Нетрудно догадаться, князь, — прохрипел Подгоричани загрубевшею глоткой. — Я приехал вслед за вашей сестрой.

— Можно подумать, что Додо обмазана медом… Но почему вы не обратились ко мне ранее?

Подгоричани с возмущением потряс здоровенным кулаком:

— Не вы ли выпихнули меня из коляски, когда я осмелился заговорить с вами? А теперь, когда меня спровоцировали подпалить эти вонючие салганы…

— Минутку! — осадил его Мышецкий. — Вы никогда не поджигали салганов. Будьте же благоразумны. О вас и так говорят, что вы производите впечатление ненормального человека.

Даже под налетом грязи было видно, что Подгоричани сильно побледнел:

— То есть… как это — не поджигал? Ведь меня схватили почти что за руку. Правда, я был немного подшофе, как и положено по доброй традиции кавалергарда, но…

— Перестаньте! — возразил Мышецкий. — Вам это только кажется. Или вы действительно не в себе, Анатолий Николаевич? Вы никогда не поджигали никаких салганов. И вы даже не знаете, что такое салганы…

Подгоричани уткнулся головой в колени и глухо зарыдал. Сергей Яковлевич выждал и уверенно заговорил:

— Анатолий Николаевич, я предлагаю вам восстановить свое честное имя…

— Каким же путем, князь?

— Единственно доступным для вас — ратным…

Подгоричани крепко задумался.

— Так, — сказал он. — А сколько вы дадите мне, князь, если я избавлю вас от своей неприятной особы?

Мышецкому стало интересно измерить степень низости, до которой может пасть этот человек, и ответил:

— Три рубля… Вас устроит?

И три рубля исчезли в лохмотьях бывшего кавалергарда. Сергей Яковлевич встал и повернулся к дверям, но Подгоричани вдруг задержал его:

— Постойте, князь, постойте… Мне что-то это перестает нравиться.

— Что вам угодно, граф? — спросил Мышецкий вежливо и заметил в глазах Подгоричани какой-то настороженный блеск…

— Три рубля — и все? Да как вам не стыдно, князь! Благородный человек… Сумейте же оценить мой подвиг! Не поджигал салганов — согласен. Но тогда подскажите, сколько и с кого мне просить за то, что я не поджигал их.

— Что-о? — удивился Мышецкий и припечатал: — Но вы же действительно их подожгли!..

И за три рубля Подгоричани был вывезен из губернии.

Между тем Влахопулов призывал Мышецкого на помощь. Своих сил у него уже не осталось. Симон Гераклович собрал у себя всех лесных перекупщиков, которые уклонялись от приобретения треповского леса.

Сергей Яковлевич оглядел свору спекулянтов, запуганных угрозами губернатора.

— Что у вас тут происходит? — спросил он.

— Вот, полюбуйтесь, — показал Влахопулов на перекупщиков. — Уперлись в тридцать тысяч, и ни копейки больше! Сами не замечают своей выгоды… Лес-то, болваны, видели вы — какой? Деревце к деревцу, словно сахар.

— Да не видели мы и леса, — отозвался один татарин.

— А с тобой я даже не разговариваю, — отмахнулся Симон Гераклович. — Ты совсем дурак: недобрал на десятку… Кацкин! — выкрикнул он. — Иди сюда, жидовская образина!

Вышел еврей Кацкин, поклонился.

— Бери лес, — велел ему губернатор. — Благодарить еще меня будешь.

— Я и так буду всегда благодарить вас, ваше превосходительство. Но… не могу. Тридцать тысяч. Ай-ай, такие деньги!

Влахопулов взял колокольчик, звонил до тех пор, пока на пороге не показался пристав, ожидавший за дверью приказов.

— В холодную их, — велел губернатор. — От своего счастья отказываются. Посидят — поймут, что я им добра желаю…

Спекулянтов выгнали из кабинета, потащили через весь город в холодную.

Симон Гераклович с надеждой взирал на Мышецкого:

— Ну, что же делать-то, князь? Ведь Дмитрий Федорович денег ждет. Обещал же я! Пятьдесят тысяч: как ни крутись!

Мышецкий пораскинул умом:

— А вы, Симон Гераклович, не пытались предложить лес нашей Конкордии Ивановне?

— Боюсь, — признался Влахопулов. — Солдат, а не баба/ С ней из-за пушки разговаривать надо…

— Ну, это вы преувеличиваете! — сказал Мышецкий. — По-моему, вы зашли в этой сделке столь далеко, что можно предложить товар хоть черту. Только бы он купил…

Влахопулов снял с мундира Мышецкого пылинку:

— Поговорите, голубчик… а? Все-таки вы молодой, красивый. Язык подвешен… Не откажите старику! Ведь пропал, совсем пропадаю. Без ножа режут. Жиды проклятые…

— Ладно, — сказал Мышецкий. — Попробую, Симон Гераклович.

…Конкордия Ивановна, при появлении его, отложила в сторону томик графа Салиаса, потянулась в кресле так, что с треском отскочила пуговка на лифе, и она торопливо прикрыла грудь ладонью:

— Ой, князь! Толстею… Трещит все на мне.

Мышецкий был несколько шокирован подобным признанием, но решил даже немного подсластить:

— Что вы, Конкордия Ивановна! Вам еще позавидует любая гимназистка. Напротив, все хорошеете.

— А я не верю вам, князь. С хорошенькой женщиной так не обращаются… Ну, что у вас? Опять дело?

— Дело, — вздохнул Сергей Яковлевич.

Монахтина погрозила ему пальчиком:

— А без меня-то вы не можете, князь!

— Не могу, — сознался Мышецкий.

Он вкратце изложил ей суть своего прихода. Конкордия Ивановна этот лес хорошо знала — он стоял неподалеку от ее именьица.

— Сколько же дают за него? — спросила она, проглотив зевочек. — Ах, только тридцать? Да-а… Ведь он и больше стоит.

— Может, купите, — предложил Мышецкий.

— Ну что вы, князь! Откуда у меня такие деньги…

Она скинула туфельки и, совсем не стесняясь, по-домашнему залезла в кресло с ногами. Стиснулась в эдакий пухлый комочек, посверкивала оттуда глазками, словно звереныш, которого надо ласкать и ласкать.

— Мне одной не купить, — досказала она.

Как бы ни была очаровательна эта женщина, но наглость ее могла заглушить любые к ней чувства. Мышецкий возмущенно осадил свою «подругу»:

— Голубушка, пора бы вам и постыдиться! Не вы ли получили недавно громадную страховую премию за эти вонючие сараи?

— Ах, князь, всего какие-то сорок тысяч…

— Говорят, даже больше!

— Мало ли что обо мне говорят. Мне даже приписывают поджог этих салганов. А разве я виновата, что какой-то дурак взял и поджег их… Не оставаться же мне в разорении!

Мышецкий прикусил язык. Плетью обуха не перешибешь. И то правда: он — дурак, а она — умница. Он закрыл глаза и потер вновь заломивший висок.

— Мне одной не купить, — повторила Монахтина. — Давайте купим этот лесок сообща. Вы и я. Будем добрыми соседями!

— Помилуйте, — удивился Сергей Яковлевич. — Но у меня-то совсем нет денег.

— Я знаю об этом, — ответила женщина. — И внесу свои. Пора уже вам, князь, становиться уренским помещиком…

Мышецкий долго ничего не отвечал:

— И сколько же вы согласны внести за этот лесок, если Трепову он запродан за пятьдесят?

— Ну, допустим, тридцать…

— Мало!

— …две. Тридцать две, — договорила она. — Только, чтобы не обидеть Симона Геракловича! Шестнадцать я, а шестнадцать вы, милый князь…

Сергей Яковлевич неожиданно подумал, что, став хозяином этого леса, он спасет его от порубки, северные уезды не заполнят пески, и это сразу выпрямило его мысли.

«Но денег нет. Опять надо теребить бедного Петю».

— Вы не шутите? — спросил он. — Но мне, как исполняющему должность, это не совсем удобно.

— Я и сама хотела предупредить вас об этом, — напомнила Монахтина. — Мы это сделаем через подставных лиц.

— Удобно ли? — засомневался Мышецкий.

— Удобнее просто не придумать. Смотрите, как удачно я эксплуатировала салганы через подставных лиц.

Сергей Яковлевич вдруг вспомнил: летит мужик мимо окна, в полной тишине, летит навстречу смерти. «Интересно, часто ли бывал вот в этих комнатах мой предшественник? »

— Кого же вы предлагаете выдвинуть в подставное лицо?

— Пусть это вас не тревожит, князь. Вы должны беречь себя исключительно для высших принципов…

Сергей Яковлевич вернулся к Влахопулову.

— Тридцать две, — сказал он.

Симон Гераклович велел пригнать из «холодной» лесных перекупщиков.

— Последнее ваше слово! — зарычал он. — Пятьдесят, и ни копейки меньше… Ну, болваны, дерзайте!

— Двадцать, — загалдели спекулянты, — восемнадцать… двадцать семь. Шалишь!

— Тридцать, — отдельно от других закрепил Кацкин. Влахопулов выставил их за двери, задумался:

«Ладно. Пусть берет Конкордия Ивановна… Надо срочно доставать где-то еще восемнадцать. От этого быть мне или не быть! »

Мышецкого навестил Сущев-Ракуса, держа в руках какой-то ключик. Повертел он этот ключик на пальце, сказал, не без яда:

— Старик-то наш, его превосходительство, кажется, в лужу сел? Не знает, как выбраться.

— Да, — согласился Мышецкий, — сейчас ему не позавидуешь. Положение истинно хуже губернаторского!

Аристид Карпович присел на краешек стула, боком-боком повел под сурдинку:

— Сергей Яковлевич, а какова же действительная стоимость треповского леса?

— Думаю, полковник, что гораздо выше. Трепову из Петербурга не видать, и он истинной цены, конечно, не знает.

Полковник обнаружил на паркете чернильное пятно и трижды стукнул в него концом своей шашки, размышляя.

— Сергей Яковлевич, буду откровенен…

— Только рад, Аристид Карпович!

— Влахопулову здесь больше нечего делать…

— Объясните!

— Пора ему сенатствовать. А останься мы с вами в губернии одни — все переиначим на свой лад! А потому…

— Да, полковник, я слушаю, — напомнил Мышецкий.

— А потому надо помочь старику.

— Каким образом?

— Соберем ему эти деньги.

— Что вы задумали, Аристид Карпович?

— Освободить для вас место губернатора.

— Постойте! Я без вашей помощи успешно продвигаюсь по служебной лестнице.

Сущев-Ракуса уже натягивал фуражку.

— Вы только продвигались, — сказал он. — А теперь вы по ней поскачете!..

В дальнейших событиях Мышецкий не участвовал. Дремлюга — по указке полковника — собрал у себя губернских раввинов и повелел им представить восемнадцать тысяч.

— Где вы их возьмете — меня не касается, — объявил капитан. — Если же денег на бочку не свалите, то вам предстоит на своей шкуре испытать, на что способен господин Атрыганьев и его веселая компания…

То есть Дремлюга попросту поставил евреев перед угрозой погрома. Еврейская община имела некоторый опыт в таких случаях. Как всегда, был объявлен постный «херем», евреи перешли на хлеб и воду. Стали вносить в общую кассу деньги, которые обычно тратились на еду.

Через два дня было собрано тринадцать тысяч.

— «Херем» еще на пять, — велел Дремлюга раввинам.

— Хороший жандарм, — взмолились евреи, — нельзя так… У нас дети не пьют молока, мужчины перестали курить, женщины забыли вкус курочки…

— Гони «херем» дальше! — приказал Дремлюга. Одновременно с этим Аристид Карпович стороною нажал и на Паскаля, чтобы тот заготовил пять тысяч. Осип Донатович заметно приуныл, но жандарм дал ему понюхать свой кулак, бронзовый от загара:

— Вот ты у меня где! Только сок брызнет…

Осип Донатович поститься не стал. Он был ученик другой школы. Быстро собрал в свою колымагу двадцать четыре разрозненных тома законов Российской империи и выехал из города в уезды.

Действовал он вдохновенно — по наитию.

Вкатит на площадь села, велит созвать народ. Сбегутся с полей мужики и бабы, и Паскаль командует:

— Ну, православные, вставай колесом!

Встанут люди «колесом»: в центре — телега с законами, а посередке осью торчит титулярный советник в отставке.

— Ну, мужики, могу вас порадовать, — говорит Осип Донатович. — Вышел такой указ, чтобы научить вас русским законам. Плачетесь вот вы, что чиновники вас обижают. И будут обижать, коли вы закона не знаете…

Паскаль зовет к себе старосту:

— Атаман! А-а, это вы, Петр Иванович… Ну-ка, вот тебе первый том. Вишь, какой тяжеленный! Закон, брат. В нем — сила! Дуй по порядку…

Староста читает с первой страницы:

— «Свод законов Российской империи. Издание 1857 года…»

— Стой, Петр Иванович! Вы, мужики, все поняли?

— Да быдто понимаем…

Паскаль быстро ищет в толпе морду поглупее:

— А ну-ка вот ты, паря, повтори.

— Расея… она, значица… Вот и выходит, что закон, стало быть… Оно и есть! Потому как…

— Дурак! Читай, Петр Иванович, снова, пока не изучат как следует. Ну и возни же мне с вами…

Глянут мужики в телегу, а там еще двадцать три книжищи валяются. И одна другой шире. Страх один, да и только. Мать пресвятая богородица! Спаси нас, грешных…

— Видать, — рассуждают мужики, — надоть ему отвалить по полтине с рыла. Отдай и не греши. Замает с эфтими законами. А тут косить бы, милок…

Поверив на слово, что мужики будут изучать законы самостоятельно, Осип Донатович огреб с уездов богатую дань. Пять тысяч он передал жандарму, три оставил себе. Дремлюга получил пять тысяч и от евреев. Тоже передал Сущеву-Ракусе. Таким образом, в обиде никто не остался.

Но больше всех радовался Влахопулов, даже всплакнул:

— Голубчики, век не забуду! Ну удружили…

Сергей Яковлевич снова повидался с Монахтиной.

— Конкордия Ивановна, — заметил он, — надеюсь, мы будем добрыми соседями и продавать лес не станем?

Короткое раздумье на лице женщины, и решительный ответ:

— Что вы, князь! Лес нам еще пригодится…

На тесном перекрестке Пушкинской и Темниковской улиц сцепились колесами две коляски — Мышецкого и генерала Панафидина. Генерал-«сморчок», щурясь желтым лицом, мимоходом крикнул:

— Слушайте, князь, что за сокровище вы мне подсунули?

— А что, ваше превосходительство?

— Да он же — граф… Вы знали об этом?

— Знал, — ответил Мышецкий.

На этот раз граф Подгоричани только подпалил Уренск с одного конца. Придет время — и он взорвет его!

Было воскресенье, и с утра в доме появилась Додо — хорошо выспавшаяся, чистенькая и какая-то просветлевшая. Часто подходила к брату и любовно разглаживала ему волосы на висках.

Совсем неожиданно прозвучал ее вопрос:

— Как ты думаешь, Сергей, кого назначат вместо Плеве?

— Говорят — Штюрмера, того, что разогнал тверское земство… Но пока что там выжидают.

— Выжидают… чего?

— Догадайся: чем закончится дело под Ляояном. Ежели Куропаткин снова отпустит, то Штюрмеру министром не бывать. Он одного поля ягода с покойным Вячеславом Константиновичем. А тут, если последует поражение, необходим человек иных взглядов, иных методов. Помягче. Без ежовых рукавиц, а в лайковых перчатках…

Сестра раскурила папиросу и сощурилась — то ли от дыма, то ли просто так — от женской хитрости:

— Скажи, Сергей, только честно скажи…

— Ну?

— А что предпочитаешь ты — рукавицы или перчатки?

— Видишь ли, моя дорогая, я предпочитаю просто чистые руки… Чистые! — подчеркнул он, вставая…

Вот уж не думал Мышецкий, что первую политическую речь он услышит в Уренском соборе — от самого архиепископа Мелхисидека. С первых же слов владыки Сергей Яковлевич понял, что жандарм, несомненно, устроил встречу Штромбергу с бесноватым старцем, который давно уже обратил свой амвон в трибуну для обсуждения различных сплетен.

Некоторые выражения проповеди были явно заимствованы из речей зубатовского «социалиста». Только говорил владыка проще: про амебу уже ни слова, ее заменила лягушка, которой — по утверждению Мелхисидека — оторви одну лапу, другая вырастет.

— Доколе же терпеть-то станем? — выкрикнул владыка звеняще и коршуном налетел на владельцев бастующих предприятий.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒