Главная

Контакты

Случайная статья

• Автоматизация
• Антропология
• Археология
• Архитектура
• Биология
• Ботаника
• Бухгалтерия
• Военная наука
• Генетика
• География
• Геология
• Демография
• Деревообработка
• Журналистика
• Зоология
• Изобретательство
• Информатика
• Искусство
• История
• Кинематография
• Компьютеризация
• Косметика
• Кулинария
• Культура
• Лексикология
• Лингвистика
• Литература
• Логика
• Маркетинг
• Математика
• Материаловедение
• Медицина
• Менеджмент
• Металлургия
• Метрология
• Механика
• Музыка
• Науковедение
• Образование
• Охрана Труда
• Педагогика
• Полиграфия
• Политология
• Право
• Предпринимательство
• Приборостроение
• Программирование
• Производство
• Промышленность
• Психология
• Радиосвязь
• Религия
• Риторика
• Социология
• Спорт
• Стандартизация
• Статистика
• Строительство
• Технологии
• Торговля
• Транспорт
• Фармакология
• Физика
• Физиология
• Философия
• Финансы
• Химия
• Хозяйство
• Черчение
• Экология
• Экономика
• Электроника
• Электротехника
• Энергетика

ГЛАВА ПЯТАЯ

Конкордия Ивановна встала около полудня и чувствовала себя великолепно. Кофе был так ароматен, бублики так хрустящи, уютный халат так нежно касался тела…

Она сидела перед окном и смотрела, как глухонемой дворник ловит к обеду курицу пожирнее. На тесном дворике, огражденном высокой стеной, экономка развешивала меха, готовые укрыться в сундуках до будущей зимы.

В доме остро припахивало нафталином…

Покончив с завтраком, Конкордия Ивановна еще раз перечла записочку, присланную вчера вечером с доверенной монашенкой:

«Ивановна, пошто мучишь? Приезжай, свет мой. Мила ты. Вместях помолимся. Красота писаная! Пред тобою слаб я. Укрепи меня. Ты только выдохни, а я — вдохну. Не тешь беса — приезжай назавтрева. Ждать буду. Старец твой немощный

Мелхисидек».

«А я вот и не приеду, — сказала Монахтина про себя. — Много ты воли взял, черт старый…»

В дверь постучали, и Конкордия Ивановна запахнула халатик на пухлых коленях. Бочком заскочил Паскаль и часто-часто зачмокал руку Монахтиной, целуя все выше и выше, пока она не ударила его по лбу:

— Ну, будет! Говори дело…

Осип Донатович сытым котом заходил вокруг красавицы, неслышно ступая на полусогнутых ногах по толстому ворсу ковра.

— Сын Иконникова приезжает из-за границы, — выложил он перед Монахтиной первую новость.

— Геннадий Лукич? — обрадовалась женщина. — О-о, как он, наверное, изменился… Что еще?

Титулярный советник в отставке докладывал:

— Ениколопова видел… Он чем-то сильно озабочен!

— Знать бы — чем? — призадумалась Монахтина.

— Не пойму сам, но чем-то озабочен. Велел вам кланяться. И ругал князя, который, несмотря на все его внушения, все-таки оставил Борисяка при себе.

— Так-так, — быстро прикинула Конкордия Ивановна, мечтательно прищурясь. — Хорошо, что ты мне это сказал…

Женщина слегка прищелкнула пальчиками:

— А что делает княгиня?

— Вице-губернаторша изволит иной день выезжать в город.

— Но бывает… — подсказала Монахтина.

— …только в Гостином, — подтвердил Паскаль. — И берет все аршинами.

— И все в долг?

— Просит записать…

— Учту, — сказала Монахтина.

— Сам же князь, — продолжал Паскаль, — пребывает в неуставной деятельности. Вчера посещал хлебные магазины, но — вот дурак! — ему показали зерно, в котором он ничего не смыслит. А зерно уже перегорело — сеять его нельзя…

Конкордия Ивановна облизнула сочные губки.

— Миленький, — сказала она, — о чем он думает? Казалось бы, и человек не глупый… Аристид Карпыч знает об этом?

— Очевидно.

— Тогда вот что, — распорядилась Конкордия Ивановна. — Постарайся внушить купцам, чтобы они еще шире открыли кредит для вице-губернаторши…

— Зачем? — удивился Паскаль. — По-моему, наоборот. Уж если скандалить, так сразу же!

— Я знаю лучше тебя, — остановила его Монахтина. — Делай, что говорят… Далее: приласкай тех двух немчиков, которые живут в доме князя. Они могут пригодиться. А увидишь Ениколопова, так передай… Скажи ему, что Борисяк…

Осип Донатович вытянул шею, но Монахтина вдруг махнула ручкой:

— Нет, этот вариант мы пока прибережем. Лучше ты шепни Чиколини (он большой олух), что Борисяк имеет какие-то шашни с этим… как его? Бородатый, что приехал в Уренск вместе с вице-губернатором?

— Кобзев, или Криштофович, — подсказал Паскаль.

— Вот именно!

— Но Аристид Карпыч…

— Жандарму — ни звука. Пусть это дойдет до него стороной. А теперь — иди, мне некогда!

Осип Донатович умоляюще посмотрел на женщину, и она капризно протянула ему руку:

— Боже, до чего вы мне надоели… Ну, целуй да иди!

Вслед за Паскалем пришел дворник, держа под мышкой курицу. Мычанием он попросил проверить — сгодится ли? Конкордия Ивановна, засучив рукавчики, прощупала грудку птицы, помяла в пальцах жирный огузок.

Жестами и криком она приказала глухонемому:

— Эту! Неси на кухню… Да крыльцо подмети! Понял?

— М-м-м… м-м-м… — мычал дворник.

— М-м-м, — передразнила в ответ Монахтина. Оставшись одна, Конкордия Ивановна в возбуждении потерла свои ладошки, еще не мытые после сна.

— Миленький ты мой, — сладко потянулась она, — что же ты будешь без меня делать? Ведь пропадешь без меня…

Она подошла к зеркалу, чуть-чуть припудрила правую щеку, на которой спала сегодня. Расправила мизинцами ресницы. Выгнув спину, посмотрела на себя сзади.

— Тра-ля-ля-ля! — пропела женщина и показала язычок. — Какая я все-таки дура…

Эта прекрасная особа ни минуты не оставалась спокойной. Даже когда узнала, что на поездах вводятся тормоза системы Вестингауза, первой мыслью ее было: «А какая мне от этого польза?.. »

Неожиданно Монахтина снова вспомнила о записочке преосвященного.

«Надо бы ехать… Но я пуста, как барабан, — верно рассудила она. — А старца следует ошеломлять!.. »

— Ну погоди, — сказала она. — Я тебе испеку… Что-нибудь да испеку! Погоди только…

В этот момент вошла горничная и доложила, что ее желает видеть вице-губернатор князь Мышецкий.

— Кто, кто, милочка?

— Я же сказала, барыня, князь Мышецкий.

— Опомнись! — не поверила Конкордия Ивановна.

— Сергей Яковлевич, — повторила горничная равнодушно. Монахтина тихо ойкнула и схватилась за грудь:

— Проси же… будь что будет!

Конкордия Ивановна заметалась по комнате, ничего не понимая. Что означает этот приход? Господи, он уже внизу, а она еще не одета, не причесана…

Но, может, так-то оно и лучше?

Замерла как вкопанная посреди комнаты, погладила себя по бедрам. И вдруг (ага, верно) метнулась к туалету. Быстро-быстро — раз, два, три, четыре — ловко продела в кольца пухлые пальцы. Обмотать голову полотенцем было делом одной секунды.

Так, правильно! Сети были расставлены…

И, на ходу скидывая туфли, женщина кинулась в пуховую ложбинку неприбранной постели. Закинула одеяло, наскоро обнажила плечо и отвернулась к стене.

Теперь все ясно — она… больна!

Раздались осторожные шаги, и тогда Конкордия Ивановна слабо произнесла:

— Ах это вы, князь? Я знала, что вы добрый человек, что вы придете ко мне…

…Надобно иметь немало мужества, чтобы решиться на подобный унизительный шаг. Сергей Яковлевич все тщательно продумал, рассчитал и пришел к выводу, что от лишнего поклона спина его не сломается.

А то, что он застал Конкордию Ивановну в постели, томной и расслабленной, сразу развязало князю язык.

— Весьма досадую, — уверенно начал он, — за то маленькое недоразумение, которое произошло при нашем знакомстве. Смею надеяться, что это маленькое недоразумение не повредит нашей дружбе…

— Не надо, князь, — попросила его Монахтина. — Не надо.

— И вот, — напористо продолжал Мышецкий, — прослышав о вашей болезни, я решил сразу же навестить вас, милая Конкордия Ивановна!

«А ты врунишка, — поймала его женщина. — А мы, оказывается, врем-то оба…»

Уренская Клеопатра легким постаныванием подтвердила, что ей действительно неможется.

— Что с вами? — спросил Сергей Яковлевич и пересел поближе к постели.

— Ах, князь… Такая боль, так душно!

Мышецкий приложил ко лбу женщины свою узкую белую ладонь.

— О! — сказал он, словно удивляясь. — Да у вас, кажется, сильный жар.

— Да, князь. Но ваша рука так прохладна, мне сразу стало легче.

— В таком случае, — любезно предложил Мышецкий, — я готов не снимать ее до тех пор, пока боль не пройдет вовсе…

Только что в этой комнате был один актер — женщина, теперь их было уже двое. Оба комедианта хорошо понимали, что находятся сейчас на подмостках, и честно разыгрывали свои роли.

Глаза женщины сияли:

— Князь… милый князь! — При этом она настойчиво соображала: «Что ему нужно? »

Мышецкий держал свою руку на голове Конкордии Ивановны, а Конкордия Ивановна держала свою руку на руке Мышецкого.

Союз — незримый и опасный — был между ними заключен.

— Ничего, мадам, — утешал Сергей Яковлевич, — сейчас все пройдет…

Впрочем, эти подмостки им скоро надоели, нетерпение Монахтиной было слишком велико (что хорошо понимал Мышецкий), и они оба спустились на грешную землю.

— Река еще не вскрылась, — сказал Сергей Яковлевич, — а первый эшелон уже подходит.

— И вы…

— И я не знаю, что делать!

Конкордия Ивановна скинула со лба полотенце и села в постели среди разбросанных подушек.

— Вам нужно выдержать испытание этой весны, — ответила она так же прямо и честно, и Мышецкий кивнул, соглашаясь. — Дальше вам будет легче, и тогда мы…

Она остановилась, проверяя, как он отнесется к этому рискованному «мы». Но князь не возражал.

— И тогда мы с вами, — закончила Монахтина уверенно, — будем в безопасности!

Мышецкий думал: «Вот, наверное, так она начинала и с моим покойным предшественником».

— Милая Конкордия Ивановна, — заговорил он снова, — я недавно видел, как упал мужик с крыши. Он летел вниз, но напротив моего окна тело его как бы замерло в полете. Я теперь часто вспоминаю этого мужика и… лечу, лечу, лечу! Где-то и я, прежде чем разбиться, остановлюсь на мгновение…

По наморщенному лобику Конкордии Ивановны вице-губернатор понял, что сейчас она усиленно вдумывается в его слова.

— Мне нужна ваша помощь, — заявил он открыто, и лоб женщины просветлел. — Вчера я посетил хлебные магазины…

Он улыбнулся и покрутил пенсне за шнурок, намотанный на палец. Конкордия Ивановна терпеливо выжидала.

— Мне показали запасы зерна, — договорил Мышецкий. — Это не зерно, а — дрянь, мусор. Все перегорело… Они думали, что я ничего не понимаю. Но на это хватило даже моих скромных познаний.

Конкордия Ивановна по-прежнему молчала, и это показалось Сергею Яковлевичу невыгодным в единоборстве с женщиной. Он решил вызвать ее на разговор.

— А вот Мелхисидек… — начал он.

Карий зрачок женщины заметно округлился.

— Мелхисидек, — повторил князь и замолчал. Надо было что-то отвечать.

— Да, — признала Монахтина, — преосвященный дорожит моей дружбой…

Пенсне продолжало кружиться и вспыхивало искоркой. Раз! — Мышецкий перехватил его на лету и плавным жестом поднес к переносице.

— Конкордия Ивановна, — сказал он, — мне известно, что для вас нет ничего невозможного в Уренской губернии…

— Вы мне льстите, князь! Я только слабая женщина.

— В этом-то ваша сила. И — не спорьте…

Ох, как она сейчас наслаждалась — даже затихла вся, собралась под одеялом в сладострастный комочек, а по всему телу ее пробегали какие-то стреляющие токи.

— А что бы вы хотели, князь? — не утерпела она. И тут же получила определенный ответ:

— Весь запас монастырского хлеба!

— Но я…

— Нет, не смеете отказать! — властно остановил ее Мышецкий. — Я знаю, что Мелхисидек скуп и жаден, но в его епархии очень богатые закрома. Мне он откажет, вам — никогда!

— Вы слишком уверены во мне, — растерялась Монахтина.

— Вы не откажете мне, а Мелхисидек не откажет вам!

— Но зачем вам столько хлеба?

— Мне нужен хлеб.

— Уж не собираетесь ли вы…

— Да, собираюсь! Положение в губернии ужасное. Северные уезды уже глодают кору деревьев. Снабжение переселенцев не налажено. Но мне нужен хлеб, — считайте, что лично мне, — чтобы пустить его под яровые… Иначе — мор!

Конкордия Ивановна затихла.

«Решает, сколько содрать с меня? » — подумал Мышецкий.

— Не знаю, — проговорила женщина, — согласится ли его преосвященство. Я попробую, но…

Смотря прямо на нее, Мышецкий диктовал ей свою волю. «Ну же! Что же ты медлишь? — грабь…»

— Но боюсь, что Мелхисидек потребует за это некоторых услуг…

— С вас или с меня?

— Боюсь, что с меня, — призналась хитрунья. Далее было уже не столь трудно.

— В таком случае, — ответил он, — вы вправе требовать услуг от меня…

Кажется, договор состоялся. Он ушел от Монахтиной, всю дорогу раздумывая: не допустил ли какой-либо ошибки?

«Может, — мелькнула мысль, — и мой предшественник начинал вот так же?.. »

Он обрел деловитое спокойствие сразу же, как только ему доложили о подходе к Уренску первого эшелона.

— Хорошо, — сказал он, потирая руки. — А что султан Самсырбай? Есть какие-либо известия от него?

Нет, пояснили ему, степной властелин еще кочует где-то на раздолье предков и посланные гонцы не вернулись. Сергей Яковлевич приказал звонить на вокзал:

— Пусть приготовят губернаторскую дрезину. Я проедусь вдоль нового полотна…

Через полчаса он выехал из города. Мелькнули напоследок хилые мазанки уренских окраин, и дорога потянулась вдоль высокой зашлакованной насыпи. С гудением дрезина врезалась под стонущие фермы железного моста, пробежала верст двадцать плюгавым жидколесьем, пошли мелькать подталые бугры, в синеве неба стреляли быстрые ласточки.

Кое-где выступали из-под насыпи жилые землянки, над которыми болталось для просушки белье, бродили по крышам козы. Иногда — на звук дрезины — выбегала из землянки баба и, приложив ладонь к глазам, долго смотрела ей вслед.

— Будущие станции, — пояснил машинист. — Дорога-то молодая, у нашего генерала до всего руки не доходят…

Вскоре забелели в степи солдатские палатки, вышка артезианского колодца; на флагштоке хлопал флаг железнодорожного батальона; у привязей — среди шпал и бочек с мазутом — стыли рабочие верблюды. Где-то очень далеко, почти над грядою облаков, синели призрачные горы…

— Подожди меня здесь, — велел Сергей Яковлевич машинисту и, оставив дрезину, направился по зыбучему песку в сторону штабного вагончика, на котором мелом было начертано:

ГОСТИНИЦА «ИМПЕРИАЛ»

В этой «гостинице» как раз завтракало несколько инженеров-путейцев и офицеров, одетых в парусиновые куртки. Узнав, что перед ними уренский вице-губернатор, они встретили его приветливо:

— Чаю, князь, вместе с нами? Может — вина?

Молоденький прапорщик сказал ему:

— Не удивляйтесь, что мы вас так встречаем. Мы слышали о вас очень хорошие отзывы, князь!

— От кого же, юноша?

— От рабочих Уренского депо.

— Помилуйте! — удивился Сергей Яковлевич. — Я никогда не был в депо и не встречался с рабочими.

— Ну что ж, — отозвался прапорщик. — Они знают о вас… Простым людям всегда импонируют выступления против засилия бюрократии!

Мышецкий был несколько смущен.

— Я, — заявил он, — никогда умышленно не выступал против бюрократии, ибо, как это ни печально, но я сам вскормлен от ея чахлой груди. Я только преследовал дикость и беззаконие!

— Значит, — не унывал прапорщик, — у вас получилось это невольно… Садитесь с нами, князь!

Сергей Яковлевич отказался и спросил о генерале Аннинском. Ему сказали, что генерал живет в палатке под флагом. Мышецкий сразу нашел эту палатку, ничем не отличавшуюся от солдатской. Аннинский встретил его у входа, услужливо откинул край полога:

— Заходите, князь. Рад вас видеть…

Генерал сбросил с табурета сковородку, освободил место для гостя, а сам присел на разбросанные кошмы. Он был прост, грубоват, слегка печален, но бодр.

— Что Влахопулов — сбежал? — спросил Аннинский. — Ну, я так и знал… Впрочем, это к лучшему. Оглядитесь! Я вам не буду мешать… Живем просто. Больше баранина. Кумыс. Вот постреливаем иногда фазанов. Вино — мерзость…

Снаружи донесся мягкий топот копыт, и в палатку, пригнувшись, вошла рослая моложавая женщина с хлыстом в руке. Мышецкий знал генеральшу Аннинскую еще по Петербургу и почтительно приложился к ее загорелой руке, пахнущей лошадиным потом.

— Я проскакала сейчас верст десять, — сказала она. — Вы нисколько не изменились, князь… Женаты? А где расселились? Это недалеко от вокзала? Я к вам зайду, когда буду в городе. А сейчас давайте завтракать…

Мышецкий беседовал с Аннинским, а жена генерала с помощью денщика быстро приготовила завтрак. Ели, сидя на тех же кошмах, бродячий верблюд заглядывал внутрь палатки, и Мышецкий чувствовал себя очень уютно среди этих людей.

— Дальше, — говорил генерал, — поезжайте, князь, на замедленной скорости. Дорога еще слабая, на один костыль, шпалы кое-как. Гоним дорогу без оглядки…

Сергей Яковлевич спросил о еврейской деревне.

— Вам она встретится, — ответил Аннинский. — А дальше потянутся усадьбы немецких колонистов… У меня здесь спокойно, — продолжал генерал. — Унтера за десятников, каждый офицер отвечает за свой участок. Люди воодушевлены, мяса едят вдоволь, за своих солдат я ручаюсь. Хороший народ — из городских пролетариев. А вот там — дальше, в степи…

Аннинский замолчал и потянулся к луковице, нарезанной дольками. Мышецкий невольно задержал свое внимание на руках генерала. Грубые руки, в шрамах и трещинах, руки мастерового слесаря: зубила, напильники, клещи — им это знакомо.

Тогда много говорили в Петербурге об этом странном человеке. Окончив Пажеский корпус, Аннинский уехал сначала в Бельгию, где работал подмастерьем в депо, потом пересек океан и ездил в Мексике на поездах машинистом. Он вернулся в Россию, где его стали прочить на пост министра путей сообщения, но интриги (Аннинский участвовал в работе американских профсоюзов) сделали свое дело — теперь он здесь: ведет дорогу, ставшую дипломатическим нервом политики на Востоке, угрозой для колониальной Англии.

Генерал обстукал яйцо ложкой, отскорлупил его дочиста и протянул жене:

— На, Глашенька.

— В степи? — напомнил Мышецкий. — А что там дальше — вне сферы вашего влияния на дороге?

— Там, на сто двадцатой версте, — объяснил Аннинский, — проводит всю черную работу наемная голытьба. Русские, калмыки, текинцы, сарты, туркмены, есть даже китайцы. Дистанция отдаленная — на откупе у духанщиков. Расплата производится через рабочие книжки. Много злоупотреблений…

— Вы думаете, это может грозить последствиями?

— Безусловно! Масса в основе темная и совсем неорганизованная. А мне к осени надо вытянуть дорогу на Казир-Тушку, чтобы связать отдаленные гарнизоны…

Глафира Степановна Аннинская сунула Мышецкому на прощание узелок с едою, сказала:

— У евреев очень грязно, вы побрезгуете, а немцы ничего не дадут вам и даже не впустят в дом… Навещайте нас!

Сергей Яковлевич достиг еврейского поселения, расположенного в глубокой низине. Отсюда на сотни верст тянулся глинистый чернозем, годный для обильных всходов пшеницы и культурных злаков.

Судьба еврейской деревни была странной! Николай I решил на опыте убедиться — можно ли прикрепить евреев к земле? Но, заранее сомневаясь в успехах еврейского хлебопашества, он посадил рядом с ними по нескольку семей «образцовых немцев» (именно так они и названы в документах).

С тех пор сменилось несколько поколений, евреи вгрызлись в пустоши, обстроились домишками и синагогами, расплодились до невероятных пределов, а «образцовые немцы»… спились.

Факт, подтвержденный официальными сведениями!

Мышецкий встретился в деревне с еврейским старостой — «шульцем» Обреновичем, запыленным стариком в русских сапогах, но с длинными, внушавшими уважение пейсами. Толпа замурзанных ребятишек сопровождала вице-губернатора до дома старосты.

В начале разговора Мышецкий спросил «шульца»:

— Что вы можете сказать о землях, раскинутых далее к югу?

— Очень хорошие земли, — ответил старик. — Плохо только с водою: из колодцев часто выступает то соль, то нефть. Мы овцеводством не занимаемся, но немецкие колонисты, южнее нас, уже завезли холодильники и аппараты для чесания шерсти.

— Значит, — призадумался Мышецкий, — земли хорошие, но с водою неладно…

— Неподалеку, ваше сиятельство, — осторожно намекнул староста, — лежит пресное озеро Байкуль, вот сладкая земля!

Мышецкий спросил неуверенно:

— Вы уже отсеялись?

— Нет, — ответил «пгульц». — Мы живем здесь давно, но еще не доверяем своему опыту. Мы присматриваемся к русским хлеборобам — когда начинают сеять они.

— Выходит, они еще не начали?

— Они судят по черемухе и по мухам. Мы остерегаемся, — честно признался Обренович.

— Так… Ну а что с теми «образцовыми немцами»?

— Я очень извиняюсь перед вашим сиятельством…

— Ничего, говорите мне все, — разрешил Мышецкий.

— Я так думаю, — сказал Обренович, — что немцы способны к освоению земли, когда устроят под собой кусочек своей Германии… И обязательно — при дороге! На бездорожье немец бессилен. Машины и батрацкий труд — вот на этом они и богатеют!

— Вы, — строго наказал Сергей Яковлевич, — ни в коем случае не давайте людей из своей деревни колонистам.

— Мы, евреи, не дадим. Но, смотрите, чтобы немцы не соблазнили бедняков из русских деревень…

«Шульц» Обренович провожал высокого гостя до околицы.

— Как вы назвали то пресное озеро? — спросил Мышецкий.

— Байкуль, ваше сиятельство…

На выходе из деревни Сергея Яковлевича окружили старики. Дети их, внуки, племянники учились и служили в городе, и стариков волновало положение в губернии: попросту говоря, они боялись еврейских погромов, которые нет-нет да и вспыхивали в южных городах империи.

— Пока я в Уренске, — успокоил их Сергей Яковлевич, — никаких антииудейских выступлений я не позволю…

И жужжащая дрезина снова покатила дальше — на юг, где в уютных ложбинах белели хутора колонистов. Совсем внезапно, словно по волшебству, круто начинаясь, вдруг побежало рядом с насыпью хорошее шоссе под сверкающим асфальтом. Где-то вдалеке пропылил многосильный немецкий «Пишт»; в безутешный горизонт пустошей врезались мачты телефонной связи между колонистскими хуторами.

— Остановите, — сказал машинисту Мышецкий.

Он развернул хлопающую на ветру карту губернии. Вот не ожидал: участки под переселенцев, отмеченные рукою Кобзева, уже были захвачены немцами. И такая злость подкатила под самое сердце!

Только не знал он — кого винить? Султана или сенат? Или эту ужасную российскую халатность и никудышество?

Выпрыгивая из дрезины под насыпь, Сергей Яковлевич вдруг подумал: «Наверное, султан Самсырбай потому и прячется в степях, что рыльце-то у него сильно в пушку».

— Сейчас вернусь, — махнул он машинисту издалека.

Хутор встретил его молчанием. Громадные заборы, возведенные на каменной кладке, окружали немецкую латифундию. Но что особенно поразило Мышецкого, так это обилие техники: весь двор был заставлен машинами. Новенькими, сверкающими, готовыми ринуться на русскую степь и в несколько лет безжалостно высосать из нее все живые соки.

— Нам бы это, — подумал он вслух. — А то сколько веков уже — только руки да штаны, свисающие с дряблого зада…

Над калиткой красовалась медная дощечка: «Участок № 14. Герр Хорзингер» (конечно, по-немецки). Сергей Яковлевич долго звонил, и на этот звонок заливались где-то овчарки. Угрюмая девица провела его в дом. Через приоткрытую дверь вице-губернатор видел развешанные по стенам портреты Вильгельма, Бисмарка и Мольтке.

— Вынесите, фрейлин, попить, — вежливо попросил Мышецкий. — Я давно уже блуждаю по степи и рад добраться до жилья…

Дверь в комнаты захлопнулась перед самым его носом. Он постоял, оглядывая домовитую обстановку, пока к нему не вышел сам владелец хутора Хорзингер — рослый пожилой немец, чем-то похожий обличьем на предводителя буров Крюгера.

— Зачем вы приехали? — хмуро спросил он.

— Я вице-губернатор…

— Я это знаю. Но что вам нужно?

— Я вице-губернатор, — повторил Мышецкий (на русских это всегда действовало безотказно).

Хорзингер пожал плечами и пропустил его внутрь. Сергей Яковлевич шагнул за порог и обомлел: вдоль стен висели — ба! — знакомые все лица: император Николай II, министр земледелия Ермолов и министр финансов Витте. Причем, перевернутый впопыхах, его императорское величество еще чуть-чуть заметно покачивался на гвоздике.

— Извините за вторжение, — понимающе улыбнулся Мышецкий. — Но меня к вам загнала жажда. Только жажда!

Служанка открыла бутылку с добротным «мюншенером». Наполнила кружку. Герр Хорзингер по-хозяйски расселся.

— Встаньте, — тихо произнес Мышецкий.

— Что?

— Встать!.. Я не разрешал вам садиться в моем присутствии.

Колонист оторопело вскочил.

— Вот так и будете стоять, пока я здесь! Это вам не Германия, и здесь вы не хозяин…

Сергей Яковлевич с удовольствием отхлебнул пива:

— Сколько имеете русских батраков?

— Семнадцать, герр… герр…

— Вице-губернатор, — подчеркнул Мышецкий, — советую помнить об этом. Извольте разговаривать по-русски. Ах, не можете?.. Когда вы наняли батраков?

— В конце прошлого месяца. Поверьте, господин губернатор, что в моей усадьбе они пользуются такими благами, каких не могли бы иметь у себя… Даже мой хлев кажется им раем!

— В это я верю… А сколько вы платили за десятину земли?

— Не знаю.

— То есть, — возмутился Сергей Яковлевич, — как это вы не знаете? Вы, собственник надела, не знаете, во что он вам обошелся?

Колонист вынужден был признаться:

— Дело в том, что перед отправлением в Россию меня вызвали в министерство…

— Какое министерство?

— Министерство имперских колоний…

— Вот как! Ну, и что же?

— И предложили во владение русскую землю…

— С целью?

— С целью насаждения цивилизации…

— Но министерство-то — колонизации, а не цивилизации?

— Я прибыл сюда как друг.

— Верно! — согласился Мышецкий. — Семнадцать друзей вы уже нашли для себя и поселили их в хлеву… Так? Ну а расчет за земельный надел?

— Расчет производится помимо меня!

Сергей Яковлевич долго сидел молча.

— Вы прибыли с семейством? — спросил, наконец.

— Безусловно.

— Сколько лет вашим сыновьям?

— Девятнадцать и двадцать два.

— Превосходно! — Мышецкий поднялся из-за стола и перевернул портретик Николая обратно на Вильгельма. — Осенью пусть готовятся: они пойдут на военную службу…

— Это невозможно, — произнес немец со слезами в голосе. — Они германские подданные, им надо ехать служить в Саксонию кайзеру…

Сергей Яковлевич и сам понимал, что это «невозможно», но злость его была велика, и он просто наорал на немца:

— По-моему, невозможно другое! Жить хлебом одной земли, а служить оружием другой… Кстати, — спросил он спокойнее, — кто проводил нарезку участков?

— Для этого приезжал Паскаль…

— Вас провели! — Мышецкого замутило от подлости. — Паскаль не имеет к земле никакого отношения.

Герр Хорзингер совсем раскис (в этот момент он пожалел, что поехал колонизировать Россию, а не Африку).

— Боже мой, — прошептал он, — какая ужасная страна… Какие злые люди!

— А где вы брали зерно под запашку?

— Мы получили его с губернских складов. Господин Паскаль, — замялся вдруг немец. — Но… может, он и к зерну не имеет отношения?

— Нет, к зерну-то он имел прямое отношение! Благодарю за пиво: оно действительно очень хорошее…

Прямо из степи он отправился на дачу к «болящему» Влахопулову. Говорил, что это преступно нарезать степные участки для колонистов, что это стыдно перед Европой и русской общественностью, что это кабала и прочее.

Симон Гераклович слушал его, слушал, потом глянул на Мышецкого оловянными глазами:

— Послушайте, князь, а вам-то какое дело до этого?.. А?

Тогда Мышецкий кинулся к губернскому жандарму. Сказал, что надобно открыть судебное дело против титулярного советника в отставке Осипа Паскаля, который…

— Минутку! — придержал его Сущев-Ракуса. — На основании чего собираетесь вы привлечь Паскаля к суду?

— Но, как состоящий по инспекции продовольствия, он не только сгноил зерно в хлебных магазинах! Он, подлец, еще и разбазарил его для немецких колонистов. И как раз тогда, когда в губернии мужики пухнут с голоду…

Аристид Карпович возразил спокойно:

— Паскаль не виновен. Да, не виновен… Ибо выдать под яровые зерно (причем, отборное — белотурку) распорядился не кто иной, как сенатор Мясоедов, ревизовавший губернию.

Это был сильный удар, но Мышецкий выпрямился.

— Тогда, — ответил с ожесточением, — пусть передохнут мужики в северных уездах, но я поставлю на своем: я запашу и засею пустоши на юге губернии!

В ответ тонко усмехнулся всепонимающий жандарм.

— К чему угрозы? — спросил он деликатно. — Дорогой Сергей Яковлевич, вы же совсем не желаете, чтобы мужики дохли… И вы уже просили Мелхисидека открыть закрома.

— А вы уже знаете?

— Конечно.

— Я был вынужден сделать это, но расплачиваться…

— Да, да! Конкордия Ивановна пока расплатится натурой, но, смотрите, как бы и вам не пришлось платить ей тем же!

— Вы думаете?

— Не огорчайтесь, князь. Госпожа Монахтина — женщина деловая. Идите спокойно домой. Там уже приготовлена для вас петелька — только просуньте в нее голову, и хлеб вам будет!..

Так и случилось. Сергей Яковлевич вернулся домой, где его поджидала записочка от Конкордии Ивановны:

«Милый князь, я была у преосвященного. Хлеб у вас будет. Взамен архиепископ просит на 20 лет в аренду под монастырские доходы пресное озеро Байкуль со всеми рыбными тонями и покосами вокруг него. Завтра утром я жду вас, князь, у себя.

Всегда ваша К. И. ».

Об этом озере говорил и еврейский «шульц». Сергей Яковлевич раскатал каргу и нашел на ней глубокую полоску озера Байкуль — окрестности этого водоема были едва ли не самым лакомым куском в Уренской губернии.

— Ах ты старый сластена! — сказал он. — Тебе захотелось копченой рыбки?..

Он снова взял записку и повертел ее в руках.

Не верилось: эта женщина ничего для себя не просила.

Так что с петлей жандарм поторопился!

Утром его навестил на дому Кобзев.

— Прибыли первые три тысячи, — сказал он.

— Река вскрылась?

— Нет. Но старожилы утверждают, что лед скоро тронется… Вы поедете со мною на Свищево поле?

Сергей Яковлевич состроил гримасу:

— Сегодня нет. Ну их… еще насмотрюсь!

Он велел подать второй прибор к завтраку (последнее время Мышецкий кормился отдельно от семейства, чтобы не засиживаться за столом в пустопорожних разговорах).

— Я вчера выезжал в степь, — поделился он. — И посетил хутора колонистов.

— Какое же вынесли вы впечатление от немцев?

— Немцы как немцы. Ничего особенного… Но, поймите меня верно, Иван Степанович: я ощутил вдруг в них какую-то скрытую угрозу.

— Угрозу? Но — для кого?

— Для себя, для вас. Для русского мужика, вообще — для России… Честно говоря, у меня даже опустились руки! Это не просто хутора, это форты, способные выдержать затяжную осаду… Кузены моей жены выписывают одну берлинскую газетенку! Вот я хочу показать вам, что пишут немцы о наших пустующих землях…

Он дал прочесть Кобзеву статейку, в которой было написано черным по белому следующее:

«Интерес нашей страны уже давно обращен на внутреннюю колонизацию мало населенных местностей, а потому наши взгляды с особенным интересом обращены на Русское государство, которое в настоящее время в гораздо большем масштабе начинает заниматься внутренней колонизацией. Что же останется для наших немцев?.. Надо спешить. Будущая судьба европейской культуры покоится на наших плечах, новое устройство Европы под германской гегемонией основано на организованном и культурном труде…»

— Жутковато, — согласился Иван Степанович. — Но уренских колонизаторов возьмет под свою защиту предводитель дворянства Атрыганьев, и вам будет не побороть их.

— Что вы! — засмеялся Мышецкий. — Господин Атрыганьев первый и забил тревогу… Он как раз на моей стороне!

— Возможно, — ответил Кобзев, — но только до тех пор, пока эти немцы не вступят в его Союз истинно русских людей.

— Это непостижимо, — возразил Сергей Яковлевич. — Немцы и вдруг… истинно русские? А где же квас, аршины, сапоги бутылкой и редька? Атрыганьев не согласится!

— Вам виднее, — скромно уклонился от разговора Кобзев. Он с аппетитом мазал рыжее масло на горячий хлеб. Сергей Яковлевич очистил для себя ярко-красный, будто насыщенный кровью, «королек», нюхнул пахучую мякоть.

— По-моему, — эти апельсины, — сказал он, — спринцуют фуксином. Надо предупредить Борисяка, чтобы проследил…

— Да, к слову! — вспомнил он. — Что у вас, Иван Степанович, может быть общего с этим человеком? Я имею в виду Борисяка, конечно!

Кобзев неопределенно пожал плечами:

— Борисяк, — человек мыслящий и этим меня привлекающий. Но, — добавил он, — я не обязан давать вам отчет, князь, в своих знакомствах.

— Вы напрасно сердитесь. Оставим тогда это… Некоторое время они завтракали молча, потом Кобзев спросил:

— Скажите, Сергей Яковлевич, откровенно: вы еще не успели остыть от своих планов?

— Я честный человек, — ответил Мышецкий, устыдившись.

— Влахопулов ведь тоже честный, — заметил Иван Степанович. — Честнее многих в губернии… Но переселенцев он, однако, готов затравить собаками!

Удивительно, что Кобзев угадал его настроение. Сейчас, когда стали подходить первые эшелоны и надо было не мечтать, а сразу браться за дело, — появилась некоторая растерянность.

Правда, людей жалко. Даже очень жалко, — оттого-то и боязно идти на Свищево поле, глядеть в тоскливые глаза ребятишек, выслушивать вопли слезливых баб…

— Почему вы молчите? — спросил Кобзев с тревогой.

— Быть по сему, — ответил Мышецкий. — Чем они будут пахать — я не знаю. Хоть на бабах!

— На бабах и будут, наверное, — подтвердил Кобзев.

— Но земли дам… Вчера я обратил внимание: сплошь тянется жирный пласт. Так и уходит вдаль. Но от полотна дороги придется отступить, — там уже сидят немцы!

— А… Байкуль? — намекнул Иван Степанович.

Мышецкий отошел к окну, раскурил первую за день папиросу, выдохнул дым на муху, ожившую под стеклом на солнышке. Вскрывать всю хитрую подоплеку этого дела ему не хотелось, и он ответил просто:

— Байкуль уже отдан под монастырские доходы…

Далее они продолжали разговор на улице.

— Я понимаю ваши добрые желания, — предупредил Кобзев. — Однако… не устрашат ли вас осложнения с министерством Ермолова?

— Нет. Я рассчитываю на поддержку…

Хотел сказать: «сената», но вовремя сдержался, вспомнив о Мясоедове, и нервно закончил:

— Должны же быть на Руси честные люди, которые поймут и оценят меня!

Иван Степанович кликнул извозчика, чтобы ехать на Свищево поле, и на прощание напомнил:

— Не забывайте о султане!

— Султан у меня… знаете где? — Мышецкий вытянул пальцы и свел их в кулак, сверкнувший перстнем. — Вот вам султан! Этот сиятельный спекулянт только пукнет…

Прибыв на службу, Сергей Яковлевич сразу же полюбопытствовал относительно Влахопулова:

— От его превосходительства ничего не было?

— Нет. Симон Гераклович на даче.

— Ладно. Может, это и к лучшему…

Пора было приступать к делу. Он велел закрыть в кабинет двери, скинул мундир, засучил рукава и, протерев пенсне, кинулся — как голодный на еду — на ворох бумаг, подсунутых ему на подпись.

Итак, вдова Суплякова просит обратить внимание на ее племянников… Роспись — как один крючок, и угол бумаги раздирается наискосок. Бумага летит направо: это значит «возвращено с наддранием». Акцизный чиновник в отставке Пестряков знает способ, как победить Англию, — тоже с «наддранием». Девица Альбомова сообщает о себе биографические сведения и спрашивает, как жить ей далее. С «наддранием»: так ей жить, дуре! Мещанин Сурядов изобрел жидкость, которая, впитавшись в дерево, делает его несгораемым.

«Это — налево, дельное…»

Доносы… жалобы… проекты!

— На сегодня хватит. — Сергей Яковлевич снова натянул мундир и позвал Огурцова.

— Что в думе? — спросил он. — На какой час там назначено собрание сельских чинов?

— Если не ошибаюсь, уже началось, ваше сиятельство. Не смел напомнить…

Мышецкий попал на «вермишель» (так называлась тогда область побочных вопросов). В зале думы было достаточно тесновато, и князь решил остаться в дверях, чтобы иметь возможность курить. Отсюда он все видел и все слышал.

Иногда ему было просто скучно выслушивать непонятные разговоры о досках в три дюйма или о струе воды толщиной в палец, и тогда Сергей Яковлевич прохаживался по коридору думы, размышляя о своем — отвлеченном.

Чей-то голос привлек его внимание: речь шла о хлебе.

Он отбросил папиросу и протиснулся к двери. Обсуждался вопрос о недопущении — через полицию — торговли хлебом, явно непригодным в пищу. Председатель собрания Бровитинов демонстрировал образцы хлебных изделий, с которыми Мышецкий был уже хорошо знаком через Чиколини.

— Господа, — сказал Боровитинов, — этта… этта… Черт знает, что этта!

Из первых рядов собрания поднялась импозантная фигура предводителя дворянства. Атрыганьев поводил над собой набалдашником трости, призывая людей к вниманию.

— Я удивляюсь вам, господа! — начал он, повернувшись лицом в глубину зала. (Мышецкого он не заметил. ) Двести лет, если не больше, русский крестьянин ест весной именно такой хлеб. Квашеный бурак с макухой, конечно же, не представляет собой деликатеса. Я бы не стал его есть! Вот, я вижу, здесь улыбается господин Иконников, — он, наверное, тоже не стал бы есть макуху… Но я, господа, пробовал в своем Золотишном, имении всем вам известном, проводить опыты. Я давал мужикам белую булку. И что же? Были они сыты, вы думаете? Нет…

Атрыганьев передал кому-то свою трость и цилиндр, уверенно поднялся на авансцену.

— Дайте-ка мне этот… хлеб, — сказал он. Боровитинов отломил туго скрипнувший кусок суррогата.

Атрыганьев поднес к нему зажженную спичку, и хлеб вдруг ярко вспыхнул, загорелся с треском — как факел, коптя и брызгаясь искрами.

— Нет нужды, — говорил предводитель, — доказывать вам, что этот хлеб не без примесей. Но мужики едят его, и заострять внимание присутствующих здесь сельских представителей на недостатках хлеба нет смысла, господа! У нас на очереди более важный вопрос: когда же от конки мы перейдем к самому прогрессивному виду транспорта — трамваю?..

Борис Николаевич не успел погасить кусок хлеба, когда из рядов сельских представителей выступила фигура какого-то мужичонки.

— Кабы и мне! — попросил он, явно робея.

Мышецкий вытянул шею, заинтересованный. Мужика пытались оттащить обратно, но он все тянул и тянул к Боровитинову свою жилистую руку:

— Дозвольте? Ваше… дозвольте?

Ему «дозволили». Не зная, как правильно встать перед собранием, мужик повернулся к залу спиной, чтобы видеть догорающий факел в руке Атрыганьева.

— Ясно горит! — выкрикнул он. — Быдто в аду горит… Хлебушко-то. И верно то, господин хороший, што не под зуб нам булки с изюмом! Куды-ы нам…

Голос мужика порой срывался на тонкий визг, и Мышецкий иногда не мог расслышать его слов. Но зато хорошо понял, что в Мглинском и Курбатовском уездах губернии (самых населенных) скоро не будет и такого хлеба.

Мужик плачуще бормотал о какой-то кобыле, о каких-то вениках, но суть его речи могли разобрать, очевидно, только близко сидевшие к нему.

Зато под конец оратор обернулся к собранию лицом.

— Митяй-то помер! — сказал мужик просветленно, словно завидуя покойнику. — А уж куды как был крепчушший… Не чета нам с вами! А все отчего, я так полагаю? От евтого фитиля, стало быть. Потому как и человек горит легко. Митяй-то — горд был. А вот, к примеру, Никишка Серапионов! Так он, бедный, до того измаялся с голодухи, что свою шапку овчинную съел…

И собрание грянуло хохотом. Смеялись гласные, тряслись животами купцы всех трех гильдий, тоненько взвизгивала канцелярская барышня.

— Шапку съел, — повторяли кругом. — Овчинную… Оно и понятно: великий пост был! Вот он и разговелся. Шапочкой-то, сердешный…

Сергей Яковлевич был возмущен. Рядом с ним заливался какой-то регистратор, и тогда Мышецкий — в злости — вытянул руку и взял регистратора прямо за скользкое, жирное ухо.

— Грешно, — сказал князь, — и стыдно, милостивый государь! Мужик плачет, а мы забаве радуемся… Ей-ей, не умны мы!

Сергей Яковлевич вышел в коридор, дождался мужика, всхлипывавшего от обиды.

— Ты, насколько я понял, из Мглинского уезда будешь?

— Точно, сударь, мглинские будем.

— Вот что… Ты уезжай отсюда, тебе здесь нечего делать. А приедешь домой, скажи односельчанам, что разговаривал с самим губернатором… Со мною, то есть! Понял?

— Ыгы, — вроде не поверил мужик.

— А завтра, — продолжал Мышецкий, — я открою для вашего уезда хлебные магазины, чтобы вы могли сеять…

Мужик снова всхлипнул и, оттопырив губы, стал ловить руку Мышецкого.

— Оставь, братец! — брезгливо отодвинулся вице-губернатор. — В магазинах — труха, но кое-что вы сможете еще выбрать оттуда… Ступай!

Он вернулся в присутствие, где его поджидал Сущев-Ракуса.

— День добрый, полковник! Я задержался… был в думе. Один мужик шапку съел с голода. И смешно и стыдно!

Жандарм отреагировал слабо: только палец руки его, положенной на эфес, слегка дрогнул.

— Ерунда! — ответил не сразу. — Урожай выпадет, так они винище курят из хлеба бочками, на базар возами везут, граммофоны себе покупают… Откуда же быть у них хлебу?

Мышецкий промолчал, и полковник доложил:

— Могу поздравить, Сергей Яковлевич: социалист Виктор Штромберг (указанные приметы подтвердились) вчера прибыл в Уренск и остановился в номерах вдовы Супляковой.

— Хорошо, Аристид Карпович. Вы установили за ним наблюдение?

— Ну, князь, — ответил жандарм, — этому учить не нужно. Он еще на перрон не вылез, как я уже двух филерков прицепил ему на хлястик. Каждый вздох слышу…

Сергей Яковлевич был сильно озабочен сегодня.

— Так дальше нельзя, — признался он. — Пора обратиться к российской общественности.

Жандарм улыбнулся, и эта улыбка не понравилась Мышецкому:

— Чему вы потешаетесь, Аристид Карпович?

— Смешно… Где же эта наша общественность? — спросил Сущев-Ракуса. — Покажите вы мне ее! Не-ет, милый князь. Каждый сидит в своей щели, ест свою селедку и пилит на чем может: один на пианинах, а другой на гармошке. Но единого оркестра наша общественность не составит!

Громыхнув саблей, полковник подсел ближе, спросил с участием:

— Гнетет-то вас что?

— Надобно изыскивать какие-то дополнительные средства, — ответил Мышецкий, снимая пенсне. — Подскажите, если можете, как опытный человек, из каких статей я могу извлечь нужную сумму?

Сущев-Ракуса спросил тихонечко:

— А сколько вам требуется, Сергей Яковлевич?

— Ну, хотя бы тысяч десять… для начала.

— Так они же у вас в кармане.

— Что это значит? — вскинулся Мышецкий.

И полковник спокойно и обстоятельно рассказал, что в Уренской губернии испокон веку заведен порядок: встречать каждого начальника денежным подношением, собранным по подписке «для известных целей».

— И для вас, — закончил полковник, — тоже собрали.

— Поверьте, Аристид Карпович, что я не брал никаких подношений. Мое отношение к взятке вам известно!

— Знаю, — ответил Сущев-Ракуса. — Вам и не поднесли их, ибо не успели. Вы, аки буйвол, сразу накинулись на людишек-то и давай их — рогами, рогами…

Жандарм встал, натянул фуражку:

— Если не пропили еще всем миром, то денежки лежат. Раздавать-то их жертвователям обратно — волокитно и кляузно! Позвольте откланяться, Сергей Яковлевич?..

Огурцов, которого Мышецкий спросил о деньгах, даже расцвел от удовольствия. Выскочил из кабинета, и вице-губернатор услышал за дверью радостные возгласы чиновников:

— Неужто взял?.. Берет, берет… Взял, господа, взял! А мы-то, грешные, дурственно о нем думали…

Вместе с деньгами на столе Мышецкого оказался и подписной лист, в котором первым значился Паскаль (щедрость этого прохиндея простиралась до пятнадцати рублей).

— А всего здесь сколько? — обрадованно спросил Сергей Яковлевич.

— Одиннадцать тысяч, сами изволите видеть. И двести сорок шесть рубликов с копейками! На первое обзаведение, — бормотал Огурцов, — дрова опять-таки, представительство…

— Спасибо, господа! — И Мышецкий жестом хапуги загреб все деньги в ящик своего стола; щелкнул ключик.

В углу подписного листа он наложил резолюцию: «В губернскую типографию. Набрать в колонку, вслед за моим сообщением. Князь Мышецкий».

На следующий день в «Уренских губернских ведомостях», оттиснутая крупным шрифтом, появилась заметка:

«Сим объявляется, что деньги, собранные по подписке среди обывателей города для известных целей незадолго до моего прибытия в губернию, будут употреблены мною для нужд поселян, особо потерпевших от бескормицы, а также для пособия переселяющимся. Выражая искреннюю благодарность всем лицам, участвовавшим в подписке, впредь я запрещаю какие бы то ни было денежные сборы в пользу частных лиц».

Подписано: «Князь Мышецкий».

И на другой день жандарм выразил свое недоумение.

— Простите, князь, но, по сути дела, для каких же целей вам эти деньги?

— Я же объяснил через газету.

— Но этого никто не понял и не поймет!

— Я что-нибудь построю, — мечтательно сказал Мышецкий.

День начался как обычно:

— Султан Самсырбай прибыл?

— Нет.

— Река вскрылась?

— Нет.

— Губернатор в город не возвращался?

— Нет.

— Сколько же теперь прибыло переселенцев?

— Всего шестнадцать с половиною тысяч.

— Ладно. Без працы не бенды кололацы… Едем!

Сергей Яковлевич нарочно не выезжал эти дни на Свищево поле, поджидая правительственных чиновников из Казани, ведающих вопросами переселения. И вот — дождался…

«Лучше бы эти господа и совсем не приезжали! »

Первым делом чиновники заняли, как это ни странно, под свою канцелярию «холерный барак», приготовленный на Свищевом поле на случай эпидемии. Потом они закупили ящики с вином и закусками, взяли в Уренске десять девок посмазливее, и… канцелярия заработала!

Кончилась вся эта эпопея весьма печально: в этом же холерном бараке холера и объявилась. Таким образом, завезли заразу в Уренскую губернию даже не переселенцы, а сами чиновники. Где они ее подцепили — черт их знает! Во всяком случае Борисяк уже не впустил их (осклизлых от распутства и пьянства) из барака, в котором они были и заколочены вместе с веселыми девицами.

А вскоре на погосте выросли и новые кресты…

Вот с такими-то впечатлениями и подъезжал Сергей Яковлевич к Свищеву полю. Теперь он был даже согласен с Влахопуловым. Кабак и церковь? «Нет, судари мои, ни кабака вам, ни церкви». Пусть поджидают вскрытия реки лишь в пределах отведенной им площади Свищева поля…

Чиколини совсем сдал за эти дни: шагал навстречу по обочинке и даже качался от усталости.

Мышецкий окликнул его:

— Бруно Иванович! Что там эти негодяи чиновники?

— Да девки еще держатся, а чиновники… двух уже вынесли.

— Мерзавцы! — не сдержался Мышецкий. — Мы на этом гноище и то сумели сдержать холеру…

— Слава те, господи, — перекрестился Чиколини

— Ениколопов там?

— Да, ваше сиятельство. Говорит, что в Астрахани тоже была вспышка. Только хуже — чумная!

— Идите спать, Бруно Иванович. Смотреть на вас страшно… Князь покатил дальше. Коляску, тряхнув на ухабе, вынесло на бугор, и впереди открылось Свищево поле.

— Ая-яй! — сказал Мышецкий в изумлении. — Боже мой, что делается на белом свете…

Издали ему показалось, что вся Россия сдвинулась с насиженных мест и рассыпалась по этому полю. Сплошной гам от множества тысяч голосов нависал над этой пестрой икрой людских голов.

Сергей Яковлевич едва прикоснулся к толпе с краю, как она, эта толпа, сразу же — цепко и властно — всосала его в себя, закружила в своем бессмысленном хороводе, впилась в лицо ему тысячью глаз и требовательно заорала в самые уши:

— Отправляй!..

Сергей Яковлевич ошалел от этого натиска. Загораживаясь руками, старался пробиться через плотную лавину человеческих тел. Кого здесь только не было! Молодые и совсем дряхлые, молодожены и влюбленные, нищие и степенные, — все они сейчас были озабочены одним:

— Дальше! Везите дальше… Чего ждем-то?

На помощь пришел спасительный Борисяк. Он стал грубо расшвыривать переселенцев в разные стороны.

— Отойди! — кричал в запале. — Прочь, бабы… Осади, осади! Куда я вас отправлю? Ты что — дурак? Лед еще на реке, пароход не пришел…

Схватив Мышецкого за руку, Борисяк вытащил князя из толпы с каким-то щелканьем — словно пробку из узкого горлышка. Сергей Яковлевич невольно оглянулся назад: что-то он оставил в толпе, но что — сразу не разобрать.

«Кажется, каблук? » Князь задрал ногу:

— Ну да! Конечно, каблук…

За вкопанным в землю столом, возле стены холерного барака, сидел Иван Степанович Кобзев, а рядом неприступной белой скалой гордо возвышался Ениколопов в просторном санитарном балахоне.

Мышецкий подошел к ним, Присел за стол, озираясь.

— Что же будет? — сказал он. — Ведь не сегодня-завтра Казань пригонит еще столько… Куда их деть?

Ениколопов повел вокруг себя папиросой, как полководец пред полем гигантской битвы.

— Утрамбуются, — ответил небрежно, с ленцой в голосе…

Теперь, отойдя на расстояние, Сергей Яковлевич уже спокойнее оглядел взбаламученное море людей. Отсюда можно было различить тряпье, развешанное на шестах; крытые тесом будки нужников; длинные очереди возле них. Повсюду слышался плач детей. Из-за барака доносился густой дух щей и каши (варился обед для очередной партии).

Иван Степанович незаметно отвлек Мышецкого в сторонку.

— Слушайте, князь, — сказал он, — вам не кажется, что вы допустили большую ошибку…

— Ошибку? В чем?

— Эти странные деньги, о которых вы дали публикацию в «Ведомостях», переданы вами в фонд «императора Александра Третьего»?

— Именно так. Но этот фонд открыт непосредственно для нужд всех переселяющихся… В чем же ошибка?

Кобзев недовольно махнул рукой.

— Вы бы хоть посоветовались, — сказал он. — Александровский фонд занимается исключительно строительством храмов и передвижных вагонов-церквей на рельсах. Для переселенцев — да, согласен. Но… вот теперь и попробуйте вырвать эти деньги обратно на доски, на плуги и бурение колодцев!

Сергей Яковлевич несколько растерялся:

— Да, это так, но… Я ведь всегда могу объяснить, что эти деньги мои. Лично мои!

Кобзев смотрел на него как-то с сожалением:

— И, таким образом, вы распишетесь во взятке?..

Мышецкий выругался и отошел к Ениколопову:

— Вадим Аркадьевич, как у вас дела?

— Жду студентов из Казани.

— Понимаю — одному трудно.

— Две руки, князь.

— Сколько у вас человек в карантине?

— Сто шестнадцать.

— Сами пришли?

— Что вы говорите, князь! — изумился Ениколопов. — Я вырвал их из этой толпы с мясом и кровью. Эти скоты обуяны только одной мечтой: поскорее бежать дальше…

— Их можно понять, — вступился Борисяк. — Вы бы на их месте развили еще не такую прыть!

— А ты помалкивай… фельдшер коровий!

— Господа, — сказал Кобзев, — вы опять? Прекратите.

— Хотя бы ради меня, — добавил Мышецкий. Ениколопов что-то уронил на землю и нагнулся: в задней части его брюк, скрытые под балахоном, проступили очертания пистолета. «Вот где он таскает его», — машинально подумал Мышецкий и тронул за рукав Борисяка:

— Савва Кириллыч, а что это за тряпка болтается там?

— Флаг, — пояснил инспектор. — Это едущие на томские земли, вот и держатся скопом. А там, левее, тобольская партия. Челябские отгородились телегами…

— Как вы можете разбираться в этой немыслимой свалке? — невольно восхитился Сергей Яковлевич.

— Скоро и вы разберетесь… — ответил Борисяк угрюмо. Покидая Свищево поле, Мышецкий задержался перед Ениколоповым, спросил со всей любезностью:

— Вадим Аркадьевич, как вы лечите явно больных?

— Я не даю им убежать из барака — в этом и заключается мой испытанный метод!

— Однако же…

— Да, — резко ответил врач, — я знаю, что существуют теплые промывания танином. Но клизмами ведает господин Борисяк, пусть он вам и расскажет…

«Отчего у них такая ненависть? » — раздумывал Мышецкий, возвращаясь в город. На окраине он еще нагнал Чиколини, шагавшего по обочине:

— Бруно Иванович, садитесь — подвезу! Полицмейстер чуть не расплакался от избытка благодарности:

— О, вот спасибо вам, князь, вот спасибо… А то ведь, знаете, прямо ноги отваливаются. Туда-сюда — целый божинный день, как собака худая!

— А где же ваши лошади?

— Да, понимаете ли, князь, Влахопулов моду завел: дорогу перед своей дачей поливать от пыли. Вот и гоняет лошадей с пожарным насосом… То ли дело было в Липецке! Как вспомню — душа обмирает. Вот уж городок хороший. А обыватели — одно удовольствие. Бывало, иду по улице, так, почитай, из каждого окошка меня окликают, зовут чай с медом пить!

Коляску сильно встряхнуло. Мышецкий обхватил полицмейстера за спину и, чтобы не слышал кучер, спросил на ухо:

— Как в банке?

Чиколини был очень растроган губернаторским объятием.

— Завтра, наверное, — ответил он, также на ухо. — Ежели угодно, ваше сиятельство, так позову вас.

— А вы будете там?

— Этим и кормлюсь, ваше сиятельство…

Грязь на дороге уже подсохла, образовав острые твердые бугры, среди которых торчали потерянные галоши. Какой-то неопрятный старик, обитатель Петуховки или Обираловки, с мешком за плечами, выковыривал эти галоши палкой из выбоин: всяк человек на Руси чем может, тем и кормится!

— Надо бы взяться и за мостовые, — рассудил Сергей Яковлевич. — Пора уже, пора…

Эта мысль — взяться с ходу за благоустройство города — ему понравилась, и Мышецкий сразу же вызвал к себе Ползищева — губернского инженера и архитектора.

Очень был почтительный господин: выслушал губернатора с таким похвальным усердием, что чуть не лопнул тут же, в кабинете, силясь охватить весь замысел.

— Накажите в казенную палату, — скороговоркой произнес Мышецкий, — заготовить оценочную стоимость частных зданий и составьте схему протяженности мостовых перед ними… Домовладелец впредь будет обязан отвечать за состояние мостовой перед своим жилищем. Ясно?

«Поклонник Ренессанса» (губернская больница в блямбах и завитухах была его творением) кое-как освоил приказание и явно приуныл.

— А не лучше ли, ваше сиятельство, иметь дело с подрядчиками через думу? — предложил Ползищев. — Вопрос о мостовых в нашем Уренске самый болезненный, ибо по мостовым все ходят, но никто не считает мостовую своей собственностью.

Сергея Яковлевича это возражение не устраивало, и он выслал архитектора из кабинета. Огурцов, однако, вступился за уренского Палладио:

— Ваше сиятельство, а ведь он прав! Надо бы через подрядчиков…

— Жулики! — ответил Мышецкий, знакомый с миром подрядчиков более по русской обличительной литературе. — Знаю я их, нечестивцев. Набьют камень к камню, деньги получат, а под осень все расползется…

Огурцов же, напротив, исходил не от литературы, а от самой печальной русской действительности.

— Разве же так делают, ваше сиятельство? — сказал он с упреком. — Кто же платит подрядчикам деньги сразу? Дождутся дождей по осени, коли мостовая жива — тогда и платят.

— Ладно, — отозвался Мышецкий. — Колесо уже закрутилось. Не будем его останавливать…

В этот день Сергей Яковлевич, чтобы отвлечься от событий и служебных неурядиц, впервые ужинал в ресторане «Аквариум».

Неподалеку от него сидел рыжеватый человек высокого роста: гладко выбритое лицо его было отменно спокойно. Он поднял над головой длинный указательный палец и сказал официанту сиплым голосом:

— Еще бутылку, и — все! пора шабашить…

Сиплый голос довершал облик этого человека, и Мышецкий сразу догадался: «Вот он — Виктор Штромберг, прибывший недавно в губернию! »

Их глаза встретились, и Штромберг выдержал на себе иронический взгляд вице-губернатора.

— Ваше здоровье, — вдруг заявил он с легкой издевкой и даже поклонился, как доброму знакомцу.

Сергей Яковлевич обыскал глазами весь зал ресторана, пытаясь обнаружить хоть одного филера. Но… нет: сидела лишь чистая приятная публика, про которую такого никогда не подумаешь.

И князь был вынужден признать, что дело политического сыска поставлено Сущевым-Ракусой в губернии преотлично.

Только — совсем неожиданно — шевельнулась под черепом одна мыслишка: «А может, филеров и быть не может? Может, этот Штромберг зачем-то нужен жандарму?.. »

В дверях ресторана показалась парочка: Монахтина с Ениколоповым, и Мышецкий невольно залюбовался ими — слов нет, и женщина и мужчина были красивы, свободно и гордо несли они свои нарядные одежды.

Конкордия Ивановна мимоходом успела шепнуть:

— Что мне сказать Мелхисидеку, князь?

— На днях я дам определенный ответ в отношении этого озера. Но не торопите меня с Байкулем… Прежде я должен повидать султана Самсырбая!

Около полуночи Мышецкого разбудил звонок домашнего телефона. Просунув нога в туфли, расшитые бисером (подарок заботливой Алисы), он спустился вниз — к трубке телефона.

— У аппарата — вице-губернатор!

— Извините, ваше сиятельство, — сообщили ему с пристани, — но вы сами просили обрадовать вас в любое время…

— Лед?

— Да, лед тронулся. Река пошла!

— Великолепно. Берегите баржи ото льда. Самое главное — баржи…

Он постоял возле открытого окна, прислушиваясь к шуму ледохода. «Как это удачно! » — думал, взволнованный. И вдруг опять его позвали к телефону: на этот раз звонил командир казачьей сотни линейной службы.

— Это вы, князь? Есаул Горышин… Гонцы, посланные вами в степь, только что вернулись!

— А что — султан?

— Завтра султан будет в городе…

И всю-то ночь река ломала ледяной покров.

Султан разбил свои громадные шатры в дачном урочище за Кривой балкой, где шелесты тростников напевали ему о приволье степей.

Мышецкого наряжала сама Алиса: снова был расправлен блестящий мундир камер-юнкера, белые штаны в обтяжку, шпага и треуголка. Бухарскую звезду обычно Сергей Яковлевич не нашивал (ибо ее носил на шутовском наряде и клоун Дуров), но сегодня он и Бухарскую звезду нацепил на себя…

— Перчатки! — Мышецкий проверил их белизну и сложил в шляпу. — Говорят, султан Самсырбай бывал в Париже, — сказал он. — А посему я так и придирчив сегодня…

Сергей Яковлевич поцеловал жену в чистенький лобик и спустился к лошадям. За городом пошли незнакомые еще места, из веселеньких рощиц выглядывали светлые дачки. Кучер из уренских старожилов называл хозяев. К удивлению Мышецкого, большинство этих усадеб принадлежало чиновникам его канцелярии.

— С чего бы это? — задумался князь. И хорошо ответил кучер:

— Не на те казак пье, що е, а на те, що буде!

Из-за поворота выскочили на лошадях молодые киргизы в богатых халатах и, окружив коляску, с гиканьем поскакали рядом, скаля желтые крупные зубы: каждый зуб — в ноготь. Местность заметно облысела, и за Кривой балкой открылся в низинке шатер султана, плещущий зелеными шелками.

Едва вице-губернатор выбрался из коляски, как его сразу окружили старики джетаки — волостные старшины. Сергей Яковлевич догадался, что здесь, при ставке султана, они живут на положении рабов-прихлебателей, и щедро раскрыл перед ними кошелек, не забыв оделить каждого джетака.

Из ста рублей, взятых из дому на сегодня, заметно поубавилось.

— Салом алейком! — восклицали джетаки, весьма довольные, и, подхватив Мышецкого за локотки, поволокли в сторону султанской юрты; князь только успевал перебирать ногами…

Внутри шатра, наполненного сумрачным прохладным сиянием, было пестро от обилия ковров, пахло кумысом и чем-то сильно прокисшим. Камышовый остов юрты был сусально вызолочен, а на цепях сидели два здоровенных беркута, скрипели клювами и вращали глазами, налитыми злобной кровью.

Самсырбай-омбу оказался тучным пожилым человеком с противной бороденкой в два-три волоса. На маленькие грязные пальцы его были надеты золотые наперстки, голову покрывала

узорчатая «аракчина» (тюбетейка). На жирных плечах султана лежали, покоробленные от пота, армейские погоны пехотного прапорщика.

Глянул султан на гостя своими узенькими щелочками, спросил весело:

— Чем сашку чистишь? Блестит здорово?

Мышецкий чуть-чуть подвытянул шпагу из ножен — объяснил, чем ее следует чистить, чтобы она была как новенькая. Султан потрогал на нем пуговицы, потеребил шитье мундира, причмокнул губами:

— Ну, садись, тюра[2]. А то мы есть хотим. Тебя ждали… Чего раньше не ехал? Я давно проснулся.

— Сиятельный султан, — ответил Мышецкий с поклоном, — вы бы только знали, как я вас ждал!

Сергей Яковлевич сел, как и все, скрестив под собой ноги в белых штанах (пропали штаны, решил он сразу).

Сбоку к нему подскочил молодой киргиз и показал серебряную вилку.

— Вилка, — сказал он, широко улыбаясь. Султан обратился к Мышецкому почти небрежно:

— А ты дай ему, тюра!

Мышецкий снова раскрыл кошелек и дал. Тогда перед глазами князя сверкнула ложка.

— Ложка! — сказал киргиз, улыбаясь еще шире.

— Дай, — снова велел султан, и Мышецкий снова дал.

— Ножик, — объявил киргиз, растаяв в улыбке. Мышецкий кашлянул и защелкнул кошелек.

— Благодарю вас, — сказал он.

Султанский прихвостень перестал улыбаться и отошел в сторону, встав под беркутами.

— Сиятельный султан, — начал Сергей Яковлевич, — настоятельная необходимость вызвала нашу встречу, и вопросы, кои собираюсь я предложить вам, не терпят отлагательства…

Самсырбай хлопнул в ладоши, и между ним и Мышецким поставили широкое блюдо с бараньими почками. Острым кривым ножом султан быстро кромсал почки на мелкие части.

Мышецкий поправил пенсне и заговорил с настойчивостью:

— Мне стало известно, что казенные земли ваше сиятельство соизволило продать подданным другой державы. Я не посмел бы возражать, знай я, что земли отданы вами бедным киргизам: они истинные хозяева степей. Но вы этого не сделали…

— Погоди, тюра, — остановил его султан. — Каурдак кушать будем, говорить потом будем. Прости, тюра, я руками подам. Бешбармак — гостю почетному!

Он руками накидал обрезки почек на тарелку и протянул ее Мышецкому. Было неприятно, но вице-губернатор стал есть. На время рот ему заткнули.

— Спасибо, сиятельный султан, — снова начал Сергей Яковлевич, отодвигая пустую тарелку. — Итак, вы запродали земли представителям иностранной державы, которые…

Самсырбай кликнул джетаков, чтобы те приблизились.

— Они жиру хотят, — сказал султан.

Мышецкий не понял, и Самсырбай объяснил, как надо оказать почет этим старцам, чтобы они не обиделись на гостя. Делать нечего, Сергей Яковлевич собрал с тарелки жир на ладони и вытянул их перед собой.

— Так? — спросил он.

— Так, так, тюра! — закивал Самсырбай.

Почтенные старцы наклонились и, как собаки, облизали руки Мышецкого; при этом они благодарили его:

— Джаксы булата, тюра, теир джалгасен!.. Самсырбай сказал:

— Теперь ты дай им!

Сергей Яковлевич, начиная злиться, снова раскрыл кошелек. Решил быть напористым.

— Султан, — сказал он, уже без титула, — я вас еще раз спрашиваю: по какому праву вы продали землю подданным германский империи? Эта земля не только ваша…

— Киргиза земля, — ответил султан, деликатно рыгая в сторонку. — Аллах дал… царь Михаил дал… Он добрый был! Грамота есть…

— Земля числится казенной. Вы владеете ею лишь по праву стародавнего обычая. Мне известны все ваши банковские операции, и, к сожалению, я…

— Не спеши, тюра, — поднял руку султан, сверкая золотыми наперстками.

Прямо напротив вице-губернатора уселся дряхлый старец с длинной, как ружье, балалайкой в руках и гнуснейшим голосом затянул песню.

— Слушай, — сказал султан. — Он тебя хвалит. Самый мудрый ты, самый смелый в нашей степи… Слушай, хорошо поет!

Ну, что тут делать? Мышецкий решил подождать, но певец не унимался. Казалось, никогда не кончится его песня — длинная и тягучая, как осенняя верста.

Когда же он всхлипнул и замолк, Самсырбай сказал:

— Дай ему! Окажи честь…

Сергей Яковлевич взял кошелек и швырнул его в певца.

— Возьмите! — крикнул он. — И не приставайте. У меня более ничего нету…

Ему стало худо от бешенства. Ублюдок в золотых наперстках с погонами прапорщика на плечах дурачит его здесь, как мальчишку. Доколе же терпеть?

Мышецкий встал.

— Хватит, — заявил он. — Я закрыл уже перечисление денег по вашему счету, султан… Мне нужно говорить с вами по делу! По важному делу…

Глаза-щелочки Самсырбая совсем закрылись. Живот его вдруг заходил ходуном под заляпанным жиром халатом, и султан издал первое сладчайшее храпение.

— Погодите спать! — крикнул Мышецкий.

Но зевнул один джетак, за ним другой, третий… Свита султана тоже погружалась в сон. Мышецкий сложил на груди руки и остался стоять посреди шатра — в тишине, прерываемой нарочитым храпением.

— Хорошо, — сказал он, — я могу подождать…

Он постоял так минуты три, потом наклонился и подергал султана Самсырбея за погон прапорщика:

— Эй, шут гороховый!

Самсырбай чмокнул губами, и Мышецкий продолжал:

— Можешь спать и дальше, но слушай, что я тебе говорить буду… Ты спи и — слушай!

Один глаз султана слегка приоткрылся — узенький зрачок его был заострен во внимании.

— Русский переселенец, — говорил Мышецкий, — получает на новом месте по пятнадцать десятин земли. Я расселю их здесь, на этой земле… Слышишь? И посмей только сопротивляться! Я хорошо знаю закон, и ты испытаешь на себе всю его силу. Твои спекуляции выплывут наверх. Царь выслушает меня, ибо в России я такой же султан, как и ты. В тюрьме плохо, султан. И там дают пить не кумыс, а — воду…

Сергею Яковлевичу стало даже смешно. Он присел на корточки и продолжал, глядя в лоснящееся от жира лицо Самсырбая:

— Я отберу у тебя озеро Байкуль, где ты охотишься за зайцами со своими стервятниками. Я загоняю тебя по степи, и ты сам превратишься в зайца. Я все это смогу, потому что на моей стороне знание закона и правота, а на твоей — только жадность и хитрость…

Он поднялся и натянул треуголку:

— Можешь спать. Но ты все слышал! Я буду ждать только три дня. А потом поступлю так, как мне заблагорассудится. Прощайте, господин… прапорщик!

На въезде в город ему вдруг сделалось нестерпимо стыдно от того, что он разодет как петух, и Мышецкий забился в глубину возка, надвинув треуголку поглубже. Пикейные штаны были неисправимо засалены, а грязные перчатки он забросил в канаву.

В ушах противно заклеился первый вопрос султана: «Чем сашку чистишь? Блестит здорово?.. »

Однако возле особняка Монахтиной вице-губернатор решительно остановил лошадей. И под лучистым взглядом Конкордии Ивановны ему стало немного легче.

— Передайте преосвященному, — сказал князь, — что я согласен без колебаний. Пусть он поскорее откроет передо мной монастырские закрома, и озеро Байкуль сразу станет его озером!..

Мышецкий был выбит из привычной устойчивой колеи. Раздраженный от унижения, не знал, за что взяться, к чему приложить руки. Ничто не устраивало его в этот день — запуганные чиновники ходили на цыпочках, а он, не в силах сдерживать себя, бранил и шпынял их как мог.

Досталось и Огурцову:

— Вы долго будете испытывать мое терпение? Скажите мне честно — может быть, пьяное состояние как раз и есть ваше нормальное состояние, и тогда, выходит, мне не следует удивляться вашей походке!..

Сказавшись больным, Сергей Яковлевич ушел со службы и вернулся домой. Здесь его поджидал сюрприз: у князя Афанасия вдруг прорезался первый зубик. Алиса была так счастлива, так часто заглядывала в ротик ребенку, что, наверное, оттого-то он и орал сегодня больше обычного.

— Сана! — раздраженно крикнул Мышецкий. — Заберите дитя от матери и ступайте с ним куда-нибудь в дальние комнаты. Я устал от крика…

Приказание было исполнено, но Алиса не обиделась. Очень редко Мышецкому удавалось вывести ее из равновесия. «Ангельский характер», — говорили про нее курляндские сородичи, и Сергей Яковлевич, был вынужден согласиться с этим.

— Хорошо, мой Serge, —ласково отозвалась она. — Пусть все будет так, как ты пожелаешь…

Только сейчас он заметил, что на жене новое платье. Светло-зеленый гроденабль, дополненный кружевным казакином, очень шел к ее стройной фигурке.

— Откуда это? — спросил Сергей Яковлевич.

— Ты никогда ничего не видишь, — ответила Алиса.

Она похвалилась перед мужем своим рукодельем: оконные бризбризы из бамбуковых палок и набор столовых меню, в которых грифельные доски были оправлены золоченым риполином.

— Тебе нравится? — спросила она. — Это я вычитала в журнале «Дамская жизнь»… Цветной мелок очень легко стирается после обеда, и тут же можно писать меню для ужина. Гостям это понравится!

— Но… зачем? — не понял Мышецкий.

— Не всегда же мы будем так жить. Когда-нибудь должны же мы принимать людей из общества…

Мышецкий вяло поднял и опустил длинную кисть руки:

— Навряд ли, милая! Арестантская рота — плохое общество, а мой жандарм и сам не напрашивается ко мне в гости.

Алиса с удовольствием пересчитала самодельные меню:

— Ровно полдюжины… Скажи — я хорошая хозяйка?

— Да, ты неплохая хозяйка. Но, очевидно, я плохой хозяин, если в доме об этом давно забыли… Почему-то, — вдруг вспомнил Мышецкий, — твоим кузенам, дорогая, достались покои лучше и светлее моих!

— Но их же — двое, — рассудила жена с улыбкой.

Совсем неожиданно Сергей Яковлевич подумал о ста рублях, которые навсегда оставлены в шатре султана Самсырбая, и ему стало жалко денег. Действительно, он живет проклятой жизнью: недосыпает, мучается, кружится в колесе интриг и обманов. Он небогат — живет только службою…

— А на что рассчитывают твои кузены? — спросил Сергей Яковлевич раздраженно.

Решительно поднялся в комнаты близнецов фон Гувениусов, остановился на пороге:

— Ну-с, молодые люди! Вы еще долго собираетесь сидеть на моей шее? Не пора ли служить?

— Мы готовы, — ответили близнецы хором. — Но нас никто не приглашает.

— Глупости! — возмутился Мышецкий. — К себе в правление я вас и не буду приглашать. Вас там проглотят и не выплюнут. Но в губернии множество частных контор и предприятий, изберите себе службу по вкусу…

Повернувшись к дверям, он на минутку еще задержался:

— Правда, у меня есть одно место — в комитете при казенной палате. Борьба с саранчой — как раз по вашей простоте!

— Саранча? — переглянулись близнецы. — Но мы… дворяне! Это унизительно…

Сергей Яковлевич хлопнул дверью и прошел к себе. Прилег на диван. Долго курил, в раздумье глядя перед собой. Потом отбросил погасшую папиросу, перевернулся на бок и крепко заснул. Это было как раз то, что и требовалось ему сейчас: Мышецкий пробудился вечером, освеженный и вновь преисполненный жаждой деятельности.

Посмотрел на часы — время позднее. Придвинул к себе конторские счеты и долго щелкал костяшками, проверяя расход по содержанию мостовых. Выходило боле пяти тысяч рублей — сумма, уже неподвластная решению губернской администрации. Но возиться с министерством финансов тоже нежелательно. Тогда он убавил стоимость подвоза щебенки и подвел итог под 4976 рублями — всё стало на свое место.

Мышецкий поставил свою подпись и, приседая, проделал несколько разминающих упражнений. В тишине вечернего дома он слышал, как похрустывают его колени.

И снова посмотрел на часы.

«Может, позвонить Чиколини?.. » — подумал он.

Оказывается, полицмейстер как раз собирался отправиться в банк, в котором уже три ночи подряд сидела засада.

Сегодня Чиколини рассчитывал взять «эксов» на месте преступления с поличным.

— Бруно Иванович, — распорядился Мышецкий, — подъезжайте ко мне и отправимся в банк вместе. Мне все равно уже не заснуть этой ночью…

Он оделся попроще, запахнулся в плащ, вышел из дому. Из ночной темноты, пронизанной слабым сиянием редких фонарей, неслышно подкатила коляска на резиновых шинах. Чиколини подхватил губернатора и потом долго совал ему в руки что-то холодное и тяжелое.

— Возьмите, — говорил он, — специально для вас захватил. Может, пригодится.

— Нет, нет, нет, — отпихивался Мышецкий. — Даже не предлагайте, Бруно Иванович. Я оружия не люблю…

Два квартала перед банком прошли задворками Ломтева переулка, таясь вдоль заборов. Где-то далеко на окраинах бесновались собаки, отпугивая обираловцев. В потемках Чиколини приподнял в изгороди какую-то доску, почти силком просунул вице-губернатора головою вперед:

— Лезьте, ваше сиятельство, не бойтесь…

Очень тихо скрипнули черные двери банка. Сергей Яковлевич прямо лицом попал в мокрый ворс шинели городового. Городовой пальцами ощупал его, спросил:

— Это кто ж будет?

— Иди ты… — выругался Мышецкий, отстраняясь.

— Обувку, — велели ему, — сымайте обувку… Мышецкий разулся. Кто-то нащупал его руку и повлек за собой. Вице-губернатор оказался в большой комнате, в которой только чутьем угадывалось присутствие множества людей.

— Тихо, — шепнул ему Чиколини. — Идите сюда, я дам вам послушать.

Полицмейстер подвел его к стене, шероховатой на ощупь, и Сергей Яковлевич явственно расслышал, как внизу — под полом банка — идет напряженная работа: скреблась лопата, жужукали сверла, приглушенно разговаривали люди.

И ему вдруг стало не по себе. Чиколини снова потащил его за собою, приговаривая:

— Вот сюда… сюда, ваше сиятельство. За сейфом и встанете. Он железный — от пуль побережетесь!

— А вы думаете… это опасно?

Чиколини взял князя за руку и поднес ее к выключателю:

— Как только я крикну «свет» — сразу включайте. Ну, а теперь наберитесь терпения…

Сергей Яковлевич прислонился спиной к боковине сейфа и замер в ожидании. Прошло, наверное, очень много времени, пока через щели пола не просочилось слабое пугливое мерцание.

Раздалось резкое жиканье пилы. Городовые стали сопеть носами от волнения.

«Зык… зык… зык», — вгрызалась пила с исподу.

Сергей Яковлевич переступил с ноги на ногу. Задранная к выключателю рука онемела. Он остудил лоб о холодное ребро шкафа и снова выглянул из-за сейфа.

«Зык… зык… зык! » Теперь наружу выскакивал уже конец пилы, словно освобождая щель для света.

И вот зыканье стихло.

— Давай, кацо, — громко сказали внизу, под ногами.

Половица слабо хрустнула и, поднятая из-под пола напором рук, в полной тишине легла сбоку. Вдоль комнаты образовался узкий провал, в котором колебались какие-то тени.

Потом появился силуэт человека, который, оставив ноги в проеме вынутой половицы, посидел немного и сказал отчетливо, но непонятно:

— В мешок заверни… Шестнадцатый номер, с поворотом налево. Давай сюда!

Снизу ему протянули мешок, в котором слабо звякнули инструменты.

Мышецкого прознобило вдоль спины, но Чиколини словно забыл о нем.

Экспроприаторы действовали спокойно, но торопились

— Руку, — попросил кто-то внизу, — руку мне… И наружу стал выбираться второй человек.

Голова его показалась в проеме половиц, он лег уже грудью на пол, закидывая ногу, и тогда заорал полицмейстер:

— Свет!

И сразу же как по команде прямо в упор загремели выстрелы. Пули с хлопаньем проскакивали сквозь фанеру перегородок. Вдребезги разлетелся графин. Убитый наповал городовой рухнул поперек стола, и Мышецкому запомнились его черные босые пятки, громадные желтые мозоли на пальцах…

Когда же он рискнул вылезти из-за сейфа, все уже было кончено. Пожилой грузин в кожаной куртке, какие носили тогда шоферы и авиаторы, неловко застрял в проеме, оплывая кровью.

А городовые, сбившись в кучу, колотили другого; из этой свалки вырывались их голоса:

— На, сука!.. Архипыч, привесь… мать твою… Не туда кроешь, понизу бей… В печенку яво, сучи в печенку!..

И что-то противно чавкало под их сапогами, крутились между ног, широко расставленных, лязгающие ножны шашек. А пойманный — под градом ударов и ругани — ползал по окровавленному полу, тянул на голову себе куртку семинариста.

— Пустите-е! — вдруг тонко надорвался он. — Не надо-о… Про-шу-у вас!..

Мышецкий поразился тому, что Чиколини (человек, которого он всегда считал добряком) тоже превратился в зверя. С потухшим взором, перекосив рот, он неистово молотил семинариста по голове тяжелым бронзовым пресс-папье, как кувалдой.

— Эть, эть, эть! — приговаривал он.

— Чиколини! — Мышецкий, побледнев, шагнул вперед. — Прекратите… Как вам не стыдно, Бруно Иванович?

Полицмейстер выпрямился, отбросил пресс-папье в угол.

— Вот и результат, — обалдело сказал он. — Один скрылся, один убит, как вы сами видите. А вот… третий! Не целовать же его прикажете?

Заталкивая под ремни рубахи, разбредались по комнатам городовые. Стали натягивать сапоги, с грохотом разбросали по столам бульдожистые револьверы.

— Это… неблагородно! — сказал Мышецкий тихо (скорее — для себя, чем для других).

Он шагнул к избитому семинаристу, нагнулся:

— Кто вы будете?

Тот не отвечал. Быстро-быстро ерзал ногами по полу, все еще тянул на затылок себе курточку, засыпанную землей и опилками. Ладонью он обмахивал лицо, как от паутины, а ладонь тут же вытирал об пол, и пол вокруг него — словно подмели кровавой метлой.

— Больше вас бить не будут, — сказал Мышецкий. — Можете встать и умыться…

Тут он заметил пилу, отброшенную в сторону, и поднял ее заинтересованно:

— Чиколини! Подите-ка сюда… Видите?

— Ну вижу, ваше сиятельство. Пила…

— Да, но пила-то — хирургическая!

— Так это же ясно, — отозвался Чиколини. — Такой удобнее снизу резать.

— Ничего вам не ясно, — сказал Мышецкий недовольно. — Я обещаю не вклиниваться в ваши распри, но полковник Сущев-Ракуса должен сам разобраться в этом…

Он вышел из банка, когда Аристид Карпович уже прибыл к месту происшествия. Между жандармом и полицмейстером сразу вспыхнула перебранка, но вмешиваться Мышецкий не стал — быстро скрылся в темноте улиц.

«Невелика слава, — думал он. — И без меня поделят…»

Уренские дамы тоже не оставались в бездействии. Заметив, что симпатии молодого и красивого губернатора явно на стороне переселенцев, они решили внести в это дело и свою посильную лепту.

Врасплох застигнутые дамским нашествием, обыватели ссужали, чем могли, общественную копилку. Все шло хорошо, пока дамы не добрались до старика Иконникова. Они общебетали миллионера на разные лады, но чаеторговец долго еще выкобенивался и, наконец, выложил перед благотворительницами… копейку.

Об этом широком жесте Иконникова вице-губернатор узнал из городской хроники в «Губернских ведомостях» и сделал для себя кое-какие выводы. Однако сейчас его больше всего тревожили дальнейшие отношения с султаном.

«Удивительная война! » — раздумывал он. — Немцы хватают участки как раз вдоль полотна стратегической дороги. И все — без единого выстрела. Где-то лишь прошуршали денежки, и вот вам результат: немец уже засел на русской земле. О чем думают в Петербурге…»

Неожиданно для Мышецкого в архивах канцелярии обнаружилось «Особое мнение» сенатора Мясоедова, столь любезного сановника. В этом «Особом мнении» Мясоедов приветствовал раздачу незасеянных пустошей немецким колонистам, «считая их (как писал он) единственно способными к рациональному ведению культурного сельского хозяйства…»

Мышецкий только разводил руками:

— Ну вот! А мне говорили, что Мясоедов смолоду придерживался славянофильства… Пусть, я стерплю и это!.. Что слышно от султана? — напомнил он.

Ему доложили, что султан Самсырбай шлет в подарок ковер бухарской работы.

— И — все?

— Все, ваше сиятельство.

— Мне от него не ковер нужен. Потребуйте от него завтра снова решительного ответа!

Вскоре новые события отвлекли его от султана.

Губернский архитектор оказался мужчиной дотошным. Чтобы выяснить стоимость ремонта мостовых, Ползищев при оценке частных зданий невольно, сам того не желая, задел самую больную струну в душе каждого домовладельца. А именно — действительную стоимость недвижимого.

Отсюда — и процент налогового обложения.

Мышецкий, узнав об этом, подстегнул Кобзева, который за последнее время сделался при нем едва ли не «чиновником особых поручений».

— Уточните через комитет, — наказал он.

В городе началась паника. Если раньше домовладелец платил в год рублей сорок, то теперь с него могли содрать все четыреста. Посредством взяток занижение стоимости зданий было введено в систему и казалось вполне узаконенным.

И вдруг…

— Иконников, говорят, очень недоволен, — исподтишка доложил Огурцов.

— А я не барышня, — снебрежничал Мышецкий.

И вдруг, словно по волшебству, стали ремонтироваться мостовые. Дружно, напористо. Владельцев домов подгонял страх. Они видели во всем только первопричину: началось с дурных мостовых и закончится хорошими мостовыми.

А налог так и останется прежним!

Наиболее крупным домовладельцем в Уренске был Иконников (одна ночлежка его чего стоила), и законное обложение его домов шагнуло далеко за тысячу рублей. Он не допустил в свои дома переоценщиков и отказался чинить мостовую даже перед тем особняком, в котором сам же и проживал.

Мышецкий позеленел от злости.

— И это — гласный? — бушевал он в своем кабинете. — Я разгоню всю вашу думу…

— Так. Но что же вы с ним сделаете? — спросил Борисяк.

— Я его… сожру! — ответил Мышецкий. Срочно был вызван губернский архитектор.

— Господин Иконников, — заметил ему Сергей Яковлевич, — насколько мне известно, возводит сейчас от доброты сердечной большую церковь… Так ведь?

— И вложил уже, ваше сиятельство, в это строительство полмиллиона.

— Вот это как раз то, что мне и нужно, — позлорадствовал Мышецкий. — Так велите же строительство церкви приостановить.

Ползищев испугался, задрожал штанами.

— Но как можно? — сказал он. — Проект уже…

— А я считаю, — перебил Мышецкий авторитетно, — что идеальной архитектурной постройки быть не может. В проекте всегда можно отыскать сомнительные просчеты. Вот вы мне и найдите их! Леса ломайте… Сегодня же, без промедления!

Сергей Яковлевич сознательно шел на беззаконие, оправдывая себя исключительно благими намерениями. Наполовину достроенная церковь Иконникова замерла, рухнули вокруг нее леса, разошлись мастеровые.

Уренск переживал великие кляузы…

Мышецкий заранее навестил Конкордию Ивановну и очень кстати напомнил, как бы между прочим:

— Предупредите владыку, чтобы он не вздумал поддержать Иконникова. Это может вызвать обидные недоразумения между нами, и вы сами понимаете, что озеро Байкуль…

Монахтина поняла его с полуслова.

— Князь, — сказала она, — я признаю только молодого Иконникова — Геннадия Лукича, но он еще не приехал!

Старый чаеторговец действительно взвыл с обидами у порога владыки, но приговор Мелхисидека был суров.

— Ты что же это? — сказал преосвященный, напуганный слухами о грозящем обвале храма. — Балки-то поклал старые? А колокол в пятьсот пуд вешаешь? До первого молебна? Уходи прочь, скнипа!..

Иконников кинулся искать защиты у Влахопулова, но дачу губернатора охраняли казаки, коим был дан твердый наказ: не пропускать никого из города по случаю холерного неспокойствия.

И тогда миллионер приплелся к самому Мышецкому, о чем вице-губернатору и было тут же доложено.

— Как прикажете, ваше сиятельство? — спросил Огурцов. — Допускать его или сами выйдете встретить?

— Пусть убирается к черту, — сказал Мышецкий. — Я видеть его не желаю…

Сергей Яковлевич подошел к окну и проследил всю картину выползания Иконникова из дверей присутствия. На крыльце показался хилый старикашка в бедном зипунчике, от растерянности он даже забыл надеть шапку. Оказывается, уренский миллионер был хром: Иконников волочил одну ногу и был чем-то похож на старого волка, сильно помятого в капкане.

— Так тебе! — сказал Мышецкий с удовольствием. Иконников плюнул и укатил. А к вечеру уже начал мостить улицу. «Губернские ведомости» откликнулись на это событие восторженным фельетоном.

Потом явился полковник Сущев-Ракуса и не мог скрыть своего восхищения.

— Сергей Яковлевич, — признался он, — а я ведь в кустах спрятался, когда бой начался, и все видел… Ну, думал, несдобровать вам!

— Здесь я рассчитывал только на себя, — самодовольно ответил Мышецкий.

— Но я бы не рискнул, — продолжал жандарм свои откровения, и Мышецкий тут же перевел его на другие рельсы.

— Когда приедет прокурор? — спросил он.

— Завтра, — ответил полковник.

— Что-нибудь прояснилось с задержанным?

— Пока нет.

Мышецкий поиграл карандашиком:

— К какой же партии он себя причисляет?

И жандарм вдруг вильнул в сторону.

— Видите ли, Сергей Яковлевич, в последнее время даже явные жулики, чтобы прикрыть воровство, прикидываются борцами за идею… Так что пока не знаю!

— А пила? — прямо, в упор, спросил Мышецкий.

— Ну и что ж… Без пилы нельзя-с!

— Но такую пилу, — настойчиво продолжал Сергей Яковлевич, — можно достать в больнице, пожалуй.

Сущев-Ракуса не устоял и немного распахнул свою душу.

— Вы думаете… Ениколопов? — спросил он.

Мышецкий показал одними глазами: ни да, ни нет.

— Но это ведь еще не доказано… — ответил жандарм.

Аристид Карпович ушел, а Мышецкий похвалил себя за то, имя Ениколопова было произнесено не им, а самим половником.

«Но что-то мудрит этот голубой господин», — таково было его заключение.

Залучив к себе полицмейстера, Сергей Яковлевич спросил:

— Бруно Иванович, не кажется ли вам, что поднадзорный Ениколопов живет не по средствам?

— Господи, да все эсеры живут не по средствам. Деньги, женщины, рестораны, курорты за границей… хоть отбавляй!

— Ениколопов, если не ошибаюсь, имеет в городе небольшую частную практику?

— Да. И, говорят, что коли захочет, так вылечит. Но берет немало, ваше сиятельство! Бесплатно совсем не лечит…

— Угу, — задумчиво гугукнул Мышецкий.

— А знаете, — вдруг рассмеялся Чиколини, — какую штуку Паскаль с ним выкинул?.. Пришел к Ениколопову и сразу сто рублей перед ним, — ррраз! Вадим Аркадьевич на радостях-то и давай его щупать. Обстукал до пяток. Часа два потратил на титулярного. Гонорарий обязывает!.. А потом Осип Донатыч штаны застегнул и говорит: «Ну, Вадим Аркадьевич, а теперь дайте мне девяносто пять рублей сдачи…»

Мышецкий улыбнулся, но разговор о Ениколопове тут же замял и больше к нему не возвращался. А вскоре султан Самсырбай прислал ему очередной подарок: бурдюк с кумысом от шестидесяти лучших своих кобылиц.

— Передайте этому джигиту, — наказал Сергей Яковлевич, — что пусть он не выкручивается. Кумыса я не пью, и мне надобно от него другое…

К вечеру пароходство сообщило: буксиры спускаются вниз по реке, чтобы подхватить первые баржи с переселенцами.

— Великолепно, — обрадовался Мышецкий и позвал Кобзева.

Между ними состоялся знаменательный разговор.

— Как вы мыслите отправку партии? — спросил Мышецкий.

— Читинские пойдут в первую очередь.

— Но это же самая малочисленная партия? Абаржи надо забить до отказа, — сразу напомнил Сергей Яковлевич. — Н е лучше ли отправить сначала томскую группу?

— Нет, — настоял Иван Степанович тихо. — Путь на Читу самый дальний. Апереселенцы мечтают по прибытии на место еще отстроиться, запахать и засеять землю. Вы же сами знаете, князь!

— Да, но это несколько задержит с разгрузкой Свищева поля, — заволновался Мышецкий. — Что ж, поверю вам: начнем с читинских… Только бы Оренбург не пригнал арестантские партии. Тогда мы с вами — как кур во щах!

Кобзеввыждал момент и осторожно подсказал:

— А я все жду вашего решения, Сергей Яковлевич.

— Именно?

— Не пора ли начать подбор людей для расселения в нашей губернии?

— О чем разговор? Безусловно — приступайте. Но (Мышецкий прищелкнул пальцами) поймите меня правильно, Иван Степанович, не подумайте плохо… Голодранцев мне тоже не нужно! Постарайтесь всех нищих сплавить куда-нибудь подальше.

Кобзев сложил свои листки, долго шарил под столом рукою, нащупывая упавший карандаш.

— Я так и знал, — сказал он безнадежно. — Можете сердиться на меня, князь, но с подобным чистоплюйством нельзя начинать большое дело…

— Иван Степанович! — пытался остановить его Мышецкий.

— Нет и нет, — не сдавался Кобзев. — Я уже понял: стоит поскоблить вас немножко — и получится русский чиновник. Еще поскоблишь — и вот уже сидит передо мной русский барин!

Сергей Яковлевич обозлился.

— По-моему, — сказал он, — Ениколопов выглядит барином более меня!

— Не следует вам рассуждать вроде барина, желающего заполучить мужиков подоходнее.

— Мужики — не мои, это верно, но губерния-то — моя…

— Позвольте же мне, наконец, обратиться к вам как к человеку, которому понятны интересы государственные?

Мышецкий возмущенно раскинул руки:

— Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите: у меня — губерния!

— Опять местничество, — упрекнул его Кобзев. — Расселить здесь возможно только бедных. Как раз — бедных!

Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:

— Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?

— А куда же девать ее? — спросил Кобзев. — Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь — это значит сознательно толкать их на гибель.

Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.

— Так, — сказал он.

— Вот так, — поддержал его Кобзев. — Решайте…

После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.

— Но, — добавил он, — мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством — образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю…

Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.

Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.

— Додо? — не поверил Мышецкий. — Это ты, Додо?

Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:

— Я… Ты очень удивлен?

— Весьма… А где же Петя?

И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.

— Господи, — сказал Сергей Яковлевич, — сохрани ты нас и помилуй… Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?