ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 страница

Россия того времени повально страдала эпидемией собирания денег — по копеечке, по копеечке, все собирали да собирали, благодарили подаятелей — устно и печатно, сугубо и трегубо.

Публика уже привыкла жертвовать, втянулась в это, как в повинность: то мужики голодают, то авиатор опять разбился, то глухонемых некуда пристроить, то — вот ужас! — в Эфиопии плохо обстоит дело с народной грамотностью.

Однажды в Никитинском цирке акробат поднялся под самый купол, отцепил себя от лонжи и честно заявил с высоты, что ему позарез нужно сто четырнадцать рублей, иначе… — и он показал рукой вниз: просто и понятно. Нужные сто четырнадцать рублей тут же собрали, пустив шапку по кругу, после чего акробат счастливо завертелся под куполом шапито.

Уренские дворяне выколотили из мужиков губернии немалую толику для украшения портретной галереи персоной князя Мышецкого. В один из дней дворяне собрались на дому у предводителя, чтобы обсудить творческий замысел. Здесь были: сам Атрыганьев, Боровитинов, Алымов, Петрищев, Каськов, Батманов, князь Тенишев, Отребухов, Уваров и прочие.

— Итак, господа, — начал Атрыганьев, — в нашей кассе имеется две тысячи сто восемь рублей. Из названной суммы и следует исходить в выборе талантливого живописца. Бесспорно, каждый из нас понимает, что лицом в грязь наша Уренская губерния не ударит… Выберем так выберем!

Все притихли, словно завороженные.

— Так сколько там всего? — спросил Боровитинов.

— Две тысячи сто восемь, — повторил предводитель.

— С такими-то деньгами… — вздохнул Алымов.

И опять долго молчали, прицениваясь к наличности.

— Ну, господа, — напомнил Атрыганьев, — приступим к выборам русского Рафаэля… Прошу назвать, кого вы знаете из великих мастеров кисти в России?

— Две тысячи, — повторил Алымов, — мать честная!

— Петр Алексеевич, не отвлекайтесь, — внушал ему предводитель. — Итак, господа… прошу!

— Айвазовский, — подсказал Уваров.

— Покойник. Да и не то: состоял по морскому ведомству.

Батманов откинулся в кресле и уверенно начал:

— А я, господа, Бабакая Наврузовича видел… Дворянство оживилось:

— А что он? Говорят, повара из Нижнего вызвал?

— Да хвастал, подлый, что ему двух осетров из Астрахани привезли…

Атрыганьев призвал собрание к порядку:

— Господа, господа! Не следует отвлекаться… Давайте сначала изберем художника.

— Худого не надобно, — предложил Каськов.

— Репина! — подсказал Отребухов.

— Это какой же Репин? — спросил Алымов.

Каськов возмущенно фыркнул:

— Да тот, который траву жрет. Стыдно не знать, батенька!

Алымов смущенно покраснел:

— А-а… А то ведь со мною в лейб-гвардии Финляндском служил один Репин. Да только — нет, шалишь! Его, брат, травкою не прокормишь…

Нервный князь Тенишев сверкнул черными глазами:

— Какие вы глупости говорите, господа! Разве же поедет Репин, профессор Академии, чуть ли не тайный советник, почти генерал, сюда к нам — в Уренскую губернию?

— А почему же не поедет? — возмутился Уваров. — Сам щи лаптем хлебал, а мы, столбовые, зовем его да еще и деньги платить собираемся.

— И немалые деньги, — снова опечалился Алымов. — Дай их мне, так я бы… без кумы обошелся!

Атрыганьев опять стал призывать собрание к порядку:

— Господа, так мы не решим вопроса… Вносите дельные предложения.

Петрищев робко спросил:

— Простите, Борис Николаич, а сколько там собрано?

— Повторяю: две тысячи сто восемь… Решайте, господа!

Батманов вытащил свое грузное тело из кресла.

— Вот что я скажу! — заявил он решительно. — Ежели ехать, так ехать надо сейчас… Потому как уха из осетров бывает хороша только с пылу да с жару!

— Слов нет, — загалдели дворяне, — в «Аквариум»… Чего там? Бабакай ждет… По дороге обсудим!

Князь Тенишев рассудил за верное прихватить с собой и всю кассу для написания портрета.

— Репин, — нервно заявил он, — все равно к нам не поедет. А другие берут и дешевле…

— Вы думаете, князь?

— Клянусь! Едем, господа…

Поехали. Взяли отдельный кабинет, уютно расположились. Бабакай Наврузович быстро распорядился. Шампанское потекло рекою. Поговорили еще немного о художниках.

Пришли к общему убеждению, что хороших живописцев на Руси не стало.

— Упадок, господа, упадок! — горячо толковал князь Тенишев. — Мы живем в эпоху упадка святого искусства…

Отребухов прослезился и вынес предложение, что по случаю упадка не мешает позвать арфисток. И арфисток позвали. Одна из них, оказывается, была близка к художникам.

— Вот-вот, — обрадовался Каськов, — а мы как раз этим и занимаемся…

Выяснилось, что арфистка позировала самому Семирадскому. После чего Батманов попросил ее раздеться.

— Эка! — ответила та басом. — Да мне Генрих Ипполитович по сотенной платил за раздевание.

За этим дело не стало: Атрыганьев выложил сто рублей, не прекословя. Другие арфистки тоже оказались близки к русской живописи. Но им дали только по четвертной.

— Извините, — сказал Отребухов, — но нам еще портрет писать надобно… А так берут, так берут!

Всю ночь в «Аквариуме» играл румынский оркестр и навзрыд плакали скрипки. А когда над Уренском всходило солнце, дворянский комитет разбредался по домам, чтобы встретиться завтра снова.

— Семирадского! — решили на прощание. — Семирадского, и дело с концом…

На следующий день Атрыганьев в комитет не явился и передал кассу Боровитинову. Князь Тенишев, Батманов и Уваров тоже блистали отсутствием.

Остались мелкотравчатые.

— Итак, господа, — скромно начал Боровитинов, — в активе у нас числится пятьсот шестьдесят рублей…

Алымов сказал:

— Это все князь Тенишев — он первый начал. А уж как мне Репина-то хотелось…

— Репина, — кашлянул Боровитинов, — мы, конечно, вызывать не будем. Говорят, он зазнался. Что же касается Семирадского, господа, то инспектор женской гимназии Бобр сообщил мне, что Семирадский волею божией недавно помер.

— Не повезло, — взгрустнул Петрищев.

— А потому, — продолжал Боровитинов, — надо исходить из реальных возможностей… Прошу, господа!

— Тогда… в «Лондон»? — сказал Каськов.

— Ну-у, — протянул Алымов. — Нашли, куда ехать!

— Почему? Там ведь кулебяки неплохие бывают…

Боровитинов затряс колокольчик:

— Помилуйте! А на что же портрет писать?

Петрищев возмутился:

— Разврат один! Вот читал я в «Вестнике знаний», какие дачи художники строят… Зажрались, супостаты! Не след, господа, поощрять их! И за две красненьких намалюют. Не посмеют отказать, потому как мы — дворянство…

Поехали в «Лондон» и ели кулебяки. Строго осудили современное искусство.

— Нет, понимаете, нету, — говорил Петрищев, волнуясь. — Вот смотрю, бывает, и думаю: «Нет того, что было на полотнах прошлого. Исчезла красота, совсем исчезла…»

На следующее собрание Петрищев уже не явился и кассы от «заболевшего» Боровитинова не принял. Деньги перешли к Алымову.

Он пересчитал их и заявил, честно глядя правде в глаза:

— Осталось сто восемнадцать. Так дальше не пойдет, господа! Отложим сразу полсотни, чтобы не истратить, и даже брать их с собою не будем. А остальные…

— Теперь, — взбодрился Отребухов, — только «Дивертисмент» остался. Ладно уж, как-нибудь. Соляночку закажем. Коньячком согрешим по бедности нашей!

И — поехали. Соляночкой не ограничились, послали на вокзал за устрицами. Об искусстве в этот вечер уже старались не говорить.

— Ну его к бесу! Не дай-то бог…

— А коньячок — гадость, — жаловался Алымов. — Да и ладно. Перегорит до завтра. Дышать буду от жены к стенке…

Назавтра пришли в комитет только двое — Отребухов и Василий Иванович Куцый (дворянство последнего доказано не было и шестнадцатый год разбиралось в герольдии).

Отребухов пересчитал кассу.

— Ну что, Василий Иванович? — спросил он мрачно после похмелья. — Куда мы с тобою двинем?

— А много ли там? — полюбопытствовал Куцый.

— Да вот… С четвертную будет!

Куцый крепко задумался.

— Ежели, скажем, дворника послать? — предложил он.

— На предмет чего?

— Да он полсобаки из трактира притащит.

— И то дело, — согласился Отребухов. — У меня как раз огурчики есть. Пикулечки с укропцем… Не пропадать же нам в одиночестве!

Дворник слетал мигом. Полсобаки распили, послали еще за половиною. Дворника угостили тоже. Он был парень на ногу легкий: так и летал, так и порхал всю ночь от дома Отребухова до трактира.

Василий Иванович Куцый даже к жене не пошел — здесь же и выспался.

Наутро он проснулся, показал остатние семь рублей и два рубля тут же отбавил.

— Это на пиво, — сказал он. — Ничто так не споспешествует облегчению, как пиво.

Разбудили дворника и послали его за пивом.

— Как быть-то? — спросил Отребухов, сдувая пену. — Нехорошо получается… Это все князь Тенишев начал!

— А вы насчет живописца не волнуйтесь, — сказал Василий Иванович. — Есть у меня один на примете. Он по церквам ходит. Больше «ревы небесные» пишет… С лица тоже умеет!

И в один из дней Сергей Яковлевич застал в своем кабинете косоглазого парня. Тот не спеша устанавливал перед князем холстинку.

— Это еще зачем? — удивился Мышецкий.

— Да вы же сами и просили, ваше сиятельство! Не извольте сомнения иметь: распишу в самой скорости…

— Я не настолько глуп, как эти господа во главе с предводителем… Чтобы и духу вашего не было. Мне сейчас не до святого искусства!..

А нищие мужики Уренской губернии еще долго чесали себе в затылках:

— Слышь-ка, Петра! Кажись, новый налог поклали…

— Эва, окстись. Куды же?

— Да патреты теперича пишут. Так собирают, ездют… К волнухинским уже исправник приезжал. Гляди, как и к нам нагрянет?

— Бяда, да и только!

Несло от салганов на город такой вонью — хоть топор вешай. Огурцов палил в канцелярии ароматные свечи. Сергей Яковлевич, однако, пребывал в хорошем настроении: деньги из «Александровского фонда», предназначенные на строительство церквей для переселенцев, он все-таки выцарапал. А вместе с ними — и стандартный план архитектурного проекта Соловьева, утвержденный Святейшим Синодом.

— Ну, Иван Степанович, — сказал он Кобзеву, потирая руки, — на ловца и зверь бежит. Вот вам лес, а что касается остального…

И он позвал Огурцова: велел принести клей и ножницы.

— Смотрите сюда внимательно. Любой проект церкви можно переделать в мужицкое палаццо…

Раз-раз — ножницами, и купола не стало. Обстругал проект с боков — убрались паперти. Кобзев внимательно следил за его действиями.

— Упростите крыльцо — и можно строить. За фасад я ручаюсь. А для духовных нужд мы подгоним в степь церковный вагон. И овцы целы, и волки сыты… Вот так и стройте!

— Извините, князь, — возразил Кобзев, — но на подобный фокус я не согласен. И мужики тоже не согласятся…

Мышецкий стриганул ножницами воздух перед собой:

— Да как вам не стыдно? Вы же знаете, что это единственная возможность обеспечить людей жильем! Лишнего лесу в губернии не водится… Иди вы боитесь?

— Согласен, что лесу нет, — ответил Кобзев. — Но быть под судом за кощунство я не желаю. И вам не советую…

Он ушел, а Мышецкий в растерянности оглядел свой стол, на котором валялись обрезки церковного проекта. В этот момент ему казалось, что он предан. Медленно собрал он клочки чертежа, скомкал их и швырнул под стол.

— Ну и ладно… Лес дам, а там пусть хоть казино строят!

Снова начал теребить Борисяка:

— Слушайте, господин инспектор, мне это уже надоело… Вчера я повернул с полдороги лошадей обратно — невозможно выехать на окраины. Когда вы уничтожите эту заразу на салганах?

— Так что же, прикажете запалить их? — возмутился Борисяк. — Они ведь тоже не дураки, салганщики: санитарные меры в удалении от города соблюдены!

— А застрахованы?

— Надо полагать — застрахованы.

— И кем?

— Ну, князь, истинного хозяина салганов вы не доищетесь.

Сергей Яковлевич сказал — прямо в лицо Борисяку:

— Правительство его императорского величества с уважением относится к праву частной собственности и всегда будет стоять на страже частного капитала.

— А тогда — о чем разговор, князь?

Санитарный инспектор повернулся, собираясь уходить.

— Постойте, — задержал его Мышецкий. — Я еще не кончил. Борисяк остановился, и вице-губернатор договорил, уже не глядя инспектору в глаза:

— И я буду строго преследовать любое нарушение законности. Однако… — Мышецкий выждал с минуту. — Однако я не стану возражать, если эти салганы, как источник заразы в губернии, случайно сгорят от неосторожной искры… Вы меня поняли?

— Но я… — начал было Борисяк.

Сергей Яковлевич поднял ладонь:

— Не надо. У меня с вами никогда не было этого разговора.

Инспектор, слегка побледнев, кивнул. Мышецкий продолжил:

— Человек, имя которого не должно меня интересовать, случайно явится причиной пожара на салганах… Вы отыщете его…

Он мельком глянул на Борисяка и выложил двадцать пять рублей:

— Вот вам деньги, которых я вам никогда не давал, а вы их никогда у меня не брали…

На этом они и расстались. Мышецкий понимал, что на Обираловке найдется много охотников на четвертной билет. Кстати, вспомнив об Обираловке, он вызвал к себе Чиколини и как следует отлаял его, старую бестолочь, за то, что до сих пор продолжается бандитизм на улицах.

Бруно Иванович покаялся, после чего с прискорбием доложил, что околоточный Серый взял у старухи Булдаковой взятку.

— Чем взял? — спросил Сергей Яковлевич.

— Самоваром, — застыдился Чиколини. Мышецкого даже передернуло:

— Что у него? Чай пить дома не из чего?

— Привычка-с… Что дали — то и взял.

И тяжко вздохнул кандидат правоведения.

— Ладно, — сказал он. — Пусть придет ко мне… Серый!

Серый пришел — здоровенная дубина, под потолок, в шинели по случаю ветра, увешанный регалиями за непорочную службу, которых скопилось на его груди немало.

— А где же самовар? — устало спросил Мышецкий.

Околоточный молчал, только — знай себе — двигал сапожищами да честь отдавал: раз ручкой, два ручкой. А сапожищами — хлоп, еще раз — хлоп!

— Беги за самоваром, сукин ты сын…

Он заставил Серого, не снимая регалий, взять самовар и выйти с ним на площадь перед присутствием.

— Будешь стоять, — велел Мышецкий. — Стой и думай. Ведь это нехорошо: последнее забрал у старухи… Вот и думай!

Серый взял самовар за обе ручки и вышел на площадь. Толпа измывалась над ним, а он все стоял, посверкивая яркой медью, и… думал, наверно? Прикаливало солнышко, люди приходили и уходили. Дворники поливали площадь — забрызгали Серого. Но он даже не пошевелился.

И разбегались от самовара веселые солнечные зайчики…

Мышецкий занимался своими делами. Писал, рассуждал, ругался, мирился, а Серый все стоял на площади как грубое изваяние. После полудня он грохнулся наземь, и, дребезжа по булыжнику, откатился в сторону самовар.

— Что с ним? — удивился Мышецкий.

— Удар, ваше сиятельство.

— Отчего бы это?

— Вечная память, ваше сиятельство…

Чиколини потом, вытирая слезы, принес бумаги: вдова Серого хлопотала о пенсии. Сергей Яковлевич подписал их, просил дело ускорить.

А где-то за спиною клокотали тучи: в Уренске (он уже знал об этом) отзывались о нем не иначе как о лютом звере. И взяточника похоронили, и собрали денег на крест ему, и рыдали над его могилой, а Мышецкого в открытую проклинали.

Сама же старуха Булдакова, за которую он вступился, кричала ему в спину:

— Загубил служивого, ирод окаянный! Чтоб тебе ни дна ни покрышки…

Ото всей этой бестолковщины Сергея Яковлевича все чаще стало тянуть из города в степи. Постепенно поселения, раскинутые на пустошах, становились его любимым детищем. Теперь, когда «самоходы» осели на земле, оставалось только оберегать их от беркутов в вицмундирах, алчущих клюнуть мужика в самое темечко.

Сергей Яковлевич — первым делом — распространил на поселян правила Переселенческого комитета, освобождавшие их на ближайшие три года от налогов. Это кое-кому не понравилось в губернии, но Мышецкий повел себя круто и законно.

Вообще юридическая казуистика, которой он посвятил свои юные годы, приносила свои плоды: Мышецкий свободно сумел доказать, что черное, господа, совсем не черное, — взгляните, пожалуйста, на дополнение к статье 218-й, там ясно сказано, что это белое…

И его побаивались! Но ничто не могло остановить скандального процесса между супругами Поповыми, и здесь Сергей Яковлевич был бессилен. Додо с бешенством рвалась обратно — в свое титулованное девичество.

«Ах, Додо, Додушка, — печалился Мышецкий не раз. — До чего же ты испоганилась…» А как жалок Петя, упершийся в христианские правила брака.

Консистория сразу же отказала Додо в разводе, и Мелхисидеку оставалось только мирить их. Но как он делал это, бесноватый? Мышецкому казалось, что владыка берет жену и мужа — и сталкивает их лбами. Больно ушибленные, они еще больше звереют.

При отправке в степь леса, обещанного поселянам, Сергей Яковлевич случайно нащупал одну язву в делах губернии, а именно — уничтожение последних лесов в северных уездах. Задумав разобраться в этом вопросе, он сначала решил развязаться с Додо и Петей.

— Ближайшие дни я буду очень занят, — сказал он при встрече, — и не смогу уделять вам должного внимания. А потому пригласил вас к себе. Пожалуйста, не топчитесь в передних преосвященного. Этим вы делу не поможете… Додо, скажи, чего ты хочешь?

Сестра, нахохлившись, сидела в кресле.

— Ты же знаешь, — ответила она.

Сергей Яковлевич повернулся к обрюзгшему Попову, в голове которого уже проблескивали ранние седины.

— Петя, а чего домогаетесь вы?

— Вы же знаете, — ответил шурин, — я… люблю! Я и так отказался от многого. Оставьте мне хотя бы право называть себя мужем вашей сестры…

— И вы добьетесь этого. Додо, я призываю тебя к благопристойности… Слушайте! — сказал он. — Слушайте же вы, глупые люди… Я хочу предостеречь вас от ошибок!

Он раскрыл приготовленную к приходу Поповых книжицу:

— Я прочту вам об юридических правах супругов по законам Российской империи… Вот! О прекращении и расторжении браков. Пункт первый: «Брак прекращается сам собою только через смерть одного из супругов…»

И вдруг сестра выбралась из кресла, накинула шаль:

— Ты куда, Додо? — остановил ее Сергей Яковлевич.

— С меня достаточно!

— Сядь, Додо. Я прочту тебе все, чтобы ты поняла, насколько бесполезны твои потуги на развод…

— Нет, — возразила сестра упрямо, — дальше не надо. Прочти только первый…

— Хорошо. — И снова над седеющей головой бедного Пети прозвучали слова о правах супругов Российской империи: «Брак прекращается сам собою только через смерть одного из супругов».

Евдокия Яковлевна решительно направилась к двери.

— С этим я вполне согласна! — заявила она, удаляясь.

Петя закусил толстую губу и тихонько завыл. Сергей Яковлевич шлепнул книгой об стол, сдернул с носа пенсне. «А ну вас всех! » — подумал он.

— Сергей Яковлевич, — затряс головой Петя, — зачем вы так? Ведь Додушка… Теперь я боюсь за нее!

— Вы дурак, Петя, — четко выговорил Мышецкий. — Авдотья умнее вас, и бойтесь за себя… Но, окажите мне милость, не впутывайте более меня в эти дрязги! Прощайте, Петенька…

Итак, главное сейчас — лес.

Вытянув перед собой кулаки, Мышецкий уселся на свой вице-губернаторский трон и с высоты величия стал уличать. Боже, какие только позы не принимала казенная палата, изворачиваясь под уликами! Чиновников корежило так, будто их жарили.

— Прекратите врать, — сказал Мышецкий, — лучший показатель лесного обнищания — рыночная стоимость дров. Еще десять лет назад сажень стоила девять рублей, теперь в Уренске она стоит около сорока, а мужик топит навозом и соломой!

Сергей Яковлевич угрожал, но и сам трусил: точного закона об охране лесов не было. Правило же напоминало дышло: куда повернешь — туда и вышло. Лесохранительный комитет (вор на воре) при казенной палате знал, что угрозы Мышецкого законом не подтверждены.

Мужики с 1861 года сводили леса под корень, выручку быстрехонько пропивали всем миром, а потом сами же плакались, что нечем стало избу подновить. Дворяне — те жили по королевскому принципу: после нас хоть потоп; они — как дикие кочевники: поживут, разворотят все вокруг себя и бросят.

Теперь аукнулось! Мужика, вырубившего колоду для гроба, разоряли вконец сотенным штрафом и пускали с семейством по миру. А помещикам продолжали отпускать право на рубку и расчистку многих десятин леса на песчаных почвах.

По всей Уренской губернии образовались обширные котлованы сыпучих песков, наступавших на засеянные поля…

— Вспомните! — бушевал Мышецкий. — Не вы, так дети ваши еще не раз меня вспомнят. Будет здесь новая Сахара, еще наездитесь на верблюдах!..

С разливом реки дворяне сразу же бросились раздобывать себе деньги. На пристани толклись откупщики и перекупщики, люди тароватые, наезжие, с монетками вместо сердца. Им ровным счетом плевать: будет здесь Сахара или не будет, лишь бы купить подешевле, а продать подороже.

Сергей Яковлевич повесил у себя в кабинете почвенную карту Уренской губернии. Казенная палата могла теперь разрешать вырубку леса только по утверждению вице-губернатора. В некоторых уездах Мышецкий пошел еще дальше и возложил на землевладельцев подсадку лесных пород, укрепление раскорчеванных участков шелюгой и дерном.

Сущев-Ракуса пригляделся к этому делу и предупредил:

— Не сломайте себе шеи, князь! Лес — это деньги. Дворянство сильно обеднело и не позволит щипать себя дальше. Вы местный вице-губернатор, но вы не местный помещик…

— Почему вы это мне говорите, Аристид Карпович?

Жандарм слегка помялся:

— Не хочу пугать вас. Однако… умный вы человек и должны понять. Конкордия-то Ивановна ведь живет лесом!

Мышецкий оторопел: вот об этом-то он как раз и забыл, а ведь расчеты за хлеб с Мелхисидеком еще не закончены.

— Благодарю вас, Аристид Карпович, но я думаю, что все обойдется…

И вот он снова у этой женщины: Монахтина мила, очаровательна, нарядна, но сосредоточенна. В комнатах ее стоит приторный запах духов, окна затянуты от мух бриз-бризами.

— Князь, — спросила она, выбрав удачный момент, — что вы так ополчились против салганов?

Мышецкий не ответил ей ни да, ни нет, но в голове этой женщины уже началась бойкая работа. Глаза ее обострились.

— Кстати, — напомнил Сергей Яковлевич, — я слышал, что вы тоже продаете свой лес? Кажется, в Запереченском уезде?

Конкордия Ивановна удивилась:

— Кто это вам сказал? Ничего подобного.

— Вот как?

— Я его куплю, — ответила Монахтина и стала разливать чай…

Прощаясь, он нагнулся к ее руке, а Конкордия Ивановна поцеловала его в лоб.

— Меня окружают сплетни, — сказала женщина с грустью. — И потому я прошу вас, князь: доверяйтесь в отношении меня исключительно своим наблюдениям. Поверьте, что с вами я абсолютно искренна!

— Я верю, — и Мышецкий успокоился.

Влахопулов последние дни ничем не проявлял себя: раскис и будто замер в ожидании. Пропадал на телеграфе, пить стал больше обычного, нос его совсем превратился в сливу. Не раз спрашивал, как повесили «масона».

Однажды он честно признался:

— Чувствую, Сергей Яковлевич, что я вам уже мешать стал. Потерпите… Вот уберут меня отсюда, тогда можете хоть всю губернию перенести на другое место! Только дайте мне уйти из Уренска спокойно…

В один из этих дней Мышецкий поехал по делам в пароходство, а когда вышел из конторы, кучера не было на козлах: видно, убежал квасы пробовать. Сергей Яковлевич решил подождать его, уселся в коляску.

Прошел мимо мужик в сапогах, нещадно избивая простоволосую красивую молодку; следом бежал народ, смеялся.

— Ты чего бьешь ее? — вступился Мышецкий.

— Да вот, господин ласковый, гоню домой свою суку. Три дня скотина не кормлена, а она, подлая, на пристанях с бурлаками ночует, пиво пьет с ними… Насилу сыскал!

— Ну-ну, — сказал Мышецкий. — Только бить на улице нехорошо, брат!

Потом остановились две хорошенькие гимназисточки, одна из них сказала другой по секрету.

— Так ты смотри, Олька, не проговорись: эту ночь я у тебя ночевала… Если спросят — не ошибись!

И вдруг тяжело качнулась коляска, густо пахнуло на Мышецкого сивухой. Рядом с князем нагло уселся какой-то страшный бродяга-обираловец.

— Не узнаете, князь? — спросил он сипло. — Так не откажите на построение храма…

Мышецкий вспомнил: один раз — с венком тины на голове, когда сбивали плоты, другой раз — в ночном окне, на балу в Дворянском собрании. «Доколе же? »

— Что вы меня шантажируете? — закричал он испуганно.

Он ударил его каблуком в бок, и бродяга вывалился из коляски. Подскочил откуда-то городовой и сильно встряхнул бродягу могучей дланью:

— Куды деть прикажете, ваше сиятельство?

Мышецкий, не ответив и не дождавшись кучера, нахлестнул лошадей, и они понесли. Часто билось сердце. «Боже, — думал он, — если это тот человек, то как он быстро опустился! И зачем он здесь?.. »

Домчал до номеров Супляковой, взбежал по лестнице. Додо его не ждала.

— Додо, — сказал он, запыхавшись, — тебе не встречался в городе граф Подгоричани?

— Анатолий Николаевич? — удивилась сестра. — Господи, спаси меня и помилуй. А разве…

— Да нет. Я просто подумал!

Вечером его навестил Борисяк, и Мышецкий спросил его:

— Человек, имени которого я не знаю, взял ли у вас те деньги, которых я вам никогда не давал?

— Взял, — ответил инспектор. — Но я не давал ему никаких денег…

— Их и не было, этих денег! Будьте готовы.

Пауль фон Гувениус (или Павел Иванович), конечно же, не читал творений Козьмы Пруткова, где сказано: «И терпентин на что-нибудь полезен! » Но зато, после памятного знакомства с господином Паскалем, он твердо усвоил, что саранча создана именно для него.

Как живой пример, стоял у Павлуши перед глазами, осиянный нимбом члена Государственного совета, генерал Цеймерн — если бы не саранча, не быть ему генералом! А вот ведь повезло человеку…

И снились фон Гувениусу несметные полчища шуршащих тварей, которых он сокрушит железною пятою, чтобы осесть под старость в малиновом кресле.

Впрочем, Павел Иванович был честен в своих поползновениях сделать карьеру за счет русской саранчи. Ему хотелось только поскорее прийти, увидеть и победить ее. Последующие блага зависели уже от признательной России, которая несомненно оценит его заслуги.

Вот с такими-то мыслями, запасшись свежевыпущенным циркуляром, Павел Иванович и выехал однажды из города на просторы Уренской губернии. Сопровождал его в казенном путешествии, оплаченном по закону, только некий чин — лицо хмурое и многоопытное. Он же был первым человеком на русской почве, который продемонстрировал перед Павлушей всю силу уважения к циркуляру.

Случилось это так. Остановились для обеда в большом селе. Зашли в трактир, и чин прочел хозяину циркуляр: дошло до моего сведения и так далее… Короче — не следует угощать начальство бесплатно.

— Учини расписку, — велел чин по прочтении.

— Так что, вашбродь, учиню. Мигом!

— Прибей «таксу» на видном месте… Да и развернись: котлеток нам с жару да полсобаки поставь и не греши!

Выпил чин полсобаки, разжевал Павлуша котлетки.

— Хозяин! — позвал чин. — А сколько много ли с меня?

— Да ничего, вашбродь. Как можно…

Чин развернулся — хрясь в ухо:

— Циркуляр читал? Читал… Расписку чинил? Чинил… Это што же выходит? Ты — бунтовать? Гони красненькую, иначе я тебя в протокол засуну по самые шулята…

И спрятал чин в карман «красненькую», подмигнул Павлуше:

— Прикажите далее ехать, сударь…

Очень этот способ Павлуше понравился. Впрочем, обращался он к чину за все время пути скорее как к путеводителю и переводчику в туземных краях. Чин между тем проводил в жизнь свой «циркуляр» и сокрушал кое-кого по дороге.

«Сокрушения» эти производились, как правило, над мужиками, которые должны были обеспечить проезд фон Гувениуса по губернии. Лошадей в деревнях жалели, каждая была на учете в хозяйстве — время-то рабочее.

— У-уррррр!.. — говорил в таких случаях чин и тут же сокрушал; так что задержки не было, — фон Гувениус катился со своим циркуляром как по маслу…

Павел Иванович посматривал на своего попутчика с уважением. У него — свой циркуляр, у чина — тоже имеется. Вот и конец пути: соприкосновение трех уездов, подвздошина всей Уренской губернии. Отсюда было решено напасть на саранчу…

Вылез фон Гувениус из телеги и огляделся. Уныло и пусто мокли поля под моросью. Покосившиеся избенки торчали в небо горбами крыш. Под громадными лопухами на обочинах дороги лежали деревенские собаки.

— Гав, гав! — припугнул Павел Иванович одну из них; собака встала и, поджав хвост, ушла куда-то — русская собака, битая собака…

Фон Гувениус жаждал распространить свой циркуляр на русских пейзан, но деревня одичало глядела окошками: мужики и бабы находились в поле. Работали!

— Но этта есть циркуляр, — недоумевал Павел Иванович. — Его надо исполняйт…

Чин распорядился: мужиков и баб с помощью старосты погнали с полей обратно в деревшо. Павел Иванович взобрался на телегу и громко прочел циркуляр.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒