Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





{161} «Иванов» 1976



В том, что именно «Иванов» стал первой чеховской постановкой «ефремовского МХАТа», и в том, что спектакль этот появился только на седьмой год его руководства Художественным театром, был свой резон. Мхатовский марафон режиссер начал не с Чехова, а с Горького, то есть с актуализации «общественно-политической линии». Потребность ввести чеховскую линию «интуиции и чувства» он ощутил гораздо позднее (оглядка на строящие репертуарные начала старого МХТ была одним из внутренних законов ефремовской творческой политики).

В начале 20‑ х художественники обсуждали возможный репертуар «первой группы» после ее возвращения в советскую Москву из американского турне. Немирович-Данченко писал О. С. Бокшанской, что в новых условиях невозможно ставить «Три сестры», что «Вишневый сад» пройдет только в том случае, если решить его в плане «Здравствуй, новая жизнь». «Иванов» же отвергался с порога как пьеса «до недоуменности несозвучная бодрящей эпохе».

Пьеса о человеческом упадке, «несозвучная бодрящей эпохе», оказалась в масть застойному времени 70‑ х годов. Периферия спектакля с ее «зулусами», «кружовенным вареньем» и образцово-пошляческой бодростью Миши Боркина (его играл Вячеслав Невинный) призвана была оттенить исповедально высокий тон, с которым Иннокентий Смоктуновский вел главную партию. Ситуация немотивированной депрессии Иванова вдруг открывала свой тайный смысл. Опустевшая душа, в которой «шаром покати», болезнь. Которую сам Чехов полагал хуже сифилиса и полового истощения, была представлена Смоктуновским с исповеднической глубиной.

{162} Мхатовский спектакль появился вслед за «Ивановым», поставленным Марком Захаровым в Лейкоме. Там героя играл Евгений Леонов. Идя «от себя», он не играл «русского Гамлета». Это был Иванов, а не Иванов, то есть «миллион первый», как в свое время назвал чеховского героя Александр Кугель. Тут важна была «типажность» замечательного актера, его соизмеримость с каждым сидящим в зале.

Смоктуновский играл именно «русского Гамлета», человека незаурядного, действительно крупного, но пораженного общей болезнью времени. Он мучился и маялся, не умея определить своего места ни в жизни, ни в пространстве мхатовской сцены. Надо сказать, что именно пространственное решение, предложенное Давидом Боровским, в физически ощутимой форме передавало природу той болезни развоплощения или какого-то рокового недовоплощения, которую пытался играть Смоктуновский. Художник предложил {163} актеру пустую сцену (барский дом с колоннами был словно вывернут наизнанку — фасадом внутрь). На вывернутых стенах этого Дома мрачной тенью отпечатались ветки осеннего безлиственного сада. Иванов действовал в опустошенном, будто ограбленном пространстве. Ему некуда было приткнуться, он в буквальном смысле слова места себе не находил. Поначалу актер совершенно не принял этого решения, испугавшись, что в бытовой пьесе он останется без поддержки и прикрытия. Режиссер настоял, и в конечном счете Маета героя в пустом замкнутом пространстве передавала с наибольшей остротой чеховское ощущение жизни, то самое, которое заставило его однажды заметить, что в Западной Европе люди погибают оттого, что тесно и душно, а в России оттого, что просторно и в Этом необъятном просторе нет сил ориентироваться. «Земля моя глядит на меня, как сирота», — грустно повторял чеховский человек, и эту тему Смоктуновский выражал с огромным внутренним драматизмом. Университетский однокашник Лебедев (его играл Андрей Попов) виновато заглядывал ему в глаза, старался утешить и объяснить причину ивановской болезни, что-то мямлил про среду, которая «заела», сам смущался от этих пошлых объяснений и запивал неловкость очередной рюмкой, которую слуга его выносил с безошибочным чувством момента.

Смоктуновский играл особого рода духовный паралич, рожденный смыслоутратой, затянувшимся промежутком, безвременьем. {164} Тот, кто может пить, как Лебедев, пьет, тот, кто может возбудить себя идиотским прожектом, как Боркин, возбуждает. Тот, кто может развлечь себя хотя бы и тем, чтобы учинить себе какую-нибудь гнусность, как граф Шабельский (его проникновенно играл Марк Прудкин), учиняет. Иванов не может ни того, ни другого, ни третьего. Он может только капитулировать. Смоктуновский — Иванов сколько было сил сражался с пространством сцены, мотался по ней, останавливался, замирал, мял пиджак, не зная, куда девать свои длинные руки, на секунду возбуждался энергией влюбленной в него эмансипированной девочки, а потом вновь впадал в состояние безвыходной тоски: «Будто мухомору объелся». На предложение поехать в Америку герой Смоктуновского реагировал быстро и по-детски просто: «Мне до этого порога лень дойти…»

В спектакле Марка Захарова место героя заняла женщина. Чахоточная Сарра — Инна Чурикова продолжала видеть в Иванове героя своей юности, человека, способного на необыкновенный поступок. Даже в безобразную минуту жизни, когда Иванов кричит жене «ты скоро умрешь» и «замолчи, жидовка», Сарра находила ему оправдание. Ее лицо озаряла вдруг необыкновенная светлая улыбка. Вся в белом, она подходила к нему, литургически-торжественно обнимала и как бы благословляла.

Антропология Ефремова чисто мужская. Режиссер воспользовался авторским замечанием о том, что главной его заботой было «не давать бабам заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их». Сарра в его спектакле (ее играла сначала Екатерина Васильева, а потом Ирина Мирошниченко) мало что определяла в судьбе Иванова: разрешить свою драму герой мог только сам и внутри себя. «Центр тяжести» ефремовского спектакля был в том, что человек впал в депрессию, совпавшую с депрессией времени. «Развоплощенному», ему некуда себя девать, к тому же у него хватает ума, чтобы, как сказал однажды Чехов, «не скрывать от себя своей болезни, и не лгать себе, и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60‑ х годов».

Иванов принимал смерть как избавление. Он улыбался единственный раз в спектакле, когда Шурочка пыталась возбудить его к новой жизни и произносила заученные книжные глупости. Тут он как-то окончательно понимал позор ситуации и кончал с собою. Выстрела мы не слышали, просто расступались «зулусы» в доме Лебедева, ожидавшие закуски и свадьбы, и мы видели на полу в центре сцены скорчившегося человека.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.