ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 8 страница

— Принеси ведро, Эрни, — скомандовала Флорри. — Оставляй только самых больших, а мелкоту брось обратно в воду. Вы втроем продолжайте заниматься креветками, а я поищу моллюсков среди камней.

Дул легкий ветерок, солнце выкатилось из-за туч, словно огненный апельсин. Они ходили по колено в воде, прочесывая дно, и через час наловили полное ведро креветок. Тут из-за скал, где потрескивал и дымил костер, сложенный из валявшихся на берегу коряг, донесся призывный крик Флорри. Они пошли к ней. На гладком сухом выступе скалы была расстелена белая скатерть, придавленная по краям круглыми мраморными камешками. Чай уже был готов, и на огне стоял железный котелок, в котором кипела вода.

— У меня теперь совсем ноги отнимутся, — заметила Флорри, протянув к огню посиневшие ступни. Затем, кивнув на креветок, добавила: — Бросай, хватит на них любоваться.

— Страсть какая, — пробормотала Дженни и слегка вздрогнула, когда трепыхающаяся студенистая масса исчезла в клокочущей воде. — Бедняжки!

— Да они же ничего не чувствуют, — заверил ее Эрни. — У них нет нервов — не то, что у нас. Правильно я говорю, мистер Десмонд?

Стефен, пристально смотревший на Дженни, едва ли расслышал вопрос. Она стояла задумавшись, с сачком на плече, слегка нагнувшись вперед, широко расставив босые ноги. Невысокая, крепкая, с ярким румянцем на исхлестанных соленым морским ветром и песком щеках, с иссиня-черными, растрепавшимися волосами, в подоткнутой юбке, из-под которой выглядывала белоснежная нижняя юбка в оборках, и в блузке с закатанными рукавами, распахнутой на груди, она вырисовывалась четким силуэтом на фоне унылого, ничем не примечательного заката. У Стефена не было с собой ни карандаша, ни бумаги, но художник заговорил в нем вдруг с такою силой, что он подумал: «Боже мой, если бы я мог написать ее сейчас, передать эти ярко-красные и синие тона, это сумрачное, темное небо!.. »

Чай оказался крепким, черным, как пережаренное мясо, и обжигающим, как кипяток. Флорри настояла на том, чтобы они выпили по целой кружке, «а то все внутри захолодало». Затем, поглядывая на Стефена, она подала моллюсков и, заметив удивление, отразившееся на его липе, когда он их попробовал, многозначительно поджала губы.

— Не думали, что так вкусно, а? — с усмешкой спросила она. — Жижу надо тоже глотать.

— Куда до них устрицам! — заметил Эрни, накладывая себе полную тарелку.

Моллюски были восхитительны: каждый лежал в белой приоткрытой раковине, нежный и солоноватый, настоящий морской деликатес, сохранивший весь аромат океана, — быть может, первое творение на земле.

Затем наступила очередь креветок — их ели прямо из горшка, с толстыми ломтями хлеба, намазанного деревенским маслом; сочные, нежно-розовые, серпообразные, они легко отделялись от своей брони. Потом выпили еще чаю. И закончили пиршество ватрушкой, которую испекла накануне вечером Дженни. Все молчали, слышно было лишь, как негромко, ритмично шуршит, набегая на берег, прилив. Никому, видимо, не хотелось двигаться. Чувствуя во всем теле странную, по приятную истому, Стефен смотрел, как в еще светлом небе нарождается бледная луна, и от души желал, чтобы этот дивный час продлился подольше. Наконец Флорри встрепенулась:

— Становится темно. Пора и домой.

Собрали остатки пиршества, впрягли пони в тележку, зажгли подвешенный к оглобле фонарик, и Флорри с Эрни уселись на переднем сиденье. Стефен, уже тоже занявший свое место в повозке, протянул руку и помог Дженни взобраться на заднее сиденье рядом с ним. Крепко сжав ее пальцы, он заставил ее придвинуться ближе. И этот простой жест был подобен удару грома — с такою силой пробудилось вдруг к жизни чувство, которое весь день медленно зрело в душе Стефена: он ощутил несказанное блаженство от пожатия ее теплой сухой руки. Пьянящий восторг захлестнул его, я сердце вдруг заколотилось так неожиданно, так буйно, что он не мог слова вымолвить.

Эрни тронул вожжи, и пони потрусил рысцой. На заднем сиденье стояла корзина с уловом, к Дженни со Стефеном вынуждены были сидеть, тесно прижавшись друг к другу. От прикосновения ее теплого бедра и руки трепет пробегал по телу Стефена. Вот уже сколько лет, со времени его злополучного увлечения Эмми Бертело, ни одна женщина не возбуждала в нем желания. Это чувство умерло в нем; возможно, он убил его самодисциплиной, решив обречь себя на безбрачие. А вот сейчас ни за какие блага мира он не мог бы связно произнести ни слова! Понимает ли она, думал он, какое томление вдруг охватило его? А может быть, она разделяет его чувства? Она тоже была как-то уж очень молчалива и, пожалуй, чересчур сдержанна. А этот огонь, обжигающий его всякий раз, как их ноги соприкасаются в темноте, — это пожар в его крови? Или, может быть, и в ее?

Они въехали в город, встретивший их сиянием фонарей, отражавшихся в маслянистой воде у пристани. На набережной Флорри прозаично воскликнула:

— Ох уж эти креветки — до чего же после них пить хочется! Не пропустить ли нам в «Дельфине» по стаканчику пивка?

— Давайте, — сказал Эрни. — А я выпью минеральной воды.

— Таких, как ты, туда не пускают: надо еще прежде дорасти до восемнадцати лет.

— Но, тетушка Фло…

— Нет, — решительно отрезала Флорри. — Я совсем забыла про тебя. Придется и нам потерпеть до дому.

Они доехали до конца набережной, где помещалась конюшня; Эрни, несколько уязвленный в своем самолюбии, упросил Дженни побыть с ним, пока он распряжет пони, а Флорри и Стефен вдвоем направились к лавке. Они медленно шли по набережной, и Стефен, несмотря на владевшее им волнение, почувствовал, что его спутница исподтишка сверлит его взглядом.

— Славно мы провели денек, — заметила она, чтобы как-то начать разговор.

Он пробормотал что-то в знак согласия.

— Дженни у нас такая хорошая, — без всякой видимой связи продолжала Флорри. — И неглупая… но уж больно простая душа. Работает как лошадь… нелегко ведь ей приходится. А до чего добра! Очень я надеюсь, что она найдет себе хорошего, степенного парня… Не хотелось бы мне, чтоб она промахнулась. Ей нужен муж с приличным постоянным заработком, ну и, конечно, заботливый.

Наступила пауза. Затем Флорри заговорила опять — все тем же бесстрастным тоном, словно думала вслух:

— Вот, например, есть тут у нас один парень, Хоукинс, владеет на паях новешеньким траулером — не шутка. Мы, наверно, встретили бы его, если б зашли в «Дельфин». Компанейский малый. И острогу здорово мечет… Так вот: очень ему наша Дженни нравится.

Стефен молчал, не зная, что сказать. Несмотря на кажущуюся небрежность тона, чувствовалось, что Флорри говорит не зря. Совершенно ясно, на что она намекает, и возражать тут было нечего.

Они поднялись по каменной лестнице и вошли в дом. На кухне Флорри повернулась к Стефену и неестественно веселым тоном, лишний раз убедившим его в том, что все предыдущее говорилось неспроста, предложила:

— Не хотите ли сэндвич? Или, может, глоточек эля?

Нет, не мог он сейчас остаться здесь и встретить Дженни в этой деланно дружеской обстановке. Он выдавил из себя улыбку.

— Я немножко устал, поэтому мне лучше, пожалуй, лечь. Спокойной ночи, Флорри.

Он вошел к себе, закрыл дверь и долго в задумчивости стоял, терзаемый противоречивыми чувствами; затем почти машинально потянулся к альбому: непременно надо запечатлеть эту сценку на пляже, пока она не стерлась в его памяти. Проработав этак с час, он сделал несколько пастельных набросков, но ни один из них не удовлетворил его; отчаявшись, он махнул рукой и, отбросив альбом, принялся раздеваться.

Улегшись в постель, он выключил свет и вытянулся на холодных простынях. Сквозь широко раскрытое окно, освещенное невидимой луной, белел кусочек неба, на котором безмятежно и, казалось, совсем близко мерцал Сириус. А на душе у Стефена было отнюдь не безмятежно. Тело его после целого дня, проведенного на целительном морском ветру, горело, как в огне.

Вскоре в соседней комнате раздались шаги, и сквозь тонкую перегородку Стефен услышал, как тихо двигаются, переговариваясь шепотом, две женщины, прежде чем лечь спать. Стефен быстро накрыл голову подушкой. Однако если он мог преградить доступ звукам и не слышать, как раздевается Дженни — как потрескивает корсет, хлопает резинка, отстегнутая от чулка, как стучат каблуки, когда она переступает с ноги на ногу, снимая нижнюю юбку, — то от врезавшейся в память четкой, как рисунок на венецианском стекле, картины на фоне закатного неба, где странным образом перемешивались ветер, море и песок, было не так-то просто отделаться. Наконец мысли Стефена стали путаться, и, опьяненный свежим воздухом, он заснул.

Две недели пребывания Стефена в Маргете истекали в субботу — значит, через три дня придется уезжать. И Стефен надеялся, что, призвав на помощь всю свою волю и крепко взяв себя в руки, он сумеет прожить этот краткий период, не наделав глупостей. Он решил поработать: написать несколько морских пейзажей. В четверг он взял пачку матовой светло-кремовой бумаги, которую обнаружил во второсортной лавочке неподалеку от набережной, и направился в гавань. Он начал писать гуашью: набросал вытянувшиеся в ряд у причала рыбачьи шхуны, за ними два траулера в обрамлении сетей, раскинутых для сушки на изъеденных ветром деревянных жердях. Но писал он без души и, еще не закончив работы, уже знал, что творение его не менее безвкусно, чем картинки на календаре. Испортив целых два листа драгоценной бумаги, он понуро побрел в «Дельфин» и, усевшись в уголке, позавтракал хлебом с сыром и пинтой обыкновенного пива пополам с имбирным.

Не лучше шло дело и во второй половине дня: солнце точно играло в прятки с облаками, и Стефен не успевал схватить изменчивую игру света на воде; а когда он в четвертый раз принялся переделывать этюд, траулеры вдруг снялись с якоря и, пыхтя, направились к выходу из гавани — в композиции образовалась пустота, словно во рту с вырванными передними зубами. Стефен чертыхнулся и поднялся с места. Однако он не пошел в лавку, а, сунув бумагу под мышку и руки — в карманы, поднял плечи и отправился бродить по городу. Чтобы убить время, он разглядывал витрины лавок, где красовались товары судовых поставщиков, продавцов снастей и канатов, торговцев керосиновыми моторами.

Неужели он в самом деле влюблен? Эта мысль показалась Стефену настолько дикой, что он постарался тут же выбросить ее из головы: ведь ему уже тридцать лег, и хотя чувствует он себя неплохо, но это, вероятно, явление временное, поскольку легкие то и дело дают о себе знать; родные окончательно отвернулись от него, в кармане — пусто, и он навеки связан с этой разорительной любовницей — живописью. Ну, а Дженни?.. Она ведь тоже не девчонка, хотя и выглядит очень молодо, — это женщина из рабочей среды, далеко не юная, низкорослая, краснощекая, совсем необразованная, знающая о живописи не больше какою-нибудь дикаря и к тому же отличающаяся ужасным вкусом по части шляп. И потом, разве Флорри не дала ему понять настойчиво, но тактично, чтобы он не заглядывался на Дженни? Значит, во имя благоразумия надо выбросить из головы все мысли о ней. Но логика не помогала, он не мог ничего поделать с собой.

В порыве отчаяния Стефен ускорил шаг и пошел вдоль моря. Когда он проходил мимо «Гранд-отеля», находившегося в самом центре бульвара, из вертящихся дверей вышел человек с квадратным черным чемоданчиком, в котелке и поношенном пальто с бархатным воротником и направился в сторону Стефена. Что-то в его фигуре, в характерном покачивании плеч показалось Стефену знакомым. И в самом деле, подойдя ближе, оба тотчас узнали друг друга.

— Черт возьми, да ведь это же Десмонд! Вот неожиданность! Рад тебя видеть, старина.

Это был Гарри Честер. Схватив руку Стефена, он крепко потряс ее, бурно выражая свою радость и без конца удивляясь тому, как тесен мир и как удачно свел их случай.

— Я зашел в «Гранд» пропустить стаканчик, хотел было выпить еще, да раздумал. А ведь если бы я не передумал, ни за что бы не встретил тебя. Провидение, старина. Ничего другого не скажешь.

Со времени их последней встречи Честер пополнел, на шее у него образовалась жирная складка, а узкий клетчатый пиджак спортивного покроя не мог скрыть округлившегося животика. Лицо его, все еще красивое, погрубело, и, хотя взгляд отличался прежним простодушием, он старательно избегал смотреть собеседнику в глаза, что не могло не показаться подозрительным даже тому, кто не знал его.

— Зайдем на минутку, я хочу выпить с тобой.

Они зашли в бар отеля; Честер улыбнулся барменше, привычным движением поставил ногу на медный обод и сдвинул на затылок котелок.

— Что будем пить? По кружечке пива? Мне — шотландского виски и чуть-чуть содовой.

— Что это привело тебя в Маргет? — спросил наконец Стефен, когда ему удалось вставить слово.

— Дела, мой мальчик. Южное побережье — моя слабость. Я здесь живу во всех отелях по очереди.

— Ты бросил живопись?

— Господи, конечно! Давным-давно. В делах человека рано или поздно наступает прилив… Это еще Шекспир сказал, старина… У меня есть работа… и неплохая, черт возьми… — Он сообщил эту небылицу с беспечной улыбкой, поглаживая небритый подбородок. — Внедряю гигиену.

— Каким образом?

— Продаю мыло, старина… от фирмы братьев Глакстейн. Чертовски хорошая фирма. Я у них закрепился как следует… По правде говоря, собираюсь стать компаньоном. — И он поправил галстук в светло-голубую полоску, который, как только сейчас заметил Стефен, явно указывал на то, что в жизни Гарри произошла перемена к лучшему: это был галстук Итонского колледжа. — Работа — одно удовольствие. Я ведь люблю путешествовать.

Наступило молчание. Веселость Честера, бурная радость, которую вызвала в нем встреча со старым приятелем, не могли скрыть того, что в уголках его глаз залегли морщинки, а его обаяние, как и ворс на бархатном воротнике пальто, несколько поистерлось. Ногти у него — для человека, радеющего о гигиене своего народа, — были уж слишком грязные.

— Ты что-нибудь слышал о Ламберте? — помолчав, спросил Стефен.

— О Филипе? — На лице Честера появилось зловеще-сосредоточенное выражение. — Он потерпел полный крах. Элиза ведь ушла от него. Уехала с австралийским офицером, вернувшимся с фронта. А Филип рисует обои для какой-то захудалой фирмы в Шантильи — это последнее, что я о нем слышал. — Он умолк и покачал головой. — Насчет Эмми… ты, конечно, знаешь?

— Нет.

— Господь с тобой, старина! Да ты что, газет не читаешь? Однажды, примерно через полгода после твоего отъезда, она, как всегда, поднялась под купол для своего номера. Расследование потом установило, что трамплин был мокрый и плохо освещен, но Эмми перед этим где-то поужинала и, по моему глубокому убеждению, ей было море по колено. Словом, она неправильно взяла старт, потеряла равновесие, перекувырнулась, упала и сломала себе шею.

Стефен молчал. Он знал, как Честер умеет врать, но тут не сомневался, что это правда. Известие о гибели Эмми, правда, потрясло Стефена, но вместе с тем он воспринял это так, точно к нему самому оно не имело прямого отношения, а лишь указывало на окончание давно забытой истории, уже не игравшей никакой роли в его жизни. Да, впрочем, у Стефена не было и времени над этим раздумывать, так как Честер снова заговорил о себе — на этот раз его болтовня была, пожалуй, и не ложью, а скорее самообманом наглеца: закрывая глаза на то, что он всего лишь мелкий коммивояжер, работающий на комиссионных, забывая о неоплаченных долгах, о выклянченных ссудах, о рюмках вина, выпрошенных у Друзей, о ночевках в дешевых гостиницах, о том, что его уже десятки раз выгоняли с работы. Честер придавал своим рассказам такую убедительность, что собеседник почти начинал верить его праву носить галстук старинного колледжа для избранных, как символ величайшего преуспеяния в жизни. Если не считать нескольких поверхностных вопросов. Честер явно не интересовался делами Стефена. Право же, в этом легкомысленном шарлатане, никогда ни на секунду не впадавшем в уныние и не опускавшемся до горьких глубин истины, было что-то чуть ли не героическое, вызывавшее восхищение. Но вот он взглянул на часы над стойкой бара и неожиданно оборвал свои разглагольствования.

— Боже! — воскликнул он. — Уже половина седьмого! Через семь минут уходит мой поезд в Фолкстон. Надо бежать. До свидания, старина. Очень рад был повидать тебя. Спасибо за угощение. — И, еще больше сдвинув котелок на ухо, он пожал Стефену руку, кивнул барменше и, покачивая черным чемоданчиком с образцами, вразвалку направился к двери.

Стефен машинально расплатился и в наступившей темноте вышел на набережную. Эта случайная встреча воскресила в его памяти первые годы жизни во Франции и, несмотря на свою мимолетность, заставив его лишь острее почувствовать все преимущества своей нынешней жизни, показала, какими людьми он был окружен тогда. После дешевого фанфаронства Честера так приятно было вспомнить о веселом скромном уюте теплой кухоньки в доме № 49. Он перестал колебаться и с внезапной решимостью поднялся на крыльцо.

На кухне он обнаружил Эрни, сидевшего у стола, и Дженни, которая хлопотала у плиты.

— Слава богу! — радостно приветствовала она Стефена. — Я все не снимаю с плиты ваш ужин и боюсь, что он перестоится. Мы уже добрых полчаса как поужинали.

Эта радушная встреча, яркий огонь, пылавший в непритязательной комнатке, показались Стефену сущим благословением. Он сел рядом с Эрни, старательно изучавшим еженедельный журнал под названием «Блестки юмора».

Приоткрыв ногой дверцу духовки, Дженни взяла посудное полотенце, вынула глубокую сковородку, на которой подогревался картофельный пирог с мясом, и поставила на стол, лишь до половины застланный скатертью.

— Осторожнее, он горячий. Отодвинься-ка, Эрни, вместе со своей премудростью.

Стефен сел и принялся за еду — пирог был свежий и ароматный, с толстой рыжеватой корочкой из зажаренного картофеля, — а Дженни, усевшись напротив, не могла нарадоваться его аппетиту.

— Вы работали?

— Пытался… потом бродил по гавани.

— И это идет вам на пользу. Вы здесь очень поздоровели.

— Я стал совсем другим человеком, Дженни. И все благодаря вам.

— Прямо уж! Попробуйте этот маринованный лук. Флорри, наконец, получила разрешение. Этот тупица советник все-таки сдался.

— Рад слышать.

— Она вернулась в четыре. И отпустила меня из лавки на весь вечер. Потому-то я и смогла подняться наверх и испечь вам пирог. Нравится?

Вместо ответа он протянул тарелку, чтобы она положила еще кусок.

— Я помогу вам потом вымыть посуду.

— А там и мыть-то нечего. Одна ваша тарелка. Минутное дело.

Пока Дженни убирала со стола, Стефен прошел к себе, умылся и вернулся на кухню. Дженни только что кончила вытирать посуду — от рук ее еще шел пар — и вешала выжатое полотенце на край плиты. Взгляд ее упал на хихикавшего Эрни.

— У тебя ум за разум зайдет, Эрни, если ты будешь так много читать. А что сегодня пишут про Растяпу Вилли?

— Просто живот можно надорвать от смеха. Я читаю нарочно медленно, чтобы наподольше хватило.

— А мне казалось, что ты хотел пойти в кинематограф.

— Я? И не думал. На этой неделе нет ковбойских фильмов.

Наступила пауза. Стефена, сидевшего, засунув руки в карманы, на краю кухонного стола, вдруг осенило:

— А вы бы не хотели пойти в кино, Дженни?

Она улыбнулась, но отрицательно покачала головой.

— Ну пойдемте!

— Я, право, не очень-то люблю кинематограф. Да еще в такой чудесный вечер. — Она глянула в окно. — Посмотрите, какая красота. Небо такое ясное и тепло.

Проследив за ее взглядом, он увидел круглую серебряную луну, встававшую над гаванью. Настроение Дженни передалось ему, и он сказал:

— В таком случае давайте пройдемся.

Она просияла: видно было, что предложение пришлось ей по душе.

— Вот это неплохо — прогуляться после целого дни взаперти. Я мигом — только пальто накину.

Он прождал ее не больше минуты. Затем, попросив Эрни, который едва ли услышал хоть слово из того, что она сказала, присмотреть за печкой и передать тетушке Флорри, что они вернутся через полчасика, Дженни в сопровождении Стефена спустилась по лестнице, и они пошли по набережной к бульвару. Ночь была великолепная — теплая и ясная; луна ярко сияла среди мерцающих звезд, и Млечный путь переливался серебром. Когда они проходили мимо «Дельфина», Стефен вопросительно взглянул на Дженни:

— Не хотите перекусить?

Она снова отрицательно покачала головой:

— Нипочем не могла бы сейчас ни пить, ни есть. Слишком уж хорошо на дворе. Такая луна… и звезды.

И в самим деле, когда они подошли к бульвару, цепочка фонарей казалась лишь бледным подобием алмазной россыпи звезд. На скамейках, держась за руки, неподвижно сидели парочки, будто ослепленные и зачарованные этим волшебным светом. Море переливалось мириадами блесток — словно огромная змея свивала и развивала свои кольца. Стефену казалось, что они слишком быстро дошли до конца эспланады, а ему так не хотелось обрывать эти чудесные мгновения, и он нерешительно предложил:

— Сейчас совсем светло, может быть, прогуляемся по пляжу?

Дженни не возражала, и, когда они спустились на песчаный пляж, ставший еще шире из-за отлива, Стефен заметил, как бы думая вслух:

— А знаете, Дженни, ведь мы с вами впервые гуляем вдвоем.

— Чудно! — Она несколько смущенно рассмеялась. — Да что поделаешь. Так уж получалось.

— И все же у меня такое ощущение, будто я знал вас всю жизнь.

Наконец он произнес эти слова — признался, что ему хорошо с ней! Она ничего на это не сказала. И они молча долго шли по гладкому твердому песку, в котором, словно упавшие звезды, поблескивали наполовину зарытые в песок белые раковины. Позади них город отступал все дальше, окутанный призрачным светом; они были совсем одни на пустынном берегу.

Но вот Стефен почувствовал, что надо поворачивать назад: слишком далеко они ушли. А так не хотелось возвращаться! И он предложил:

— Давайте посидим немного и полюбуемся на луну.

Они нашли небольшую выемку в дюнах, укрытую от ветра и поросшую жесткой травой, — отсюда хорошо был виден весь сверкающий небосвод и глухо вздыхающее море.

— Надо было вам взять пальто, — сказала Дженни. — Здесь может быть сыро. Садитесь на мое. — И, расстегнув пальто, она заботливо разостлала полу, чтобы он мог сесть.

— Как обидно, что послезавтра надо уезжать, — через некоторое время со вздохом заметила она. — В Маргете так хорошо в это время года.

— Мне здесь очень понравилось.

Оба помолчали.

— Вы, наверное, уже решили, что будете делать дальше?

— М-м… в известной мере.

Она не смотрела на него — взгляд ее был устремлен куда-то вдаль.

— Мне не хотелось бы показаться назойливой, сэр, и вы понимаете, что говорю я так не из-за денег, но я надеюсь, вы еще немного поживете у меня. Вы ведь собирались рисовать реку. А у меня как-то на душе спокойнее, когда в доме такие жильцы, ну вот вы да капитан Тэпли.

— Мне и самому хотелось бы пожить у вас, но пора снова в путь.

— И как только вы живете! Страшно подумать: один-одинешенек, кочуете с места на место, некому и присмотреть-то за вами. — В голосе ее звучала неподдельная грусть. — Неужто вам в самом деле надо ехать?

Он не ответил. Она сидела совсем рядом — живая и теплая, — и ощущение ее близости сводило его с ума. Волна страсти захлестнула его. Не в силах больше противиться желанию, он просунул руку под пальто Дженни и обнял ее за талию. Она сразу умолкла, и он почувствовал, как напряглось ее тело.

— Не надо, сэр, — очень тихо сказала она.

— Ради всего святого, не зови ты меня сэром, Дженни. — Он с трудом произнес эти слова. И вдруг поцеловал ее — порывисто и крепко. Губы у нее были мягкие и сухие, слегка обветренные и теплые, как слива на солнце. От неожиданности Дженни подалась назад, потеряла равновесие и опрокинулась на спину. Она лежала на песке и казалась в эту минуту такой беззащитной. Она смотрела в небо, и в глазах ее отражалась луна.

Сердце у Стефена отчаянно колотилось — никогда еще он не испытывал такого неудержимого влечения. Все, что он знал до сих пор — мимолетное чувство к Клэр, непонятная тяга к Эмми, — меркло перед этим сладостным томлением. Он считал себя странным, противоестественным существом, для которого навеки заказана радость разделенной любви. Все это была ложь. Он лег рядом с Дженни и, осторожно просунув руку в низкий вырез ее платья, почувствовал под ладонью мягкую грудь. От буйного тока крови она была еще жарче, чем ее губы, и трепетала под его пальцами, словно пойманная птица. Он нежно ласкал ее; но вот от движений его руки пуговицы на лифе Дженни расстегнулись, и он с судорожным вздохом прильнул щекою к гладкой белой коже, как бы моля утешить его и приласкать. «О, боже, — подумал он, — вот то, чего я так жаждал и искал, к чему я так стремился! Вот оно — исцеление, вечная Лета: положить голову на мягкую женскую грудь и забыться в объятиях подруги».

Он почувствовал, как она задрожала, как слабеет ее тело, и радость опалила его. Опершись на локоть, весь пылая, но решив пережить сполна прелюдию свершения, он посмотрел на Дженни: она бурно дышала, и глаза у нее были закрыты, лицо казалось совсем маленьким, словно сведенным судорогой, от ресниц на щеки, вдруг сразу запавшие и похудевшие, легла легкая тень. Когда он снова прильнул губами к ее губам, она страстно ответила на его поцелуй, потом вздрогнула и в последней тщетной попытке избегнуть неизбежного отвернула голову.

— Нет… нехорошо это, — прошептала она. — В такую-то ночь!

Вместо ответа он крепче прижал ее к себе. Тогда она подняла руки и оплела ими его шею. Губы ее раскрылись в ожидании поцелуя. Земля заколебалась, луна покатилась куда-то. Наступило мгновение, неотвратимое, как смерть. Потом — покой, тепло и молчание… долгое молчание, когда они лежали неподвижно в объятиях друг друга.

Наконец слеза медленно скатилась по ее щеке и упала на его щеку. Он поднял голову, покоившуюся на ее плече, и заглянул ей в глаза.

— Дженни, в чем дело?

Она уткнулась лицом в его грудь, и ее голос, пристыженный, приглушенный, слабо долетел до него:

— Второй раз в жизни так со мной получается. И теперь я даже не могу свалить все на виски.

— Но ты не жалеешь о том, что произошло? Ты ведь любишь меня?

— Люблю, вы знаете, что люблю! — И она с новой силой прильнула к нему. — Всю жизнь любила. Всю жизнь… с первого дня. Даже когда была с Алфом, все думала о вас. Не должна я была, конечно, думать, да и теперь тоже… Ну что ж, поделом мне… так ведь и замуж никогда не выйдешь.

Он с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Взяв ее маленькую руку, шершавую от прилипшего песка, он крепко сжал ее.

— Не волнуйся, Дженни. Если ты не против, мы завтра же поженимся в мэрии. Теперь мы с тобой на всю жизнь связаны — на радость и на горе.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒