● XVIII.. ● XXVIII.

● I.

-... Но разве не тем же безумием одержимы декламаторы, вопящие: " Эти
раны я получил за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне
вожатого, да отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы
тела моего".
Впрочем, все это еще было бы терпимо, если бы действительно открывало
путь к красноречию. Но пока эти надутые речи, эти кричащие выражения ведут
лишь к тому, что пришедшему на форум кажется, будто он попал в другую часть
света. Именно потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что
ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают
что россказни про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов,
подписывающих указы с повелением детям обезглавить собственных отцов, да про
дев, приносимых в жертву целыми тройками, а то и больше, по слову оракула,
во избавление от чумы, да еще всяческие округленные, медоточивые
словоизвержения, в которых и слова, и дела как будто посыпаны маком и
кунжутом.

● II.

Питаясь подобными вещами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо
пахнуть, живя на кухне. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет сказано,
именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и
бессодержательную звонкость вы сделали его предметом насмешек, вы
обессилили, омертвили и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши
не упражнялись в " декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили
нужные слова. Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже
Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да, наконец,
оставляя в стороне поэтов, уж, конечно, ни Платон, ни Демосфен не
предавались такого рода упражнениям. Истинно возвышенное и, так сказать,
девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и
напыщенности. Это надутое, пустое многоглаголание прокралось в Афины из
Азии. Словно чумоносная звезда, возобладало оно над настроением молодежи,
стремящейся к познанию возвышенного, и с тех пор, как основные законы
красноречия стали вверх дном, само оно замерло в застое и онемело. Кто из
позднейших достиг совершенства Фукидида, кто приблизился к славе Гиперида?
(В наши дни) не появляется ни одного здравого произведения. Все они точно
вскормлены одной и той же пищей: ни одно не доживает до седых волос.
Живописи суждена та же участь, после того как наглость египтян донельзя
упростила это высокое искусство.

● III.

Агамемнон не мог потерпеть, чтобы я дольше разглагольствовал под
портиком, чем он потел в школе.
- Юноша, - сказал он, - речь твоя идет вразрез со вкусом большинства и
полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Поэтому я не
скрою от тебя тайн нашего искусства. Менее всего виноваты в этом деле
учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо,
начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам, - " они остались бы
в школах одни-одинешеньки", как сказал Цицерон. В этом случае они поступают
совершенно как льстецы-притворщики, желающие попасть на обед к богачу:
только о том и заботятся, как бы сказать что-либо, по их мнению, приятное,
ибо без ловушек лести им никогда не добиться своего. Вот так и учитель
красноречия. Если, подобно рыбаку, не взденет на крючок заведомо
привлекательной для рыбешек приманки, то и останется сидеть на скале, без
надежды на улов.

● IV.

Что же следует из этого? Порицания достойны родители, не желающие
воспитывать своих детей в строгих правилах. Прежде всего они строят свои
надежды, как и все прочее, на честолюбии. Затем, торопясь скорее достичь
желаемого, гонят недоучек на форум, и красноречие, которое, по их
собственному признанию, стоит выше всего на свете, отдается в руки
молокососов. Совсем другое было бы, если бы они допустили, чтобы
преподавание велось последовательно и постепенно, чтобы учащиеся юноши
приучались читать внимательно и усваивать всей душой правила мудрости, чтобы
исчезло с их языка ужасное пустословие убийственного стиля, чтобы они
внимательно изучали образцы, назначенные им к подражанию: вот верный путь к
тому, чтобы доказать, что нет ровно ничего прекрасного в напыщенности, ныне
чарующей юнцов. Тогда бы то возвышенное красноречие (о котором ты говорил)
возымело бы действие, достойное его величия. Теперь же мальчишки дурачатся в
школах, а над юношами смеются на форуме, и хуже всего то, что кто смолоду
плохо обучен, тот до старости в этом не сознается. Но дабы ты не думал, что
я не одобряю непритязательных импровизаций в духе Люцилия, я изложу свою
мысль в стихах.

● V.

Науки строгой кто желает плод видеть,
Пускай к высоким мыслям обратит ум свой,
Суровым воздержаньем закалит нравы:
Тщеславно пусть не ищет он палат гордых.
К пирам обжор не льнет, как блюдолиз жалкий,
Пусть пред подмостками он не сидит днями,
С венком в кудрях, рукоплеща игре мимов.
Если ж мил ему град Тритонии оруженосной,
Или по сердцу пришлось поселение лакедемонян11,
Или постройка Сирен - пусть отдаст он поэзии юность,
Чтобы с веселой душой вкушать от струи Мэонийской.
После, бразды повернув, перекинется к пастве Сократа.
Будет свободно бряцать Демосфеновым мощным оружьем.
Далее римлян толпа пусть обступит его и, изгнавши
Греческий звук из речей, их дух незаметно изменит.
Форум покинув, порой он заполнит страницу стихами,
Лира его пропоет, оживленная быстрой рукою.
Чуть горделивая песнь о пирах и сраженьях расскажет,
Непобедим загремит возвышенный слог Цицерона.
Вот чем тебе надлежит напоить свою грудь, чтоб широким,
Вольным потоком речей изливать пиэрийскую душу.

● VI.

Я так заслушался этих речей, что не заметил исчезновения Аскилта. Пока
я раздумывал над сказанным, портик наполнился громкой толпой молодежи,
возвращавшейся, как мне кажется, с импровизированной речи какого-то
неизвестного, возражавшего на " суазорию" Агамемнона. Пока эти молодые люди,
осуждая строй речи, насмехались над ее содержанием, я потихоньку ушел, желая
разыскать Аскилта. Но, к несчастью, я ни дороги точно не знал, ни
местоположения (нашей) гостиницы не помнил. В какую бы сторону я ни
направлялся - все приходил на прежнее место. Наконец, утомленный беготней и
весь обливаясь потом, я обратился к какой-то старушонке, торговавшей
овощами.

● VII.

- Матушка, - сказал я, - не знаешь ли часом, где я живу?
- Как не знать! -отвечала она, рассмеявшись столь глупой остроте.
Встала и пошла впереди (показывая мне дорогу). Я решил в душе, что она
ясновидящая. Вскоре, однако, старуха, заведя меня в глухой переулок,
распахнула лоскутную завесу и сказала:
- Вот где ты должен жить.
Пока я уверял ее, что не знаю этого дома, я увидел внутри какие-то
надписи и голых потаскушек, пугливо разгуливавших (под ними). Слишком поздно
я понял, что попал в трущобу. Проклиная вероломную старуху, я, закрыв плащом
голову, бегом бросился через весь лупанар в другой конец. Как вдруг, уже у
самого выхода, меня нагнал Аскилт, тоже полумертвый от усталости. Можно было
подумать, что его привела сюда та же старушонка. Я отвесил ему насмешливый
поклон и осведомился, что, собственно, он делает в столь постыдном
учреждении?

● VIII.

Он вытер руками пот и сказал:
- Если бы ты только знал, что со мною случилось!
- Почем мне знать, - отвечал я. Он же в изнеможении рассказал
следующее:
- Я долго бродил по всему городу и никак не мог найти нашего
местожительства. Вдруг ко мне подходит некий почтенный муж и любезно
предлагает проводить меня. Какими-то темными закоулками он провел меня сюда
и, вытащив кошелек, стал делать мне гнусные предложения. Хозяйка уже
получила плату за комнату, он уже вцепился в меня... и, не будь я сильней
его, мне пришлось бы плохо...
Все они словно сатирионом опились...
Соединенными силами мы отбились от докучного безобразника...

● IX.

Я, наконец, как в тумане завидел Гитона, стоявшего на приступке
переулка, и бросился туда... Когда я обратился к нему с вопросом, приготовил
ли нам братец что-нибудь на обед, мальчик сел на кровать и стал большим
пальцем вытирать обильные слезы. Взволнованный видом братца, я спросил, что
случилось. Он ответил нехотя и нескоро, лишь после того как к моим просьбам
примешалось раздражение.
- Этот вот, твой брат или товарищ, прибежал незадолго до тебя и
принялся склонять меня на стыдное дело. Когда же я закричал, он обнажил меч,
говоря:
- Если ты Лукреция, то я твой Тарквиний. Услыхав это, я едва не
выцарапал глаза Аскилту.
- Что скажешь ты, женоподобная шкура, чье самое дыхание нечисто? -
кричал я.
Аскилт же, притворяясь страшно разгневанным и размахивая руками, заорал
еще пуще меня:
- Замолчишь ли ты, гладиатор поганый, отброс арены! Замолчишь ли,
ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в
те времена, когда ты был еще способен к этому! Ведь я точно так же был твоим
братцем в цветнике, как этот мальчишка - в гостинице.
- Ты удрал во время моего разговора с наставником! - упрекнул его я.

● X.

- А что мне оставалось делать, дурак ты этакий? Я умирал с голоду.
Неужто же я должен был выслушивать ваши рассуждения о битой посуде и цитаты
из сонника. Поистине, ты поступил много гнуснее меня, когда расхваливал
поэта, чтобы пообедать в гостях...
Таким образом наша безобразная ссора разошлась смехом, и мы мирно
перешли на другие темы...
Снова вспомнив обиды, я сказал:
- Аскилт, я чувствую, что у нас с тобой не будет ладу. Поэтому разделим
наши общие пожитки, разойдемся и будем бороться с бедностью каждый порознь.
И ты сведущ в науках, и я. Но, чтобы тебе не мешать, я изберу другой род
занятий. В противном случае нам придется на каждом шагу сталкиваться, и мы
скоро станем притчей во языцех.
Аскилт согласился.
- Сегодня, - сказал он, - мы в качестве схоластов приглашены на пир. Не
будем попусту терять ночь. Завтра же, если угодно, я подыщу себе и другого
товарища, и другое жилище.
- Глупо откладывать до завтра то, что хочешь сделать сегодня, - возразил
я.
(Дело в том, что) страсть торопила меня к скорейшему разрыву. Уже давно
жаждал я избавиться от этого несносного стража, чтобы снова взяться с
Гитоном за старое...

● XI.

Обыскав чуть не весь город, я вернулся в комнату и, всласть
нацеловавшись с мальчиком, заключил его в тесные объятия, на зависть
счастливый в своих начинаниях. Но еще не все было кончено, когда тайком
подкравшийся к двери Аскилт с силой рванул замок и накрыл меня в самый
разгар игры с братцем. Хлопая в ладоши, он огласил комнату громким смехом и,
сорвав с меня одеяло, воскликнул:
- Что ты делаешь, свят муж? Так вот зачем ты выжил меня с квартиры!
Затем, не довольствуясь насмешками, отвязал от сумки ремень и принялся
не шутя стегать меня, приговаривая: " Так-то ты делишься с братом? "

● XII.

Уже смеркалось, когда мы пришли на форум, где увидели целые груды
недорогих товаров, сомнительную доброкачественность которых, однако, удачно
скрывали сумерки. По той же причине и мы притащили с собой украденный плащ.
Мы решили воспользоваться удобным случаем и, став на углу, стали потрясать
его полами в расчете на то, что роскошная одежда привлечет покупателя.
Вскоре к нам подошел знакомый мне по виду поселянин в сопровождении какой-то
бабенки и принялся внимательно рассматривать плащ. Аскилт в свою очередь
взглянул на плечи мужика-покупателя и от изумления остолбенел. Я тоже не без
волнения посматривал на молодца: мне показалось, что это тот самый, что
нашел за городом мою тунику. Но Аскилт боялся верить глазам своим. Чтоб не
действовать опрометчиво, он под предлогом, будто желает купить у мужика
тунику, стащил ее с его плеч и крепко держал ее.

● XIII.

О, удивительная игра Судьбы! Мужик до сих пор не полюбопытствовал
ощупать швы туники и продавал ее как бы нехотя, точно нищенские лохмотья.
Аскилт, убедившись, что сокровище неприкосновенно и что продавец - неважная
птица, отвел меня в сторонку и сказал:
- Знаешь, братец, к нам вернулось сокровище, о котором я сокрушался.
Это та самая милая туника, видимо, еще полная нетронутых золотых. Но что
делать? На каком основании получить обратно нашу вещь?
Я, обрадованный не столько возвращением добычи, сколько тем, что
фортуна сняла с меня позорное обвинение (в краже), отверг всяческие увертки
и посоветовал действовать на основании гражданского права, а именно: если
мужик откажется вернуть чужую собственность законным владельцам, то
притянуть его к суду.

● XIV.

Аскилт же, напротив, законов боялся.
- Кто нас здесь знает? -говорил он. - Кто поверит нашим словам? Пусть мы
доподлинно уверены, что эта вещь - наша, но все же мне больше улыбается
купить (плащ) и вернуть сокровище за небольшую плату, чем впутаться в
ненадежный процесс.

Что нам поможет закон, где правят лишь деньги да деньги.
Там, где бедняк никого не одолеет в суде?
Даже и те, что всегда довольны кинической кухней,
Часто готовы за мзду голос пристрастный продать.
Стало быть, наш трибунал есть попросту купля-продажа:
Всадник присяжный в суде платный выносит ответ.

Но в наличности у нас не было ничего, кроме одного дупондия, на который
мы собирались купить гороха и волчьих бобов. Поэтому, чтобы добыча от нас не
ускользнула, мы решили сбавить цену с плаща и выгодной сделкой возместить
небольшую потерю. Когда мы объявили нашу цену, женщина с покрытой головой,
стоявшая рядом с крестьянином и пристально присматривавшаяся к рисунку
плаща, вдруг обеими руками вцепилась в подол и заголосила во все горло:
" Держи воров! ".
Мы же, с большого перепугу, ничего лучше не придумали, как в свою
очередь ухватиться за грязную, рваную тунику и во всеуслышание объявить,
что, дескать, эти люди завладели нашей одеждой. Но слишком неравным было
наше положение, и сбежавшиеся на крик торгаши принялись заслуженно
издеваться над нашей жадностью; ибо, с одной стороны, требовали драгоценную
одежду, с другой - лохмотья, которые и на лоскутки не годились. Но Аскилт
живо унял смех и, когда молчание воцарилось, сказал:

● XV.

- Как видно, каждому дорого свое: поэтому пусть берут свой плащ, а нам
отдадут нашу тунику.
Предложение понравилось и крестьянину, и женщине, но какие-то
крючкотворы, а вернее сказать - жулики, захотевшие поживиться плащом, громко
потребовали, чтобы до завтра, когда судья разберет дело, обе вещи были
переданы им на хранение. Дело, по их мнению, было далеко не так просто, как
казалось, а гораздо сложнее, ибо на обеих сторонах тяготело подозрение в
воровстве.
Толпа одобрила посредников, и один из торгашей, лысый и прыщеватый,
который при случае вел тяжбы, заграбастал плащ, уверяя, что вернет его на
следующий день. Впрочем, затея этих мошенников была ясна: просто они хотели
присвоить попавший им в руки плащ, думая, что тяжущиеся стороны, боясь
обвинения в воровстве, на суд не явятся. Точно того же хотели и мы. Таким
образом, случай был выгоден для обеих сторон. Мы потребовали, чтобы мужик
предъявил нашу тунику, и он в возмущении швырнул ее в лицо Аскилту.
Избавившись таким образом от иска, он велел нам сдать посреднику плащ,
который теперь уже являлся единственным предметом спора. Будучи в полной
уверенности, что наше сокровище снова у нас в руках, мы поспешно вернулись в
гостиницу и, заперев двери, вдоволь нахохотались над догадливостью торгашей
и кляузников, которые от большого ума отдали нам столько денег.

● XVI.

Едва принялись мы за изготовленный стараниями Гитона ужин, как раздался
в достаточной мере решительный стук в дверь.
- Кто там? -спросили мы, побледнев от (испуга).
- Открой, - был ответ, - и узнаешь.
Пока мы переговаривались, соскользнувший засов сам по себе упал, и
настежь распахнувшиеся двери пропустили гостью.
Это была женщина под покрывалом, без сомнения, та самая, что несколько
времени тому назад стояла рядом с мужиком (на рынке).
- Смеяться, что ли, вы надо мною вздумали? -сказала она. -Я рабыня
Квартиллы, чье таинство вы осквернили у входа в пещеру. Она сама пришла в
гостиницу и просит разрешения побеседовать с вами; вы не смущайтесь: она не
осуждает, не винит вас за эту неосторожность, она только удивляется, какой
бог занес в наши края столь изысканных юношей.

● XVII.

Пока мы молчали, не зная, на что решиться, в комнату вошла сама
(госпожа) в сопровождении девочки и, рассевшись на моем ложе, принялась
плакать. Мы не могли вымолвить ни слова и, остолбенев, глядели на эти слезы,
вызванные, должно быть, очень сильным горем. Когда же сей страшный ливень
наконец перестал свирепствовать, она обратилась к нам, сорвав с горделивой
головы покрывало и так сжав руки, что суставы хрустнули: -Откуда вы
набрались такой дерзости? Где научились ломать комедию и даже жульничать?
Ей-богу, мне жаль вас, но еще никто безнаказанно не видел того, чего видеть
не следует. Наша округа полным-полна богов-покровителей, так что бога здесь
легче встретить, чем человека. Но не подумайте, что я для мести сюда
явилась: я движима более состраданием к вашей юности, нежели обидой.
Думается мне, лишь по легкомыслию совершили вы сей неискупаемый проступок. Я
промучилась всю сегодняшнюю ночь, ибо меня охватил опасный озноб, и я
испугалась - не приступ ли это третичной лихорадки. Я искала исцеления во
сне, и было мне знамение - обратиться к вам и сломить недуг средством,
которое вы мне укажете. Но не только об исцелении хлопочу я: большее горе
запало мне в сердце и непременно сведет меня в могилу - как бы вы, по
юношескому легкомыслию, не разболтали о виденном вами в святилище Приапа и
не открыли черни божественных тайн. Посему простираю к коленам вашим
молитвенно обращенные длани, прошу и умоляю: не смейтесь, не издевайтесь над
ночными богослужениями, не открывайте встречному-поперечному вековых тайн, о
которых даже не все посвященные знают.

● XVIII.

После этой мольбы она снова залилась слезами и, горько рыдая, прижалась
лицом и грудью к моей кровати.
Я, движимый одновременно жалостью и страхом, попросил ее ободриться и
не сомневаться в исполнении обоих ее желаний: о таинстве никто не разгласит,
и мы готовы, если божество укажет ей еще какое-либо средство против
лихорадки, прийти на помощь небесному промыслу, хотя бы с опасностью для
жизни. После такого обещания женщина сразу повеселела и, улыбаясь сквозь
слезы, стала целовать меня частыми поцелуями и рукою, как гребнем,
зачесывать мне волосы, спадавшие на уши.
- Итак, мир! - сказала она. - Я отказываюсь от иска. Но если бы вы не
захотели дать мне требуемое лекарство, то назавтра уже была бы готова целая
толпа мстителей за мою обиду и поруганное достоинство.

Стыдно отвергнутой быть; но быть самовластной - прекрасно.
Больше всего я люблю путь свой сама избирать.
Благоразумный мудрец презреньем казнит за обиду.
Тот, кто врага не добьет, - тот победитель вдвойне.

Затем, захлопав в ладоши, она вдруг принялась так хохотать, что нам
страшно стало. Смеялась и девчонка, ее сопровождавшая, смеялась и служанка,
прежде вошедшая.

● XIX.

Все они заливались чисто скоморошеским гоготом: мы же, не понимая
причины столь быстрой перемены настроения (выпуча глаза), смотрели то на
женщин, то друг на друга...
- Я запретила кого бы то ни было из смертных пускать сегодня в эту
гостиницу затем, чтобы без долгих проволочек получить от вас лекарство
против лихорадки.
При этих словах Квартиллы Аскилт несколько опешил; я сделался холоднее
галльского снега и не мог проронить ни слова. Только малочисленность ее
свиты немного меня успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то
против нас, каких ни на есть мужчин, были бы все-таки три слабые бабенки.
Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже составил мысленно, на случай если
бы пришлось драться, следующее распределение поединков: я справлюсь с
Квартиллой, Аскилт - с рабыней, Гитон же - с девочкой...
Тут из нас, онемевших от ужаса, окончательно испарилось всякое мужество
и предстала взору неминучая гибель.

● XX.

- Умоляю тебя, госпожа, - сказал я, - если ты задумала что недоброе,
кончай скорее: не так уж велик наш проступок, чтобы за него погибать под
пытками.
Служанка, которую звали Психеей, между тем постлала на полу ковер [и]
стала возбуждать мой член, семью смертями умерший. Закрыл Аскилт плащом
голову, узнав по опыту, что опасно подсматривать чужие секреты.
Рабыня вытащила из-за пазухи две тесьмы, коими связала нам руки и
ноги...

- Как же так? Значит, я недостоин сатириона? - спросил Аскилт,
воспользовавшись минутой, когда болтовня несколько стихла.
Мой смех выдал каверзу служанки.
- Ну и юноша, - вскричала она, всплеснув руками, - один выдул столько
сатириона!
- Вот как? - спросила Квартилла. - Энколпий выпил весь запас сатириона?
... Рассмеялась приятным смехом.., и даже Гитон не мог удержаться от
хохота, в особенности когда девочка бросилась ему на шею и, не встречая
сопротивления, осыпала его бесчисленными поцелуями.

● XXI.

Мы попробовали было позвать на помощь, но никто нас выручать не явился,
да, кроме того, Психея, каждый раз, когда я собирался закричать " караул",
начинала головной шпилькой колоть мне щеки; девчонка же, обмакивая кисточку
в сатирион, мазала ею Аскилта. Напоследок явился кинэд в байковой зеленой
одежде, подпоясанный кушаком. Он то терся об нас раздвинутыми бедрами, то
пятнал нас вонючими поцелуями. Наконец Квартилла, подняв хлыст из китового
уса и высоко подпоясав платье, приказала дать нам, несчастным, передышку.
Оба мы поклялись священнейшей клятвой, что эта ужасная тайна умрет с
нами.
Затем пришли палестриты и, по всем правилам своего искусства, умастили
нас. Забыв про усталость, мы надели пиршественные одежды и были отведены в
соседний покой, где стояло три ложа и вся обстановка отличалась роскошью и
изяществом. Нас пригласили возлечь, угостили великолепной закуской, просто
залили фалерном. После нескольких перемен нас стало клонить ко сну.
- Это что такое? - спросила Квартилла. - Вы собираетесь спать, хотя
прекрасно знаете, что подобает чтить гений Приапа всенощным бдением?

● XXII.

Когда утомленного столькими бедами Аскилта окончательно сморило,
отвергнутая с позором рабыня взяла и намазала ему, сонному, все лицо углем,
а плечи и щеки расписала непристойными изображениями. Я, страшно усталый от
всех неприятностей, тоже чуть пригубил сна. Заснула и вся челядь в комнате и
за дверями: одни валялись вперемежку у ног возлежавших, другие дремали,
прислонившись к стенам, третьи примостились на пороге - голова к голове.
Выгоревшие светильники бросали свет тусклый и слабый. В это время два
сирийца прокрались в триклиний с намерением уворовать бутыль вина, но,
подравшись из жадности на уставленном серебряной утварью столе, они разбили
украденную флягу. Стол с серебром опрокинулся, и упавший с высоты кубок
стукнул по голове рабыню, валявшуюся на ложе. Она громко завизжала от боли,
так что крик ее и воров выдал, и часть пьяных разбудил. Воры-сирийцы, поняв,
что их сейчас поймают, тоже растянулись вдоль ложа, словно они давно уже
тут, и принялись храпеть, притворяясь спящими. Распорядитель пира подлил
масла в полупотухшие лампы, мальчики, протерев глаза, вернулись к своей
службе, и наконец вошедшая музыкантша, ударив в кимвал, пробудила всех.

● XXIII.

Пир возобновился, и Квартилла снова призвала всех к усиленному
пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился
и кинэд, пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому. Хлопнув в
ладони, он разразился следующей песней:

Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,
Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!
Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.

Он заплевал меня своими грязными поцелуями; после он и на ложе
взгромоздился и, несмотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго
и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска, а
на морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится
по растрескавшейся стене.

● XXIV.

Я не мог долее удерживаться от слез и, доведенный до полного отчаяния,
обратился к Квартилле:
- Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.
Она всплеснула руками:
- О умнейший из людей и источник доморощенного остроумия! И ты не
догадался, что кинэд и есть женский род от брата?
Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось так же
сладко, как и мне, - Клянусь вашей честью, Аскилт один-единственный во
всем триклинии празднует лентяя, - воскликнул я.
- Правильно! - сказала Квартилла. - Пусть и Аскилту дадут братца.
Сказано - сделано: кинэд переменил коня и, перейдя к моему товарищу,
измучил его игрою ляжек и поцелуями. Гитон стоял тут же и чуть не вывихнул
челюстей от смеха. (Тут только) Квартилла обратила на него внимание и
спросила с любопытством:
- Чей это мальчик?
Я сказал, что это мой братец.
- Почему же в таком случае, - осведомилась она, - он меня не поцеловал?
И, подозвав его к себе, подарила поцелуем.
Затем, засунув ему руку за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный еще
сосуд, сказала:
- Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня
же " после разносолов не хочу харчей".

● XXV.

При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно
шепнула.
- Вот, вот, - ответила Квартилла, - ты прекрасно надумала: почему бы нам
сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?
Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не
более; ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При
всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В
полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший
отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она
могла вынести закон женского подчинения.
- Да? - сказала Квартилла. - Она, должно быть, Сейчас моложе, чем я была
в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя
Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с
ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда,
вероятно, и пошла пословица: " Кто снесет теленка, снесет и быка".
Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился
к свадьбе.

● XXVI.

Уже Психея окутала голову девочки венчальной фатой; уже кинэд нес
впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и постлали
ложе покрывалом. Возбужденная этой сладострастной игрой, сама Квартилла
встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не
сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом " свадьба". Пока
они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех
Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно
проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же
зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в
этом положении щеки наши почти соприкасались, то она время от времени
поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня.
... и остальную часть ночи спокойно проспали в своих кроватях.
Настал третий день, день долгожданного свободного пира у Трималхиона;
но нам, раненым, измученным, более улыбалось бегство, чем покойное житье...
Итак, мы мрачно раздумывали, как бы нам отвратить надвигавшуюся грозу,
как вдруг один из рабов Агамемнона испугал нас окриком:
- Как, - говорил он, - разве вы не знаете, у кого сегодня пируют? У
Трималхиона, изящнейшего из смертных; в триклинии у него стоят часы, и (к
ним) приставлен особый трубач, возвещающий, сколько мгновений жизни он
потерял.
Мы, позабыв все невзгоды, тщательно оделись и велели Гитону, охотно
согласившемуся выдать себя за нашего раба, следовать за нами в бани.

● XXVII.

Мы принялись одетые разгуливать по баням просто так, для своего
удовольствия, и подходить к кружкам играющих, как вдруг увидели лысого
старика в красной тунике, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас
привлекли к этому зрелищу не столько мальчики, - хотя и у них было на что
посмотреть, - сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными
мячами: мяч, коснувшийся земли, в игре более не употреблялся, а свой запас
игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно
нововведение. По обеим сторонам круга стояли два евнуха: один из них держал
серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры
перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь. Пока мы удивлялись
этим роскошествам, к нам подбежал Менелай.
- Вот тот, в чьем доме сегодня предстоит нам возлежать за обедом! Это
как бы прелюдия пира.
Во время речи Менелая Трималхион прищелкнул пальцами. Один из евнухов
по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, Трималхион
потребовал воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы
одного из мальчиков.

● XXVIII.

Долго было бы рассказывать все подробности. Словом, мы отправились в
баню и, вспотев, поскорее перешли в холодное отделение. Там умащали
Трималхиона, причем терли его не полотном, но лоскутком мягчайшей шерсти.
Три массажиста пили в его присутствии фалерн: когда они, поссорившись,
пролили много вина, Трималхион назвал это свиной здравицей. Затем, надев
ярко-алую байковую тунику, он возлег на носилки и (двинулся в путь),
предшествуемый четырьмя медно-украшенными скороходами и ручной тележкой, в
которой ехал его любимчик: старообразный, подслеповатый мальчик, еще более
уродливый, чем его хозяин Трималхион. Пока его несли, над его головой,
словно желая что-то шепнуть на ушко, все время склонялся музыкант, всю
дорогу игравший на крошечной флейте... Мы, весьма удивленные виденным,
следовали за ним и вместе с Агамемноном пришли к дверям, на которых висело
объявление, гласившее:
ЕСЛИ РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ СТО
УДАРОВ

У самого входа стоял привратник в зеленом платье, подпоясанный (ярко)
вишневым поясом, и чистил на серебряном блюде горох. Над порогом висела
золотая клетка, из коей пестрая сорока приветствовала входящих.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒