Сергей Трофимович Алексеев 13 страница

— Может, не нужно рассказывать?

Она прихромала поближе и встала, отшелушивая навоз с растрескавшихся рук.

— Я еще в институте в церковь приходила, из любопытства, — заговорила, по-прежнему не поднимая глаз. — Меня увидели там, сообщили в деканат… Пришел человек и сказал: или ты будешь ходить в церковь и рассказывать нам, что там происходит, или вылетишь из вуза и комсомола. Я тогда, Толя, еще не верила, пустая была и согласилась…

— Все, замолчи! — оборвал он. — Это неправда!

— Да, да, лгу. Не потому согласилась.

— Извини, я сейчас уйду.

— А ты послушай, это мне надо. Не потому я согласилась. Все кругом были красивые, здоровые, всех любили, а я страшненькая хромоножка, никто не смотрел. А если и смотрели, то как ты — дружески. Товарищ Морозова, Снегурка… Кто видел, как мне холодно, как я мерзла от одиночества?.. Ходила, молилась и слушала, что говорят священники… И так незаметно к вере пришла. У каждого своя дорога к храму… Теперь ты знаешь мою мерзость, и мне будет еще труднее. А это и есть помощь…

— Да какая же это помощь? Знал бы, не поехал!

— Меня юродивый старец на это подвиг. Не тебе был знак — мне. Пора грязь из души выскребать…

— Я тебя не узнаю, Зоя!

— Скоро и вовсе не узнаешь. Так что больше не приезжай. На работе скажи, приеду — уволюсь. Уговорила матушку взять, я ведь еще от мира не освободилась. Мне с сестрами три года жить нельзя, так она меня в стенную башенку пустила…

Он не знал, о чем говорить, стоял и смотрел на нее, пока не нащупал в кармане пальто лампадку.

— Это тебе, — сказал, протягивая сову на ладони, будто игрушку ребенку.

Снегурка глянула искоса, мельком и оценила эту вещицу, но опустила глаза.

— Роскошь это… Нельзя.

— Лампадка из монастыря, где был самый строгий устав. Какая же это роскошь?

— Она красивая. А что красиво — мне не полагается, отвлекать будет…

Тем временем краснолицая послушница прикатила пустую тележку и уставилась на Зубатого. Снегурка взяла вилы, шепнула — прощай (или почудилось? ) и стала метать навоз…

* * *

Несколько дней Зубатый никого, кроме Хамзата, не впускал, не отвечал на звонки — отлеживался, будто после тяжелой болезни. Он физически чувствовал, как вместе со Снегуркой отламывается старая жизнь — комсомольская юность, которую он отлично знал изнутри, не идеализировал, однако вспоминал с теплотой, как вспоминают молодость. И вместе с тем его не покидало ощущение, что и эта, существующая жизнь, тоже отваливается, как короста с незаживающей язвы — нарастает и снова отваливается…

— Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди…

По ночам ему вдруг хотелось гостей и звонков, но никто не приходил, и телефон молчал. Он давно знал: настоящих друзей у него нет, а те, что были, изуродовались лихим временем и поддерживали отношения, когда он был при власти, чтобы приходить и что-нибудь клянчить. Теперь вместе со Снегуркой ушло в монастырь его собственное чувство дружбы, и он понимал, что никто не придет.

Он вспоминал об охоте, начинал собираться, открывал сейф, выкладывал карабины, двустволки, боеприпасы, доставал подарочный пистолет и играл с ним, как мальчишка. Играл и думал о смерти. Близость оружия и возможности легко уйти из жизни в какой-то момент становилось очарованием. Он контролировал каждое свое движение и мысль, не поддавался этим чарам, но в такие мгновения совершенно отчетливо понимал, что испытывал Саша перед последним полетом.

Пистолет был не заряжен, магазин оставался в кулаке, а ствол у виска не холодил, не смотрел черным глазом, и в него, как в черную дыру, не улетала жизнь, как писали в книжках — просто ощущался ствол, и всякий раз почему-то перед глазами возникала одна и та же картинка — тракторная телега, отъезжающая от кладбища, и машущий ему Ромка. Если тебе еще машет хоть один человек в мире, тем паче, ребенок, то жить, пожалуй, стоит.

Зубатый убирал оружие с чувством отвращения и запоздалого стыда, отплевывался от мига слабости, звонил Маше, болтал с ней как ни в чем не бывало, но следующей ночью все повторялось. Снегурка, этот верный товарищ, как наваждение, стояла перед глазами с вилами в руках и чистила навоз в коровнике.

После третьей ночной игры он спустил ключи от сейфа в унитаз и сразу же успокоился. На утро приехал Хамзат, чем-то озабоченный и понурый: начальник охраны зря время не терял, по собственной инициативе вел глубокую разведку, анализировал происходящие события и конкретные ситуации, считая своим долгом доложить, что делается в мире.

— Зашевелились, — на этот раз сообщил он. — Все пришло в движение.

— Что пришло?

— Помнишь, прокурор на охоту приезжал? Сначала отскочил от тебя, добро забыл — тут приехал.

— Прокурор у нас слишком прямой и честный человек, чтоб заниматься интригами.

— Не говори так. Человек всегда темный, глубокий, дна сам достать не может. Что там у него — не знает.

Зубатый вспомнил Снегурку и внутренне согласился. Хамзат это увидел.

— А теперь встречи ищет Шишка (так звали за глаза начальника департамента здравоохранения). Вокруг меня ходит, трется — скажи, где Зубатый? Надо встретиться. Я сделал, что он просил… Сам подумай, почему все они стали угождать? Из кожи лезут — хотят помочь.

— Да Шишкин всегда такой был, семь пятниц на неделе…

— Ай, не говори! Шишкин знает, кому лизать, когда лизать, сколько лизать.

— Когда будет инаугурация?

— Неизвестно. Один говорит такой срок, другой — такой. Так что делать с Шишкой? Очень просит к телу пустить, меня за штаны хватает. Важно, говорит. Если Шишка суетится — все двигается, меняется.

— Давай встретимся. Сегодня, например, через час. Место сам определи.

Восточной хитрости у Хамзата было в избытке: он подыскал место неподалеку от старого здания администрации, где постоянно шастают люди из команды Крюкова. Несчастный Шишкин подходил к машине Зубатого, как шпион, с оглядкой, вдоль стенок, чуть ли не шнурки завязывал, чтобы посмотреть, не видит ли кто. Хамзат наблюдал за ним в зеркало заднего обзора и едва заметно, цинично улыбался. Начальник департамента залез в джип, будто из воды вынырнул.

— Анатолий… Алексеевич, здравствуйте!..

— Здравствуй, здравствуй комсомолец Коля Канторщик, — благодушно проговорил Зубатый. — Что скажешь нам хорошего?

Он давно заметил, все карьеристы не терпят фамильярности и вообще не понимают юмора, если это касается их личности. От Зубатого Шишкин бы вытерпел что угодно, коли сам напросился на встречу, но в присутствии Хамзата — слуги, фамильярность его будто бы оскорбляла.

— Сразу и унижать, — прикинулся обиженным.

— Юность — это прекрасно, — вздохнул Зубатый. — Разве тебе не хочется вернуться в комсомольское прошлое?

— Не хочется, — однозначно обронил он. — Стареешь, Алексеич, если в голову приходят такие мысли.

— Старею. Потому очень уж хочется попасть в клинику бессмертия.

Шишкин все понял и покосился на Хамзата, дескать, мешает. Зубатый похлопал его по плечу.

— У меня от начальника охраны секретов нет.

— Я отыскал вашего старца, — полушепотом сообщил он. — Вернее, его следы. Сделал запросы по своим каналам и связям… Его зовут Зубатый Василий Федорович. — он ждал реакции — не дождался. — В общем, его на самом деле увезли в Кащенко, до сих пор не пойму, зачем это сделали, когда наша больница лучше. Я сейчас провожу через Законодательное собрание дополнительное финансирование на лекарства, питание и ремонт помещений. С такими трудами идет!..

— Ближе к делу, Коля…

Он начал пересказывать детективную историю с таким азартом и желанием, будто их последней встречи и беседы никогда не существовало: у карьеристов было еще одно качество — быстро забывать свои дурные поступки.

— Из Кащенко больной исчез при невыясненных обстоятельствах. Причем проводилась специальная проверка министерством, неясно, по чьей инициативе — никаких результатов, но кто-то принципиальный заинтересовался — как это, не умер, не переведен, а нет человека! Возбудили уголовное дело, и через полгода обнаружили пациента в одной частной клинике. Ну, клиника, это сильно звучит, сидят там три кандидата и один доктор, на чужие деньги, прошу заметить, большие, проводят исследования, эксперименты и гонят рекламу в среду богатых людей. Мошенники, по-другому не назовешь. Главное ведь — создать марку, имидж, как в шоу-бизнесе. Есть результат, нет — кто спросит и когда?..

— Короче можно? Где старец?

— Самое поразительное, он сбежал! — воскликнул Шишкин. — При клинике на полном обеспечении жили четыре подопытных долгожителя, два с Кавказа, один якут и наш старец. Охрана была, санитарки, всегда дежурный врач, а он на глазах у всех покинул жилой сектор и куда-то ушел. Его искали две недели, но безрезультатно.

— Когда он сбежал?

— В феврале этого года. Говорят, ушел в тапочках и пижаме.

— И где-нибудь замерз…

— В том то и дело, не замерз! Его видели на ближайшей платформе электрички. Был уже одет в пальто и валенки, по приметам он. Людям что-то о Боге рассказывал, кричал…

— Что кричал? — вдруг защемило сердце.

— Я точно не знаю, только со слов… У него явное сумеречное состояние.

— Ну, а что со слов?

— Бессмыслица… Будто все боги уснули. Но ведь боги никогда не спят.

— Почему?

— Как могут спать боги? Спят люди…

— Но мы же созданы по образу и подобию.

— Да, я как-то не подумал, — Шишкин отчего-то засмеялся.

— Спасибо за информацию, — сухо сказал Зубатый, показывая, что встреча окончена.

Когда им было нужно, карьеристы намеков не понимали.

— Кстати, Крюков привез мать, в очень плохом состоянии. Поместили сначала в нашу областную — что-то ему не понравилось, увез в Москву, в Кремлевку. А у нас, между прочим, специалисты ничуть не хуже…

— Это хорошо, что ты патриот своей области, — похвалил Зубатый.

Он издевки не услышал.

— Да, а сам-то он знаешь где? В Москве торчит, у него там квартира депутатская осталась. Говорят, из Генеральной прокуратуры не вылезает. Слышал, проверка идет…

— Это мне не интересно, Николай Дмитриевич.

— Как не интересно? — перешел на шепот. — Под вас копает. Ему мало низвергнуть противника — надо наступить на горло. Но и этого мало — надо плюнуть в лицо. И плюнуть в лицо мало…

— Я это слышал, восточная классика.

— Ты знаешь, что происходит в руководстве области? Бюджет в этом году уже не примут…

— Знаю.

До него наконец-то дошло, что пора заканчивать аудиенцию, глянул на часы, заторопился.

— У меня же совещание с хозяйственниками! Не посчитайте за труд, подбросьте до нового здания.

Когда Шишкина довезли до администрации, он демонстративно вышел из машины и не спеша направился к центральному подъезду. Глядя ему в след, Хамзат сказал:

— Забегали, засуетились, не ладно что-то у них в ауле… А про старца он наврал. Затылком чуял — врет.

— Не наврал.

Он обернулся к Зубатому.

— Почему так думаешь?

— Сказал — боги спят. Значит, правда.

Вернувшись домой, он позвонил начальнику УВД и чуть ли не официально попросил консультации.

— Что вы так-то, Анатолий Алексеевич, — виновато отозвался генерал. — Ради бога, помогу, что в моих силах.

— Можно ли найти человека, преклонного возраста, старца, который переезжает с места на место, странствует? — Зубатый не мог его назвать бродягой или бомжом.

— Если есть фотография, паспортные данные — в принципе можно.

— А если этого нет?

— Тогда трудно. Ну, хотя бы портретное описание, приметы, манера поведения…

— Кое-что есть.

— Кое-что мало, Анатолий Алексеевич. У нас более трех миллионов бродяг, а по некоторым данным, в два раза больше. Искать придется иголку в стогу сена. Но если поставить задачу…

— Не нужно ставить задачу. Я хотел узнать только возможности.

— Сказать откровенно, даже с паспортом и фотографией не найти, — вдруг признался генерал. — Исполнительская дисциплина на местах хромает, а то и вовсе безногая.

В этот же день, вечером, Зубатый вышел прогулять собак, одевшись не по погоде — начался дождь со снегом. За три минуты просквозило, поэтому он заскочил в свой подъезд, оставив лаек на улице, и тут услышал за спиной тихий, незнакомый голос:

— Анатолий Алексеевич?

За последние годы он привык жить в доме, где есть забор и охрана, и совсем отвык от улицы, от пеших прогулок, и оклик в первую очередь насторожил его, холодок пробежал по затылку.

— Это я, Межаев.

Зубатый обернулся: бывший советник стоял в глубине холла, руки в карманах плаща, настороженный, даже перепуганный.

— Что вам нужно?

— Хотел поговорить с вами, Анатолий Алексеевич.

— Я с изменниками не разговариваю, — отрезал Зубатый. — Идите отсюда!

После того, как Межаев переметнулся, газеты опубликовали не менее десятка статей и материалов, надиктованных советником — о стиле и методах руководства экономикой области, о финском зяте Зубатого, который с помощью губернатора открыл в области фабрику детского питания и десяток магазинов, об охотах на медведей, кабанов и лосей, о банях, построенных по его указаниям, и подарках иностранным гостям. Перебежчик нарабатывал себе очки, валил все в кучу, не разбираясь в тонкостях, которые в общем-то не нужны для среднестатистического избирателя.

— Меня прислал Крюков, — вдруг заявил Межаев. — Я по его поручению.

— А почему Крюков сам не пришел?

— С таким щепетильным делом ему нельзя… Вы же понимаете, есть вопросы, которые можно обсуждать только через посредников.

— Мог бы кого другого прислать, — проворчал Зубатый. — У него что, в команде порядочных людей нет?

Межаев совести и гордости не имел, потому не обижался.

— Наверное, мог, но послал меня. С вашего позволения, или выйдем на улицу, или поднимемся к вам. Здесь не очень удобно разговаривать.

Не хватало еще в квартиру его впускать…

На улице крутила настоящая метель, только сырая и липкая, под ногами шуршала каша — погодка не для долгих разговоров.

— Константин Владимирович не может сейчас войти во власть, — заявил перевертыш.

— Это еще почему?

— Есть причины личного характера, а потом состояние дел в области плачевно, экономика запущена, бюджета на будущий год нет и не будет…

— То есть, это я все запустил? Он так считает?

— Да что вы, нет! — чего-то испугался Межаев. — Просто таково стечение обстоятельств, экономическая, финансовая ситуация, смена руководства на Химкомбинате, выборы, конец года…

— Так пусть берет вилы и разгребает! Так рвался к власти, а когда она пришла в руки, не принимает. Что это? Детские игры?!

— Константин Владимирович предлагает сделать это вместе.

— Что сделать?

— Очистить авгиевы конюшни.

— Крюков мне уже предлагал, и я отказался.

— Нет, это другое предложение. Вариант такой: Константин Владимирович вступает во власть и назначает вас исполняющим обязанности губернатора со всеми полномочиями. И в течение года работает возле вас, если хотите, учится. Поймите, он гордый, и пойти на такой шаг для него — это показатель его роста, как личности, как молодого, разумного политика.

— Ребята, я в такие игры не играю, — усмехнулся Зубатый и подозвал собак. — Передайте ему мой пламенный комсомольский привет.

— Не отказывайте так категорично, — Межаев пошел за ним. — Константин Владимирович просит у вас помощи. У него сложное положение, тяжело больна мать…

— Разжалобить хотите?

— Если откровенно, то Константин Владимирович сейчас не способен руководить областью.

— Вот это новость! А за каким хреном он ввязался, пошел на выборы? Из спортивного интереса, что ли?

— Одно дело в Думе глотку рвать, другое управлять и хозяйствовать на территории. Мы же с вами знаем, из начальников гарнизонных клубов губернаторов сразу не получается.

— И это вам поручили сказать?

— Нет, я так считаю. Нужно спасать положение, Анатолий Алексеевич. Если хотите, молодого перспективного политика. Он полагается на ваше благородство.

— Слушайте, Межаев, о чем вы говорите? Три месяца полоскать меня на всю область и полагаться на благородство? Использовать против меня даже гибель родного сына?.. Вы что, с ума сошли?

— Константин Владимирович готов публично принести извинения. Это поднимет ваш имидж…

— Да мне нас…ть на ваши с ним извинения!

— Поймите, если он провалится в области — погибнет, как политик, как человек. Он умеет быть благодарным, я убедился в этом.

— Что, получили благодарность за предательство?

Он был непробиваем.

— Вы же сильный человек, Анатолий Алексеевич. Настало время переступить через себя, через свои амбиции, через обиды. Для Константина Владимировича это урок, путь к зрелости. Кстати, он готов оставить за вами дом, оформить это законодательно, провести через собрание…

— Комсомольцы не продаются! — засмеялся Зубатый и пошел в подъезд. — К тому же, не люблю жить в музее.

— Вам нужно встретиться с самим Константином Владимировичем. Необходимо!

— Не нужно, не хочу, — бросил он и закрыл за собой дверь.

Потом, в тепле и тишине, он заново перебрал, перетряс в памяти весь разговор и пришел к выводу, что Хамзат, этот старый кагэбэшник, чутко уловил, что происходит в стане противника. Скорее всего, там случился крупный раскол, предательство всегда порождает предательство. Видимо, не смогли поделить портфели в правительстве, и в результате в Генеральную прокуратуру пошла жалоба. Об этом стало известно, и Крюков засуетился, начал искать компромиссы. Самый надежный — это помириться с Зубатым и встать в одну упряжку. Очень уж не верится, чтобы этот молодой, самоуверенный и властный человек испугался войти во власть, которую жаждал. В Думе, как человек военный, он занимался оборонной политикой, много ездил по войскам, выступал в штабах и часто попадал в телекамеру. Наблюдая за ним, искушенный в человеческих характерах Зубатый отчетливо видел в нем политика с организаторскими способностями. Слышно было, генералы от него отплевывались, как от чумы, но за спиной, а в глаза одобряли его речи и смотрели в рот, что говорило о притягательности личности. Судя по размаху и поступи, губернаторство для Крюкова всего лишь трамплин, чтобы вернуться назад, в Москву, уже в новой ипостаси.

Да, что-то случилось в команде, неслучайно прокурор вдруг снова приблизился и проявил принципиальность, пройдоха Шишкин прибежал с информацией о старце, уже готовый служить, а комсомолец Коля Канторщик всегда держал нос по ветру. Это только он, Зубатый, самоустранился и ничего не знает…

А и знать не нужно — отрезанный ломоть! Уйти, как отцу, на ферму, разводить коней, жить на природе, например, в Соринской Пустыни…

Вспомнив о своей прародине, он ощутил теплое, приятное жжение в груди: наплевать на все и махнуть месяца на два. Заколоченные, бесхозные избы есть, подремонтировать печь, заготовить дров. В конце концов, десять лет не был в отпуске, если не считать весенних охот, когда уезжал на три-четыре дня, и то в майские праздники.

Но там мертвая зона, даже не позвонить будет, не узнать, что с Машей. Да ведь можно выехать туда, где есть связь…

Зубатый так увлекся мыслью уехать, что наутро непроизвольно стал собираться, вернее, присматривать, что взять из зимних вещей, однако примчался Хамзат, необычно возбужденный и веселый.

— Я сказал, мы будем на горе! Еще посмотрим сверху! Помнишь мои слова?

Зубатый перебирал в шкафу теплую одежду и молчал. Начальник охраны немного сбавил напор.

— Сегодня ко мне прибежал этот… плохой человек Межаев. Просит твою встречу с Крюковым организовать. Я должен убедить тебя, встреча необходима.

— Не убеждай, Хамзат Рамазанович. Встречаться не буду.

— Как не буду? Надо встречаться, говорить, надо на гору идти! Дорога есть! Крюков слабый, толкни пальцем — упадет. Я знаю, у меня человек есть, у него работает.

— Межаев, что ли?

— Зачем Межаев? Хороший человек есть! Верный! Сам туда посадил.

— Не твой ли верный человек организовал жалобу в Центризбирком?

— Почему мой? Не мой! Он сам не знал, откуда жалоба, кто стучал! Никто не знал! Друг друга проверяют, допрашивают.

— У них что там, раскол?

— Какой раскол? Жалоба пришла — объединились, все как один, стоят.

— А говоришь, Крюков слабый!

— Слабый. На людях крепкий, воля есть, а так слабый. Мать болеет, наказание, сказал, мне. Если человек так думает — пропал политик, пропал лидер. Начальник никогда не должен думать, как наказали, кто наказал, за что наказал. Для политика /Бога нет и греха нет. А греха нет, кто накажет?

— В таком случае, и я слабый, — признался Зубатый. — Все время только о наказании и думаю.

— Э-э! Ты плохо думаешь! Встречайся с Крюковым и говори.

— Нет, Хамзат, не о чем говорить. Надоело мне все это, ничего не хочу. Мне правую руку уже отсекли — левую бы уберечь.

— Какую руку? — опешил он.

— Старуха так сказала. Помнишь, на Серебряной улице? Вон она, на стенке висит. Та самая, которую ты так и не нашел.

Зубатый достал с антресолей два пустых рюкзака и распахнул дверцы шкафа.

— Просьба есть… Отвези собак на охотбазу. Не то я их совсем испорчу в квартире…

На сей раз он ехал один, испытывая удивительное, почти ребячье чувство свободы, легкости и каких-то увлекательных, приятных предощущений. Дорогу хорошо подморозило, и по обочинам, а то и по болотным кочкам и кустам, объезжая грязи и глубокие колеи, он пробился на берег Соры. И тут, у брода, перевел дух, еще не веря, что добрался, и Соринская Пустынь вот она, за рекой. Зубатый переобулся в бродни и с палкой в руках пошел промерять дно. Осенние дожди сделали свое дело, вода поднялась, и теперь было не переехать и не перебрести. А был вечер, едва село солнце, как начало стремительно темнеть, деревня и на сей раз казалась вымершей, и надежда перебраться на ту сторону медленно растаяла. Он не переживал, собрал сушняка, развел у воды костер и повесил походный котелок. Не успела закипеть вода, как на реке послышался плеск весел и потом забористая ругань:

— Никита? Мать твою! Я говорил, это мое место! А ну к такой-то матери отсюда!

В темноте даже лодки не было видно, лишь движение воды. И этот висящий в воздухе голос. Наконец, шаркнула галька под днищем, и в отблесках огня Зубатый увидел, как на берег выскочил мужик с острогой в руках. Увидев, что перед ним совершенно чужой человек, а еще и машина тут же, мгновенно унял ретивость и заговорил с легкостью:

— Думал, опять Никита! Молодой, так что ему около деревни рыбачить? Всю жизнь брод старикам оставляли! Ехал бы вон на Митинский перекат. Там налима-то, а щучья — прорва! Ленивый, гад, грести неохота, а ребятишек полный дом настрогал. Это ему не лень! Еще и Ванька сюда с вечера метил, да только кто первый занял, того и брод. Ванька моложе меня, пускай выше гребет.

Он был примерно отцовского возраста, и энергия брызгала из него, как вода из-под весла, причем беззлобная, веселая. Наконец-то старик спохватился, воткнул острогу черешком в берег, пригляделся.

— А я тебя уже видал, помню, — свел брови. — На кладбище, Дорку хороняли, верно?

— Верно, и я тебя заметил…

— Опять приехал?

— Опять.

— Правильно. Тогда давай лучить? Гляди, вон рыба на твой костер пришла.

Припай был разбит лодкой, и Зубатый разглядел в светлой воде неясные тени, напоминающие коряги, но дедок подкрался к береговой кромке, прицелился и ударил острогой.

— Во! Так надо рыбку ловить!

И вытащил килограммового налима. Сразу же заспешил, засуетился, набросал смолья в стальную корзину, свисающую с носа лодки, выхватил головню из костра, разжег огонь.

— Раз у тебя вода кипит, уху вари! — приказал, — А я прокачусь вдоль песка. Жалко, подморозило, забереги схватились…

Появление этого человека как-то сразу сняло дорожное напряжение. Зубатый вычистил рыбу, положил в котелок, и сразу же запахло ухой, детством. Костер высвечивал красноватое пятно на воде, напрочь скрыв весь остальной мир, а на незримой реке плавал яркий светлячок, слышался звонкий треск льда, тихий мат и плеск весел. У жаркого огня не чувствовался мороз, и потому чудилось, будто еще лето на дворе, вот сейчас еще пару часов — и рассветет, над рекой появится туман, пролетят утки, и выкатится горячее, казахстанское солнце.

На рыбалку они ездили с отцом всегда с вечера, от целинного совхоза до ближайшей речки было сто двадцать верст. Отец всю жизнь презирал охоту, но с речки его было не вытащить.

Уха давно сварилась, Зубатый накрыл импровизированный стол, достал бутылку, а дедка все еще не было — судя по звукам, бултыхался где-то в полукилометре выше. До знакомства дело еще не дошло, он не знал его имени, а кричать просто «эй! » было нехорошо. Прождав еще часа полтора, он все-таки отошел от костра и крикнул:

— Уха готова!

И вдруг услышал из темной реки совсем рядом:

— Не ори. Рыба тишину любит. В лодке у дедка оказалось мешка два битых налимов и щук, а он не радовался, кряхтел:

— Забереги, мать их… Зубья все погнул…

А сам был мокрый до ушей и насквозь промерзший, однако взглянув на стол с водкой и ухой, жадности не проявил, погрелся у костра, побалагурил насчет того, как раньше острожили и как сейчас, выкурил сигарету, вынул из сумки ложку и лишь тогда подсел.

— Ну, вот и горяченького можно.

Налил себе полный пластмассовый стаканчик, оговорился, мол, я один раз пью, и было понес ко рту, но вдруг вспомнил:

— Говоришь, ты тоже Зубатый?

— Зубатый…

— Ишь ты! Фамилия одна, а не родня.

— Родня, только очень далекая, — ему стало тепло. — Из одного корня…

— Должно, так… А меня Василий Федорович зовут.

— Значит, ты и есть тот самый Василий Федорович Зубатый?

— А откуда ты знаешь?

— Моего прадеда зовут Василий Федорович.

— Ванька что-то говорил, дескать, прадеда искал… Но я уж никак не твой прадед! — засмеялся он. — Ну, давай, выпьем не пьянки ради, а чтобы вкус не забыть! Да ухи похлебаем…

Ели прямо из котелка, но осилили всего половину. Зубатый чувствовал неясное волнение, пока варил уху, на слюну изошел, а тут в рот не лезла. Он понимал, что это всего лишь полное совпадение имен, и все-таки в душе что-то изменилось, хотелось притронуться к этому веселому и мгновенно ставшему близким человеку, чем-то угодить, но от выпивки он отказался и засобирался домой.

— Так тебе тоже на ту сторону надо? — вдруг хватился Василий Федорович. — Садись на весла, поехали! Машину оставь, кладоискателей нету, а наши не тронут.

Зубатый греб, а он раскладывал рыбу по мешкам и, когда наугад, в полной темноте, подчалили к берегу, скомандовал:

— Бери мешок и во-он к тому дому.

На земле все сливалось в один темный пласт, где он увидел дом, непонятно, и все-таки Зубатый взвалил ношу и пошел в гору наугад. Через три минуты полный тезка прадеда догнал его и пошел рядом, на его спине был точно такой же мешок с рыбой, а шел легко, без одышки. Когда вплотную подошли к дому, Зубатый неожиданно узнал его — тот самый, где отпевали усопшего инока Илиодора.

— Ночевать будешь у меня, — определил Василий Федорович.

— А удобно?

— Чего же неудобно? Женьшеня моего нет, один сейчас. Куда ночью пойдешь?

— А кто это — женьшень?

— Жена моя. Это я ее так ласково называю. Ну что стоишь? Заходи!

— Да я хотел найти какой-нибудь брошенный дом, подремонтировать…

— Подремонтировать! Ты глянь, ни одной печки нет, дачники все разобрали. А потом дома-то вроде брошенные, а поселись, так враз хозяева найдутся.

Покряхтел, включил лампочку и сощурился — то ли от света, то ли от хитринки.

— Может, к Зубатым девкам пойдешь?

— К каким девкам?

— А у которых уж ночевал. Они ведь зимовать в Пустыни остались, две Елены-то. И мальчишка с ними…

— Как они живут? — с осторожным безразличием спросил Зубатый, чтобы не выдать чувств.

— Да как?.. Изба у них холодная, — Василий Федорович отсыпал из мешков рыбу и сортировал, раскидывая по тазам. — Старшей-то, матери, говорил — подите ко мне, что ж вы будете там мерзнуть, да еще с ребенком? Изба большая, места хватит… Нет, дома хотим. Ты нам только дров помоги напилить… Настырные девки, что матка, что дочка. Это они назло Генке делают, мол, и без тебя проживем. Генка-то, как с бизнесом связался — начисто затаскался по бабам. Ох, и дура-ак! От такой женщины к проституткам!.. Завтра сходим, рыбы отнесем, попроведуем. Мы тоже однофамильцы вроде, а роднимся. У младшей-то, Ленки, Генкина фамилия, а у старшей наша осталась. Она тоже разведенка, судьба у них такая.

Наутро Василий Федорович не спешил, топил печь, чистил и солил рыбу, отдельно закручивая в стеклянные банки налимью печень, потом выправлял и точил зубья у остроги, а сам поглядывал на гостя, испытывал и одновременно говорил без умолку. Оказывается, он всю жизнь проработал учителем физкультуры, сам был спортсменом-лыжником еще с армии и в шестидесятые-семидесятые годы, в пору расцвета колхоза, создал в Соринской Пустыни спортивную школу лыжников со специальным интернатом, откуда выпустил в свет аж двух мастеров международного класса, дюжину мастеров спорта СССР, три десятка кандидатов и несчитано перворазрядников. Трех своих сыновей сделал мастерами, один уехал за границу на тренерскую работу, два других шалопаи, стали бизнес на спорте делать. Сам получил звание заслуженного тренера и когда-то гремел на всю страну, и немного даже поработал в области, на руководящей должности в спорте.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒