Сергей Трофимович Алексеев 12 страница

— Ты почему бросаешь трубку? — на сей раз голос жены был тихим и вкрадчивым. — Я хотела поговорить с тобой. Мы так давно не разговаривали, и вообще, я редко вижу тебя.

— Приезжай домой, поговорим.

— Наш дом здесь, Толя.

— Скажи мне, что с Машей?

— Она проснулась, но все еще находится в госпитале. Толя, ну ты можешь приехать сейчас?

— Ей можно позвонить в госпиталь? Есть сотовый?

— Арвий ей привез, — она продиктовала номер. — Приезжай хоть на часок, милый. Ты должен привыкнуть к Лизе, она теперь будет жить с нами. Всегда. Она прекрасный человек, поверь мне, а какая актриса!

Он был уверен, что бесприданница сейчас подслушивает их.

— Да, возможно, и так. Ей просто не везет в жизни.

— И я об этом говорю! — подхватила Катя. — Поэтому мы должны помочь ей, во имя памяти о Саше. У нас будет внук, Толя! Я его чувствую.

— Все бы ничего. Только нам придется забрать из дома ребенка еще одного внука.

— Какого внука?..

— Лиза сдала первого ребенка, дочку, на воспитание государства.

— Толя, что ты говоришь? — после паузы ужаснулась Катя. — Как ты смеешь распространять эти сплетни?

— А второй ее гражданский муж недавно получил пять лет строгого режима за ограбление. Лиза продала его квартиру в Туле и приехала к нам.

— Зубатый, как я тебя ненавижу, — простонала она. — Все, я ухожу от тебя! Ты слышишь?

— Слышу, ты давно ушла от меня.

— Да, ушла! Мы больше не муж и жена.

— Как ты станешь жить?

— Я снова пойду работать! Мы без тебя не умрем с голоду!

— Ты хорошо подумала? Ущипни себя, может, опомнишься. И давай решать это не по телефону.

— Зубатый, не зли меня! Я и по телефону тебе скажу — не хочу с тобой жить. Наш брак давно распался! И больше не звони!

— Я тебе не звонил! Позвонила ты! Она положила трубку.

Зубатый с яростью выдернул телефон из розетки, сел на пол и подумал вслух:

— Этого и следовало ожидать. Одни потери…

Но тут же вскочил, схватил мобильный и набрал номер Маши. И когда услышал ее, сразу почувствовал облегчение.

— Привет, засоня.

— Ой, папка! А я тебе звоню, звоню…

— В отъезде был, а там не берет. Ну как ты, рука моя левая?

— А ничего, пап, проснулась еще позавчера. Домой хочу — ужас! Первая мысль была…

— Сиди там пока, — отчеканил Зубатый. — Поправляй здоровье и бери пример со своего толстокожего мужа.

— Пап, как у тебя? Назначение получил?

— Да получил, все в порядке…

— На Химкомбинат? А то Арвий меня спрашивает. Хотел сменить направление в бизнесе, если ты будешь генеральным.

Намек был ясен: у зятя разгорался аппетит, должно быть, после детского питания решил поторговать ядерным топливом…

— Об этом по телефону не говорят, — урезонил ее Зубатый.

— Ну ладно, все равно слава богу! Вот с мамой что у нас?

Он не мог ей сейчас рассказывать о действительном положении вещей.

— Ничего, все наладится…

— Нет, вряд ли. Она звонила мне, о какой-то Лизе рассказывала…

— Есть там такая…

— Только о ней и говорит. Внука ждет… Это правда?

Он не хотел беспокоить и пугать ее, поэтому ответил походя:

— Это мамины фантазии…

— Я понимаю, что с ней происходит. Она сейчас как собака, у которой щенят утопили. Может кормить и вылизывать котенка, волчонка или даже поросенка. Это комплекс такой, невостребованные материнские качества…

— Ты у меня такая умная стала…

— Дура я полная, пап, — вздохнула Маша и тут же переключилась. — А ты куда ездил?

— На нашу прародину, в деревню Соринская Пустынь.

— Раньше ты ничего не говорил. Это где такая?

— Между Новгородской и Тверской областями. Там так здорово, нейтральная территория, забытый мир, мертвая зона…

— Как интересно! Приеду — свозишь меня?

— Обязательно!

— Ладно, пап, надо деньги экономить. У Арвия одни убытки… Я тебя целую!

Он всегда жалел, что Маша родилась девочкой…

После этого разговора он проспал до вечера и проснувшись, ощутил голод. К холостяцкой жизни он привык давно — пожалуй, с тех пор, когда был впервые назначен главой администрации области и Катя получила возможность ставить спектакли. После того, как из дому была изгнана прислуга, вообще приноровились обедать и ужинать на работе или в школе, но завтрак все равно оставался домашним, а поскольку вставали в разное время, то каждый готовил сам себе, чаще всего, яичницу с колбасой. Пища эта, как хлеб, не приедалась.

После ужина за одним столом с собаками он побродил по комнатам и задержался в своем старом кабинете, где хозяйственники под руководством Хамзата навели порядок. Только вот сейф с оружием поставили за книжный шкаф, можно сказать, на виду, что он не любил. Зубатый потрогал ручку, нашел ключи и открыл — вид карабинов и ружей неожиданным образом вдохновил — да что я сижу в этих стенах? На охоту! Сейчас, немедленно! А лайки услышали его мысли, увидели оружие — завизжали от радости, запрыгали и ринулись к дверям.

На сборы ушло четверть часа, за это же время подкатил Леша Примак — на такси. Второй джип, оказывается, сегодня после обеда велели передать в распоряжение Шумова, курирующего сельское хозяйство, мол, ему надо по проселкам ездить. В общем-то правильно, нечего экс-губернатору раскатывать сразу на двух, но ведь мог утром сказать? И защемило — потери, потери…

Можно было поднять Хамзата, но он так за рулем намаялся за эти дни, поди три тысячи намотал.

— Ладно, заводи мою старушку, — Зубатый отдал ключи от гаража. — Правда, в последний раз ее заводили лет пять назад…

Леша купил новый аккумулятор и все равно промучился около часа, прежде чем запустил двигатель «Нивы». С вещами и собаками кое-как поместились в непривычно тесной машине, и, когда тронулись, не очень-то разговорчивый телохранитель неожиданно спросил, как показалось, с подковыркой:

— Трудно от хорошего отвыкать, Анатолий Алексеевич?

— Трудно, — признался он. — Щемит на душе…

И за всю дорогу до охотхозяйства не обронил ни слова.

Чалов с егерями весь день гоняли лосей с собаками по чернотропу, устали и спать завалились рано. Зубатый сыграл подъем в половине первого ночи и заметил: мужики обрадовались, включили электростанцию, потом газ, начали что-то разогревать, накрывать на стол, несмотря на возражения.

— Лося нынче много, чужой пришел, — нашептывал простывший и охрипший Чалов. — Завтра ГТСку заведем и в тридцать четвертый квартал. На вырубах стоят. Нас прибыло, так загоном попробуем. Водила твой стрелять умеет? Или в загон его?

— В Чечне воевал…

— Значит, умеет, — с уважением заключил он.

А потом, когда выпили под строганину — лосиную вырезку, мороженую, мелко нарезанную и пересыпанную луком, Чалова потянуло на философию. Зубатый сидел среди этих, давно ставших близкими мужиков, слушал их суждения и впервые за последние два месяца чувствовал себя вольно. И позже, когда егеря ушли спать (дисциплину охотовед установил железную), Чалов вдруг разоткровенничался. Он никогда не лебезил перед начальством, а напротив, придерживался правила, что на охоте все равны, кроме него, начальника охоты, и Зубатый не раз получал от него нагоняй, если случалось, промахивался, стоя на номере или вовсе не успевал выстрелить.

— Ну, так твою, разэтак! Мужики работали, гнали на тебя зверя — вон употели, хоть выжимай, а ты рот разинул и стоишь!

— Я тебе скажу так, — сейчас вещал он. — Любой руководитель должен быть охотником. Если в человеке нет страсти, азарта, способности выслеживать, преследовать дичь, прицельно выстрелить, наконец, перерезать горло и снять шкуру, если ничего этого нет, как он может управлять областью? Если он по природе не добытчик? И не мужчина? Потому что нас от женщин отличают не только штаны и борода, но и владение этим древнейшим ремеслом. Даже нет — инстинктом. Ловля — вот что сделало нас сильными, мужественными и удачливыми, если хочешь. Ведь на ловца и зверь бежит. Вдумайся в смысл! Удача идет на истинного охотника.

Потом он спохватился, проводил Зубатого в губернаторский вагончик и пожелал спокойной ночи, хотя шел уже пятый час утра.

Охота началась неудачно, на третьем километре полетела бортовая на ГТСке, пришлось спешиться и двигать пешим порядком за девять верст. Первый загон в квартале оказался чуть ли не пустым, собаки подняли единственного самца на вырубках, но тот пошел не на номера, расставленные в надежных местах-переходах, а сначала вдоль них, после чего развернулся и прорвался сквозь загонщиков.

— Не наш был, — сдерживаясь, заключил Чалов и организовал вторую попытку.

На этот раз уже из другого квартала выгнали корову с двумя телятами точно на Лешу Примака, но тот хладнокровно рассмотрел, что перед ним матка с лосятами и стрелять не стал. Начальник охоты обложил его знакомой заковыристой фразой относительно возраста и сопливости (однажды точно так же ругался на Сашу) и черт его дернул добавить: мол, с такими спецназовцами, как ты, мы и проигрываем чеченцам.

Леша покраснел, отдал карабин Чалову и ушел вдоль по просеке. Таким образом команда потеряла стрелка, и в следующем загоне четыре лося проскочили между номерами.

Охотовед сыграл сбор, отматерил егерей, попинал собак и повел компанию на базу.

На следующий день к всеобщей радости выпал снег, егеря с раннего утра обрезали ближайшие кварталы и нашли входные следы стада из шести голов, причем, в километре от базы.

— Это наши! — подпрыгивал Чалов. — Я тебя на такой номер поставлю, Алексеич! Все на тебя пойдут. Стрелять будешь, как в тире.

Номер был действительно удачным, на дне лога, по которому собаки и гнали лосей. Зубатый стоял на отличной позиции — старой дорожной насыпи, откуда просматривались все окрестности. Стадо он увидел шагов за двести, звери шли размашистым шагом, в цепочку, и собаки гнали правильно — висели на следе в полусотне метрах, отвлекая на себя внимание. Он выбрал момент, когда направляющая корова будет перед широкой просекой и остальные лоси подтянутся к кромке леса, встал на колено, вскинул карабин и неожиданно ощутил полное отсутствие азарта. Ни адреналина в крови, ни стучащего у горла сердца, ни срывающегося, едва сдерживаемого дыхания. Будто переболел или что-то изменилось после гибели Саши, не удается или вообще не может расслабиться, ощутить охотничье торжество и остроту момента. Не зажигается, не горит душа!

Он знал, стрелять надо в любом случае, чтобы не опозориться, чтобы не объясняться потом с мужиками — в конце концов, эти лоси товарные и пойдут им на зарплату. Он держал палец на спуске и шею ближайшего быка в прицеле — тридцать шагов, какой будет выстрел! И сознание охотника уже отрабатывало варианты, кого бить вторым, третьим, четвертым — больше не успеть, если только в угон… А сердце оставалось холодным, что было хорошо для охотника-профессионала, но никак не для любителя.

Собаки поджимали, бык сделал шаг вперед и рухнул на брюхо. Вторым выстрелом Зубатый отсек заднего лося и, когда стадо ринулось вперед, к насыпи, бил уже по тем, кого было удобнее бить.

Из шести прорвались два, как и предполагал. Через десять минут собаки драли шерсть на тушах, а его уже поздравляли с полем, хвалили точные выстрелы, разливали водку, обещали выварить череп с самыми крупными рогами; Зубатый тоже что-то говорил, выпивал и даже раскраснелся от вина, однако чувствовал на сердце незнакомый озноб. Может, то же самое и Саша почувствовал, когда сдал карабин и отказался от охоты? И еще будто кто-то сказал на ухо:

— Теперь это навсегда.

Вся охота заняла не больше полутора часов, егеря остались шкурать лосей, а они с Чаловым отправились на базу, за транспортом. Чужая «Волга» стояла, приткнувшись к губернаторскому вагончику, и как-то сразу насторожила Зубатого — кого еще принесло?

— Мать моя, прокуратура пожаловала, — прошептал охотовед.

В это время из вагончика показался Савчук, наряженный в генеральский мундир — уж никак не на охоту пожаловал. Чалов побежал заводить трактор, а сам поглядывал в сторону Зубатого.

— Ну, и что скажешь? — он пожал руку Савчука. — И здесь нашли. От вас нигде не спрячешься.

— Поэтому лучше не прятаться, — озабоченно улыбнулся бывший истребитель. — Потолковать бы надо, Анатолий Алексеевич.

— Толкуй, — Зубатый повесил карабин на дверную ручку. — Как там наше дело по психиатрической больнице?

— Работаем. Но фактов для возбуждения уголовного дела пока не нашли. Кляузы все, Кремнин — еще тот фрукт, из чужих диссертаций ворует мысли…

— А что же приехал? Думал, обрадуешь.

— Давайте по свежему снежку прогуляемся. А то этот кабинет… Ехал и все за окно смотрел… Как охота?

— Охота пуще неволи…

— Свежатинкой угостите?

— Сначала ты чем-нибудь угости. Ведь не пустой приехал?

Прокурор пошел вперед, мимо собачьего питомника, в березовый лес, еще шуршащий не облетевшей листвой — к холодной зиме…

— Приехал посоветоваться, — не сразу сказал он. — Ситуация в области выходит из законодательного поля. Если не сказать больше…

Зубатый сразу вспомнил визит «трех толстяков» — те тоже начали примерно так.

— Меня поставили в известность…

— Замы приходили?

— Приходили…

— Но я, собственно, не с этим приехал, — прокурор шел, как заключенный на прогулке, руки назад. — В Центризбирком пришла жалоба по прошедшим выборам. Очень серьезная: подкуп избирателей, агитация в день выборов, подмена бюллетеней при подсчете голосов. С указанием имен, дат, избирательных участков. Например, голоса сельских жителей меняли на сахарный песок. Сначала мешок за пять голосов, потом снизили — полмешка…

— А зачем мне разбираться в сахарном песке? — ухмыльнулся Зубатый. — Нет никакого желания!

— Вы же понимаете, кто за этим стоит?

— Но мне-то что? Поезд ушел.

— Мы можем возбудить ходатайство об отмене результатов выборов, — торжественно произнес Савчук, верно, полагая, что проигравший Зубатый сейчас на колени плюхнется.

— Как хотите, мне все равно, — сказал он. — А если за советом приехал, то не советую этого делать. Пока еще ни один суд ни разу не отменил итогов.

— Потому что ни один судья не получал веских доказательств нарушения закона.

Зубатый зашел вперед и встал перед бывшим пилотом.

— Думаю, получал и не один. Только существует негласная директива: при гладких победах на выборах не возбуждать электорат, не показывать, насколько гнилую демократию мы строим. Потом, спустя тридцать-сорок лет, можно. Когда вырастет воспитанное на нынешней эстетике поколение.

Савчук не ожидал подобной категоричности, несколько оторопел, но как летчик сверхзвукового истребителя, мгновенно принял решение.

— Я помню добро, Анатолий Алексеевич. И я доведу дело до суда и отмены результатов.

— Ты спроси, мне это нужно?

Савчук ответил, как прожженный прокурор.

— В любом случае, это нужно для установления законности.

Зубатый слега урезал собственную резкость, вдруг подумав, что бывший летчик может так считать искренне, и все его желания и впрямь продиктованы слишком прямым пониманием прокурорских функций Они ведь привыкают к четкому исполнению всех инструкций, иначе можешь погибнуть или просто не взлететь.

Только вот почему он так холодно и неряшливо отнесся к проверке обстоятельств гибели Саши? Что изменилось за это короткое время? Может, действительно получил доказательства подтасовки и сообразил, что все может перемениться? А вдруг Зубатый опять будет на коне?

— А если твоя затея провалится? Крюков тебя сожрет вместе с генеральскими погонами?

— Подавится, — мгновенно отозвался Савчук. — В жалобе указаны имена людей, которые работали в его избирательном штабе и готовы дать показания. Кстати, там есть и некая Кукшинская, проходящая по материалам проверки обстоятельств гибели вашего сына. Она подрабатывала и лично возила сахар по деревням. За это ей купили иномарку.

Он поймал себя за язык и, чтоб не выдать своего состояния, схватил горсть снега и утер лидо. Поворот был неожиданным, поведение бесприданницы странным, логика непонятной. Но в любом случае Савчук вроде бы и в самом деле схватил птицу за хвост. И приехал он не посоветоваться, а ввести в курс дела, показать, что он с ним, за него и еще не все потеряно.

— Знаешь, Валерий Николаевич, мне приятно осознавать, что я в тебе не ошибся. Но извини, я в губернаторы больше не пойду. А вот в одном деле ты можешь помочь.

— Со всей душой, Анатолий Алексеевич.

— Когда мы в последний раз виделись, я не открыл тебе одной детали, — подбирая слова, заговорил Зубатый. — Эта Кукшинская живет в моем доме, в губернаторском доме. Чем-то очаровала и обманула мою жену, вселилась и живет. Обмануть ее сейчас очень просто, после гибели сына она в таком состоянии… — ничего не нашел, как повторить слова Маши. — Как собака, у которой щенков утопили. Готова пригреть и обласкать волчонка…

— Я знаю, — вдруг перебил Савчук. — Но выселить ее просто так невозможно.

— Почему?

— Потому что Екатерина Викторовна ее прописала в вашем доме.

— Как прописала?..

— Привела за руку в паспортно-визовую службу и потребовала, — прокурор приподнял и опустил погоны на плечах. — Так и прописали, под остаточным давлением власти. Знаете, что это такое? Начальника давно нет, а авторитет или страх сохраняются долго. И это уникальное явление есть только в России. Опротестовать регистрацию я не могу, выписать и выселить можно только по решению суда. Хотите посудиться с мошенницей? Испортить отношение с женой?

Зубатый недооценивал бывшего истребителя.

— Конечно, я вызову Кукшинскую по жалобе, побеседую, — поправился он. — Но освободить от ее влияния Екатерину Викторовну вряд ли получится. И еще, Анатолий Алексеевич, вы случайно не знаете, где находится Морозова? Все первичные документы по выборам у нее, вторую неделю не выходит на работу. Хоть сейфы вскрывай.

Снегурку выдать прокуратуре он не мог ни в коем случае, потому пожал плечами.

— Не знаю, — детектор лжи зашкалил от собственного вранья.

Пилот был чувствителен к человеческим приборам.

— А вы ей доверяете?

Этот вопрос напоминал удар в спину…

Он никогда не посвящал начальника охраны в суть и причины своих частных поездок. И в этот раз он ничего не сказал, а лишь назвал конечный пункт назначения — Малоярославец. И Хамзат ни о чем, как всегда, не спросил, лишь глянул на карту, как ехать, и отзвонил жене, чтобы скоро не ждала. Похоже, не зря государи набирали охрану из кавказцев: они умели верно служить, и служить до конца, даже когда, с точки зрения обывателя, невыгодно и пора бы уже сдаться новому господину вместе с головой хозяина. В последнее время Зубатый заново открывал для себя Хамзата, но как человек искушенный, насмотревшийся на подлость и вероломство, не мог толком объяснить его преданности. Что это — результат горского воспитания или бывший чекист, не утративший старых связей и обретший новые, что-то знает и потому держится за экс-губернатора обеими руками? И чем хуже развиваются события, тем вернее, молчаливей и безропотнее становится.

Хамзат не знал об их истинных отношениях с Морозовой, по крайней мере, Зубатый так считал, одновременно понимая, что утаить от всевидящего начальника охраны, помощников, секретарей и референтов, которые на него работают, свои личные встречи трудно или невозможно. Было чувство, что он уже знает, куда они едут и к кому, и оно после восьми часов дороги неожиданно подтвердилось, когда заехали в притрактовое село и остановились возле высокой, каменной башни, назначение которой вначале Зубатый не понял, ибо повсюду видел лишь православные церкви. Оказался минарет, а рядом новенький мусульманский храм, украшенный в арабском стиле и с полумесяцем на куполе.

— Анатолий Алексеевич, давай зайдем, — предложил Хамзат, доставая из своей сумки кавказскую шапочку.

— Зачем? — подивился Зубатый, даже не подозревая о религиозности начальника охраны.

— Сейчас как раз вечерний намаз.

— Нет уж, ты иди, а я не пойду.

— Почему не пойдешь?

— Я ведь не мусульманин.

— И не христианин.

— Но это мне ближе…

— Я вижу, ты Бога ищешь?

— Ищу?

— Конечно, ищешь. — блеснул взором Хамзат. — Только христианства тебе мало, не подходит. Ты сам большой человек, а вера тебе короткая, тесная. Зайдем в мечеть, посмотришь, послушаешь.

— Но я не понимаю языка, — слабо воспротивился Зубатый. — Что я услышу? Там ведь на арабском служат?

— Все поймешь, услышишь, только душу открой. А не откроется, головой подумай, почему слуха нет, глаз нет?

Он еще колебался, однако любопытство брало верх — никогда не был в мечетях.

— Я же неверный, — усмехнулся настороженно. — Говорят, не впускают…

— Говорят, в Москве кур доят, — русской пословицей ответил начальник охраны.

В передней Хамзат сбросил туфли и почти приказал:

— Снимай обувь.

Зубатый разулся, пошли в носках по каменным плитам в зал, где полукругом стояли, а точнее, сидели на коленях несколько стариков и людей средних лет. Пристроились сбоку, и Зубатый услышал легкий ропот крайних, однако Хамзат бросил лишь одно слово, возможно, на арабском, и все прекратилось. Потом вышел священник в белой чалме и обыкновенном костюме, открыл книгу и начал читать. Ни икон, ни свечей, ни кадила — одна непонятная, звучная стихотворная речь, возгласы и ответные возгласы молящихся. Первые десять минут он пытался сосредоточиться, вникнуть в обряд, услышать и ощутить некую его святость, но слышал и ощущал лишь восточные ритмы и гортанный голос — почти как в православном храме: Христос воскресе — воистину воскресе…

Потом до конца службы стоял и думал, что он — типичный продукт безбожного времени, случайно попавший в некий исторический период поиска Бога. Как во времена Владимира, который прежде чем принять христианство, испытывал веры. А поиск — это еще не сама вера и не религиозность — скорее, попытка через обряд, через строгое и точное его исполнение приобщиться к идеологии и, может быть, обрести относительный покой. То есть человек в конечном итоге думает о себе, а не о Боге. Он испытывает веру, он выбирает, и это уже есть ложь, ибо вера — явление, изначально лишенное права выбора. Она есть или ее нет.

Он вышел из мечети с таким же чувством, как выходил из православных храмов — без ощущения покоя и благодати. Ничто не сотрясло душу, не пронзило ее божественным дыханием; и те, кто приходил совершать намаз, тоже выходили с обеспокоенными лицами и уже переговаривались и переругивались по-русски — механизаторы и доярки спешили на колхозную ферму, где закончилось сено и придется опять давать солому…

Хамзат ни о чем его не спросил — своим пронзительным чекистским оком все увидел, а скорее всего, сам находился в состоянии испытания веры и отлично понимал, что происходит.

— Бог нас не слышит, — заключил он. — Безбожники мы.

— Может, они спят, боги? — предположил Зубатый.

В любом случае, начальник охраны укрепился и вел машину почти до утра, пока не приехали в Малоярославец. Зубатый дремал и, когда вскидывал голову, видел напряженное и сосредоточенное лицо Хамзата.

— А пожалуй, спят, — сказал он однажды. — Как бы тогда терпели, видя, что на земле делается.

Остановились в местной полупустой гостинице, едва достучавшись до дежурной, и когда расходились по номерам, Хамзат неожиданно подтвердил догадки Зубатого.

— Я завтра с тобой пойду.

— Куда?

— В монастырь, — сказал уверенно.

Встали около одиннадцати, наскоро умылись, позавтракали и отправились пешком. Свято-Никольский монастырь отыскали скоро, вернее, пока еще его исторические ворота с надвратной иконой Богоматери. Тут же рядом оказалась женщина с одутловатым лицом, самодеятельный и добровольный гид. Она рассказала, как в эту чудесную икону французы стреляли из ружей во время знаменитого сражения под Малоярославцем, но попасть ни разу не смогли, пули ложились рядом и до сих пор видны следы — их не заштукатуривают, чтоб люди помнили о чуде.

— А что часто тут чудеса случаются? — спросил Зубатый.

— Как же! Явление Божьей матери тем же французам было, они испугались и побежали. Господь это место держит под неусыпным наблюдением.

Говорила очень чисто, культурно, выдавая свое прошлое воспитание.

— Значит, боги не спят? — спросил Хамзат. Женщина задумалась, поддергивая концы платка, после чего тяжело вздохнула.

— Знаете что? Дайте на бутылку и идите-ка отсюда!

Зубатый дал ей денег, на что Хамзат блеснул взором и замахал руками.

— Зачем дал? Это не женщина! Не человек! Зачем пьет? Женщина не может пить вино!

Сам монастырь стоял на склоне холма, и его территория, от центральных ворот до развалин на задворках, была покатой, и лишь возле палат игуменьи ее выровняли и превратили в клумбы, на которых еще торчали помороженные цветы. Встретила их монахиня средних лет, как выяснилось, мать-экономка, выслушала и пообещала спросить настоятельницу, примет ли она и когда.

Хамзат получил разрешение осмотреть монастырь и, чтобы не мешать, сразу же отправился вдоль крепостных стен, а Зубатый остался на скамейке среди клумб. Он сидел и высматривал Снегурку, однако все женщины, молодые и старые, обряженные в черное, казались на одно лицо. Были тут и совсем молоденькие, в серых, бесформенных одеяниях — то ли прислуга, то ли послушницы, ходили мимо туда-сюда, таскали ведра, что-то копали на заднем дворе и пробегая мимо, стреляли глазками на чужака, тогда как женщины в черном передвигались, не поднимая взора.

Зубатый просидел около часа в ожидании приема настоятельницей, однако быстрее вернулся Хамзат.

— Я видел ее.

— Кого?

— Морозову. Она здесь, в коровнике навоз чистит.

Он знал, к кому ехал Зубатый! И сейчас просто в разведку сходил…

— Ты что, разговаривал с ней?

— Зачем разговаривал — так видел.

— Ну иди, погуляй еще.

Игуменья вышла к нему через два часа — женщина за пятьдесят, веселая, улыбчивая и взгляд открытый.

— Что же вы на улице-то? — спросила так, что он сразу простил долгое ожидание. — Вас не пригласили в помещение?

— Мне здесь было хорошо…

— С чем же вы пришли?

— У вас находится женщина, Зоя Павловна Морозова…

Веселость настоятельницы вмиг улетучилась.

— Кто она вам?

— Сотрудница, работала председателем избиркома…

— Что вы хотите?

— Встретиться, поговорить. Остались незавершенные дела и вопрос о ее работе…

— Сейчас с ней лучше не встречаться, — заявила настоятельница. — Да и вряд ли она сама пожелает. А с работой… Да, я понимаю, но все равно взяла ее. Через некоторое время приедет и уволится.

— Что с ней случилось? — Зубатый не знал, как продолжать разговор.

Она ответила неопределенно:

— Что?.. А что случается с людьми в безбожном мире?

— Где же ее внучка?

— У нас в приюте.

— Все-таки, что произошло? Я знаю Морозову тридцать лет, всегда была честным, верующим человеком…

— Не нужно это обсуждать, — перебила настоятельница. — У нее сейчас очень тяжелый период…

— Могу ей чем-то помочь?

— А вы хотите этого?

— Она близкий мне человек.

— Ну что же… — она потеребила четки. — Идемте со мной.

И только шагая за этой царственной женщиной, он наконец-то понял, что Снегурка ушла в монастырь. В общем чего-то подобного следовало ожидать, но почему именно сейчас? Что все-таки произошло? Долгая болезнь внучки или обстоятельства, связанные с юродивым старцем?

Морозова уже вычистила коровник и теперь бросала навоз на разболтанную, хлипкую тележку, в постромки которой была запряжена краснолицая девица лет двадцати в сером балахоне. Снегурка даже головы не подняла и ни на секунду не оторвалась от работы, однако девица кинулась к игуменье, поклонилась, сложив ладошки ковшиком.

— Благословите, матушка!

— Где остальные? — строго спросила настоятельница.

— А Вечерка загуляла, так к быку повели! — с удовольствием объяснила послушница. — Матушка Антония велела…

— Что, все втроем повели?

— Ну да! Интересно же посмотреть!

Игуменья оставалась невозмутимой.

— А что же ты не пошла?

— Я уже видала, — без утайки и как-то по-детски объяснила она.

— Ладно, ступай.

Та натянула постромки и поволокла телегу на огород.

Снегурка при этом безучастно и ловко орудовала вилами — знакомая работа, приходилось на конезаводе, когда конюхи запьют…

— Зоя, подойди ко мне, — мягко попросила настоятельница.

Она воткнула вилы и приблизилась шага на три, склонив голову.

— Вот этот человек хочет помочь тебе. Примешь?

Морозова ни разу не взглянула на Зубатого, казалось, кто пришел к ней, не знала, однако согласилась.

— Приму…

— Вот и славно, — вдруг снова улыбнулась игуменья и ушла из коровника.

— Что случилось, Снегурка? — тихо спросил Зубатый. — Мне отец Михаил сказал…

— Что и должно было случиться, — глядя в землю, отозвалась она. — И так долго терпела. Теперь думаю, лет десять бы назад опомниться да бегом сюда, навоз чистить…

— Ничего не понимаю…

— Да что ты не понимаешь, Толя? — вроде бы рассердилась она и тут же зажала себя. — Все время думала, догадываешься…

— О чем, Снегурка? Ты с ума сошла! Ты что себя мучаешь? За что? Я все время думал, ты святая! А на тебя горе валится!

— Потому оно и валится. Я, Толя, грешница великая, все в наказание мне. Хорошо, что ты пришел, расскажу. Мне будет тяжелее, но зато и помощь будет.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒