Сергей Трофимович Алексеев 10 страница

— Пожалуй, святой. Нет, даже апостол. Вот его раздражать и, тем паче, злить категорически воспрещается.

Ал. Михайлов будто бы даже загоревал, но про Кузмина больше не поминал и стал убеждать перебраться в Москву, где открываются большие перспективы, и не нужно поддаваться ложной скромности.

— Скромность, дорогой Анатолий Алексеевич, — с удовольствием повторял он, — прямой путь к неизвестности.

Сменить место жительства, работу, обстановку — лучший выход из вяло текущей депрессии. Этот город все время будет напоминать о трагедии с сыном, о собственном поражении. Дескать, если есть какие-то мысли относительно своего будущего, надо их озвучить: в горе мы обязаны помогать друг другу.

Так обычно говорят с потерпевшим, с больным или с человеком, безвинно попавшим в тюрьму — в общем, с людьми, которые вызывают жалость.

— Мыслей много, — проговорил Зубатый. — А озвучить нечего.

Кажется, Ал. Михайлов решил, что он страдает провинциальной стеснительностью, решил разговорить, отвлечь.

— А вы никак на охоту?

— Можно и так сказать, — отмахнулся Зубатый.

— В таком случае, я с вами! Карабин и амуниция всегда со мной, — режиссер засуетился и вдруг пожаловался. — Как только сменилась власть, сразу изменилось отношение. Какие стали люди! Начальник охотуправления выдал всего две лицензии на медведя! Всего две! Как быстро все перекрашиваются!

— Это верно!

— Так берете меня? У вас же наверняка лицензии не отстреляны? Когда вам было… А мы бы вместе поехали и закрыли все бумаги!

— На сей раз не получится, я по делам еду. А вот вернусь…

— Когда?

— Через два дня.

— Ловлю на слове! — засмеялся Ал. Михайлов. — Буду ждать!

Посмотрел на сборы, что-то вспомнил, вмиг сделался вальяжным и продолжил тоном старой барыни:

— Полно вам, Анатолий Алексеевич! Вы не стесняйтесь. От души готов помочь, похлопотать, ей-богу!

— Это вы о чем?

— Да о помощи, о помощи! Ситуация-то не простая…

Зубатый про себя ухмыльнулся и подыграл.

— Впрочем, вы можете помочь…

— Разумеется, могу. Даже с Кузминым познакомлю.

— Знакомить не надо. Сделайте милость, отыщите мне адресок одного учреждения.

— Какого учреждения?

— В Москве или где-то в Подмосковье есть частная клиника. Занимается проблемами долголетия. Ее называют клиникой бессмертия…

— Боже правый… Вам-то зачем?

— Мне-то не к чему, да есть одно обязательство. Близкому человеку помочь.

— Вам бы в пору сейчас о себе подумать! — назидательно и чуть растерянно проговорил Ал. Михайлов.

— Только адрес клиники и к кому там обратиться, — нажал Зубатый. — Думаю, вам не составит труда…

Он не сказал ни да, ни нет, как-то неопределенно рукой махнул, выскользнуть хотел.

— Клиника, клиника бессмертия… Что-то не припомню, Анатолий Алексеевич…

— Скажите прямо, найдете клинику? Или кого-то еще попросить?

Знаменитый режиссер ставил фильмы и играл в них героев широких и великодушных, поэтому сделал вид, что обиделся.

— Что вы, право!.. Сейчас я не готов ответить. О клинике ровным счетом ничего не слышал… Да отыщу вам адрес!

— Спасибо, — Зубатый руку ему пожал. — Я приеду дня через два-три.

Он подхватил рюкзак и пошел в двери.

— А ружье? — вслед спросил Ал. Михайлов. — Вы забыли ружье!

Соринская Пустынь открылась внезапно и сразу от края до края. Она стояла на противоположном покатом берегу, среди высоких холмов, покрытых сосновым лесом, обращенная окнами на реку и задами на всхолмленные и зарастающие поля. Может, оттого, что день был ясный, а осенний воздух прозрачный и звонкий, может, потому, что смотрел издалека и с высокой террасы, но вначале деревенька показалась акварельным рисунком в детской книжке — чистенькая, с берендеевскими домиками, квадратиками огородов и еще зелеными выпасами, по которым бродили кони. И все это с размытыми, неясными линиями, призрачно, будто отражение на зарябленной воде.

Он готовился к этому мгновению, ждал: вдруг затрепещет душа, проснется генетическая память, шестое чувство или хотя бы покажется знакомым это место, однако сколько не прислушивался к себе — ничего подобного не происходило, возможно, оттого, что всю дорогу думал и заново прокручивал в сознании последний крутой разговор с Хамзатом. Начальник охраны не хотел оставаться в машине, оставленной посередине разбитой торфянистой дороги, порывался идти с ним, причем так навязчиво, что вывел из терпения. Зубатый обложил его матом, приказал возвращаться домой и заниматься перевозкой вещей, мол, приедешь за мной через двое суток, и когда тот воспротивился, объявил об увольнении, развернулся и пошел в одиночку. Кавказский скакун запрядал ушами, задергал тонкой нервной головкой и взял с места в галоп.

Может, поэтому он шел и ничего в нем не трепетало, разве что в какой-то момент исчезло ощущение времени, да и то потому, что вокруг не было никаких знаков — столбов электролинии, антенн на крышах, техники на улице. То ли шестнадцатый, то ли девятнадцатый век. Но стоило спуститься с горы к реке и взглянуть на деревню поближе, как время вернулось, и тут же обнаружились следы колхозной цивилизации. Сквозь высокий засыхающий чертополох проглядывали обрушенные силосные ямы, остовы комбайнов, кирпичные столбы от разрушенных коровников, еще какое-то железо, конструкции, постройки неизвестного назначения, и все это уже врастало и уходило в землю.

И большая часть домов стоит с заколоченными, а то и выбитыми окнами…

И ладно бы водная преграда впереди — саму дорогу, связывающую с миром, давно размыло ливнями и весенними водами, в глубоких логах и низких местах она превратилась в болото, и судя по следам, здесь передвигались в основном на конной тяге. И между прочим, ездили вброд через реку!

Зубатый пошел по тележным следам и через двести метров, напротив заброшенной фермы, обнаружил брод. Река в этом месте текла быстрее, и от солнечных лучей проглядывало дно. Он нашел палку, забрел, сколько можно было в охотничьих ботинках и проверил дно — глубоко. Только на коне или в крайнем случае, на машине, и вода ледяная.

На той стороне, чуть левее, видны были деревянные лодки, но ни единого человека и при этом, на въезде в деревню, словно некий знак, занесенный из будущего, торчал дорожный указатель, не простреленный, не ржавый, с отчетливыми синими буквами по белому фону — Соринская Пустынь. Вероятно, поставили, чтобы хоть кто-нибудь узнал, что еще существует на свете такое место…

— Эй, люди! — крикнул Зубатый. — Дайте лодку!

Кони на выпасе вскинули головы, насторожились и через минуту уже снова щипали увядающую траву.

— Перевезите! — еще раз крикнул и успокоился: кричать тут бесполезно.

Он ушел от брода вверх по реке, к тому месту, где на другом берегу стояли привязанными еще несколько лодок, но и там, у высоких, красивых домов не было ни единого человека, хотя виднелась крыша белой машины.

Прошло полчаса, но на улице не появилось ни души. Зубатый ходил по берегу взад вперед, пока не заметил бегущего по огородам мальчишку.

— Эй, парень! — крикнул. — Перевези!

Тот на миг остановился и побежал дальше.

Наконец, возле фермы появился мужчина в дождевике и с топором. Он пробрался сквозь крапиву и стал отдирать доски с высоких деревянных ворот. Слышен был певучий скрип гвоздей, треск и непонятное ворчание — на реке всегда хорошо слышно, однако когда Зубатый позвал мужика, тот даже не оглянулся. И лишь когда оторвал несколько досок и взвалил на спину, вдруг заметил и повернулся.

— Чего тебе?

— Мне бы к вам переехать, на ту сторону!

— К кому пришел? — строго спросил он.

— А хоть бы и к тебе. Я тут никого не знаю.

— Чего же тогда приперся?

— Родню ищу, — признался Зубатый. — Моя фамилия — Зубатый.

— Ну и что? Моя фамилия тоже Зубатый, Иван Михайлович.

— Вдруг мы родственники?

— Однофамильцы, — отрезал тот.

— А если нет?

— Сейчас, доски отнесу, — подумав, согласился мужик. — Только у меня лодка течет.

Он нес доски вдоль берега, а Зубатый шел за ним по противоположной стороне, пока он не скрылся во дворе крайнего дома. Появился минут через десять, в шляпе, спустился к реке, не спеша вычерпал воду из лодки, сел на весла и поплыл.

На вид это был типичный колхозный начальник шестидесятых годов: выбритое до блеска морщинистое лицо, пиджак, галстук, шляпа и брезентовый дождевик — все старое, протертое на сгибах, но выстиранное и наверняка откатанное вальком. А по возрасту ему было за семьдесят, хотя издалека выглядел молодо и чем-то напомнил отца, когда тот после освоения казахстанской целины переоделся из не модного уже к тому времени военного френча в цивильную одежду, к которой впоследствии постепенно привык, но так и не научился носить.

Старик оглядел его с ног до головы, хмыкнул.

— Вроде и впрямь Зубатый по породе… Ну, садись.

Оттолкнувшись от берега, Зубатый прыгнул в лодку и тут же получил матерок.

— Опрокинешь ведь, леший!

— Извините…

Иван Михайлович поворчал и скоро успокоился. Греб он мощно, умело — видно сразу, на реке вырос и был еще в силе.

— Ну и чей ты, Зубатый? — спросил он.

— Алексея Николаевича сын.

— Какого Алексея Николаевича?

— Возможно, вы его не знаете. Но Николая Васильевича должны знать. Старик грести перестал.

— И такого не слыхал… Какой-то ты подозрительный, парень.

— Как это? Детский дом здесь был? Ну, или детская колония для беспризорников?

— А что тебе колония?

Он не греб, но лодка уже ткнулась в берег. Зубатый сделал паузу, перевел дух.

— Ладно, а слыхали о Василии Федоровиче Зубатом?

— Что про него слышать? На том краю живет, — он махнул рукой.

— Это мой прадед!

— Кто? Васька прадед?!

— Василий Федорович Зубатый!

— Тебе лет-то сколь, парень? Полста уж всяко есть, а Васька со мной с одного года! Прадеда нашел…

— Тогда мне нужен другой Василий Федорович, ему должно быть лет сто десять.

— Ну ты загнул! Столько у нас не живут. Это где-нибудь на Кавказе…

— Неужели здесь не слышали о старце? Высокий, седой, длинная белая борода, босым ходил…

Лодка ткнулась носом в берег, Зубатый вышел на сушу, подтянул за цепь. Не бросая весла, старик выбрался из лодки, выгнул грудь и распахнул дождевик, показывая орден Отечественной войны.

— Все названные тобой граждане в нашей деревне не проживают. Это я тебе как председатель сельсовета говорю, с сорокалетним стажем. Предьяви-ка документы!

Губернаторское удостоверение он давно сдал, в кармане оставался один документ — члена Совета Федерации, который он и предъявил старику. Тот вылез на берег, не забыв приткнуть лодку, внимательно прочитал вслух, что написано, и не поверил, поскольку никогда ничего подобного в руках не держал и о чиновниках такого ранга представление имел смутное. Однако не испугался, не смутился, а вернул удостоверение и сомнительно покрякал.

— Кто знает, кто ты есть… Однофамилец.

— Ну так расскажи про моих родственников, Иван Михайлович!

— Что я тебе скажу? Ничего не скажу…

— Говоришь, председателем сорок лет…

— На моей памяти таких не бывало!

— А жестянщики-медники когда-нибудь в Соринской Пустыни жили?

Старик сделал стойку, но тут же хитровато отвел глаза — что-то скрывал!

— Да вроде жили… Кто их знает? Жестянщики… Что-то не помню таких. У нас гончарня стояла, шорная мастерская, обозный цех…

— А если поточнее? Были медники?

— Дак это еще до революции, и не у нас, а при монастыре были кустарные мастерские, — Иван Михайлович терял интерес к разговору и помаленьку отступал к своему двору. — Я что? Маленький был, не помню…

Зубатый пошел за ним.

— А в каком месте колония стояла?

— Колония? Так твоя родня в колонии была?

— Мой дед там воспитывался, Николай Васильевич.

— Вот оно что, — удивленно протянул старик. — Они ж там все поумирали!

— Кто поумирал?

— Да эти, воспитанники. Мор был!

— Не знаю, мой дед жив остался, потом жил в Липецкой области, оттуда на фронт ушел и не вернулся…

— Так он у тебя беспризорник был?

— Отец рассказывал…

— Тогда он не наш, не соринский!

— Но фамилия — Зубатый!

— Погоди, если твой дед в беспризорники попал, значит, осиротел?

— Наверное, так…

— Что-то я такой истории в наших краях не слыхал. Как, говоришь, прадеда звали?

— Василий Федорович.

— Нет, один есть, а второго не помню.

— Хорошо, а где была колония?

— Это не в самой деревне! — чему-то обрадовался старик и махнул рукой в сторону реки. — Тоже в монастыре располагалась. Километров семь будет отсюда! Ты иди, иди, там поспрашивай.

— Люди-то в монастыре есть?

— Откуда? Зернохранилище закрыли, так давно пустой стоит.

— У кого же я поспрашиваю? Иван Михайлович направился в свой двор, Зубатый не отставал.

— Там что, тоже поселок?

Оказавшись во дворе, он неожиданно увидел, что на верстаке под навесом стоит новенький гроб без крышки.

— Ты иди, иди отсюда! — застрожился Иван Михайлович. — Некогда мне с тобой!

— Ну, ладно, — согласился Зубатый, — Спасибо за лодку. Может, заплатить нужно?

— Не надо мне денег, иди!

— А кому гроб мастеришь?

— Хоть бы и себе! — проворчал старик. — Давай, вали, Совет Федерации…

Зубатый пожал плечами и пошел вдоль по улице: власть тут была не в авторитете, а прародина — если это была она — встречала, как чужого и это вызывало печаль. Он миновал две усадьбы и заметил старушку, выметающую двор — маленькая, седенькая, в валенках с галошами. Он подошел к штакетному заборчику, облокотился и поздоровался, но хозяйка головы не подняла, шаркая метлой.

— Мамаша, можно вас на минуту? — громче сказал он.

Бабушка вроде бы даже в его сторону посмотрела и ничего не заметила, Зубатый постоял, пожал плечами и двинулся дальше, высматривая людей. В середине деревни возле усадьбы стоял колесный трактор с телегой и чувствовалось: здесь живет молодой и домовитый хозяин. Однако на стук вышел мальчишка лет двенадцати и на вопрос, где отец, ответил с веселой легкостью:

— Собакам сено косит!

Засмеялся и убежал. Часть домов в деревне была заброшена, в нескольких жили и с десяток давно превратились в дачи, уже законсервированные на зиму. Зубатый еще раз попытал счастья, постучавшись в дверь ладного, ухоженного пятистенника с зеленой крышей, возле которого стояла чистенькая «Нива» (как-то ведь проехала сюда! ), но и тут встретили хмуро. По виду городской мужчина, припозднившийся дачник, смерил его взглядом, закинул в багажник полупустой рюкзак и спросил так, что отбил всякую охоту разговаривать:

— Что вам надо? Ну что?

— Где тут дорога в монастырь? — только и нашелся Зубатый, удивленный крайним раздражением.

Тот еще раз взглянул с ненавистью и, подчеркивая остроту ума, язвительно выговорил:

— Дорога в монастырь лежит через грехи. — Сел в машину и, развернувшись, опустил стекло, сдобрился из мужской солидарности. — Иди вон там, вдоль берега, по столбам.

В это время на крыльцо вышла пожилая и с виду интеллигентная женщина, взглянула презрительно и бросила что-то похожее на «подлец» или «подонок», однако «Нива» уже мчалась вдоль улицы и получилось так, что слова прозвучали в сторону Зубатого.

— За что же меня-то? — спросил он с усмешкой.

— Извините, это к вам не относится, — сердито произнесла она и проводила гневными глазами удаляющуюся машину. — Забудьте к нам дорогу, негодяй!

Развивать чужую ссору или даже присутствовать при ней настроения не было, потому Зубатый обогнул усадьбу, направляясь к реке, и пока не скрылся за колхозными сараями, все чувствовал на себе тяжелый, угнетающий взор пожилой хозяйки пятистенника. Хотелось оглянуться, и он потом оглядывался, но скандальный дом уже заслонил ржавеющий ангар, а зарастающий проселок возле заброшенной линии электропередач змеился вдоль высокого берега и тянул куда-то в молодые сосновые боры, по вечернему пронизанные солнцем и оттого красные. В лесу было тихо и сухо, Зубатый незаметно перестал вспоминать неприветливую Соринскую Пустынь и навязчивого Хамзата, дышал по-летнему хвойным воздухом, рвал и ел переспелую бруснику и постепенно успокаивался. И когда рядом внезапно и резко зацокала белка, прыгнув с земли на дерево, он неподдельно вздрогнул от испуга, засмеялся и с этого мгновения заметил, что идет и непроизвольно улыбается, чего не было давным-давно.

Он не заметил, как и дорога, и длинный ряд деревянных столбов кончились, вдруг оборвавшись у подошвы высокого, безлесного холма, на вершине которого виднелись явно церковного вида постройки. Траву здесь не косили и не выбивали скотом много лет, поэтому она вымахала в человеческий рост и стояла непроходимой стеной, напрямую не продраться, и он двинулся дальше по проселку, уходящему вдоль подошвы холма. Через пять минут он увидел впереди какой-то частокол, торчащий из травы, и не сразу понял, что попал на кладбище, сбегающее по склону к лесу. Старая его часть давно заросла, а новая, нижняя, еще белела свежими крестами, яркими пластиковыми и пожелтевшими еловыми венками.

Пришлось вернуться и пойти кромкой леса, огибая открытое место, и когда впереди блеснуло широкое, с тонкой линией другого берега синее озеро, Зубатый наконец-то рассмотрел монастырь — низкие строения красного кирпича с дырявыми шиферными крышами вместо колокольни и церковных куполов. Остатки стен и построек еще торчали из буйных засыхающих трав и по их гребню росли высокие и гибкие рябины, нагруженные ягодами.

Несмотря на старость и запустение, отмытый дождями кирпич казался алым, яркими пятнами, словно брызги крови, рдели на солнце гроздья рябины, и само солнце, заваливаясь за противоположный берег, горело красноватым пламенем остывающего металла.

И ни единой живой души! Даже птица не перепорхнет, мышь не зашуршит — воистину Пустыня.

То, что он ждал всю дорогу, покой и душевный трепет, нахлынули незаметно, и когда все это почувствовалось, Зубатый обнаружил, как начинает стремительно темнеть, и состояние, которое можно было назвать благодатью, улетучивается вместе со светом. Вдоль берега озера оказалась хорошо набитая тропа, по которой он и поднялся к ближайшему каменному надолбу. А забравшись наверх, понял, что вокруг лишь руины и нет места, где можно переночевать. Вместе с ушедшим солнцем от глубокого потемневшего озера потянуло холодом, и на зреющем темнотой небе проступили льдистые и низкие звезды. Еще минут десять, сбившись с тропы, он продирался сквозь заросли, озираясь с мальчишеским испугом, пока зарево не погасло и землю не накрыло суровым сукном солдатского одеяла.

В голове постукивала назойливая и будто кем-то продиктованная мысль — ночью здесь оставаться нельзя. Нельзя! Подгоняемый ею и подавляя желание оглянуться, он выпутался из зарослей и лишь на опушке леса обернулся — по всему открытому пространству, где когда-то стоял монастырь, откуда-то снизу, от корней трав поднимались и светились неясные огоньки, словно оброненные китайские фонарики.

Дорога далеко уходила от реки, и в бору оказалось настолько темно, что он сначала шел с вытянутыми руками, боясь удариться о дерево, и только когда вышел на проселок, стал ориентироваться по белым песчаным колеям, рыщущим между столбов. Он шел и думал, что обязательно придет сюда завтра, днем, все обойдет, посмотрит, поскольку в этом месте что-то есть, что-то притягивает — память ли о предках или сам разрушенный монастырь, намеленное место, как бы сказала Снегурка. Между тем начало холодать, и когда Зубатый вышел на поле, услышал, как под ногами хрустит подмороженная трава. Земля под открывшимся звездным небом белела от инея, а на реке у берега шуршал тонкий лед. В темной, непроглядной деревне горело всего три огонька, очень похожих на те, что мерцали в траве монастырского двора, ночь лишила пространство всяческих ориентиров и казалось, эти светлячки парят над землей. Только сейчас он подумал о ночлеге и вдруг отчетливо представил, что ждать утра придется возле костра — зря погорячился и отправил Хамзата! Народ в деревне негостеприимный, вряд ли кто пустит, тем паче, ночью, и все-таки он выбрал ближний светлячок и пошел напрямую, переступая через разрушенные поскотины.

Зубатый был уверен, что перед ним тот самый красивый пятистенник с зеленой крышей — кажется, рамные переплеты в светящихся окнах те же, вычурные, лучистые, и заборчик палисадника похож, и растворенная калитка знакома. Желания входить сюда не было, вечером здесь кипели страсти, и вряд ли теперь наступил покой, но оглядевшись, он понял, что стучаться больше некуда: пока шел, два других огонька погасли. К тому же окна в доме и входные двери почему-то были распахнуты, несмотря на конец октября и ночной морозец. Зубатый поднялся на высокое крыльцо, прошел темные сени, ориентируясь на светлый дверной проем и здесь постучал в косяк.

— Можно к вам? Здравствуйте.

Никто не ответил, хотя в доме чувствовалось присутствие людей и вроде бы доносился приглушенный, монотонный голос, то ли напевающий, то ли ворчащий. Он переступил порог и оказался в освещенной передней, где на полу сидел к нему спиной и умывался огромный рыжий кот. Деревенский половичок вел к дверному проему, прикрытому вздувающимися от сквозняка ситцевыми занавесками.

— Хозяева, пустите переночевать, — Зубатый снял кепку и раздвинул занавески.

Сначала он увидел задернутое простыней зеркало прямо перед входом, и потом, слева, у распахнутых окон, гроб на табуретках. Три старухи в шалях и зимних пальто сидели возле, одна у изголовья покойного нараспев читала молитвы из черной книжки. Все это было настолько неожиданно, что Зубатый на минуту замер, не зная, как поступить — поздороваться или тихо уйти, пока не заметили, ибо ночевать здесь нельзя. Он не хотел смотреть на покойного, однако взгляд сам отыскал его желтое лицо: это был глубокий старик с редкими седенькими волосами, возраст и смерть сделали свое дело — разгладили и вовсе убрали отличительные признаки и теперь он просто походил на мертвеца.

Вот кому делал гроб зловредный Иван Михайлович…

Он бы ушел, но секундой раньше от гроба встала одна из старух, и Зубатый узнал ту интеллигентную пожилую женщину, что ругалась вслед уезжающей «Ниве».

— Вы зачем сюда вошли?

— Извините, не знал, — он почувствовал себя виноватым и маленьким. — Искал, где переночевать…

Женщина (назвать такую старухой невозможно) пристально посмотрела ему в лицо.

— А это опять вы…Что вы тут ходите?

— Простите, у вас горе, я не вовремя, — Зубатый хотел выйти, но она остановила властным голосом:

— Постойте! Что вы ищете?

— Переночевать.

Женщина будто сдобрилась, но тон остался прежним

— Хорошо, ступайте ко мне в дом. Скажите Елене, я прислала.

— Спасибо. А где ваш дом?

— Как где? Вы же были сегодня возле него.

Он сообразил, что в темноте перепутал дома, поблагодарил и с облегчением покинул скорбный пятистенник. И только оказавшись на улице, он будто споткнулся от внезапной мысли: а что если этот покойник — его прадед, юродивый старец?!

Было желание немедленно вернуться и спросить, но Зубатый насильно развернул себя и повел к калитке — нет, такое совпадение невозможно! И вообще невозможно, чтобы его отпустили домой умирать или отдали тело, так необходимое клинике бессмертия для изучения и исследований. И все равно надо было хотя бы имя покойного спросить…

Поплутав в темных лабиринтах изгородей и заплотов, он наконец-то выбрался на центральную улицу, почти сразу нашел знакомый пятистенник и нащупал ногами колеи от «Нивы», подъезжавшей к воротам. Света в окнах не было, однако в доме топилась печь, из трубы валил дым и вылетали искры. Хороший хозяин не ляжет спать, пока не протопит печь и не закроет трубу, значит, домочадцы сумерничали. Зубатый постучал в дверь и буквально через секунду загорелся свет, вспыхнула лампочка над крыльцом.

— Мама, ты? — спросил из-за двери женский голос.

— Нет, но она прислала меня к вам, — Зубатый опасался напугать хозяйку и, кажется, напугал. — Вас зовут Елена?

— Кто там? Вы кто? — голос аж зазвенел.

— Меня прислала ваша мама, — совсем уж бестолково стал объяснять он. — Я был в доме, где покойник…

— Что вам нужно?

— Переночевать.

— Я вас не пущу! Идите отсюда. А то мужа позову!

— Ваш муж уехал еще вечером, — не задумываясь о последствиях, предположил Зубатый.

Женщина тревожно затихла, и голос, раздавшийся через минуту, был хрипловатый, надломленный, со слезами.

— Что вы хотите? Ну, что?..

— Мне некуда идти. Я приезжий.

— Но почему пришли к нам? Здесь что, гостиница?

— Я только что разговаривал с вашей матерью. Она сказала, чтобы шел сюда, к вам, и попросил Елену впустить.

— Нет, все равно не открою, — лишь через полминуты отозвалась женщина. — Кто вы такой?

— Моя фамилия Зубатый, Анатолий Алексеевич, — объяснил он, полагая, что местная фамилия сработает. — Корнями я отсюда, из Соринской Пустыни…

Она договорить не дала.

— Пожалуйста, уходите, я не впущу! Не хочу никого видеть.

— А можно на крыльце посидеть? Ваша мама придет и пустит.

Вместо ответа послышался стук двери, и все стихло. Скоро в доме выключил свет, однако лампочка над головой горела, и оттого казалось, что он стоит на освещенной сцене и держит паузу. Зубатый сел на ступеньки, натянул на голову капюшон, подобрал колени и поджал к животу руки: куртка была теплая, но пока шел — пропотел и теперь спину холодило. Одно из окон выходило на крыльцо, за стеклом просвечивалась белая шторка, и он неотрывно смотрел, не колыхнется ли, не подойдет ли кто, однако внутри дома был полный штиль. Минуло четверть часа, и он уж подумывал, не уйти ли куда-нибудь за деревню, где можно развести костер и если не поспать, то погреться, как в сенях снова хлопнула дверь. Голос был негромкий, усталый и подавленный, словно у наплакавшегося ребенка.

— Что вы сидите? Что ждете?

— Маму, — отозвался Зубатый.

— Какую маму?

— Которая сейчас возле покойного. Не знаю, как ее зовут.

— Она до утра не придет.

— Буду ждать до утра, — он почувствовал, что вместе с усталостью голос женщины подобрел. — Кстати, Елена, а как его звали?

— Кого?

— Усопшего?

— Зачем это вам? Хотите разговорить, вызвать доверие? Чтобы открыла?

— Нет, я ищу своего прадеда, — неожиданно для себя признался Зубатый. — Или хотя бы какое-то известие о нем. Сегодня увидел покойного и подумал — вдруг он?

— Это не ваш прадед, — уверенно заявила женщина. — Он безродный.

— Так не бывает.

— Почему? Илиодор был последним иноком Соринской Пустыни. И в монастырь попал еще в юности. Детей не имел…

У Зубатого от предчувствия удачи зажгло под ложечкой.

— Как его мирское имя?

— Никто не знает. Да и он сам забыл.

— Сколько ему было лет?

— Возможно, около ста…

— Жаль, он должен был знать моего прадеда…

— Не исключено…

— А где инок жил все это время?

Вдруг скажет, по миру бродил, в больницах содержался…

С той стороны ничего не сказали, но ручка замка щелкнула, и дверь отворилась. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти в ярком спортивном костюме, несмотря на дачный вид, с бигудями, повязанными платочком, взор такой же спокойный, открытый и пристальный, как у матери. И такая же барственная стойка.

— Входите, — обронила она и пошла вперед.

Тепло в доме он ощутил сначала лицом, а когда снял куртку, то и спиной, в передней топилась голландка, возле открытой дверцы стояла скамеечка, на полу — кофе и сигареты.

— Только тихо, — предупредила, приложив палец к губам. — Мальчик спит…

Зубатый стащил ботинки, на цыпочках прошел к печке и сел на скамейку. Елена куда-то удалилась, а он сидел перед огнем, грел лицо, колени и руки, и через несколько минут почувствовал, как наваливается сон и падает голова. И это в такой момент! Ведь и впрямь подумает, что втерся в доверие, выпросился, чтобы поспать в тепле. Надо бы расспросить хозяйку о Соринской Пустыни, о монахах, об умершем старичке, наконец, о юродивом старце; он же сидел, клевал носом и ничего не мог поделать с собой, ощущая бездумное умиротворение. Даже мысль о дочери, о напророченной опасности не бодрила. Сквозь дрему он будто слышал детский голос и топот босых ножек по деревянному полу, несколько раз ясно прозвучала фраза «Мама, я не хочу спать», или сам выговаривал эти слова, пытаясь отогнать сон? Еще отметилось в сознании, как чьи-то руки раскидывают постель на полу — тут же, в передней, возле печки, все остальное пропало, едва он положил голову на подушку.

Проснулся он от холода и обнаружил, что спит одетым на матраце, без одеяла, за окном уже светлеет, а Елена закладывает дрова в печь.

— Наверное, замерзли? Дом у нас ужасно холодный, — сказала она, заметив, что ночной гость проснулся. — Низ весь прогнил, из подпола дует…

— А снаружи такой красивый, — проговорил он хрипловато.

— Всего лишь фасад… Как зиму перезимуем?

— Я подумал, это у вас летняя дача, — Зубатый сел и отер лицо.

— Это и есть дача…

Он сразу вспомнил вчерашний конфликт возле дома и замолчал. Кажется, на эту семью обрушилось сразу все — полный разлад, смерть последнего инока, должно быть, близкого человека, участь зимовать в холодном доме, а тут еще гость с неба свалился…

В это время из комнаты выбежал мальчик лет четырех, с разбега бросился к матери и вдруг увидел чужого.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒