Сергей Трофимович Алексеев 6 страница

— Не хотел бы называть имени по телефону. — отозвался незнакомец. — Могу сказать одно: ваш номер мобильного получил от Снегурки около часа назад.

Это звучало, как пароль.

— Почему сама не позвонила?

— Возможно, еще позвонит. Сейчас она на вечерней службе.

Встретиться договорились через сорок минут на дальней и малолюдной Сенной улице, и потому Зубатый сразу же вызвал машину. Уже на пороге из глубин дома возникла Катя и отыграла испуг, боль и безысходное одиночество.

— Ты куда? Не отпущу! Мне так страшно одной! Сейчас буду звонить Маше, а вдруг она не проснулась? Я умру!

— Скоро буду, — как всегда обронил он.

— У тебя нет сердца. У тебя!.. нет!.. сердца!

Она была хорошей ученицей Ал. Михайлова, умела забивать гвозди в сознание зрителя: всю дорогу последние слова Кати звучали в ушах и хотелось вернуться, утешить ее, взять на руки, пожалеть, как маленького, плачущего и уже — чужого ребенка.

На Сенной возле аптеки маячила одинокая фигура мужчины, который увидев джип, оживился — знал машину губернатора. Прежде чем забраться в салон, незнакомец встал перед распахнутой дверцей и представился:

— Кремнин, Сергей Витальевич, врач-психиатр. Простите, что так поздно…

— Ничего, садитесь.

Внешне он напоминал поэта-декадента двадцатых годов: потрепанный, мятый плащ, длинный шарф, намотанный в несколько оборотов, шляпа с обвисшими полями, длинные волосы и тяжеловатые, малоподвижные глаза на бледном, без возраста, лице.

— Откуда вы знаете Морозову?

— Иногда встречаемся в храме…

— Понятно. Чем обязан?

— Со слов Зои Павловны мне известно, что вас интересует один наш пациент, — заговорил он, будто милицейский протокол писал. — К сожалению, его подлинную фамилию установить не удалось, впрочем, как и другие данные. Мы проверяем всех безымянных больных, которые к нам попадают. Через МВД и службу розыска устанавливаем личность, чтобы отыскать родственников. Душевнобольные часто уходят из дома, особенно в сумеречном состоянии. Или теряют память, а их долго разыскивают… Понимаете, да? Но в данном случае ничего не вышло. Старца никто никогда не искал, и он, собственно, не терялся, а возник в нашем городе неизвестно откуда…

— Сам он как-то себя называл? — перебил Зубатый.

Кремнин засмущался, дернул плечами.

— Мы вынуждены относиться к заявлениям пациентов соответственно. Сейчас чаще всего к нам попадают Сталины, Горбачевы, Ельцины или их побочные дети. Наполенов совсем не стало…

— Сергей Витальевич, а кто был старец?

— Назвался вашим прадедом…

— Это я слышал, а фамилия?

— Зубатый, Василий Федорович… Но это нельзя принимать на веру!

— Почему? — спросил Зубатый, мысленно повторяя услышанное имя и как бы прислушиваясь к его звучанию.

— Ну, у нас есть своеобразный способ определения, методика, — замялся Кремнин. — Если человек называет имя и фамилию, но не в состоянии рассказать свою историю, объяснить происхождение, вспомнить родителей, год и место своего рождения… Чаще всего такое имя оказывается вымышленным. Они ведь живут в особом мире фантазий, грез, видений…

— И что, старец ничего этого рассказать не смог?

— Не смог или не захотел, — задумчиво проговорил врач.

— Но моего деда действительно звали Николай Васильевич Зубатый!

— Да, я знаю. И в сорок втором его убили под Ленинградом, когда вашему отцу было семь лет.

— А это откуда вам известно? — искренне изумился Зубатый.

— Извините, но я серьезно занимался этим вопросом, наводил справки, — смущенно объяснил врач. — И родом ваш дед из беспризорников, верно? Поэтому когда записывали, мог напутать. Известно точно, что ваш дед Николай Васильевич не знал места рождения, и ему в соответствующей графе записали адрес детской колонии — Соринская Пустынь. Так часто делали. Но даже если он правильно назвал имя, беда в том, что о вашем прадеде в архивах никаких сведений не сохранилось. Видимо, церковные документы утрачены…

Разум прочно зацепился за название Соринская Пустынь — значит, существует такое селение!

— Вы что, все это проверяли по личной инициативе? Из любопытства?

— Нет, сначала милиция засуетилась, посылали запросы. Но когда получили данные на четырех человек с именем Зубатый Василий Федорович, успокоились. Страна у нас большая, народу много. — Он как-то огорченно вздохнул. — Потом я сам пробовал искать, и правда, больше из любопытства. Не хотелось такого древнего старца оставить безродным. Но и корысть была: если бы мне удалось установить, что старец и в самом деле ваш прадед, у вас бы тогда сложилось совсем иное отношение к нашей больнице. Должен признаться, хотел попросить компьютер на отделение… Только у меня, к сожалению, ничего не вышло…

Он сделал долгую паузу и, не дождавшись вопросов, заговорил с ностальгией.

— Человеком он был удивительным, возможно, и в самом деле святым. Помню, все время птиц кормил, зимой и летом. Санитары его жалели, часто выпускали из палаты, так что он сам по себе гулял и по коридорам, и по двору. Соберет крошки и только выйдет на улицу, все птицы к нему! Сядут на руки, плечи, голову, облепят всего, трепещут крыльями и свистят, а он стоит и улыбается. Зимой у него птицы свистели — удивительно! И больные в окна таращатся… Или случается, в женском корпусе поднимется шум, драка — у нас такое бывает. Приведут старца, а он встанет на пороге, руки поднимет, и все замрут, потом расползутся по углам, и несколько часов ни звука. Без всяких препаратов…

Зубатый мысленно встряхнулся, откашлялся.

— Куда его перевели?

Кремнин снял шляпу, разгладил волосы, шумно и опять горько вздохнул.

— Поэтому я и попросил срочной встречи с вами, Анатолий Алексеевич… Даже если этот старец не ваш прадед, все равно хотелось, чтобы вы не оставили дело без внимания. Понимаете, когда я поговорил с Зоей Павловной, то сразу же пошел в наш архив и поднял историю болезни. Чтобы освежить в памяти детали. Нет, я и так отлично все помнил… А тут читаю — скончался и похоронен на больничном кладбище под номером! Вроде бы ничего удивительного, старый человек, но меня дата смутила — двадцать седьмое августа. В этот день старец еще был у меня на отделении, в Лыковке! И только на следующий день, по распоряжению Осипова, его перевели в центральный корпус на улице Ильичева. Но первого сентября я видел его там живым и здоровым! Правда, сидел он в одиночке и под замком. Примерно через неделю встречаю фельдшера из нашей бригады «скорой», она и говорит, что из командировки приехала, возили в Кащенко старого дедушку, которому больше ста десяти лет. Дескать, впервые видела такого долгожителя. А есть такая примета: если столетнего человека подержать за руку, то и сам столько проживешь. Она и смеется: всю дорогу до Москвы за его руку держалась… Разобрались, оказывается: нашего старца отвозила! То есть, он будто бы умер и похоронен, а на самом деле переведен в Кащенко, прошу заметить, с выпиской из истории болезни, которая до позавчерашнего дня находилась в архиве больницы, сам в руках держал. А вчера бесследно исчезла! Что это? Почему, зачем?

— А зачем? — помолчав, спросил Зубатый. — Из-за меня?

Декадент взмахом головы отбросил сползающие на лицо волосы.

— Нет. Из-за вас ему не стали присваивать имени, которым он назывался. Потому он значился везде безымянным, хотя санитарки звали его Василием Федоровичем… Я еще тогда подумал: зачем переводить старца в Кащенко, когда наша больница тоже республиканского значения и по многим показателям даже лучше, чем московская? По крайней мере, условия содержания больных, питание, уход заметно отличаются в нашу пользу. Теперь даже компьютер есть. Лекарств не хватает, так их нигде нет… Когда я обнаружил запись о смерти старца, меня это потрясло! Наутро пошел к Осипову, узнать, в чем дело, и только вошел в кабинет, как ему позвонила Зоя Павловна. И он при мне ей отказал, отправил к Шишкину. Это меня и спасло, не стал ничего говорить главврачу, а попробовал поискать аналоги, хотел решить для себя вопрос: случай это или система? Я работаю над докторской, потому могу пользоваться любыми архивами, материалами, и у меня сложились хорошие отношения с коллегами во всех отделениях… За один вчерашний день отыскал четыре подобных случая! И это без учета тех пациентов, которых отправили на сторону, в рабство…

Кремнин вдруг замолк — проговорился в пылу рассказа, выдал какой-то внутренний секрет.

— Не бойтесь, продолжайте, — подбодрил Зубатый. — Как это — в рабство?

— Да я не боюсь. Просто не хотел бы вас грузить всеми проблемами. Это уже в сравнении выглядит мелочью…

— Вы уже нагрузили. Так что валяйте дальше.

— Понимаете, к нам попадают молодые и физически здоровые люди, — заговорил врач и тут же поправился. — Но только физически. В быту их называют дебилами. Обычно поступают они по заявлениям родственников… Труднее всего этих пациентов прокормить — неумеренность в пище, а вы представляете, какой у нас рацион. Раньше производство было, коробочки клеили, какие-то деньги зарабатывали, но все закрыли. Приходится отдавать дебилов в строительные бригады и просто желающим гражданам. Они работают за одну кормежку, копают котлованы, таскают бетон, а ночью сидят под замком — по сути, рабство, но для больницы выгодно. Так вот эти четыре мертвых души как раз из такой категории: молодые, физически крепкие, но исчезли по той же схеме, что и старец. В двух случаях в истории записана дата смерти, еще в двух — больные по настоятельной просьбе переданы родственникам, под их ответственность. Проверил — все дети алкоголиков, осужденных или то и другое вместе. Воспитывались бабушками, в детских домах или вовсе на улице. В общем, безродные, которых никто не станет искать. На самом деле их всех куда-то отправили, и об этом знает каждый санитар в отделении… Вот, это вам.

Он вдруг достал из рукава плаща пластиковую папку с бумагами и положил Зубатому на колени.

— Что это? — не прикасаясь, спросил он.

— Я снял копии, для прокуратуры. Боюсь, и эти истории исчезнут.

— Почему вы сами не идете в прокуратуру?

— Меня раздавят, разотрут в пыль, и никто этого не заметит, — обреченно проговорил Кремнин. — Просто в один прекрасный день я сам окажусь в больничной палате. С вами они не сладят, да и прокурор вас услышит. А я помогу, мне люди верят…

— Как вы думаете, куда отправили этих больных? Врач раскрыл папку и полистал.

— Вот, направления на обследования сердца, печени… Всех внутренних органов. Выписаны одним числом, одним врачом, а результатов в истории нет. И снова, через десять дней, полный комплект направлений, в том числе, на дорогостоящие анализы, и опять ничего. А вот уже через месяц, в третий раз — какая забота о здоровье дураков! В нашей больнице даже рентгена нет, не то, что «узи». Значит, каждый день пациентов нужно возить в областную, а там свои больные, аппаратура и специалисты перегружены. То есть, любой анализ надо согласовывать с начальством и деньги платить… Прошу заметить, такая забота почему-то лишь о четырех безродных дебилах. У нас проводят обследования, но раз в год, по необходимости, не такие полные, и результаты обязательно будут вклеены рядом с направлением. Похоже, тут их собирали в отдельную историю… Должен пояснить: у человека очень четко разделены душа и тело, и болезни соответственно. Когда не варит голова, все остальные органы чаще всего, в порядке, если человек не злоупотреблял алкоголем и наркотиками…

— Дебилов можно разобрать на запчасти, — прервал его Зубатый. — Но со старца какой толк? Его что, тоже усиленно обследовали?

— Только при поступлении, в обязательном порядке…

— Видите, нестыковка…

— Но провели несколько специальных анализов для подтверждения возраста!

— А что особенного? Документов нет, сами говорите, устанавливали личность.

Кремнин как-то по мальчишески опустил голову, помял шляпу в руках.

— Вот так все думают, стереотип мышления. И прокурор тоже скажет… Были бы здесь результаты обследований! Я бы сам пошел… Но их не для того проводили, понимаете? Плохие результаты были бы здесь! А что их скрывать? Хорошие оставлять невыгодно!.. Удивляюсь, как еще направления остались? Оплошность или какой-то расчет, чтобы отбрехаться, если что… Но что касается старца, Анатолий Алексеевич, то в возрасте есть своя ценность.

— А что, и долгожительство можно пересадить, как почку?

— Пока нельзя, — ничуть не смутился врач. — Но работы в этом направлении ведутся. Вечность, бессмертие — мечта сильных мира сего и сверхзадача медицины.

— Пока что смахивает на фантастику, — отозвался Зубатый, чувствуя, как присутствие Кремнина начинает его тяготить. — Ну что же, документы возьму, кое-кому покажу, для консультации. Мы же с вами не криминалисты…

— Погодите, Анатолий Алексеевич! Я не все сказал! — глаза врача заблестели. — В последнее время приходится очень много читать специальной литературы… Самой разной. Что-то сразу забываешь, что-то откладывается… И я только вчера вспомнил! В одном американском медицинском журнале проскочило упоминание о частной клинике в России, которая исследует проблемы долгожительства. Вы что-нибудь слышали о такой? Уверен, нет. Спонсируют ее очень богатые и влиятельные люди, может, сами американцы. Иначе сейчас работать невозможно. Тем более, получать результаты. А они имеются, и неплохие. Потому что в другом, израильском журнале я нашел ссылку на методику исследований, которая существует в этой клинике. Сути ее не раскрывают, но оценивают очень высоко. Дождаться похвалы от израильских врачей!.. Но самое интересное оказалось в интервью крупного бизнесмена немецкого происхождения, живущего на Кипре. Думаю, мало кто услышал то, что он сказал на самом деле, перевод был неточный, суть пропала. А я услышал! Мне не нужен переводчик. Этот бизнесмен похвастался, что посетил в России клинику бессмертия. Да, именно так! И своими глазами увидел там трех русских долгожителей, одному из которых более ста двадцати лет! То есть, они содержатся при клинике. Вы понимаете, зачем? Нет, вы понимаете, что с ними делают?.. А вы говорите, нельзя пересадить!

Его страстные слова, манера говорить и даже болезненный блеск глаз казались липкими, обволакивающими и незаметно сковывали мысль, леденили сознание. Кремнин сделал паузу, успокоил дыхание и добавил проникающим, как радиация, шепотом:

— Чувствую, наш старец там, в клинике бессмертия. Нет, уверен в этом… Ну что вы молчите?

Зубатый не знал, что ему ответить, но думал, если все так, если этот полубезумный психиатр не бредит, то боги действительно спят…

Шахтерский Анжеро-Судженск за всю свою историю никогда не знал ни расцвета, ни упадка, и потому население его не испытывало ни взлетов, ни падений; полуподземная жизнь тянулась однообразной черной лентой, как угольный пласт, и если что-то проблескивало впереди, то чаще всего это оказывался антрацит.

Его и городом-то назвать было трудно — десяток низких, барачных поселков, окружающих шахты и своими окраинами смыкающихся в некий абстрактный центр. В каждом свои нравы, порядки, уличные короли, и упаси бог оказаться вечером одному в чужом районе да еще без ножика в кармане.

Крюков жил в поселке, который издавна назывался Шестой Колонией, в месте не самом разбойном, и все равно с детства ненавидел свою малую родину. Чтоб выжить здесь и самоутвердится, нужно было родиться бугаем с одной извилиной, а Костя рос хлипким, не драчливым, сидел дома и читал, поскольку мать ушла с шахты по болезни, работала библиотекарем и приносила книжки. Крюков боялся улицы и часто попадал под кулак даже возле своего дома, отчего отец все время посмеивался над ним, учил и заставлял драться. Он родился и вырос в таком же шахтном поселке, был не раз бит, бил и резал сам, сидел в колонии, а потом жизнь его разделилась на две половины — забой и запой, и так, пока не завалило в шахте.

Подобным образом здесь жили все, и Косте была уготована эта судьба, но чтобы доказать право даже на такую жизнь ничего не оставалось, как пойти в чужой поселок, подрезать двух-трех пацанов и отсидеть в колонии лет пять.

Тогда бы слава о нем разнеслась по Анжерке и Судженке, благо, что слухи распространялись по городу молниеносно, и никто уже не посмел бы тронуть его ни в одном поселке.

Однако Крюков до душевной дрожи не хотел драться, резать, тем паче сидеть в тюрьме и до безысходного страха боялся смерти. Всю анжерскую юность ему чудилось, что она поджидает его везде, стоит за каждым углом в виде пацана с ножиком, кастетом или обрезом. Этот страх рождал в нем своеобразную религиозность, которая, в свою очередь, создавала определенные обряды. Например, прежде чем выйти из дома, Крюков обязательно становился ногами на порог и спрыгивал с него, а у ворот трижды вопрошал: «Не на смерть ли я свою иду? » Ходить же по городу так или иначе приходилось — в школу, в магазин, за водой на колонку через три улицы, и если выход был удачным, никто не ударил, не оскорбил, не унизил, эта тайная вера становилась лишь крепче.

И одновременно, с такой же чувственной силой и страстью Крюков жаждал вырваться из постоянного страха и унижения. В школьной мастерской он вытачивал зековскую пиковину и горько плакал от отчаяния, и потом, со слезами, ходил с ней по своему поселку и иногда забредал в чужие, выискивая жертву. Рано или поздно ему бы кто-нибудь подвернулся и, пожалуй, он бы смог подрезать, но однажды ночью попал в облаву, по неопытности не успел скинуть пику, угодил на трое суток в милицию, где его отколотили по шее и почкам, чтобы не осталось следов, поставили на учет и отпустили под надзор участкового.

Это и решило Костину судьбу.

В то время на шахтерские городки приходила разнарядка, по которой одному неблагополучному подростку открывали маленький глазок на мир, напоминающий тюремный волчок — отправляли в суворовское училище. После отсидки в милиции Крюков больше не вытачивал ножей, с наступлением темноты не выходил на улицу, а главное, учился хорошо, потому выбор пал на него…

Свой город он презирал, однако ему нравилось туда возвращаться, а точнее, было приятно чувство, что он въезжает в него другим, сильным и независимым человеком, и все унижения, испытанные на его улицах, больше никогда-никогда не повторятся. В общем-то так и было на самом деле: он учился, рос и матерел, но стоило ему оказаться на анжерском вокзале, как вместе с запахом угля, дыма и угольного шлака, которым давно и навечно пропах город, в его душу проникал почти забытый страх юности. Он снова чувствовал себя подростком — обходил стороной или прятался, если замечал компанию пацанов, терялся и не мог достойно и толково ответить, когда встречал своих повзрослевших и уже смиренных жизнью врагов.

Так было, когда Крюков закончил суворовское, поступил в Высшее военное политическое училище (в командное не прошел по здоровью) и вернулся сюда курсантом. Думал, вот настал час, и теперь можно ходить по всей Анжерке и Судженке в любое время дня и ночи без заклинаний, без ожидания смерти и даже без пиковины в кармане. Но ничего подобного: в первый же вечер, едва вышел из Шестой Колонии, его прихватили возле кинотеатра, невзирая на форму, а может, из-за нее начали бить с непонятной, зверской жестокостью. В первый момент он не побежал из-за воспитанного в суворовском чувства чести, а потом уже не мог — взяли в кольцо.

Он впервые дрался по-настоящему, как учили, намотав на руку солдатский ремень, но скоро его сбили с ног, отпинали лежачего, после чего оттащили с дороги и бросили в палисадник. Какие-то люди подняли его и привели к матери, а слух мгновенно облетел весь город, что Костя Крюков хоть и надел форму, но слабак, и его можно лупить всем, кому не лень.

После этого он не появлялся в городе все четыре года учебы и приехал лейтенантом. На сей раз никто не тронул, поскольку дышать дымом отечества он предпочел возле собственного дома и, если выходил со двора, повторяя мысленно юношеские заклинания, то днем и не дальше Шестой Колонии.

И вот в третий раз он въезжал в родной город, можно сказать, на белом коне — на представительской «Волге», впереди которой мчалась милицейская машина с мигалками, поскольку был депутатом Госдумы, и хоть избирался от другой области и приехал, чтобы забрать маму в Москву, но принимали земляка со всеми почестями. На вечер была назначена встреча с горожанами, после которой планировался небольшой банкет, и Крюков впервые ощутил толчок чувства, похожего на любовь к своему городу.

Но в это время бастовали шахтеры, и когда его подвезли к Дому культуры, «Волгу» взяли в кольцо, пропороли колеса и, несмотря на местную ленивую милицию, продержали в машине пять часов, глуша криками и стуком касок по крыше. Крюков пытался разговаривать, объяснял, что он не может выдать им зарплату и отправить президента в отставку — в него полетели куски угля. Тогда он выхватил у милиционера резиновую палку и закричал, потрясая ею над головой:

— Да вы же его сами выбрали! Вы, шахтеры, привели его к власти! Он въехал в Кремль на ваших спинах!

Но эти черные, рукастые, с вечной угольной пылью вокруг глаз люди всегда были правы, не хотели слушать правды о себе и не хотели быть обманутыми, поэтому выхлестывали на своего земляка всю накопившуюся, неуемную злобу, которую уже не выплеснуть в простой уличной драке.

Приехавший из Кемерова ОМОН протаранил коридор, депутата вызволили и отвезли к матери, выставили охрану, но шахтеры нашли его и там, пришли с женами и детьми, разожгли на улице и огороде костры и простояли так всю ночь. А Крюков сидел дома, взаперти, под охраной милиционеров и вышел только утром, когда приехал сам губернатор, пообещал выдать какие-то деньги из резерва и уговорил шахтеров разойтись.

Мать наотрез отказалась переезжать в Москву, и он уехал один, оставив Анжеро-Судженск еще на четыре года.

Теперь он возвращался с двумя спутниками — помощниками-телохранителями, заранее предупредив кемеровского губернатора о своем визите, и тот по телефону вроде бы дал согласие принять коллегу, однако в аэропорту Крюкова встретил лишь водитель микроавтобуса, которому поручили свезти гостя в Анжеро-Судженск.

И только!

В первый момент он испытал что-то вроде шока. С губернатором они были в хороших отношениях: он изредка обращался к «чужому» депутату, чтоб протолкнуть какой-то вопрос в Министерстве топливной промышленности, и Крюков проталкивал, как шахтерский сын, доставая министра запросами. В свою очередь, и он однажды попросил губернатора дать матери благоустроенное жилье, так как ей трудно уже топить углем и таскать воду. Губернатор квартиру не дал, но сделал капитальный ремонт старого шахтерского дома, подключил к отоплению и воде, мол, так хоть у старухи огород останется, что ей на пятый этаж ползать? Только вот телефон установить не смог, слишком далеко линию тянуть.

В общем-то, отношения были нормальные, а тут принимает, как бедного родственника! Мог бы заместителя послать или, на худой случай, главу Анжеро-Судженска…

Конечно, обижаться было глупо и неуместно, и он это понимал: все-таки ехал неофициально и по делу исключительно личному, какая тут может быть помпа? Однако чутьем прошедшего сквозь унижения человека уловил тревожный сигнал. Это все равно, если бы он подрезал кого-нибудь, отсидел срок и, вернувшись, не увидел восхищенных глаз пацанов.

В городе за прошедшие годы ничего не изменилось, разве что бревенчатые дома почернели еще больше, каменные еще сильнее облупились и чуть подросли терриконы возле шахт. По улицам ходили те же самые приземистые, квадратные мужики с накрашенными пылью глазами, брели сутулые женщины в зимних пальто, порхали стайки пацанов со шкодливыми рожицами. И над всем этим реял вездесущий специфический дым от сгоревшего каменного угля: город дымил многими сотнями печных труб, как в средние века.

Казенный родительский дом — двухквартирный барак — не мог бы изменить ни один ремонт; он так и стоял в конце переулка, по-шахтерски черный, приземистый, глядя окнами на заснеженные, пестрые терриконы. У Крюкова сжалось сердце и защемило под ложечкой, будто он не на родную землю встал — на край пропасти — и вниз заглянул.

Последнее письмо от матери пришло еще в начале сентября, но шла предвыборная кампания, и оно увязло где-то среди бумаг, попав в руки всего неделю назад. Она писала, что выкопала картошку и слегла, и вот теперь находится в больнице, где кормят плохо и почти не лечат, поэтому будет проситься домой, надо бы капусту убрать.

Не успела или не смогла — из-под снега торчали замерзшие, зеленые кочаны…

Помощников своих он отправил в магазин, вошел один в полутемные сени, нащупал ручку и отворил дверь. В нос ударил знакомый с детства запах лекарств: еще в молодости мать заработала на шахте силикоз, ушла в библиотеку, где было ничуть не лучше от книжной пыли, и лечилась всю жизнь от десятка сопутствующих заболеваний.

На кухне, за столом, сидела маленькая, сморщенная старушка в сильных очках и перебирала гречневую крупу. А ей еще и шестидесяти не было…

— Мама? — недоверчиво позвал Крюков.

— Ой! — испугалась она. — Кто пришел? Поля, ты что ли?

Видимо, последние годы сказались и на зрении.

— Нет, это я, мама, Костя.

— Костя?.. Господи! Мне почудилось, соседка пришла… А ты не обманываешь? Не вижу, так все хотят обмануть…

Крюков обнял мать и со странным, отвлеченным чувством ощутил под руками костлявое подростковое и чужое тельце.

— Вот, за тобой приехал, мам…

— Как за мной? — она слабо трепыхнулась.

— Все, увезу тебя отсюда, будешь жить со мной.

Мать высвободилась, сняла очки. В прошлые его приезды она не давала говорить и ничего слушать не хотела — часа два насмотреться не могла и все ласкала его, держала за руку, смеялась и плакала одновременно, причитая и радуясь.

— Я никуда не поеду, — решительно заявила она. Он понял, что зря вот так, сразу и здравствуй не сказав, заговорил об этом и отступил.

— Ладно, мы потом все обсудим, — он снял пальто, хотя в доме было прохладно, сел к столу и взял ее руки. — Ну как ты живешь?

— Да сейчас полегчало, хожу вот, — жалобно проговорила она. — Весь сентябрь пластом пролежала, Поля меня с ложечки кормила. Думала, не встану. А вот хожу понемногу…

— А где болит, мам?

— Везде болит, сама уж не знаю, — она отняла руки, надела очки и взялась за крупу. — Скорей бы помереть…

Ее холод и отрешенность были чужими, возможно, потому и сама она будто очужела…

— Рано помирать собралась! — бодро сказал Крюков, чувствуя опустошение.

Она, как мышка, пошуршала зернышками.

— Я ведь и сейчас не живу, а будто в клеть зашла и вот-вот вниз поеду. В переходном мире существую. Земное уже не волнует, а небесное еще неосознанно и непонятно.

Крюкова ознобило от таких слов — она никогда не говорила с таким философским пафосом, и казалось, слов таких не знает.

— Что так плохо топят? — пощупал батарею. — Ледяная…

— Скоро включить обещали. Угля не хватает.

— В Анжерке не хватает угля?!

— Дорогой стал. Ребята ходят по улицам, ведрами продают. Бизнес. Ворованный, конечно…Так я купила четыре. Подтапливаю…

Внутри следы ремонта оказались заметнее: прямо из кухни появилась дверь в пристройку, которой не было, и выгородка у входа появилась, вероятно, ванная с туалетом. Он заглянул в комнату — все как и тридцать лет назад: две железных кровати, диван с деревянной спинкой, стол и тяжелые, самодельные стулья. На стенках его фотографии, в основном, курсантских и офицерских времен, собранные по-деревенски, в большие рамы под стеклом…

После первой неудачной попытки перевезти мать в Москву Крюков искренне хотел скрасить ее одиночество и перед отъездом купил новый телевизор, видеомагнитофон со старыми фильмами и пошутил, дескать, будешь смотреть меня на экране, чтобы не скучала. Она тогда была испугана шахтерской демонстрацией возле дома, а тут обрадовалась, мол, теперь все сериалы мои, а то ведь встаешь утром и не знаешь, как убить время до вечера.

— Где же твоя техника? — спросил он будто невзначай. — Сломалась, что ли?

— Украли, — бездумно обронила мать. — Когда лежала пластом, какие-то ребята пришли и все взяли. Дверь не запирала, чтобы соседям замок ломать не пришлось, когда умру…

— Какие ребята? Не узнала никого?

— Да узнала… Ну что теперь? Пускай уж, все равно, так и так пропадет…

— Откуда они? Кто такие? — у Крюкова скулы свело от обиды.

— С Сибирской шахты вроде. Один парень Фильчаковых поскребыш… А ты не жалей, мне ни к чему телевизор. Я сейчас умом живу да памятью, лучше, чем кино смотрю.

— Ладно, разберемся, — успокоил сам себя. — Видишь, уезжать тебе надо, как тут одной? Кто защитит? Полный беспредел.

— Везде одинаково, в вашей Москве еще больше сраму да беспорядка, — равнодушно проговорила она. — Народ с ума свели, так чего спрашивать?

— А мы не в Москву поедем, в другой город, старый, красивый и тихий.

— Нет уж, не поеду, не зови…

— Погоди, мам, ты подумай, я не тороплю.

— Надолго ли приехал? — она вроде немного оживала, по крайней мере, изредка отрывала взгляд от стола с рассыпанной гречкой.

— Дней на пять…

— А что же один?

— Я не один, мам…

Она слегка встрепенулась.

— Где?.. Почему не заходят в квартиру?

— Я с телохранителями приехал, с помощниками.

— Почему жену не взял, внука?

— Они ждут тебя дома, — Крюков неопределенно махнул рукой.

Сейчас он не хотел говорить, что вот уже два года, как разошелся с женой, которая уехала из Москвы в военный городок, где осталась квартира, и теперь пакостит, вредит ему, поливая в газетах грязью. Накануне выборов пошла на сговор с соперником и дала интервью на телевидении, чуть не провалив его — иначе наверняка победил бы в первом туре…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒