Глава четвертая

Въехав в Онтеевку, расписной возок остановился у избы старосты, но сходить с возка никто не спешил. Сидели в возке двое. Первый – боярин в собольей шапке. Боярин был невысокий, но крепкий и широкий в кости. Рядом с ним сидел старик в хламиде и с посохом, суровый, хладноглазый, похожий на волхва. Возок был с кожаным верхом, прикрывающим седоков от снега, но сейчас верх был опущен.

Едва возок остановился, как с него тут же спрыгнули пятеро ратников, вооруженных мечами и бердышами. Спрыгнув, они встали по бокам возка, зорко и спокойно глядя по сторонам.

Прошло не меньше минуты, прежде чем дверь избы, в которой проживал староста, открылась, и сам староста – взволнованный, перепуганный, в шубе, наброшенной прямо на исподнее, и в шапке, нахлобученной вкривь, – выскочил из избы и побежал по протоптанной в подтаявшем снегу тропке к возку.

– Добрые господа, милости прошу! – выдохнул он, еще не добежав до возка, и даже попытался отвесить на бегу поклон, но не удержал равновесия и бухнулся лицом в лужицу.

Боярин засмеялся. Ратники сдержанно усмехнулись. И только старик-волхв остался суров и недоволен.

– Насмешил, молодец! – смахнув с глаз выступившие от смеха слезы, сказал боярин, глядя на то, как староста неуклюже выбирается из талого ноздреватого снега. – Специально ведь в лужу бухнулся, скоморох!

Староста поднялся, стер с лица грязь и с подобострастной улыбкой проговорил:

– Прощеньица просим, добрый боярин. Спешил как мог.

– Я вижу. Небось спал?

– Было дело, – виновато проговорил староста. – Три дня без продыху на стройке работал, уморился.

– «Уморился», – передразнил боярин. – Небось лежал на печи да жене бока мял? Гляди у меня!

Староста, мужик крупный и широкоплечий, поежился и проблеял:

– Добрый господин, я…

– Ладно, не оправдывайся, – небрежно проронил боярин и вновь смахнул с глаз слезу.

Староста облегченно перевел дух. По всему было видать, что настроен боярин благодушно. Староста поправил шапку и осторожно спросил:

– Зачем пожаловал в нашу глухомань, боярин? Весна нынче теплая, но ветры дуют злые. Охота тебе было до нас мерзнуть?

– Охота, раз приехал. – Боярин огляделся, затем снова устремил взгляд на старосту и сказал: – Собери мне людишек, поговорить хочу.

По лицу старосты пробежала тень, взгляд стал тревожным. В последние месяцы каждый визит домовых бояр в Онтеевку был чреват большими тяготами и заботами. Оно, конечно, изредка на санях и подводах привозили хлеб да сушеные плоды, но чаще ничего не привозили, а просто объявляли о новом указе. Указы, по большей части, были страшные.

То прикажет княгиня строить «школы». То какие-то «мануфактуры». То «мастерские». Мужики уж и так валились с ног от работы, а ее, работы этой, все не убывало. Недели три назад половину сельских мужиков по приказу первого советника Первохода отправили на отливку пушек. В первый же день два мужичка погибли. Один обжегся раскаленным железом, а на другого упала деревянная балка.

Чудны́ е дела творились в княжестве. Чудны́ е и жуткие.

Немного подождав, не пояснит ли боярин чего сам, староста осторожно спросил:

– А что случилось-то, боярин? Или прогневили мы тебя чем? Если прогневили, так то не со зла. Людишки мои последние недели трудятся без устали. Одна смена отдыхает, другая работает. Как Первоход сказал, так и делаем.

При упоминании о Первоходе боярин нахмурился и как будто бы слегка поморщился. Это не укрылось от зорких глаз старосты, и он озабоченно и растерянно повел плечами. «Уж нет ли в княжьем тереме новых перемен? » – пронеслось у него в голове.

– Я сюда приехал не гневаться, – сказал боярин. – Но ежели ты, раззява, тотчас же не соберешь мне людишек, я прикажу всыпать тебе дюжину плетей.

Несмотря на спокойный тон, каким это говорилось, староста перепугался не на шутку. Таким же вот спокойным и невозмутимым голосом домовые бояре частенько отправляли смердов и мастеровых людишек на дыбу.

– Слушаимся, – хрипло выдохнул староста. – Тотчас же соберу!

Не медля более ни секунды, он повернулся и побежал по селу собирать людей.

* * *

Собрать народец удалось быстро. Мужики и бабы выходили из домов осоловелые после недолгого сна.

– Чего там? – спрашивали они друг друга, видя у избы старосты столпившихся сельчан. – Что там такое?

– Говорят, от князя хлебы привезли!

– Ой ли!

И сапоги да валенки быстро, наперегонки семенили по грязному талому снегу.

– А ну-ка, дай протиснуться! – кричали у возка.

– Я тебе щас протиснусь! Куда прешь, мордатый!

– От мордатого слышу!

– Да будет вам лаяться! – примирял всех добродушный голос. – Нету нынче мордатых. Все мы по голодному времени отощали да обезмордели.

Кто-то хрипло хохотнул. Толкаться, однако, не перестали. Те, кто напирал сзади, не видели того, что передних сдерживают скрещенными бердышами ратники. Кто-то из задних задорно крикнул и подтолкнул, а кто-то из передних, не выдержав напора, налетел на клинок охоронца. На мокрый снег закапала алая кровь.

Столпотворение и голодный ропот прервал сам боярин. Он резко поднялся в возке и крикнул:

– А ну – осади! Осади, сказал! Осади, а не то – вот я вас!

Грозный громогласный окрик заставил сельчан остановиться и разинуть рты. Такого, чтобы хлебы привозил сам боярин, еще не бывало.

Боярин еще пару раз прикрикнул, окончательно усмиряя сонную, растерянную толпу, затем выдержал паузу и, когда последний ропот утих, громко спросил:

– Ну что, общиннички? Как вам нынче живется-бытуется?

Один из сельчан, седовласый старик, близоруко прищурившись, спросил:

– А ты кто, господин хороший?

Боярин взглянул на него, усмехнулся и ответил:

– Я бывший советник княгини Натальи по селянским делам. Боярин Иловай. Нешто вы меня не помните?

– Я тебя помню, боярин, – сказал один из протиснувшихся вперед сельчан. – Давно мы о тебе не слышали.

– Верно, давно. Так как вам живется? Довольны ли своей жизнью?

– А ты для кого спрашиваешь? Для себя или для нового советника княгини?

– Для себя. Советнику Первоходу я не друг.

– Чего ж так?

– Да вот так. Не сошлись мы с ним. Все его перемены мимо меня идут и прямо к вам приходят.

Мужики переглянулись:

– Так ты, стало быть, супротив?

– Супротив чего? – вскинул темную бровь боярин. – Про что вы?

– Да про перемены-то эти, – неуверенно проговорил крестьянин.

Боярин посмотрел на него внимательным взглядом.

– А я никогда не любил перемен, паря. Делать большую перемену – это как перегибать человека об колено. Коли хребет крепкий – выдержит, а коли нет – хрусть, и нет больше человека.

– Верно говорит боярин! – крикнул кто-то из задних.

– Правильно! – подтвердили впереди. – Уж который месяц хрустит Первоход нашими хребтами, и конца и краю сему мучению не видно!

Боярин Иловай пригладил ладонью курчавую бороду, одобрительно хмыкнул и уточнил:

– Значит, недовольны вы Первоходом?

Сельчане замолкли и настороженно и недоверчиво уставились на боярина, будто вдруг вспомнили об осторожности. Боярин улыбнулся:

– Да вы не бойтесь. Или не знаете, что Первоход за правду никого не карает?

– Про то мы слышали.

– Ну так и говорите правду.

– Дайте я скажу! – Сельский плотник Хвилибуд выдвинулся вперед. – Ты спрашивал, не худо ли мы живем? Так вот – худо! С утра до ночи работы. То скатываем из бревен новые стройки. То льем пушки да круглые ядры. Животы с голодухи сводит, а нам все твердят – потерпите еще немного, скоро у вас все будет.

– Заставляют тереться в бане поташным мылом, – пожаловалась какая-то баба. – Тьфу, гадость!

– Запрещают рубить и расчищать лес под пшеницу, – проблеял тощий парень. – Ныне урожаи жидкие, а коли так пойдет и дальше, скоро совсем останемся без посевных угодий.

– А его стрельцы лютуют. Коли что не по ним, враз достают свои мушкеты и мечут громы и молнии.

– А еще он уводит наших женок и деток в свои школы и учит их там плохому, – пробубнил сутулый, опухший от сна или от бессонья мужичок. – Дети старых богов не почитают. Все твердят о каких-то Машинах и Природных Законах.

– Мои тоже, – подтвердил другой.

– И мои! – крикнул третий. – Намедни во время грозы мой постреленок не то что на колени не бухнулся, а даже главу не преклонил. Стоял, смотрел на тучи и ухмылялся. А после сказал, что нет никакого Перуна, а есть Елетричество.

– Это не наши боги!

– Это не наша жизнь!

– Не то нам завещали наши деды и прадеды! Ежели так пойдет и дальше, боги совсем от нас отвернутся. И тогда не миновать великого мора.

Боярин Иловай поднял руку и веско произнес:

– Слушайте меня, люди! Делайте то, что приказывает Первоход. Делайте так, чтобы он видел. И чтобы поверил, что вы смирились. Но помните – придет и наш час. И когда он придет – выступим все разом.

– Что ж нам, просто сидеть и ждать? – спросил кто-то дрожащим от волнения голосом.

Боярин усмехнулся и покачал головой:

– Нет, не просто. Вооружайтесь мечами и копьями. Куйте себе мечи. Я дам вам денег, сколько нужно.

– Так ведь запрещено поселянам иметь оружие, – возразил сельский кузнец. – Еще старый князь Аскольд запретил.

Иловай взглянул на сидящего рядом волхва. Тот нахмурился, ударил посохом в пол и величественно изрек:

– Сие оружие послужит благому делу! Это говорю вам я, волхв Чтибогх, чьими устами глаголет сам князь Егра! Наши предки и боги тыщи лет помогали нам выжить. И теперь пришел наш черед постоять за них. Это проверка, братья. Чужеземец искушает нас чужими, ложными богами. Коли примем их – не будет нам боле помощи ниоткуда. Вам решать – смиритесь вы или примете бой. Во славу наших богов, наших предков и наших детей и внуков.

– Мы примем бой! – хрипло крикнул кто-то.

– Мы примем бой! – поддержал второй.

– Мы примем бой! – нестройно заголосили другие.

Волхв усмехнулся сухими морщинистыми губами и кивнул:

– Да будет так! – И легонько пристукнул посохом о днище возка.

Подфартило сегодня Прошке Суховерту, сильно подфартило. Возле одного из кабаков наткнулся он на пьяненького добытчика, которого еще не успели оприходовать другие жулики. Прошка был невысок, но ловок и, несмотря на то что стукнуло Прошке полных пятнадцать годков, выглядел на четырнадцать, а то и того меньше. Был Прошка вором неприметным, а для бояр, которые привыкли смотреть не ниже бороды, и вовсе невидимым.

Воровским делом Прошка промышлял уже года два и сильно поднаторел в этом. Но то было в его родных краях, а в Хлынь-граде, куда он пришел неделю назад, спасаясь от плохой жизни, карманничать было тяжко. Тут и своего ворья хватало с избытком.

В первый же день Прошку взяли в оборот местные парни-жулики. Загнали в угол за старыми сараями, достали ножи и стали подступать к Прошке, усмехаясь жестокими глазами да пожевывая смоляные щепки.

У Прошки тоже был ножик, но он за ним даже не полез. Вместо того выхватил из кармана небольшую пращу, поднял с земли камень, вложил его в кожанку и взял на изготовку.

– Гляди, Писк, чего это у него? – удивленно спросил один из жуликов.

– Праща, – ответил атаман жуликов Писк, парень длинный и сутулый, повадками и рожей похожий на шакала. Он облизнул тонкие губы и вкрадчиво проговорил: – Слышь, малец, ты пращу-то убери. Не поможет. Только башку себе камнем отстрелишь.

Прошка молчал.

– Как тебя зовут? – спросил тогда Писк.

Прошка стиснул зубы и снова ничего не ответил, чтобы дрогнувшим голосом не выдать своего страха.

– Не дури, – сказал Писк с угрозой. – Нас много. Тебе все равно не выстоять.

Прошка раскрутил оружие, неотрывно глядя в темные глаза вора. И вдруг пальцы его разжались. Камень, со свистом распоров воздух, шмякнул одного из парней в грудь. Парень раскрыл широко глаза и рот, рухнул на колени и выпустил из пальцев ножик. Изо рта у него потекла кровь, а Прошка уже вложил в пращу новый камень.

– Я стрелять умею! – отчеканил он высоким голосом, глядя Писку в глаза. – Этот камень будет твой!

Парень, зашибленный камнем, ткнулся лицом в грязный снег и затих.

– Писк, он Борайку до смерти зашиб! – с ужасом проговорил один из парней.

– Врешь ты, – сказал ему Прошка. – Коли б в сердце попал, зашиб бы. А я метил рядом. Отдышится ваш Борайка.

Парни несколько секунд стояли молча, испуганно глядя на пращу. А потом один из них, самый рослый и грузный, облизнул пересохшие губы и сказал:

– Ну его, Писк. Не связывайся с ним.

– Все равно со свету сживем, – поддержал его второй. – Не мытьем, так катаньем. Пусть покамест живет.

Главарь шайки некоторое время стоял молча, держа нож в стиснутых пальцах, потом усмехнулся и презрительно, сквозь губу, проговорил:

– Ладно, лягушонок, живи. Но запомни: коли увижу тебя еще раз на своем пути, полосну ножом по горлу и брошу в овраг. Понял меня?

Прошка не ответил. Он продолжал глядеть на главаря холодным, угрюмым взглядом. Писк сплюнул себе под ноги и повернулся.

– Айда, ребята, – ощерился он. – После со щенком потолкуем. Не век же ему с пращой да каменьями ходить.

Жулики повернулись и, беспрерывно оглядываясь на пращу, двинулись прочь из переулка. Дождавшись, пока они уйдут, Прошка опустил пращу и вытер рукою потный лоб. Ох и переволновался же он. Думал – все, кранты. Однако крылатый бог Семаргл, обращаться к которому Прошку научил когда-то Глеб Первоход, и тут не оставил юного вора в беде. Уберег, спас, отвел беду.

Камень выкатился из пращи Прошки и упал в снег. И тут кто-то прыгнул на него с крыши сарая, сбил с ног и выдернул из рук пращу. Все произошло так быстро, что Прошка не успел даже напрячься – так и бухнулся в снег с расслабленными руками и глупой улыбкой на роже.

Воры, топоча сапогами, снова вбежали в переулок. Прошка успел лишь увидеть их перекошенные злобой лица, а потом кто-то из парней двинул его сапогом в скулу, и у Прошки сразу потемнело в глазах.

Однако не затем Прошка ходил когда-то с Глебом Первоходом в Гиблое место, не затем учился сражаться с темными тварями, чтобы теперь уступить этим подонкам. Почти ничего не видя, он извернулся, как змея, выхватил из сапога острый ножик и с размаху воткнул его кому-то в ногу. Тут же вынул и, раньше, чем парень закричал, воткнул другому.

Оба вора завопили одновременно, а Прошка быстро отполз в сторону, выставил перед собой нож и крикнул:

– Подходи, гады! Всех исполосую!

А потом, не дожидаясь, пока воры снова кинутся в атаку, полоснул себя ножом по левой ладони, сжал кулак, выдавливая кровь, а потом швырнул пригоршню крови жуликам в лица и захохотал.

– И впрямь сумасшедший, – с ужасом проговорил кто-то из парней.

– В него дух болотный вселился!

Прошка, продолжая хохотать, поднял окровавленную руку в жесте призыва злых духов и медленно поднялся на ноги.

– Духов зовет! – выдохнул один из воров.

– Писк, – боязливо проговорил другой, – лучше бы нам уйти, пока они не явились.

Писк обмахнул себя охранным знаком, повернулся и, ни слова не говоря, зашагал прочь. Жулики торопливо пошли за ним. Двое из них хромали.

Оставшись в переулке один, Прошка еще с минуту хохотал и не мог остановиться, будто в него и впрямь кто-то вселился. А потом замолчал, перевел дух и сунул окровавленную ладонь в снег. Подождав, пока рука хорошенько замерзнет, Прошка вытащил ее и перевязал лоскутом ткани, оторванным от исподней рубашки.

С того дня Прошка тщательно избегал воров и старался все время держаться в тени. И это неплохо ему удавалось.

Была у Прошки и еще одна забота. Прибыв в Хлынь на прошлой неделе, Прошка сразу принялся за поиски Глеба Первохода и даже ходил для этого в Порочный град. Но едва он начинал расспрашивать о Первоходе, как люди тут же хмурились и мотали головами – дескать, ничего не знаем, ничего не видели. Мужики вели себя так, будто бы боялись трепать языками, и этого Прошка понять не мог. Но потом он вспомнил, что люди не любят ходоков и считают их «порчеными» Гиблым местом. Вспомнил и успокоился.

А в кружале «Три бурундука» целовальник Озар в ответ на расспросы о Глебе сказал ему:

– Нету больше ходока Первохода. Нету, понял?

– Как нету? – удивился Прошка. – Куда ж он подевался? Уж не в темную ли тварь превратился?

Озар нахмурился и ответил:

– Пожалуй, что так.

Сердце Прошки сжалось от грусти, он хотел уточнить, как все произошло, но лишь махнул рукой. Слушать о гибели Глеба Первохода было невыносимо. На том Прошка и прекратил свои поиски и расспросы.

Слоняясь днями и вечерами по Хлынь-граду в поисках пьяного мужика, которого можно ощипать, Прошка видел, что в городе что-то происходит. По дороге то и дело проезжали сани, груженные бревнами и маслянистыми коробками, в которых (как сказал кто-то Прошке) были гвозди.

В кабаках было пусто, зато отовсюду доносился стук множества молотков, и, бродя по городу, Прошка то и дело натыкался на заборы, за которыми шла стройка. Несколько раз Прошка видел большие новенькие избы, на крылечках которых толклись дети, а также юные парни и девки. Из их болтовни Прошка понял, что зовутся эти избы «сколами» и что сидят в них моравские и болгарские учителя.

Чему эти учителя учат, Прошка толком не уяснил. Но понял одно: молодым ребятам учеба нравится, а вот их старшим родичам – нет. Учителя-то в «сколах» сидят христянские, а стало быть – неразумные, чужие и вредные.

Перемены переменами, а нажива – наживой. И сегодня Прошке подфартило. В одном из карманов пьяницы, которого он обыскивал, нашелся крошечный узелок. Прошка развязал, посмотрел внутрь – и обомлел. Внутри была бурая пыль!

Улов был столь велик, что Прошка даже задрожал от возбуждения. Сунув узелок в карман, он быстро и опасливо огляделся. Ежели его кто-то увидит – быть беде! А попадать в беду, имея в кармане бурую пыль, которая стоила дороже золота, Прошке очень не хотелось.

Вокруг, однако, было пусто, и Прошка успокоился. Быстро поднялся, прикинул, в какую сторону безопаснее пойти, выбрал направление и зашагал, поскрипывая дырявыми сапогами по талому снегу.

Проходя мимо маленького кружала, Прошка остановился. Не выпить ли меда или сбитня? Взрослые воры всегда празднуют окончание удачного дела в кружечном доме. Правда, они пьют водку, но водка слишком дорога, да и на вкус горька. Другое дело – хмельной мед или пряный сбитень.

Прошке уже приходилось пить хмельные напитки и пьянеть. Пьянеть было неприятно и тяжело, но лишь вначале, а потом приходила легкость и самоуверенность. Страх, этот вечный червь, гложущий душу человека, засыпал, и мир вокруг преображался, становясь добрее и проще.

Прошка много страдал в последние недели, и ему вновь захотелось испытать ощущение пьяной легкости и хотя бы на этот вечер почувствовать себя счастливым и беззаботным. Поколебавшись еще пару секунд, он принял решение и повернул к кружалу.

Целовальник, невысокий, плотный толстяк с сивым от подлости и пьянства носом, принял Прошку неласково.

– Тебе чего, малец? – грубо осведомился он, протирая рушником оловянный стаканчик.

– Сбитня, – ответил Прошка.

Целовальник ухмыльнулся:

– Сладкого по вечерам не даю. Днем приходи.

– А мне твой сладкий и не нужон, – холодно отчеканил Прошка. – Хмельного подай!

Целовальник перестал тереть стаканчик и удивленно посмотрел на Прошку:

– Вот как. Хмельного тебе? А ты хоть знаешь, сколько он стоит?

Прошка, не отвечая, достал из кармана несколько медяшек и положил их на стойку.

– Это тебе за сбитень и закуску, – по-взрослому веско проговорил он. – Подай еще сладкой каши и печеных яблок. Понял ли?

– Понял, – проговорил целовальник, глядя на деньги. Потом улыбнулся, на этот раз приветливо и чуть ли не дружески, подмигнул Прошке и сказал: – Все понял, парень! Сей же час все сделаю!

Пока целовальник хлопотал возле своих полок, Прошка закинул локоть на стойку и оглядел зал.

– Мало нынче народу в кружалах, – сказал он, хмуря брови и подражая медлительной речи взрослых.

– И не говори, – отозвался сивоносый целовальник, наполняя кружку хмельным сбитнем. – Из-за нового советника княгини скоро все по миру пойдем.

Прошке уже приходилось слышать про нового советника. Он никогда не прислушивался к рассказам про княжий двор, однако знал, что советник этот – сущий зверь.

– Хоть бы уж кондрашка его скрутила, советника-то этого, – пожелал он, подражая словам, слышанным от какого-то купчика.

Сивоносый поставил перед ним кружку с хмельным сбитнем.

– Ты сам-то чем занимаешься? – лукаво поблескивая глазками, поинтересовался он. – Никогда не видал, чтоб юнцы, подобные тебе, так легко швырялись деньгами.

Прошка приосанился и важно проговорил:

– Есть у меня дело. Им и занимаюсь. А любопытных не люблю. Делу мешают.

– Твоя правда, – согласился, усмехаясь, целовальник. – От любопытных одни беды. Ты пей, пей. Сбитень нынче славный, крепкосваренный. Не то что вчерашний. А как напьешься, я тебе каши положу.

И Прошка стал пить. После второй кружки стал он совсем пьяным. Однако хмель почему-то не обрадовал. Наоборот – заставил тосковать.

От тоски Прошке захотелось в блажную избу. Оно бы, конечно, можно было и без избы обойтись. За пазухой мешочек полотняный с истым сокровищем. Но своя бурая пыль не обработана. А чтобы обработать – жаровня нужна особенная. Где возьмешь?

И Прошка решился. Допил брагу, хлопнул кружкой о столешницу и поднялся на ноги.

– Не шуми! – обронил целовальник, натирая стакан рушником. – Мал еще шуметь!

– Ныне не по годам – по ребрам считают! – дерзко сказал ему Прошка.

У Прошки вдруг зачесались кулаки. Захотелось драться. Но целовальник перестал тереть стакан, глянул на Прошку злым взглядом и глухо переспросил:

– По ребрам, говоришь? Может, посчитаешь?

Боевой дух выветрился из Прошки так же быстро, как пришел. Он отодвинул кружку, взял со стола свою шапку-мухоморку, нахлобучил ее на вихрастую голову, обмахнул лицо рукой, чтобы духи питейные не увязались, и потопал к двери.

* * *

Блажная изба стояла на отшибе, в доброй версте от ближайшего человечьего жилья. Весело тянулся сизый дымок из каменной трубы ее. Труба не прекращала дымить ни днем, ни ночью. Когда хошь – тогда и приходи, были б деньги.

За дубовым столом, прямо супротив входа, сидел огромный рыжий мужик в медном нагруднике – раздатчик. За спиной у него за широким столом играли в карточки еще пятеро молодцев. Каждый – косая сажень в плечах. На поясах – кинжалы, у стены – двуострые бердыши.

Окинули Прошку тяжелыми взглядами и снова на карточки уставились.

– Тебе чего? – спросил раздатчик, хмуря брови.

– Пыли, – просто ответил Прошка.

Рыжий усмехнулся:

– Сколько?

– Одну меру.

– Малую али большую?

– Чтобы до утра хватило.

– Тогда большую.

Рыжий раздатчик сунул руку под стол, достал крохотный берестяной кузовок и положил его на стол.

– Чего глаза лупишь? – грубо спросил он. – Деньги давай!

Прошка достал из кармана кожаный кошель, вынул деньги и положил на стол. Раздатчик накрыл деньги огромной ладонью, а другой рукой пододвинул к Прошке кузовок.

– Держи. Топай налево. Увидишь, шторка открыта – ступай туда. Там для тебя топчан.

– Благодарствую, – хмуро проронил Прошка, сгреб кузовок и зашагал к комнатке.

Проходя по коридору, воренок неожиданно захотел отлить. Можно было вернуться на улицу, но коли туда выйдешь, обратно могут уже не пустить. Для гостей в блажной избе имелся нужник. Да вот только где он – Прошка позабыл.

Он остановился и завертел головой, надеясь увидеть какую-нибудь дверцу. Вертел-вертел, да ничего не вывертел. Нету двери. Зато узрел, что коридорчик, дойдя до стены, поворачивает влево. Туда Прошка и направился. Дошел, повернул и увидал узкую лесенку, ведущую глубоко вниз, так глубоко, что и не видно там было ничего, окромя тьмы.

Прошка поколебался немного, а потом решил – нужда выше неволи, и ступил на лесенку.

Вниз спускался долго. А как спустился – уткнулся носом в узкую дверцу. Толкнул ее раз – не поддалась. Толкнул посильнее – скрипнула и открылась. Прошка, возликовав, вошел в дверь и оказался в новом коридорчике. Здесь было мглисто и сыро. На стене в одном месте догорал над чашей с водой берестяной факелок.

В его неверном свете двинулся Прошка дальше.

Пока шел, задумался вдруг о своей жизни. О том, как продаст бурую пыль перекупщикам, как разбогатеет и полгода будет на лавке жировать да пироги жевать.

Думать о таком было приятно. Долго ли, коротко ли шел по коридору Прошка, но вдруг услышал легкий гомон и остановился. Повернул голову на гомон и обомлел. В широкую щель ему было видно комнату. А в комнате творилось такое, отчего запылало Прошкино лицо и закружилась голова его.

Сначала воренку показалось, что это баня. Но пригляделся Прошка и понял: нет, не баня. Ни ковшей, ни ушатов, ни веников. А только длинный-предлинный стол, а за ним – девки голые!

Сидят, бесстыдницы, и пыль по кузовкам сыплют. По одну сторону стола – малые меры, по другую – большие.

Прошка тряхнул головой и ущипнул себя за щеку. Потом зажмурил глаза, подержал так немного и открыл снова. Девки по-прежнему сидели за столом и мяли в руках махонькие берестяные кузовки с бурой пылью, и одежды на них от того, что Прошка щипал себя за щеку и жмурил глаза, не прибавилось.

Голые груди с темными сосками бесстыдно торчали над столом. Работали девки споро и весело. Переговаривались, улыбались. Говорили вроде не по-нашему. Прошка прислушался и уловил говор племен лесных да степных. Ну и ну!

Разглядел воренок и кое-что другое: за спинами у девок прохаживались два огромных охоронца с кинжалами на поясах. На голых девок они почти не глядели. Видать, давно попривыкли к такому бесстыдству.

Прошку забила дрожь – то ли от возбуждения, то ли от удивления, то ли от страха. А может, то чудила в его животе брага? Поди знай.

Прошка долго таращился на девок, не в силах отвести взгляд. В голове воренка теснились нечистые мысли. Ладони вспотели, в паху зажгло.

Одна девка встала, взяла с пола ведро и пошла вдоль стола, доставая из ведра щепотку чего-то белого и подсыпая в каждый кузовок. Вот оно что! Бурую пыль-то мукой бодяжат! Ну, дела!

Прошка еще долго стоял бы у щели, но нужда заставила его пойти дальше – в поисках отхожего места. Дважды свернув по коридорчику налево, Прошка увидел еще одну дверцу. С виду она казалась совсем глухой и почти приросшей к стене. Прошка хотел уж уйти, но залюбопытничал. Что, ежели за этой дверцей – гора бурой пыли? Запустить руку в эту гору, взять жменьку да в карман. Никто даже не заметит!

Прошка колебался. Соблазн был велик, однако и рисковать не хотелось. Особенно в такой день, когда в кармане у него лежала богатая добыча. В конце концов, решил Прошка так: дернет разок легонько за ручку, и все. Коли дверца поддастся – хорошо. А нет – значит, так тому и быть. И Прошка протянул руку к дверце…

Разочарованию воренка не было предела. За дверцей оказалась обычная старая кладовка, забитая всякой рухлядью. Протиснувшись внутрь, он обшарил старые коробы и баклаги, все они были пусты, а кроме того – густо заросли махровой пылью.

Прошка уже хотел уйти, как вдруг услышал чьи-то приглушенные голоса. Только сейчас воренок обратил внимание на дощатую стену, испачканную черной краской. Доски рассохлись и прилегали друг к дружке неплотно. Воренок пробрался к стене и приник глазом к одной из щелей.

В комнатке, освещенной несколькими сальными свечами, сидели трое. Первого Прошка уже видел раньше, это был хозяин блажного дома, богатый купец Саморад. Толстый, русобородый, с обманчиво добродушным лицом. Вторым был здоровенный мужик в броне и при мече, по виду – наемник-охоронец. Третьим – человек с тощим, изможденным лицом, но одетый так богато, что даже расшитое самоцветами одеяние Саморада казалось в сравнении с ним сермяжной епанчой.

– Так зачем вы ко мне пожаловали? – спросил купец Саморад. – Из того, что вы сказали, я мало чего понял.

Тощий богач усмехнулся и процедил:

– А ты спроси моего охоронца. Он лучше знает.

Саморад перевел взгляд на ратника. Тот прищурил глаза, чуть подался вперед, будто собирался открыть Самораду какую-то тайну, и тихо проговорил:

– Ты удивишься, купец, но я тебя почуял. Почуял с дороги.

Саморад несколько секунд молчал, удивленно и недоверчиво глядя на ратника, потом повернулся к тощему богачу и недовольно сказал:

– Или твой охоронец не в своем уме, или вы что-то задумали. Я тебя уважаю, Крысун, но если ты не объяснишь мне его слов…

Ратник вдруг протянул руку и сорвал с головы Саморада соболью шапку. Прошка у щелки едва не ахнул – волосы посыпались с головы толстого купца на столешницу, как сухие листья с мертвого древа.

Саморад перехватил руку ратника и, гневно сверкнув глазами, рыкнул:

– Ты чего делаешь?!

– Погоди, купец, – примирительно проронил ратник. – Смотри.

Свободной рукой он снял шапку и со своей головы. И снова на столешницу полетели пряди волос, но на этот раз это были волосы ратника. Саморад изумленно уставился на плешивую голову бугая.

– У тебя та же болезнь! – хрипло выдохнул он.

– Верно, – кивнул тот и прищурился: – А теперь ответь мне, купец Саморад, бывал ли ты в Повалихе? Только говори честно, не таясь. Это важно.

Саморад пожевал губами усы, стрельнул глазами на ратника и ответил:

– Ну бывал. А что?

– И как давно?

– Несколько дней тому. А ты почему спрашиваешь?

Ратник сунул руку в карман и что-то вытащил. Показал это Самораду.

– Есть ли у тебя такая? – спросил он, пристально глядя купцу в глаза.

Прошка плотно приник к щели, но не смог разглядеть, что за вещицу держит на ладони ратник. Саморад же смотрел на вещицу с удивлением, если не с испугом. Потом поднял взгляд на ратника, облизнул губы и спросил:

– Где ты это взял?

– В Повалихе, – ответил ратник. – Так есть у тебя такая вещь?

Купец Саморад, ни слова не говоря, сунул руку в карман своего богатого одеяния, достал из него что-то и показал ратнику. И вновь вещица была так мала, что Прошка не смог ее толком разглядеть.

– Ну, дела! – выдохнул Саморад с растерянной улыбкой. – А я-то думал, я один такой!

Тощий богач, до сих пор сидевший молча, пошевелился на своей лавке и произнес недовольно и сипло:

– Что все это значит? Объяснит мне кто-нибудь или нет?

Дородный Саморад взглянул на него и терпеливо пояснил:

– Эту вещь я привез из Повалихи. По улицам ходили скоморохи, я остановился, чтобы послушать их байки. Помню, сильно они меня рассмешили своими выкрутасами. После я их щедро одарил, а они взамен дали мне эту вещь. Сказали – амулет на счастье. Я про счастье не поверил, но вещицу сберег. Уж больно приятно и гладко лежит она в руке. Так гладко, что, раз взяв, обратно уже не отдашь.

Купец Саморад замолчал и перевел взгляд на ратника.

– Стало быть, эти вещицы творят чудеса?

– Стало быть, так, – кивнул тот.

– Но наши с тобой волосы… Это ведь худо, что они опали?

Ратник нахмурился и серьезно проговорил:

– Думаю, волосы – малая плата за то, что способны сотворить скоморошьи вещицы.

Он хотел что-то добавить, но тут тощий богач закашлялся, потом сунул пальцы себе в рот, поковырял там и вдруг вынул наружу большой желтый зуб.

– Что скажешь, Бун? – дрожащим голосом спросил он у ратника. – Теперь я тоже расплачиваюсь за твое чудо?

Несколько секунд ратник Бун и купец Саморад молчали, глядя на зуб, потом Саморад в недоумении повел круглыми плечами и сказал:

– Сдается мне, охоронец, что мы с тобой привезли из Повалихи болезнь.

– Нет, – уверенно заявил ратник. – Это не болезнь. Вещицы, что мы привезли из Повалихи, творят чудеса. Крысун Скоробогат лежал на полу с расплющенной головой. Я искренне пожелал, чтоб он вернулся из царства Нави. И он вернулся. Сперва я изумился, а после… После я все понял. Желая оживить хозяина, я держал руку в кармане, и пальцы мои трогали скоморошью вещицу.

Несколько секунд все трое молчали, хмуря брови и морща лбы. Потом купец Саморад спросил:

– Что ж будет дальше, Бун?

– В Повалихе много таких, как мы, – ответил ему охоронец. – Мы должны…

Прошка переступил затекшими ногами, и вдруг под подошвой у него что-то хрустнуло. Хрустнуло тихо, так, что и за пять шагов не расслышишь, однако ратник замолчал и резко повернул голову к стене. А за ним и оба купца – тощий и толстый – уставились на стену.

Прошка отпрянул от щели. Пора было уносить из блажного дома ноги.

Проходя мимо зала, где работали голые лесные девки, Прошка не удержался и вновь прильнул к щели. Поглазел несколько секунд, стараясь покрепче запомнить, и уже хотел отпрянуть, как вдруг на плечо ему легла чья-то тяжелая рука, а грубый голос вопросил:

– А ты еще кто такой?

– Я?.. – Прошка повернул голову и испуганно взглянул на огромного мужика в броне. – Я, дяденька, просто прохожий человек. Дверью ошибся.

– Дверью, говоришь, ошибся?

Прошка кивнул:

– Угу. Я, дяденька, пойду. Мне домой надо.

– Домой, говоришь, надо?

– Да.

Громила усмехнулся в бороду и ласково произнес:

– А я так разумею, что не пойдешь ты домой, парень.

– Дяденька, – загнусавил Прошка жалостливо. – Отпустите. Я ничего никому не скажу.

– Не скажешь, говоришь? А про что не скажешь?

– Про девок голых. И про то, что они бурую пыль мукой разбавляют. Мне до того дела нет.

Громила прищурился:

– Так ты, стало быть, видал, как девки муку к бурой пыли подсыпают?

Прошка понял, что сплоховал, и поспешно мотнул головой:

– Нет, дяденька, не видел.

– Ну так я тебе покажу.

Детина схватил Прошку за ухо и потащил по коридору. Прошка закричал и попытался вырваться, но пальцы у детины были железные.

– Идем, идем, – приговаривал он. – Я тебе покажу, как подглядывать да наушничать.

Прошка дергался, плакал, умолял, но ничего не помогало. И тогда Прошка извернулся и что было сил треснул детину кулаком по уху. Детина разжал пальцы, покачнулся и попытался снова схватить воренка, но лишь ковырнул руками воздух.

А Прошка уже стремглав несся по коридору. Как взлетел по лесенке, сам не помнил. Из-за угла выскочил долговязый, худой охоронец. Прошка подпрыгнул и что есть мочи пнул его ногою в грудь. Охоронец шатнулся в сторону, ударился спиной о стену и громко хекнул.

Прошка, не чуя под собой ног от ужаса, побежал дальше. У самой двери дорогу преградил еще один охоронец. Растопырил ручищи и пошел на Прошку. Охоронец был толст и хоть и немолод, но нежен и безволос лицом. Рубаха топорщилась на по-бабьи толстых и отвислых грудях.

– Куда собрался, малец?! – проревел он.

Деваться Прошке было некуда, и, сам плохо соображая, что делает, он со всего плеча ударил охоронца в душу. Охоронец подавился, попятился. Прошка еще раз двинул его костлявым кулаком по зубам – для надежности – и что есть духу понесся к узкому окну.

У окна стояло ведро с водой. Прошка подхватил его на ходу и вылил себе на голову. В окно нырнул щучкой. Был бы сухой, ни за что бы не пролез, а так ничего – выскользнул.

Упав на землю, воренок быстро поднялся на ноги и хотел бежать дальше, но чьи-то цепкие пальцы ухватили его за мокрую рубаху. Прошка вертанулся вправо, влево – но еще несколько сильных рук схватили его за плечи и шею.

– Попался, гаденыш!

Прошка из последних сил рванул по улице, но кто-то двинул его кулаком в скулу. Воренок рухнул на землю, хотел подняться, не смог, и тут его принялись пинать. Прошка хотел поднять голову, но тут сапог изверга ударил его в лоб – из глаз воренка посыпались искры, а затем их затянуло пеленой, и он потерял сознание.

* * *

Очнулся Прошка от боли и жары. Открыл глаза и тут же понял, что горит. Но горел не только он, но и блажная изба. Она вся была охвачена ярким пламенем. Прошка откатился в сторону и стал бить по тлеющему рукаву ладонью. И тут кто-то схватил его за шиворот и рывком поднял на ноги.

Отплюнув грязный снег, Прошка повернул голову и увидел перед собой ратника. Это был охоронец Бун, которого он видел в подвале. Держа Прошку за шиворот, охоронец оттащил его в сторону и спросил:

– Местный?

– Нет, – испуганно ответил Прошка.

– Родичи есть?

– В Топлеве. Тетка с дядькой.

– Как зовут?

– Прошка.

– А их?

– Вобей и Ярина.

Холодное лезвие ножа ткнулось Прошке в горло. Прошка тихонько вскрикнул, но верзила склонился над его ухом и сказал:

– Тс-с… Не шуми. Тут и без тебя шумно.

Затем приблизил к нему свое угрюмое лицо, посмотрел в глаза ледяным взглядом и просипел:

– Хочешь жить?

Прошка покосился на нож и пробормотал:

– Хочу.

– Скажешь, что блажную избу поджег ты. Понял?

Прошка удивленно воззрился на верзилу и сказал:

– Так я не поджигал!

– Так я знаю, – усмехнулся охоронец. – Но скажешь, что поджег. А ежели не скажешь, найду и убью. И не только тебя. Отыщу в Топлеве твоих родичей, Вобея и Ярину, и зарежу их, как свиней. Понял ли?

– Понял, – тихо выдохнул Прошка.

– Молодец. – Бун опустил нож. – Идем за мной.

И он грубо потащил Прошку к возку, стоявшему в ста саженях от горящей блажной избы.

В возке сидел тощий мужик с неприятным, хлипкобородым лицом и жестокими глазами. Прошка хорошо знал такие глаза. Слишком хорошо. От того, кто смотрит на тебя такими глазами, добра не жди и спиной к нему не поворачивайся. Мужика звали Крысун, Прошка сразу его узнал.

У возка охоронец Бун снял с головы шапку и отер ею потный лоб. Остатки волос посыпались с блестящей лысины в грязь. Крысун, сидевший в возке, усмехнулся. Прошка заметил, что у Крысуна не хватает во рту уже нескольких зубов.

– Садись в возок! – приказал Бун и нахлобучил шапку на лысину. – Ну!

Прошка послушно забрался в расписной возок. Затем хмуро спросил:

– Куда вы меня?

– К княжьему дознавателю. Расскажешь ему, как первый советник княгини дал тебе огниво и крынку земляной крови. И как ты блажную избу по его наущению спалил.

Прошка хотел возразить, но столкнулся взглядом с Крысуном и промолчал. Нехорош у того был взгляд, ой нехорош. Да и у Буна был не лучше.

И Прошка решил покамест помалкивать. Может, удастся дать деру? Главное, чтобы эти двое поверили, что он напуган и смирен. Ну, а там поглядим.

Стоя перед обугленным каркасом сгоревшей избы, Глеб повернулся к Кудеяру и сказал:

– Ты ведь знаешь, я не приказывал сжигать блажные избы. Тот, кто так говорит, лжец.

– Народ думает иначе, – возразил Кудеяр. – За день в пожарах погибло три сотни человек. И все эти смерти – на твоей совести. Так считают люди.

Глеб нахмурился, и глаза его люто сверкнули из-под темных сдвинутых бровей.

– Да с чего они вообще взяли, что я к этому причастен? Кто внушил им эту глупость?

– Все знают, что ты грозился закрыть блажные избы и изничтожить бурую пыль.

– Закрыть, но не сжечь! – Глеб отвернулся от Кудеяра и, окинув взглядом обугленные бревна, проговорил: – Кто-то пытается меня подставить, Кудеяр. Неужели ты сам этого не видишь?

Боярин вздохнул:

– Я тебя предупреждал, Первоход. С бурой пыли кормятся все – и купцы, и бояре. Люди готовы отдать за щепотку бурой пыли последнюю рубаху. Для многих бурая пыль – единственная возможность закрыться от ужасов жизни. Теперь ты лишил их этой возможности и не надейся на поддержку.

– Да, – задумчиво проговорил Глеб. – Пожалуй, я слишком рано начал завинчивать гайки. Что ж теперь – предлагаешь отступить?

Кудеяр покачал белокурой головой:

– Нет. Отступать нельзя. Люди расценят это как слабость. Коли приклоним головы да повинимся, нас раздавят.

– Тогда что? Гнуть свою линию дальше?

– Да, – ответил Кудеяр. – Гнуть. И действовать еще жестче, чем прежде.

Глеб невесело усмехнулся:

– Отличный совет. Что бы я без тебя делал, Кудеяр?

Некоторое время они молчали, глядя на черное пожарище. Потом Глеб спросил:

– Что у нас с соседним княжеством и степняками? Наши шпионы сумели что-нибудь выведать?

Кудеяр пригладил ладонью белокурую, аккуратно подстриженную бороду и ответил:

– Степняки прознали про твою борьбу с боярами и уверены, что в княжестве наступает смута. Они готовят набег на Хлынь. Нагрянут уже в эту седмицу и бить будут с восточной стены.

– Пушки подвезли?

– Да. Полдюжины.

– Сколько пороховых снарядов готово?

– Две сотни.

– Что с западным направлением?

– Кривичи помалкивают, но стягивают к границе княжества пеших и конных дружинников.

– Сколько у нас там пушек?

– Четыре.

– Снарядов?

– Около сотни.

Глеб дернул щекой.

– Мало. Нужно еще. Поторопи литейщиков. Прибавь им к жалованью по серебряной резанке.

Кудеяр кивнул:

– Сделаем.

Глеб тяжело вздохнул и проговорил:

– Жаль, что все так сразу навалилось. Но, наверное, иначе и не бывает. Там, откуда я родом, говорят: беда не приходит одна.

– Верно говорят, – поддакнул Кудеяр. – А у нас говорят так: беда в одиночку не ходит, ей потребны спутники.

Они снова помолчали.

– Ну ничего, – сказал после паузы Глеб. – Вот погоди, прогоним от стен степняков и кривичей, а потом заживем. Дай только срок.

Он повернулся и зашагал к возку.

– Куда ты, Первоход? – окликнул его Кудеяр.

– К дознавателям, – ответил Глеб. – Хочу поговорить с юнцом-поджигателем, которого поймали у блажной избы. Пусть он в лицо мне скажет, что это я его надоумил.

* * *

В подземной комнате царил полумрак. Глеб услал дознавателя, сел за стол, взглянул на худощавого отрока, сидевшего по другую сторону стола, и раскрыл рот для вопроса, но мальчишка его опередил. Он вдруг подался вперед и взволнованно воскликнул:

– Первоход! Ты меня не узнаешь?

Глеб вгляделся в лицо паренька. Лицо это и впрямь показалось ему знакомым.

– Я тебя уже видел, – хмуро сказал он. – Но где?

– Я же Прошка! – Отрок засмеялся. – Прошка Суховерт! Ну!

– Прошка?

– Ну да! – кивнул воренок. – Мы с тобой вместе ходили в Гиблое место, помнишь? Ну, вспоминай же! Диона, Лагин, старик Хомыч, нетленные трупы! Вспомнил?

– Прошка! – Глеб улыбнулся. – Ах ты, чертенок! Стало быть, это ты?

– Я!

Глеб перегнулся через стол и обнял парнишку. Потом отпрянул, взял воренка за плечи и вгляделся в его изможденное, грязное лицо.

– Ты сильно повзрослел. Как твоя мать? Ты ведь копил деньги, чтобы выкупить ее из наложниц хана. Выкупил?

Улыбка сползла с губ Прошки.

– Выкупил, – хрипло проговорил он. – Да только не помогло это.

– Как это? Почему?

– Умерла моя мамка, Глеб. Болела, болела и умерла.

Лицо Глеба омрачилось.

– Вот оно что, – негромко сказал он. – Жаль.

– Мне тоже было жаль. – Прошка шмыгнул носом. – Поначалу. А теперь ниче, привык. По нынешним временам, может, оно и лучше-то?

– Что лучше? – не понял Глеб.

– Лучше быть мертвым. Мне один скиталец рассказывал про царство мертвых. Так по его словам выходило, что в Нави не так уж и плохо. Как думаешь, правда иль нет?

Глеб пожал плечами:

– Не знаю, Прошка. Может быть, и правда.

– И то верно, – согласился воренок. – Пока сам не помрешь, ничего толком не узнаешь.

Вдруг лицо Глеба напряглось, а брови съехались на переносице.

– Погоди-ка, – растерянно проговорил он. – Так это ты поджег блажную избу?

Прошка замялся:

– Как тебе сказать, Первоход…

– Скажи как есть. Только не увиливай, не люблю.

Прошка глянул на Глеба напряженным взглядом и негромко уточнил:

– А ежели скажу тебе правду, ты никому не расскажешь?

– Не расскажу, – пообещал Глеб.

– Ну гляди, не обмани. Ежели кому проговоришься, меня убьют. И не только меня, но и родичей моих ножиками порежут. Я по дурости да с перепугу про них разболтал. Теперь вот мучаюсь. В блажную избу я просто так зашел. Бурой пыли думал понюхать. Да только не в добрый час я туда приперся. – Прошка перевел дух, уставился Глебу в лицо и, понизив голос почти до шепота, пробормотал: – Я кой-чего видел. В подвале.

– Чего видел? – не понял Глеб.

– Даже не знаю, говорить тебе или нет. Не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности.

Глеб насмешливо прищурил темные глаза.

– Ты ведь знаешь, парень, неприятностей я не боюсь.

– Да уж знаю, – усмехнулся Прошка. – Ну, коли так, слушай. Видал я в подвале голых девок. Много. Все красивые и все из лесного народа. То ли газарки, то ли вогулки – я толком не разобрал. Девки те распихивали бурую пыль по берестяным коробочкам. Я так понял, что голые они затем, чтобы ни одной щепотки бурой пыли наверх не вынести. – Прошка усмехнулся. – Большой дурак был тот, кто это придумал. Нешто нельзя пыль по-другому вынести? Хочешь вынести – возьми щепотку да запихай ее в…

– Давай-ка ближе к делу, – перебил его Глеб.

– Ну да, – кивнул Прошка. – Вот я и говорю: зря они это. Девки и голыми пыль унесут. У них в теле потаенных мест больше. К тому же…

– Прошка, хватит, – поморщившись, прервал его Глеб. – Говори о деле. Что еще ты там видел?

Прошка нахмурил лоб и раздумчиво проговорил:

– Видел охоронцев. Они девок сторожили. Все здоровенные, будто кони, и все при оружии. Один из них меня чуть не заметил, да я вовремя в тень отпрянул. А потом пошел дальше. Повернул пару раз по коридорчику, гляжу – дверца. Я ее открыл. Думал найти бурую пыль, а нашел обычную. Пустые ящики, дырявые баклаги – ничего интересного. А только слышу – голоса. Прошел я к стене и приник глазами к щели…

По мере рассказа Прошки лицо Глеба становилось все мрачнее и мрачнее. Когда Прошка закончил, Глеб сухо спросил:

– Кто ж это был? Ты их знаешь?

– Первый – хозяин блажной избы Саморад. Второй – тоже богатый купец. Саморад называл его Крысуном. А охоронца зовут Бун.

Глеб помолчал, глядя на Прошку раздумчивым взглядом, затем спросил:

– Ты уверен, что тощего звали Крысуном?

– Уверен, – ответил Прошка. – И не просто Крысуном. Охоронец называл его Скоробогатом. И иногда – хозяином.

– И Бун сказал, что оживил его?

– Угу. С помощью чудесной вещицы, которую привез из Повалихи.

Глеб потер пальцами лоб и хмуро вопросил:

– Что же это за чертовщина?

А Прошка вдруг уставился на него удивленным взглядом и взволнованно выпалил:

– Погоди, Первоход! А как тебя ко мне пустили? Неужто эти гады полонили тебя?

Глеб усмехнулся:

– Об этом не переживай. Я теперь, Прошка, не просто ходок.

– Вот как? И кто же ты?

– Я теперь первый советник княгини. Советник Первоход, может, слышал?

– Погоди… Так это ты – первый советник, о котором так много говорят?

Глеб кивнул:

– Да.

Прошка нахмурился.

– Леший! – выругался он. – А эти дураки толкуют, будто тебя в Хлынь-град послали темные боги, чтобы ты дурачил и мучил людей.

– И ты в это веришь?

– Раньше верил. Но теперь нет. – Прошка вгляделся в лицо Глеба внимательней и неуверенно улыбнулся. – Я ведь помню, что ты хороший. А слухи про то, что тебя послали темные боги, брехня подлых дурней. Их выдумали те, кто надоумил меня оклеветать тебя.

Глеб понимающе кивнул и спросил:

– Кто приказал тебе меня оклеветать? Назови мне их.

– Это были они, Первоход, – тихо ответил воренок. – Охоронец Бун и его хозяин.

Некоторое время Глеб молчал, и лицо его, озаренное отблесками факела, показалось Прошке лицом убийцы, а потом сказал:

– С этого места давай подробней.

Прибыв в Повалиху, купцы Саморад и Крысун, а также сопровождающий их охоронец Бун застали в селе странную картину. Улицы были совершенно пустынны, грязный, подтаявший снег нигде не примят и не испещрен черными змейками тропок.

– Что бы это значило? – хмуро проговорил Крысун, оглядывая улицу.

– Гляньте на ставни! – воскликнул купец Саморад. – Они все замкнуты!

Действительно, окна всех изб, докуда хватало взгляда, были наглухо закрыты ставнями.

– Чего это они? – с хмурой растерянностью проговорил охоронец Бун. – В темноте-то сидят?

– Может, случилось что, – предположил Саморад.

Крысун встал на возке, оперся рукой на поручень и, легко перемахнув через него, мягко, по-кошачьи, приземлился на грязный снег.

Бун посмотрел на хозяина удивленным и восхищенным взглядом.

– Ловко ты это, – похвалил он. – Еще вчера был немощен, а тут гляди-ка.

Крысун пропустил его слова мимо ушей. Он поднял голову, сдвинул шапку на затылок, открыв уши, и прислушался. Бун заметил, как легонько шевельнулись уши хозяина – прям словно у хищного зверя, прислушивающегося к звукам леса. Помимо этого странного шевеления Буна удивила и форма ушей Крысуна. Они были приподняты и заострены по верхним концам, будто кто-то взял Крысуна за верхние кончики ушей и несильно потянул, а потом так и оставил.

И вдруг Крысун резко повернулся к одной из избушек и крикнул:

– А ну – стой!

Тщедушный мужичок, вышедший из-за угла, увидевший нежданных гостей и попытавшийся улизнуть, вынужден был остановиться. Он замер на месте, сгорбился, словно его поймали на чем-то дурном и непотребном, и испуганно глянул на приезжих через плечо.

– Поди сюда! – приказал ему Крысун. – Живо!

Мужичок несколько мгновений стоял в нерешительности, потом торопливо бросил что-то в снег, повернулся, предъявив на обозрение свое бледное безбородое лицо, и нехотя заковылял к возку.

Остановившись в полутора саженях от возка, мужичок стянул с головы шапку и почтительно поклонился. Голова у него была лысая, как колено, а лицо – землисто-бледное, словно у смертельно немощного.

– Назови себя! – потребовал Крысун.

Мужичок поднял взгляд и послушно ответил:

– Ероха я. Здешний плотник.

– Почему хотел бежать?

Мужичок отвел взгляд и глухо проронил:

– Боюся.

– Боишься? – Глаза Крысуна подозрительно сузились. Он повел носом, поморщился и сказал: – Ты скверно выглядишь. Болен?

– Болен, – признался мужичок, по-прежнему не глядя Крысуну в глаза.

– А другие?

– Чего другие? – не понял мужичок.

– Другие сельчане где? Почему на улицах пусто?

– Так ведь это… Кто где. В основном-то по избам отлеживаются. – Мужик посмотрел, наконец, Крысуну в глаза и разъяснил: – Хворь по селу прокатилась, боярин. Многие слегли. Таперича лежат на печках да косточки греют.

Охоронец Бун скользнул взглядом по трубам: дыма нигде не было видно. Он хотел сказать об этом хозяину, но понял, что тот и сам все заметил.

– Так говоришь, кости греют? – Крысун нахмурился, отчего тощее, подозрительное лицо его стало еще более неприятным и подозрительным. – А печи они растопить, по немощи своей, видать, забыли?

Плотник вновь отвел глаза и сжал в пальцах шапку. Бун с удивлением отметил, что ногти у мужика странные – давно не стриженные и жуткого синеватого цвета, словно у покойника.

– С дровами-то нынче туго… – выдавил, наконец, сельский плотник. – Вот и не топят. С утра стены прогрели, а теперь тепло берегут.

– Вот как, – неопределенно прознес Крысун и сделал незаметный знак Буну.

Тот все понял – как бы невзначай прикрылся плащом и осторожно положил руку на рукоять меча, чтобы при необходимости мгновенно выхватить его и пустить в дело.

– Допустим, дров у вас и впрямь мало, – снова заговорил Крысун, – а ставни зачем закрыли?

– Так ведь это… – Мужик неловко переступил с ноги на ногу. – Хворь на солнышке нежиться не дает. Многим худо на свету. Иных, самых немощных и ослабших, солнечный свет до волдырей жжет.

– А тебя? – прищурился Крысун.

Мужик улыбнулся синеватыми губами и глянул Крысуну прямо в глаза.

– Меня пока нет. Только зудит.

Как бы в доказательство своих слов он поднял руку к лицу и остервенело поскреб ногтями щеку. Там, где прошлись острые ногти, затемнели царапинки, но кровь из них почему-то не выступила.

Крысун чуть повел скулой в сторону начальника охоронцев и коротко выдохнул:

– Бун!

Охоронец молниеносно выхватил из ножен меч, шагнул к мужику и приставил острие клинка к его горлу. Плотник попятился.

– Ты чего, ратник? – испуганно спросил он. – Чего колешься?

Крысун сдвинул брови и гаркнул:

– Теперь рассказывай правду! Что у вас тут творится?

Мужик хотел ответить, но вдруг закашлялся кровью и вместе с кровью выкашлял на грудь несколько зубов. Купец Саморад, до сих пор сидевший молча и неподвижно, зашевелился в возке, а потом спрыгнул на землю и подошел к Крысуну.

– Зачем понапрасну пытаешь мужика, Скоробогат? – спросил он. – Нешто сам не видишь, что с ним? Хвор ведь.

– Вижу, что хвор, – сухо проговорил Крысун. – У него та же хворь, что и у нас.

Мужик вдруг перестал кашлять, вскинул голову и устремил взгляд на Крысуна. Втянул ноздрями воздух и чему-то усмехнулся. Потом перевел взгляд на купца Саморада, снова понюхал воздух и нахмурился.

– Ты чего это тут разнюхался? – гневно спросил у него Крысун.

Мужик вдруг затрясся, повернулся и бросился бежать. Вопреки ожиданиям, бежал он быстро, гораздо быстрее, чем положено бежать хворому человеку. Да что там хворому – не каждый здоровый так быстро побежит.

И снова уши Крысуна вздрогнули. Он еще выше приподнял голову и по-звериному понюхал воздух. Явно что-то почуял. Охоронец Бун хотел спросить, что именно, но тут почуял и сам. В ноздри Буну ворвался запах мертвечины. Избы Повалихи были забиты мертвецами.

– Твою мать… – тихонько выругался Бун, со страхом глядя на черные избы.

Лошади, впряженные в сани, вдруг зафыркали, задергали большими головами и забили по снегу копытами.

– Вот и лошади почуяли, – пробурчал Бун.

– Поздновато, – усмехнулся Крысун.

Купец Саморад, толстый, растерянный, неуклюжий, отвел взгляд от ближайшей избы и, обескураженно глянув на Крысуна, спросил:

– Об чем это вы? Что почуяли лошади?

Крысун прищурил недобрые глаза:

– А ты сам, что ли, не чуешь?

Тот качнул головой:

– Нет.

Крысун и Бун переглянулись. Потом снова устремили взгляды на купца Саморада и принюхались, слегка раздувая ноздри.

– От него не пахнет, – глухо сообщил Крысун.

– Верно, не пахнет, – подтвердил охоронец. Потом, как-то странно уставившись на Саморада, добавил: – Пахнет другим.

Брови Саморада взлетели вверх.

– Вы что, с ума посходили?! – испуганно и сердито выкрикнул он. – Чем от меня пахнет?

Крысун вперил в купца острый взгляд, растянул тонкие губы в холодную усмешку и обронил:

– Едой. Едой от тебя пахнет, купец.

Саморад хотел сказать, что все это чушь собачья и что никакой еды у него при себе нет, но тут заметил вещь настолько странную, что щеки его свела судорога, и он замер с открытым ртом. В черном ощеренном рту Крысуна хлынский купец разглядел новые зубы, отросшие на месте выпавших. И зубы эти ужаснули его своей остротой и странной крючковатой формой.

Саморад попятился, глаза его вылезли из орбит.

Крысун, наконец, догадался. Он поднял руку ко рту и осторожно потрогал пальцем один из своих новых зубов.

– Бун… – испуганно прошептал Саморад, продолжая пятиться от Крысуна. – Твой хозяин…

Договорить он не успел. Крысун с быстротою рыси прыгнул к купцу, сбил его с ног и вцепился ему зубами в горло. Брызнувшая кровь обагрила снег.

Охоронец Бун несколько мгновений стоял ошеломленный, не веря своим глазам. Потом в нос ему ударил густой, пьянящий запах крови. Бун задрожал, выронил меч, потом как-то нелепо, будто сомнамбула, подался вперед и вдруг – прыгнул на землю и на карачках быстро подбежал к дергающемуся на снегу Самораду.

Крысун, лицо которого было испачкано кровью, поднял голову и рыкнул на своего охоронца. Бун отскочил в сторону, но тут же, свирепо сверкнув глазами, снова подбежал к Самораду и схватил его зубами за растопыренную пятерню.

На этот раз Крысун не стал его отгонять, и оба чудовища – охоронец и его хозяин – принялись с голодным остервенением пожирать купца Скоробогата.

* * *

Отрезвление пришло скорей, чем им хотелось бы. Крысун, сидя на земле, вытер рукавом кафтана окровавленные губы, посмотрел на охоронца и сипло спросил:

– Что мы наделали, Бун?

– Не знаю, хозяин, – таким же сиплым, недоуменным голосом отозвался охоронец. Но затем улыбнулся и добавил: – Однако чувствую я себя отлично!

Бун потянулся, поднял взгляд на взошедшую на небо бледную луну и вдруг расхохотался задорным и раскатистым, как ему самому казалось, смехом. На самом деле смех его был похож на визгливое хрюканье.

Несколько секунд Крысун удивленно смотрел на испачканное кровью лицо своего охоронца, а затем ему и самому сделалось весело и смешно. Он запрокинул голову, подобно тому, как это сделал Бун, и сам закатился смехом.

Хохоча, он услышал, что их с Буном веселье поддержали. Теперь визгливый, хрюкающий и тявкающий хохот доносился из каждой избы Повалихи.

Двери изб стали распахиваться, и на улицу потянулись жители села – лысые, бледные, наспех одетые, а иные просто голые. И все они смеялись, сверкая белыми острыми зубами и глядя на луну, пока еще бледную и беспомощную, но стремительно набирающую цвет и силу.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒