Анастасия Туманова 12 страница

– Доброго вечера, сестрёнка, – улыбнувшись, сказал Мишка, и Нина, сразу же поняв, что никакой беды не стряслось, облегчённо выдохнула.

– Хорошая у тебя девочка, настоящей хозяйкой будет, – кивнул он на разулыбавшуюся Машеньку. – Не сосватали ещё?

– Сдурел? – фыркнула Нина, снимая жакет и машинально взбивая пальцами волосы. – Девочка, спасибо тебе, умница моя, я дальше уж сама, иди играй. Тебя там Светка звала… Мишка, чай – вода, ужинать по‑ настоящему надо! Подожди, я сейчас…

– Не нужно, не хочу, – отказался он. – Ты сядь, я ненадолго, по делу.

– По делу?.. – совсем растерялась Нина, неловко опускаясь на табуретку напротив. В комнате было сумеречно, и в этой полумгле худое лицо Скворечико, которого она так давно не видела, показалось ей ещё более заострившимся и неуловимо постаревшим. В больших тёмных, без блеска глазах сквозила усталость и какая‑ то непонятная тоска, напугавшая Нину гораздо больше, чем морщины на Мишкином лбу. Она поспешила зажечь лампу, и тени бросились по углам комнаты. Мишка не спеша огляделся.

– Так ты одна живёшь? – спросил он, глядя через плечо Нины в открытое окно, за которым звенели детские голоса. – На службе‑ то всё слава богу? Девки здоровы?

Нина пожала плечами.

– Не жалуюсь. Вы все там как, на Живодёрке? Я слышала, у тебя сын родился.

– Родился. Могла бы и прийти на крестины‑ то.

– Незваной в гости не хожу, не приучена, – против воли Нины в её голосе прозвучала жёсткая нотка. Мишка коротко взглянул на неё, снова отвернулся.

– Обижаешься всё?

– Много чести будет. Как Танька твоя?

– Что ей сделается… Здорова, слава богу.

В комнате повисла неловкая тишина. Нина упорно смотрела в медный бок самовара, не пыталась возобновить нелепый разговор. Краем глаза видела, как Мишка достаёт папиросы. Над столом поплыл крепкий запах махорки.

– Ты слыхала, что порядки меняются? – всё‑ таки первым не выдержал Мишка. – Со дня на день рестораны разрешат!

– Слышала. Надумал снова хор сбивать?

– Знамо дело, людям кормиться надо. Не все же вроде тебя гимназию кончали.

– Или вроде тебя реальное, – без улыбки кивнула Нина. – Ты‑ то чего решил снова за гитару браться? Я слышала, что на фабрике техником работаешь.

– Работаю, и что с того? Жить‑ то нужно. Ты меня послушай лучше! – Мишка повернулся к ней, впервые за вечер посмотрел в упор тёмными, большими глазами. – Завтра мы всем домом в Леонтьевский переулок идём, там комиссия…

– Чего?..

– Ну, комиссия от Пролеткульта, проверяет, годимся в артисты или нет. Споём‑ спляшем, аттестат ихний получим – и в Петровский парк. Там Кленовский наш открывает что‑ то… Ты с нами пойдёшь?

Нина озадаченно молчала. Затем пожала плечами.

– Да к чему, Мишка? Я со службы уходить не собираюсь. Там и сухой паёк дают, и жалованье уже за июнь выплатили… А у Кленовского невесть что ещё и получится.

– Да нет, там дело верное! – невесело улыбнулся Мишка, и Нину снова словно по сердцу резануло этой улыбкой. – Я же сначала сам с Вадимом Андреичем переговорил! Уж всё решено, ресторан открывается, и помещение прежнее, эльдорадовское, ему дают – за нами только дело! Так Кленовский говорит, что без тебя чтоб и не появлялись! Что он программу только с Ниной Молдаванской начнёт! Если я тебя не уговорю, он сам приедет и на колени встанет, так и сказал. Мы подумали – чего уважаемому человеку в годах позориться?

«Так вот в чём дело», – подумала Нина.

– Нинка, ну что ты, переломишься? – уже серьёзно спросил Мишка. – Поди завтра с нами, спой этим пролеткультовцам что‑ нибудь, бумажку получи. И сама потом с Кленовским объяснись, коли не хочешь больше в кабак идти. А по‑ моему, так хватит тебе на машинке стучать. Ты же певица всё‑ таки, возвращайся. Ежели, конечно, тебя твой чекист отпустит.

Нина пристально посмотрела на него. «Успокойся, – приказала себе. – Только поскандалить не хватало».

– Я, Миша, сама себе хозяйка, – сдержанно сказала она.

– Да ну? – криво усмехнулся он. – Перед кем ломаешься‑ то, Нинка? Со мной уж и не притворяться могла бы.

– Что?! – Нина растерялась так, что с минуту не могла выговорить ни слова и молча смотрела в насмешливое, ставшее чужим, незнакомым Мишкино лицо. – Скворечико, да ты с ума сошёл? Совсем с головой плохо?! Или пьяный?! Что ты мне такое говоришь? Сам в гости пришёл, да ещё и…

– Не беспокойся, уйду сейчас, – сквозь зубы пообещал Мишка. – Верно, волнуешься, что твой чекист меня здесь застанет? И подумает что‑ нибудь?

– Мишка!..

– Он тебе, должно быть, не велел с цыганской роднёй якшаться? То‑ то ты и в гости за полгода не зашла ни разу!

– Мишка!!! – громко, испуганно ахнула Нина, вскакивая из‑ за стола, и стакан с чаем, упав на пол, разлетелся на хрустальные осколки. Гремя, покатился к стене серебряный подстаканник.

Скворечико умолк на полуслове. «Всё… – Кто‑ то спокойно и холодно сказал у него в голове. – Всё». Отчётливо чувствуя, что хватил через край, что давно пора заткнуться, Мишка уже сам не понял, как у него вырвалось:

– Он с тобой хоть расписался, Наганов этот?! Или просто в гости наезжает?! У всех соседей на глазах?

Нина задохнулась, словно от страшной, внезапной боли, закрыла глаза. А когда снова открыла их, у Скворечико пробежал по спине мороз.

– Яхонтовый мой… А ты не припомнишь случаем, от кого тебя твоя мать родила? – очень тихо, спокойно спросила она. – От графа Оденского. А сестёр твоих – от купца Стряхина. А брата младшего – от генерала… Доходная цыганка была Прасковья Дмитриевна! Папаши‑ то ваши с ней венчались или так пользовались?

– Что ты, шалава, мать мою цепляешь?! – выругался Мишка, вскакивая. – Сама не хоровая, не понимаешь?! Оденский за неё в хор тридцать тысяч отдал! Всё, что у него было, продал! Стряхин – двадцать пять платил! Все цыгане тогда обзавидовались! Да мать их и любила, и первого мужа, и второго! И третьего! А ты, холера, даром за своим чекистом пошла! Как шваль уличная!

– Шваль уличная, золотой, даром никуда не пойдёт, – издевательски сообщила Нина. – Так ты, бедненький, потому бесишься, что тебе денег недодали?! Что чекист за меня ни копейки в хор не отдал и даром, сволочь такая, пользуется?! А я тебе, голубь мой, вот что скажу! Дед мой таборный, Илья Смоляко, коли бы узнал, что его дочку какой‑ нибудь генерал за деньги взять хочет, на эти деньги и смотреть бы не стал! Хоть гору ему из золота насыпь – не взглянул бы! Связал бы дочку, как колбасу, в телегу бы кинул – и ходу! Чтоб перед роднёй не срамиться! Отродясь в таборах так не было, чтобы за деньги с гаджом путаться можно, а без денег – ходи мимо, не суйся к честной девочке! А вы бутербродниками были, бутербродниками и сдохнете! И мать твоя своего первого‑ второго‑ третьего потому любила, что они брильянтами перед ней трясли! Что‑ то в нищего цыгана её за всю жизнь влюбиться не угораздило! Экая удача‑ то!

– Так ты теперь, пхэнори, вся из себя таборная стала?! – заорал Мишка так, что забился огонёк в лампе. – Ты сама всю жизнь в Новой деревне романсы господам не пела?! Ну, так скажи, скажи своей таборной родне, что по рукам пошла! Сильно твой дед Илья обрадуется?!

– И где ты, морэ, совесть схоронил? – устало спросила Нина, отворачиваясь от Мишки и садясь на край табуретки. – Не был ведь таким… Танька, что ли, довела совсем? По рукам я сроду не ходила. Наганов ко мне пальцем не притронулся.

– Забожись! – хрипло, недоверчиво сказал Мишка, не сводя с неё глаз.

– Да кто ты такой, чтоб я тебе божилась? – тихо, с нескрываемым презрением сказала Нина, вытирая полотенцем пролитый чай на столе. – Мать с отцом на небе это знают, я тем и спокойна. Когда умру и к ним приду, они меня ничем попрекнуть не смогут. Я своего рода не позорила. А уж тем, что за деньги под гаджэн ложилась, – тем более.

– Так твой Наганов тебе за так эту комнату дал?!

– Вообрази – за так, по доброму знакомству, – холодно улыбнулась Нина. – И за полгода один раз сюда зашёл – чаю попить да узнать, как мы устроились. Мне ты, конечно, не поверишь, так поди соседей спроси. Дурак ты, Скворечико… Да он со мной что угодно сотворить мог, когда я под следствием была! И ты про это знаешь, и я, и все цыгане!

– Мы бы тебя спрятали!

– Да? – совсем уж ледяным голосом переспросила она. – А когда за мной среди ночи конвой приехал, что‑ то ты меня грудью от них не закрывал! Преспокойненько так стоял и смотрел, как меня солдаты уводят… Да не сверкай ты глазами, дурак… Думаешь, я тебя судить за это буду? Полный дом детей был, стариков… Вы и сделать ничего не смогли бы. Но только Наганов меня ни тогда не тронул, ни сейчас. Видит бог, мне в голову не приходило, что такие мужики ещё на свете есть.

Скворечико тяжело молчал, глядя в пол. В комнате повисла гнетущая тишина.

– Ладно, Мишка… Что нам теперь ругаться, дело прошлое, – наконец, вздохнув, сказала Нина. – Ступай с богом, поздно уже. Я спать хочу.

Мишка покорно поднялся, стянул со спинки стула потёртую куртку. Под подошвой его сапога хрустнули осколки разбитого стакана. Нина пошла за ним, на ходу кутаясь в шаль: вечер был тёплым, но её бил озноб.

Она проводила гостя до скрипучей калитки, долго возилась с проржавевшей щеколдой. Мишка в ожидании смолил папиросу, носком сапога сдвигал в кучку рассыпанные щепки.

– Так не пойдёшь завтра с нами? – спросил он, когда Нина справилась со щеколдой.

– Сказала уже, что не пойду, – усмехнулась Нина. – Иди, жену обрадуй. Поди, до потолка запрыгает! И скажи ты этой дуре, чтоб романсов комиссии не пела! Времена уже всё‑ таки не те. Удачи вам. – Она повернулась и пошла к дому.

Вернувшись в комнату, Нина, к своему изумлению, обнаружила там непринуждённо расположившуюся за столом Иду Карловну Штюрмер.

– Ниночка, вы меня простите, ради бога, что я к вам вот эдак, по‑ рабоче‑ крестьянски, без приглашения, – величаво сообщила она. – Но вы с вашим родственником так… м‑ м… темпераментно беседовали, что наш пиит Богоборцев уже рвался вас спасать! Я его еле удержала и пообещала, что сама к вам загляну. Вы живы и здоровы, как это приятно! Девочки ваши сидят у студенток.

– Да, жива, – проворчала Нина, с досадой вспомнив о том, что они со Скворечико, вопя благим матом друг на друга, и не подумали перейти на цыганский. Теперь вся квартира в курсе личной жизни и Нины, и Мишкиной матери. – Час уже поздний, Ида Карловна, и…

– Ниночка, я сию минуту, немедленно исчезну. – Старая лиса и с места не двинулась. – Это всё, конечно, совершенно не моё дело, и я сейчас рискую раздружиться с вами навечно. Но, может быть, ваш родственник немного прав? Может, вам стоит вспомнить, что вы – Нина Молдаванская, что по вас с ума сходил весь Питер? Может, об этом вспомнят наконец и власти?

– Ах, бросьте, Ида Карловна… – слабо улыбнулась Нина, садясь за стол и обеими руками встряхивая выбившиеся из причёски волосы. – Властям не до цыган. Я даже представить себе не могу, с чем они завтра выйдут к комиссии. Извините меня, я очень устала.

Намёк был слишком откровенным, и Штюрмер величественно поднялась. Расстроенная и злая Нина забрала дочерей из комнаты студенток, уложила их спать, а сама до утра провертелась в постели без сна.

Несколько дней спустя, вернувшись со службы и пробегая по коридору «петуховки», Нина неожиданно была остановлена зычным знакомым басом:

– Боже мой! Антонина Яковлевна! Очаровательны, как всегда! Сколько лет, сколько зим!

– Полгода назад всего виделись, Вадим Андреевич! – рассмеялась Нина, входя в комнату Иды Карловны и протягивая руку для поцелуя Вадиму Кленовскому, когда‑ то самому известному импресарио Москвы. – А вы‑ то здесь какими судьбами?

– Нахально напросился в гости! Идочка, – Кленовский галантно поклонился в сторону сидящей за роялем Штюрмер, – моя добрая знакомая, я сейчас пытаюсь устроить ей прослушивание в РАБИС…[46] а она возьми и проговорись, что у неё теперь в соседках сама Нина Молдаванская! Я поначалу ей и не поверил: в голову не могло прийти, что вы уйдёте с Живодёрки! Убедился лишь тогда, когда ваш хор явился к комиссии без вас!

– И как всё прошло? – невольно заинтересовалась Нина.

– Ой… Ой, и не спрашивайте… – Кленовский по‑ кошачьи сморщился и замахал короткими ручками. – Чтоб я ещё хоть раз… Ведь только из уважения к памяти вашего покойного батюшки!.. Но больше – ни за какие мильоны, слово старого еврея‑ комедианта! Всё было, как я и опасался! Отряд солисток в вечерних платьях и – «Сияла но‑ о‑ очь… Луной был полон са‑ а‑ а‑ ад… Лежа‑ а‑ али…». Вы думаете, кому‑ нибудь в комиссии оказалось интересно, чем был полон сад и кто в нём лежал? Ни‑ ко‑ му! Такого фиаско Татьяна Петровна не имела никогда в жизни, я уверен! Да и прочие тоже! Один только Миша аттестат получил!

Нина вздохнула, чувствуя всё же некоторое злорадство от того, что Танька‑ Лиска провалилась.

– Дурой была, дурой и осталась… Говорила я ей – продавай платья, не понадобятся больше! А Мишку, стало быть, они взяли?

– Ну, вы же знаете Мишу… Знаете, как он играет… Его полчаса слушали не перебивая! И вы представляете, что за штуку он отколол в конце?! С «венгерки» прямо перешёл на «Варшавянку»! Комиссия просто хором встала! О‑ о‑ о, Ниночка, как, право, жаль, что вас там не было…

– Ой, цыгане… Ох уж мне цыгане… – не могла успокоиться Нина, расхаживая взад‑ вперёд по комнате. – Ничему людей жизнь не учит! Я год назад пыталась им составить программу для концерта в… в одной военной части… Да вы же помните, вы как раз тот концерт конферировали! Так они меня чуть на лоскутья не порвали! Так страшно хотели исполнять свои коронные романсы и блистать платьями в пол! Ум‑ м‑ м, лубня…

– Ну и чёрт с ними, с вашими цыганами, уж извините! – фыркнул Кленовский, переглянувшись со Штюрмер. – Полагаю, вы и без них не пропадёте! Что вам мешает пойти в эту Пролеткомиссию одной?

– И самой себе аккомпанировать на гармошке? – в тон ему насмешливо спросила Нина. – И плясать вприсядку? «Эх, раз, ещё раз, только для народных масс»? Увольте, пожалуйста…

Кленовский засмеялся.

– «Только для народных масс», говорите? На гармошке? Забавно было бы взглянуть… И комиссия бы посмеялась. Но вам, я думаю, ни к чему так позориться, это пусть Сёмка Тонский выкаблучивается, ему уже нечего терять. Романсы, конечно, петь незачем, эта комиссия из дворников всё равно не поймёт ни слова…

– Ниночка, лучше бы вы исполнили им то, что пели на днях, когда мыли окна, – неожиданно вмешалась в разговор Ида Карловна. – Вспомните, какая толпа на Солянке собралась!

– Что?.. – растерялась Нина, смутно вспоминая, что неделю назад, протирая распахнутые окна, действительно была в великолепном настроении и распевала какую‑ то таборную плясовую. – Но… как же это петь в комиссии?.. «Серьги‑ кольца»?! Вадим Андреевич, вы что, сговорились?!

– Ниночка, вы меня, право, удивляете, – со вздохом сказал Кленовский. – Вы же ресторанная певица! Уж давно пора бы усвоить: петь надо то, что желает публика! Когда публика состояла из приличных людей, вы пели романсы! Сейчас ваша публика – пролетариат! Ну и спойте, что им понравится, в жизни не поверю, что не сможете! Костюм кочевой цыганки у вас, надеюсь, имеется?

– Но… почему же кочевой? – совсем растерялась Нина.

– Потому что власть наша изо всех сил народная! И им нужно народное искусство! – провозгласил Кленовский. – А народ должен быть обязательно голодным, бедным и оборванным, чтоб власть не подумала, что она его зря освобождала!

Нина в замешательстве повернулась к Штюрмер.

– Совершенно верно, – царственно кивнула та шиньоном. – Посмотрите на нашего Ваньку Богоборцева! Он, когда идёт в редакцию, натягивает эти ужасные лапти с онучами и драный армяк деда Бабанина! И непременно чтоб махоркой пахло!

– Но… но Ваня же и без этого пролетарий!

– Конечно, кто от него отбирает?! Отец на морозовской фабрике работал, спецом был, ходил на работу в костюме с галстуком! Сыновей в реальном выучил! Но, помилуйте, какой же это пролетарий – чистый, в костюмчике и без булыжника? Это же не вписывается в мировоззрение красного редактора!

Нина рухнула на табуретку и начала хохотать.

– Вот вы знаете, Нина, чего всю жизнь не хватало вашим хоровым цыганам? – задумчиво сказал Кленовский, когда она немного успокоилась. – Толкового еврея‑ дирижёра! Который бы решал все вопросы и с публикой, и с начальством! И изредка напоминал бы вам, что народ желает слушать пролетарское искусство, а не завидовать на ваши вечерние туалеты! Последним стоящим хореводом был ваш покойный батюшка, Яков Дмитрич, царствие ему небесное… У него цыганки носили мониста и таборные юбки в оборках, и про хор тогда даже писали в газетах!

– Полно вспоминать, Вадим Андреевич… – переводя дух, вытерла слёзы Нина. – Отца нет, рявкнуть как следует на этих куриц некому… Они теперь на таборные юбки нипочём не согласятся!

– Конечно, – серьёзно подтвердил Кленовский. – И поэтому всему хору завернули оглобли, а вы, если, конечно, меня послушаетесь, получите возможность заниматься искусством! Пусть даже и народным. Итак, костюма, я так понимаю, у вас нет?

– Нет… Но есть старые юбки и шали и…

– Тащите всё. Да, и скатерть вот эту тоже снимайте, посмотрим, что можно сделать. Шить, надеюсь, умеете? Машинка в доме имеется? Если нет, возьмите у Идочки.

– Вадим Андреевич!!! Подождите! – от забившей ключом энергии Кленовского у Нины пошла кругом голова. – Но ведь это всё равно без толку всё, у меня же нет аккомпаниаторов!

– Ниночка! – Ида Карловна выпустила край собственной бархатной скатерти, которую начала было стягивать со стола, и оскорблённо посмотрела на Нину. – Вы полагаете, что я, которая аккомпанировала артистам императорских театров, не смогу взять на рояле эти ваши несчастные три аккорда в ре‑ миноре?!

– Но гитара… хоть бы одна гитара для колорита…

– А вот это здравые слова! – обрадовался Кленовский. – Завтра тут будет мой племянник Шлёма, он вам сделает гитару… А скрипку не хотите ли? Будет даже лучше! Шлёма вообще на всём играет, даже на бутылках! Если еврейскому мальчику из Одессы с мамой, бабушкой и сестрёнками надо как‑ то устроиться в жизни… Ну, да вы понимаете. Кстати, у него и физиономия подходящая, особенно если не побрить пару деньков… и взять ещё Монечку… О‑ о‑ о, я уверен, что это будет не хуже, чем в вашей «Вилле Родэ»! А, вот и наши барышни! Ну‑ ка, помогайте маме!

Нина переглянулась с изумлённо замершими в дверях дочерьми и поняла, что сопротивляться у неё нет сил.

– Ида Карловна, вы ведь это нарочно сделали? – спросила она, когда далеко за полночь Кленовский ушёл, пообещав привести назавтра самых лучших музыкантов и устроить первую репетицию. Таборный костюм был уже раскроен, разложен на столе. Штюрмер с видом заправской портнихи вертела колёсико машинки. Сонная Светка, сидя на полу, вручную подшивала оборку. – Вы в самом деле полагаете, что мне позволят снова выступать?

– Не знаю, дорогая моя, не знаю, – задумчиво отозвалась Штюрмер, вытаскивая из‑ под лапки машинки лиф платья и взглядывая на Нину поверх сползших на кончик носа очков. – Если, конечно, поверить в то, что у нашей власти наконец‑ то заработали мозги и здравый смысл, то…

Нина с испугом посмотрела в сторону прикрытой двери в общий коридор. Но квартира спала, и даже из комнаты Богоборцева не доносилось обычного стихотворного бормотания.

– Мой папа всегда говорил, что глупый человек у власти удержаться не сможет, даже если он помазанник божий, – пожала плечами Штюрмер. – Так всё и вышло с покойным Николаем Александровичем, упокой господи его душу. А ЭТИ, похоже, всё‑ таки не совсем идиоты. Всего четыре года прошло, а они уже сообразили, что этаким способом они только обеспечат себе кучу неприятностей. Хм… А то вбили себе поначалу в голову, что построят город Солнца! Что у них будет социализм мимо капитализма! Социализм – с тифом, беспризорниками и голодом! До такого бедный Кампанелла и додуматься не мог! Кто им, спрашивается, будет это всё строить на голодный желудок? Что в деревнях делается, вы, полагаю, знаете? Ваши таборные цыгане вам рассказывали? И Бабанины своих настроений не особенно скрывают, их и домкомом не напугаешь.

Нина осторожно кивнула.

– А что весной творилось в Питере, помните? Весь Кронштадт поднялся! Матросня лезла в город резать коммунистов и жидов! Четыре завода стояло, изо всех сил бастовало и гуляло на демонстрации! Под красными флагами, между прочим! А армия их разгоняла под теми же красными флагами! Кузина Софи приезжала и рассказывала всё в подробностях! Своих били свои же, вообразите себе! За то, что одним хочется есть, а вторые уже где‑ то натрескались и теперь желают изображать социализм! Своего же собственного Маркса, у которого «бытие определяет сознание», не захотели слушать – и что, я вас спрашиваю, получилось?!

– Ида Карловна, да осторожнее же, ради бога! – взмолилась Нина, не сводя испуганных глаз с дверного проёма.

– Ай… – отмахнулась Штюрмер. – Что у них получится с этим НЭПом, ещё неизвестно… но вам, Ниночка, действительно пора бросать эти рапсодии на пишущей машинке и вспоминать, что вы артистка. Вавка Кленовский абсолютно прав, у него невероятное чутьё на такие вещи! Если они открыли пивные, значит, скоро будут и рестораны! И под что, спрашивается, они там будут культурно отдыхать? Под свой «Интернационал»?!

Тем не менее три дня спустя Нина сидела на обшарпанной лавке в коридоре РАБИСа в Леонтьевском переулке и нервно запахивала на груди прорезиненный макинтош. Широкие полы плаща должны были скрывать пёструю юбку с оборкой, сшитую из четырёх огромных шалей. Скатерть пошла на кофту с широченными рукавами. Голову Нины венчал потрёпанный шёлковый платок с бахромой, из‑ под которого буйно курчавились распущенные волосы, и так глупо артистка Нина Молдаванская не чувствовала себя никогда в жизни. Она уже сотню раз прокляла собственное легкомыслие, заставившее её поддаться напору Кленовского, который сейчас с преувеличенно бодрым лицом сидел рядом, и перепортить свои шали ради сомнительной цели. Напротив восседала Штюрмер в чёрном концертном платье и два племянника Кленовского со скрипкой и гитарой. В глубине души Нина подозревала, что ничем хорошим этот визит в РАБИС не кончится. Через два часа сидения в очереди её подозрения перешли в непоколебимую уверенность.

Коридор комиссии был длинным, унылым, выкрашенным в грязно‑ жёлтый цвет и пах почему‑ то селёдкой. Беспрерывно хлопали двери, из них выбегали озабоченные барышни со стопками бумаг, курьеры с безумными глазами, солидного вида спецы, напоминавшие Нине опереточных «благородных отцов». За одной дверью пианино бренчало «Вихри враждебные веют над нами…», за другой великолепно поставленный бас‑ профундо исполнял арию Мазепы, за третьей кто‑ то с завыванием декламировал монолог Гамлета, а в самом конце коридора надрывно ревела гармонь и довольно противное сопрано голосило «Яблочко». Непосредственно за дверью комиссии исполняли хорошо знакомый Нине романс «Дремлют плакучие ивы». Вдоль стен на скамьях и табуретах сидели ожидающие своей очереди. Некоторые вполголоса переговаривались, но в основном ждали молча, грустно нахохлившись и глядя прямо перед собой в обшарпанную стену. К двери был приколот лист бумаги, надпись на котором гласила: «Комиссия!!! Граждан артистов просят сохранять спокойствие, в очереди не бузить и перед членами комиссии не рыдать! » Пониже висело ещё два объявления, отличавшиеся от верхнего краткостью и суровостью: «Чечёточники смотрятся в 14 кабинете! » и «Оперным тенорам до пятницы не являться! »

– Вадим Андреевич, это авантюра. Я не понимаю, что мы здесь делаем, – угрюмо сказала Нина после того, как дверь комиссии распахнулась и выпустила в коридор даму средних лет в сбитой набок сиреневой шляпке и с потёртой шиншиллой на плечах. Из‑ под шиншиллы виднелось не первой молодости бархатное платье. Дама плакала навзрыд, прижимая к губам скомканный платочек. Её густо напудренное, узкое лицо показалось Нине знакомым. Её тут же приняла в объятия сухонькая старушка в трауре.

– Нюточка, ну что, что?!

– Невежи… Дикари… Варвары… – глухо донеслось из‑ под платка. – Столько лет на эстраде… Анну Воронскую вся Москва знала, из «Эльдорадо» выносили на руках… Бешеный успех в консерватории, а сборы, какие были сборы… Боже, боже… Ах, я не вынесу, я яду приму мышиного… Может, тогда они поймут… Куплеты Флорзиньи им «буржуйская песенка», бессовестные санкюлоты… А какой‑ то там патлатый, в тельняшке, на матроса похож… Так тот вовсе, наглец, спрашивает: «А на что это, гражданочка, вы в конце песни подвываете, как жучка на луну? Эдак по нотам положено? » О‑ о‑ о, что же теперь делать…

Не переставая причитать и жаловаться, дама в облысевшей шиншилле стремительно промчалась по коридору и выбежала за порог.

– Товарища Тонского прошу, – устало сказала выглянувшая из двери пожилая женщина в кожаном кепи набекрень и расстёгнутом пиджаке. – А гражданка Баулова может готовиться. Прочие граждане – скажите, чтоб очереди больше не занимали, не поспеем выслушать.

Сидящий рядом с Ниной молодой человек с великолепным, сверкающим от бриллиантина пробором в чёрных волосах, одетый в клетчатый жёлтый костюм, проворно вскочил и юркнул за дверь следом за женщиной в кепи. Вскоре оттуда послышались бравурные раскаты клавиш и разухабистый баритон.

– Вот Сёма Тонский всегда знает, что спеть, – удовлетворённо сказал, прислушавшись, Кленовский. – И его возьмут, я уверен… Моня, что ты хлюпаешь носом, это не по‑ пролетарски, и тебя тоже возьмут! Шлёма, ты настроился? Настроился, я тебя спрашиваю?! Не забывай делать цыганское лицо, как мы учили! Цыганское, а не консерваторское, Шлёма! Ты таборный цыган, и тебе всё это жуть как весело, понятно? Думай о пайке для мамы и улыбайся!

Нина чудом удержалась от усмешки, глядя на то, как два еврейских юноши невыносимо интеллигентной наружности стараются придать своим острым небритым физиономиям разгульное выражение.

– Вадим Андреевич, не мучайте мальчиков, – тихо сказала она. – Они великолепно выглядят. И играют прекрасно, у меня никогда ещё не было таких музыкантов. Только всё равно это напрасно, вы сами увидите. Взгляните, им даже оперные теноры не нужны. Они Анне Воронской отказали! Как она постарела, бедная… Я помню её выступление в ресторане «Эрмитаж», прелесть была!

– Все мы когда‑ то были прелести… – проворчал Кленовский. – А Нюточка сама виновата, я ей ещё на Пасху говорил, что её прежний репертуар никаким боком здесь не сыграет. Она не послушала – и вот! А вы, Нина, слава богу, ещё имеете голову на плечах! Не впадайте в декадентскую панику, а просто делайте так, как мы с вами договаривались! Костюм у вас самый подходящий, песни мы выбрали прекрасные, мальчики сыграют как надо, Идочка – тем более… Вот если бы вы им ещё сплясали!

– Вадим Андреевич!!! Я не плясунья, я певица! Я и в хоре‑ то никогда не плясала, сколько раз вам говорить! Только на свадьбах цыганских и выкомыривала что‑ то, а вы…

– Жаль только, что вы так упорно не хотите разуться! – не слушая её, воодушевлённо продолжал Кленовский. – Для доказательства, так сказать, ваших народных корней! Вы видели, как таборные гадалки ходят по рынку? Если бы вы вошли к комиссии босиком…

– Видела я гадалок побольше вашего!!! Может, мне ещё и кофту до пупа разорвать, как болгарка[47] последняя?! – рассвирепела Нина. Но в этот миг дверь распахнулась, и сияющий Сёма Тонский вихрем пролетел мимо ряда ожидающих, лихо подмигнув Кленовскому.

– Гражданка Баулова имеется? – раздалось из дверей.

Нина сбросила макинтош на скамью, торопливо расправила складки на кофте, глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнула и впереди своих музыкантов вошла в зал комиссии РАБИСа.

В большом зале с портретами Маркса и Ленина и настежь открытыми окнами было не так душно, как в коридоре. Под Марксом стоял большой рояль, за который сразу же уселась Ида Карловна. Солнечный луч широкой полосой лежал на потёртом паркете, горел на кумачовой скатерти, покрывающей длинный стол комиссии. Никто из десятка усталых людей, сидящих за этим столом, не был знаком Нине. Пожилая машинистка с недовольным лицом, увидев её, коротко простучала на машинке и снова отвернулась к окну. Председатель комиссии, седой человек в довольно приличной шевиотовой паре, что‑ то пометил на листе бумаги перед собой, поднял на Нину взгляд… и неожиданно улыбнулся.

– Товарищ Баулова… Антонина Яковлевна? Таборная цыганка?

– Да, – улыбнувшись, сказала Нина, внутренне холодея при мысли о том, что эта явная ложь сейчас написана у неё на лбу.

– Очень приятно. Мартынов Сергей Георгиевич. Кто ваши родители?

– Они умерли. Отец был лошадиным барышником, мать гадала.

– А вы, выходит, хотите быть артисткой?

– Я и была ею… Несколько лет пела в хоре в Грузинах, у родственников.

– Вот как? – удивился Мартынов. – Отчего же вы не пришли со своим хором? Ольга Серафимовна, кажется, грузинские цыгане у нас прослушивались на днях?

– Потому что я с ними больше не выступаю. У меня свой репер… свои песни, таборные, народные, и…

Нина запнулась, чувствуя, как невыносимо горят лицо и шея. «Боже, как глупо это всё придумано, как я только могла согласиться… О‑ о, позор какой…»

– Всё отлично, Ниночка, всё отлично, держитесь… – послышался сзади ободряющий шёпот Кленовского. – Моня, улыбайся по‑ цыгански, болван!

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒