Анастасия Туманова 9 страница

Беркуло почти не помнил, как скоротал остаток пути, как добрался до города. Просто шёл и шёл, поглядывая на солнце и догрызая сухари, щедро насованные ему по карманам красноармейцами. Изредка останавливался в какой‑ нибудь станице у колодца или спускался к петляющему в этих местах Дону, чтобы попить. Иногда спал где‑ нибудь в овраге целый день, а ночью под луной продолжал путь. Вокруг почему‑ то было на удивление спокойно, его ни разу не остановили ни солдаты, ни бандиты. Оказавшись в многолюдном и шумном городе, он первым делом отправился на базар в расчёте разыскать каких‑ нибудь цыган и разузнать о своей семье и в первом же ряду наткнулся на Кежу.

Она страшно изменилась за эти десять лет, и Беркуло не сразу узнал её. Сначала просто обрадовался, увидев бродящую по рядам высокую цыганку в чёрном платке и синей юбке, догнал её, окликнул: «Те явес бахтали, пхей! »[34] И отпрянул, увидев обернувшееся к нему знакомое зеленоглазое лицо. Но лицо это уже было покрыто мелкой сеткой морщин. Глубже залегли у глаз желтоватые тени. И – седина. Сплошь седина в убранных под платок волосах, ставших из смоляных цвета перца с солью.

– Ке… жа…

– Дэвла… – прошептала она, всплёскивая худыми, как сухой хворост, руками и прижимая ладони к щекам. – Дэвла… щяворо… ту сан?! Катар, дэвлалэ, откуда ты?!

Они обнялись прямо между рядами, на глазах у изумлённых торговок, и Кежа заплакала навзрыд. Шагая рядом с Беркуло и суетливо вытирая слёзы, она взахлёб рассказывала таборные новости: кто вернулся, кто сел, у кого умерла жена, у кого родились дети… А он смотрел на её исчерченное морщинами лицо и с болью в сердце думал: как она постарела, как высохла, что от её красоты осталось… Одни глаза – и те потускнели, как осенняя вода. А ведь какой была! Беркуло попытался вспомнить молодую Кежу, которая приходила к нему в тюрьму на свидание, Кежу, по которой он сходил с ума под Нерчинском, готовый даже на смертный грех, лишь бы она была рядом… и не находил в сердце ничего прежнего. Ничего не шевельнулось в душе, кроме острой тоски по безнадёжно ушедшей Кежиной молодости. Она говорила и говорила, то смеясь, то плача, то всплёскивая руками, то касаясь осторожно его плеча, словно пытась убедиться, в самом деле ли это Беркуло… А он и половины её слов не слыхал, думая о своём. Наконец лицо Кежи стало тревожным, она умолкла, и Беркуло понял: испугалась его молчания.

– Как Мирча? – наугад спросил он. – С вами сейчас?

– Щяворо, ты меня слышишь или нет?.. – совсем уже испуганно спросила Кежа, заглядывая ему в лицо. – Я ведь тебе только что говорила… Нет Мирчи, в тюрьме умер. Три года уж как.

– Так ты вдовая? – медленно спросил он, глядя в сторону. Кежа кивнула и больше ничего не говорила. Уже за городом, когда вдали показались знакомые островерхие палатки, она вполголоса сказала:

– Сына твоего я подняла, не бойся. Вместе с моими девчонками вырос. Красивый мальчик. Большой уже. Скоро невесту искать можно будет.

– Да?.. Спасибо тебе, – с запинкой выговорил Беркуло, который за минувшие годы почти забыл о сыне. В последний раз он видел его голым и орущим на руках у сестёр. А через несколько минут толпа таборных ребятишек примчалась к ним от шатров, и Кежа с улыбкой показала Беркуло на рослого мальчишку с крепкими плечами, перемазанного рыжей пылью и сажей до самых глаз и скалящего большие белые зубы. Спутанные чёрные волосы падали ему на лоб, а из‑ под них блестели глаза – медового цвета, хитрые и прищуренные.

– Ибриш, поди сюда! – возвысила голос Кежа. – Посмотри, отец твой вернулся!

Улыбка с лица мальчишки пропала, он взглянул на отца внимательно, чуть настороженно. Не спеша выговорил:

– Будь здоров, дадо, – и подошёл обняться. И, сжимая его сильные плечи, Беркуло вдруг подумал: та девочка, Симка, всего лет на шесть старше его сына… Чего же он хотел от неё, о чём думал, чего ждал?! Острая, непрошедшая боль резанула по сердцу, рука дрогнула, и мальчик удивлённо вскинул глаза.

– Что ты, дадо?

– Ничего, сынок. Идём к нашим.

Цыгане обрадовались ему так, что Беркуло даже слегка удивился: казалось, что за десять лет его напрочь забудут в таборе. Но прибежали сёстры – незнакомо взрослые, изменившиеся, с выводками детей, – налетели, обнимая и шумно радуясь, затеребили, закидали вопросами, в мгновение ока собрали ужинать. Пришли несколько беззубых старух, ещё помнивших его отца, приплёлся старый и глухой дед Марколя, которому надо было орать в самое ухо. А потом вдруг выбрался из палатки красивый, стройный парень с взлохмаченной курчавой головой и длинными, как у девушки, ресницами. Беркуло долго таращился на него и морщил лоб, но так и не вспомнил. Помогла Кежа:

– Это же Илько! Илько, брат твой младший! Погляди, каким женихом стал!

Братья обнялись, и первыми словами Илько были:

– Слава богу, что пришёл, с тобой полегче станет!

Всем табором уселись ужинать, и в радостных разговорах и воспоминаниях не заметили, как стемнело. Свой «наган» Беркуло спрятал под перину. Бинокль подарил сыну, который немедленно направил его на поднявшийся месяц и замер надолго, молча и яростно отпихивая локтями любопытных дружков. Кежа заворчала: «Вот, нашёл что мальчику дать, вот от этого гадже и в бога верить перестали! » – «Цыгане не перестанут», – лениво отмахнулся Беркуло. Посидел ещё немного у костра, слушая, как весело галдят цыгане. И пошёл спать.

Уже на другой день Беркуло понял, что дела у его родни плохи. Табор сейчас почти сплошь состоял из вдов и детей: мужчины кто сидел, кто вовсе пропал без вести. От деда Марколи давно не было никакого толку, а Илько был ещё слишком молод: парню едва исполнилось шестнадцать. Вырос он и в самом деле красивым, даже чересчур – на взгляд Беркуло, который никак не мог понять, в кого младший братец уродился таким красавчиком. Он сам и Мирча были на одно лицо: широкие брови, жёлтые, как у котов, глаза, морды, будто рубленые топором… Девкам и посмотреть не на что. А Илько оказался высоким и стройным, с большими, полными бархатного блеска глазами, с тонкими чертами смуглого лица: девушки заглядывались на него не шутя.

– Женить тебя, что ли, вправду поскорей? – в шутку спрашивал Беркуло. Илько сердился, отмахивался:

– Нужны они мне… дуры! Лучше бы мы с тобой на настоящее дело сходили! Беркуло, а?

– Тебя мне только в деле не хватало… – бурчал тот. – И какая от тебя там польза будет?

– Ну! Увидишь какая! Я и стрелять умею, у меня обрез есть!

– По кому стрелять собрался? – уже всерьёз сердился Беркуло. – Молчи уже… сопляк! Без тебя полна степь стрелков! Наше дело – ровли! [35] И не приставай ко мне до времени, понадобишься – позову!

Что‑ то делать уже действительно пора было. Женщины с детьми едва‑ едва набирали по обнищавшим станицам еды на ужин. Кежа, прежде главная кормилица в семье, выглядела совсем измученной. Вечерами, вернувшись в табор, она падала на перину в шатре и подолгу не вставала: ужин готовили её подрастающие дочери. А дни шли за днями – ясные, долгие, летние. Тянулась по обочинам дороги рыжая, уже сожжённая яростным июльским солнцем степь. Плыли высокие облака по выцветшему от зноя небу, дрожал горячий воздух, сверкала в полдень донская вода. Изредка гремела, прибивая сухую пыль на дороге, короткая гроза, оставляя после себя поникший ковыль и радугу в полнеба. День за днём Беркуло привыкал к своей прежней жизни, к тому, что не нужно – пока, слава богу, не нужно! – никуда бежать, каждый миг ожидая горячего свинца в спину, а ночью можно спокойно спать в шатре или прямо под звёздным небом. И, вскакивая среди ночи от дурного сна, видеть над собой это небо, а не тюремную решётку или низкий серый потолок. Слушать тихое фырканье лошадей из мокрой травы и сонное дыхание сына рядом. Беркуло знал, что со дня на день этот рай кончится, что он вот‑ вот вернётся к лихим ночам и чужим деньгам, что по‑ другому не может быть… Но, господи, попозже бы, с тоской думал он, засыпая каждый вечер перед гаснущим огнём и (ничего не мог с собой поделать! ) вспоминая тихую песню Симки. И сама Симка приходила к нему в сиянии цветущей степи, среди маков и гусиного лука, смеющаяся, с тонкими руками, с громадными чёрными глазами. Девочка… Кончилось всё. И начаться не успело, а уж кончилось. Бог с ней, молодая ещё… Только вот сердце всё болит и болит.

– Беркуло! Ушла…

– Кто?!

– Луна, говорю, ушла! Пора нам!

Он очнулся от своих мыслей, поднял голову. Бледная горбушка луны в самом деле спряталась за облаком, и тянуть уже было незачем. Беркуло встал, передёрнул плечами, сжал покрепче свою дубинку, повернулся к сыну. И сказал так, как ему самому пятнадцать лет назад говорил старший брат:

– Если что, щяворо, – свисти.

Ибриш молча кивнул, сделал шаг назад и растворился в темноте. И в этот миг начала подниматься через сердце к горлу знакомая Беркуло горячая волна, в голову мягко ударило пьянящее, полузабытое чувство опасности. «Слава богу… – подумал он, беззвучно взлетая вслед за младшим братом на забор. – Может, удача спляшет! »

Этот дом нашла Кежа, когда табор остановился на окраине Ростова и цыганки сразу отправились осмотреться в городе. Дом привлёк Кежу своими размерами и довольно приличным видом: яблони и вишни вокруг не были спилены на дрова, наличники и двери аккуратно выкрашены, забор стоял нерассохшимся, плотным. Попросившись во двор погадать, Кежа убедилась, что собак здесь нет, а живут во всём доме только двое стариков. Правда, толстая недоверчивая казачка‑ хозяйка не дала гадалке даже открыть рта и быстро вытолкала её за ворота: «Иди, иди прочь, голодранка! Ещё сопрёшь чего! »

Но Кежа так просто не сдалась и на следующий день уже сидела у забора напротив дома, опустив голову, чтоб не узнали. Когда хозяйка вышла из калитки, Кежа потихоньку пошла за ней.

Вечером она уверяла Беркуло, что старуха, отправившись на рынок, меняла там золотое кольцо на крупу, а хозяин, высокий сивобородый казак, тем же вечером забивал во дворе свинью, которая верещала на всю улицу.

«Есть там деньги, говорю тебе! – уверенно говорила Кежа. – Я это кольцо своими глазами видела! Должно быть, не последнее у неё! А если мы дожидаться будем, так они всё на рынок отнесут! Или соседи на них начальникам донесут да и заберут всех вместе с золотом! »

Кежа говорила правду: тянуть было нельзя. Вечером, предупредив табор о том, что, может статься, ночью придётся срочно сворачиваться, братья ушли в город. Ибриш увязался с ними, и Беркуло не стал возражать, хотя горестный взгляд Кежи царапнул его по сердцу. Но Кежа промолчала. Она же была кишинёвка и всё понимала.

Во дворе царила тишина. Тяжёлая дверь оказалась, само собой, заперта, и Беркуло, достав из сапога изогнутую железную, ещё отцовскую отмычку, бесшумно начал орудовать ею. Луна вновь выглянула из облаков, и на этот раз Беркуло порадовался: стало светло как днём. Илько замер рядом, ровли в его руке отбрасывала на крыльцо длинную тень. Наконец огромный замок чуть слышно щёлкнул. Порадовавшись тому, что руки за долгое время не отвыкли от дела, Беркуло стянул сапоги, подождал, пока брат сделает то же самое, на всякий случай ещё прислушался. Но вокруг было тихо, и две тени неслышно скользнули в едва приоткрывшуюся дверь. Чуть скрипнули петли. Тишина.

Внизу, по словам Кежи, была обширная кухня и столовая. В последней можно было найти серебряную посуду, и туда шагнул Илько. Беркуло некоторое время послушал, как брат шарит по шкафам, поморщился: ему казалось, что Илько работает слишком громко. Но из кухни доносились раскаты такого храпа, что Беркуло понадеялся: этакая канонада заглушит что угодно. И, мысленно пожелав крепкого здоровья храпящей на печи бабке, осторожно начал подниматься по лестнице на второй этаж.

Проклятые ступеньки скрипели немилосердно. Невысокий подъём занял прорву времени. Через каждые три шага нужно было останавливаться и прислушиваться: не проснулся ли кто в доме. Беркуло уже проклял и бога и чёрта, когда лестница неожиданно кончилась, последовал поворот к полуприкрытой двери, а за ней открылась тёмная, как сажа, спальня.

Глаза Беркуло давно привыкли к темноте, и по смутно поблёскивающему у стены металлу он понял: там кровать. На кровати кто‑ то спал без храпа, тихо сопя. У другой стены темнела громада комода. Сквозь закрытые ставни пробивался узкий лунный лучик. Осторожно обойдя его, Беркуло про себя порадовался тому, что комната большая и, дай бог, старик не услышит, как кто‑ то шурует в его комоде. Потянул дверцу.

Нет, всё‑ таки не зря он тревожился! Чёртовы петли взвыли так, что никакой сторожевой псины не надо было! Беркуло невольно присел, крепо сжал свою дубинку. Тишина. На полу по‑ прежнему дрожала лунная полоса. Её клином перерезала распахнувшаяся дверца комода. В глубине темнел угол чего‑ то квадратного. Беркуло осторожно протянул руку, косясь при этом на кровать. С неё не доносилось ни звука. Под пальцами чувствовалось полированное дерево с шероховатой инкрустацией. Радостно подумав: «Шкатулка с золотыми цацками! » – Беркуло потянул её на себя. Она подалась не сразу, пришлось положить ровли на пол и тащить двумя руками. Ну, господи… Ну, ещё немного… Ну, помоги же ты…

– Коль найдёшь что, парень, – поделись по‑ божески!

Спокойный, ничуть не испуганный голос прозвучал, казалось, над самым ухом. Беркуло резко обернулся.

Старик стоял совсем рядом: в лунном луче Беркуло отчётливо видел его длинную бороду и рубаху. Схватив дубинку, Беркуло вскочил, мельком подумал: что там ещё скрипит на лестнице, неужели бабка проснулась?.. Но в этот миг за спиной хозяина мелькнула гибкая чёрная фигура, взметнулась тень, послышался удар… И Беркуло по одному звуку понял, что ударил Илько плохо. Да и дед оказался из бывалых. Он сбил Илько с ног, выдернул у него дубинку, замахнулся на Беркуло и, прыгнув к окну, заорал зычным кавалерийским басом:

– Гей, православные! Воры, воры в дому, поможьте!

– Уходим! – заорал Беркуло, резко вздёргивая брата на ноги. К счастью, Илько был цел. Вдвоём они кубарем скатились по визжащей лестнице, Беркуло оттолкнул квохчущую, как перепуганная курица, бабку, которая бестолково копошилась в дверном проёме, и вслед за братом вылетел на залитый луной двор. Сразу же послышался бешеный брёх собак из‑ за заборов, пронзительный свист, а за ним тяжёлый топот ног.

– Гей, кто кричал? У дяди Мишки, что ль?

– Эй, Григорьевна! У вас хиба ж воры?!

– Га, вон он – с забору спрыгнул! Стой! Держи! Вон туда побежал! Держи‑ держи‑ и‑ и!!!

– В проулок! – успел крикнуть Беркуло брату. И с силой оттолкнул от себя вылетевшего навстречу сына. – Через забор, щяворо, с богом!!!

Три тени метнулись в разные стороны, и, когда несколько человек с палками и топорами, тяжело дыша, выбежали на освещённый луной перекрёсток, ночных воров там уже не было – лишь покачивались ветви яблони в том месте, где Ибриш махнул через забор чужого дома.

Через полчаса Беркуло подошёл к табору. Никто не спал, лошади были запряжены, телеги загружены, и навстречу ему кинулась взволнованная Кежа.

– Слава богу! Беркуло! Тебя одного ждали, думали уже, что…

– Илько, Ибриш пришли? – осторожно, боясь радоваться заранее, спросил он.

– Только что! Мальчик первым прибежал, рассказал, что вас накрыли! Мы, видишь, уже и свернулись! Ну, что, плохо?

– Уезжать надо, – отрывисто сказал Беркуло. И торопливо пошёл к своей телеге, вокруг которой, по‑ деловому пристраивая узлы, суетился сын.

Табор уже тронулся с места и выкатил на дорогу, когда прямо перед Беркуло из темноты вынырнул младший брат. Лица его Беркуло не видел, до него доносилось лишь виноватое сопение.

– Пхрала… Я, ей‑ богу… Прости… Это из‑ за меня всё, да?

– Ты что, с ума сошёл? – Беркуло кинул вожжи сыну, спрыгнул с телеги, хлопнул брата по спине, пошёл рядом с ним. – Из головы выкинь, понял?

– Да‑ а… Шуму‑ то сколько было! Отец наш когда в дом входил, так не шевелился даже никто! Цыгане рассказывали, что хозяева и не просыпались! Входил – и выходил, как по воздуху! И что угодно выносил! А у меня что получилось?!

– Не у тебя, дурак, а у меня, – криво усмехнулся Беркуло. – Что ж делать… Далеко нам до отца.

– И дубиной промахнулся… – не мог успокоиться Илько. – Всего‑ то и дела было – по башке приложить! И то…

– Ты всё верно делал, – заверил Беркуло. – Я сам в таких потёмках промахнулся бы. И дед, чтоб он сдох, прыткий оказался… Ну, не повезло. Не повезло просто, понял?! В другой раз своё возьмём! Поглядишь, нам ещё удача спляшет! Кишинёвцы мы или нет? Радуйся лучше, что не повязали!

Илько тяжело вздохнул, ничего не сказал. Беркуло ещё раз молча похлопал его по плечу и, чувствуя, что слова его не помогли, снова взобрался на телегу. Луна садилась, на востоке чуть заметно зеленело небо. Маленький табор торопливо уезжал по пустой дороге прочь.

* * *

За весь июнь и половину июля не выпало ни капли дождя: словно лето, спохватившись, что и так слишком много воды вылило на степь во время буйных майских гроз, решило разом прекратить это расточительство. Солнце теперь не заволакивалось быстрыми облаками, а целый день палило нестерпимо, повиснув в небе белым, раскалённым диском. Степь давно отцвела, порыжела. Пушистые метёлки ковыля превратились в жёсткие веники, и над холмами стоял сухой и горький запах полыни. Только на восьмой день пути, когда телеги свернули к Дону, полынный дух перебился свежим, островатым запахом осоки и влажностью воды. В полдень Дон загорелся на солнце, как подставленное под лучи лезвие казацкой шашки, поднимая к опрокинутому над ним небу жгучие столбы отражённого света, и весь табор повернул головы к этому победоносному сиянию.

– Эхма, божья лестница, сподобил бог посмотреть… – восхищённо пробормотал дед Илья, стягивая картуз, как в церкви. – Николи допрежь не видал, хоть и каждый год здесь езжу… Как думаешь, мать, к добру это?

– Не знаю… – осторожно заметила бабка Настя, которая за годы Гражданской войны основательно разочаровалась во всех приметах. – Этакая красота, верно, к хорошему… Ну, так что же, трогай, старый, дальше поедем!

Но цыгане, поражённые сверкающими столбами света над водой, не спешили погонять коней. Как‑ то разом всем вспомнилось, что место здесь хорошее, прекрасный спуск к реке для людей и лошадей, что чуть выше по‑ над берегом находится богатая станица Замайская и что когда‑ то, до всех этих никому не нужных войн и революций, они тут уже стояли табором. Посовещавшись, цыгане решили остаться на несколько дней, переждать жару и навестить станицу, откуда в прежние времена, по рассказам старых цыган, даже самая невезучая гадалка не уходила без куска сала.

Стоянку разбили быстро, распрягли лошадей, и стайка чумазых ребятишек с гиканьем и визгом погнала таборный табун к реке. Вскоре прибрежная вода закипела от лошадиных и детских тел. Мужчины принялись ставить шатры, а цыганки потянулись вверх по дороге – к станице, горевшей на солнце золочёными крестами церкви. У шатров осталась Симка, которая, громыхая кандальной цепью на ногах, подхватила ведро и пошла с ним к реке. Спускаясь и придерживаясь рукой за ветви краснотала, она широко улыбнулась уходящей Мери. Та растерянно помахала ей рукой и помчалась вслед за цыганками.

Уже половину лета Мери пребывала в страшном смятении. Ощущение того, что она не понимает какой‑ то простой вещи, которой никому вокруг не надо объяснять (вроде того, что после дождя трава мокрая), не оставляло её. Через день после возвращения беглой внучки дед Илья привёз из станицы кандалы с длинной цепью, которые Симка спокойно позволила замкнуть на своих лодыжках висячими замками. Ключи отправились в карман старика. Ни один человек в таборе не возмутился тем, что проделывает над внучкой дед, словно это было самое обычное дело. Сама Симка встала, сделала несколько шагов, заметила, что так гораздо удобнее, чем в састэрах, и отправилась к реке чистить песком котелок. И снова никто даже головы не повернул ей вслед. Ошеломлённая Мери видела: цыгане вели себя так, будто ничего не случилось. Никто не смеялся над Симкой, никто её не ругал, но никто и не жалел. Языкатые подружки не дразнили её, но и не сочувствовали. Сама Симка не уронила больше ни одной слезы на людях и преспокойно расхаживала по табору в своих кандалах. Впрочем, Мери подметила, что её теперь ни на миг не оставляют одну. В станицы с гадалками она больше не ходила. За водой или хворостом отправлялась только в обществе взрослых женщин. Свои любимые травки собирала с бабкой и целый день копошилась у шатра с посудой и стиркой. Вечерами Симка даже пару раз выходила плясать и, отбивая любимые «примерчики», громко бренчала железом. На взгляд Мери, это была не пляска, а какой‑ то кошмар. Но казалось так только ей одной: подружки смеялись и подбадривали плясунью как ни в чём не бывало. А на ночь дед Илья молча продевал цепь через обод тележного колеса, и Симка оставалась до утра, как собака на привязи. Мери не знала, что и думать, не решаясь задавать вопросы даже самой пленнице.

Первое время Мери была уверена: кишинёвец вот‑ вот объявится, и каждый миг была начеку. Кого же он попросит вызвать Симку, как не лучшую подружку? Но… время шло, один долгий летний день сменялся другим, грохотали грозы, проплывали мимо цыганских телег степь, станицы и хутора, солнце садилось и поднималось… а Беркуло всё не было. По ночам Симка горько, навзрыд плакала, уткнувшись лицом в подушку. Мери обнимала её, шептала какие‑ то бесполезные утешения и знала, что ничего не может поделать.

Ничего не могла поделать и бабка Настя, которая каждый вечер уговаривала упрямую внучку дать клятву в церкви никогда не встречаться с бандитом‑ кишинёвцем – и всё! Всё, драгоценная моя девочка! По‑ прежнему забегаешь, ласточка наша! Но Симка упорно молчала. От отчаяния бабка принималась ругаться, на все лады проклиная «упёртый» смоляковский характер, потом яростно плевалась и уходила из шатра.

– Хоть бы узнать про них что, про мунзулештей тех… – говорил иногда сквозь зубы дед Илья. – Может, этот Беркуло там у себя женился уже, а мы тут девку понапрасну мучим! Ну чего она, как присуждённая, возле шатра сидит?! Не слыхала ты на базаре чего?

Бабка молча качала головой: за это лето ни одной кишинёвки ей не встретилось ни в городах, ни в станицах.

В один из вечеров суровая и насупленная Мери вошла в шатёр, где дремала уставшая после стирки Симка, и решительно уселась рядом.

– Симка! Симочка! Да не зевай ты, хватит, слушай меня! Я тебе что сказать хочу…

– Что?! – Симка мгновенно уселась, отбросила с лица растрёпанные волосы, уставилась на подругу внимательно и тревожно. – Что, Меришка?! Ты ЕГО встретила, да?!

Мери молча, огорчённо покачала головой, и взгляд Симки разом потух.

– А чего будишь‑ то?

– Симка, я вот что придумала! – Некоторое время Мери молчала, добела закусив нижнюю губу. Симка смотрела на неё настороженно и уже начала пугаться, когда подруга выпалила: – Ключи ведь у деда Ильи, да?

– Ну… Так все же знают, а почему ты спраши…

– Хочешь, я их вытащу?!

– Ка‑ ак?.. – опешила Симка.

– Вот так! – по лицу Мери было видно, что она сама боится собственных слов. Тем не менее она отчаянно продолжала: – Я сумею, не бойся! Я уже знаю, дед за полночь к коням встаёт, а потом до петухов спит так, что хоть из пушки над ним пали. Я же знаю, что ключи под подушкой. Вытащу запросто и выпущу тебя! Ну, согласна?!

Симка недоверчиво усмехнулась. Покачала встрёпанной головой, зачем‑ то оправила кофту на груди. Поглядела в широко распахнутые, отчаянные глаза Мери и вздохнула:

– Так вот отчего ты четвёртый день опрокинутая вся ходишь… Мозгуешь, как деда обобрать? Не… Спасибо тебе, но не надо.

– Да отчего же? – растерялась Мери.

– Затем, что я и так убегу, – спокойно сказала Симка. – Как только Беркуло приедет – духу моего тут не будет! А ты сама подумай – вот спёрла ты ключи. Вот дед тебе скажет: «Забожись, что не брала! » Что ты ему ответишь? Ты без божьбы‑ то врать не умеешь, а туда ж… А тебе же здесь оставаться! Жить здесь! Ты ведь не сможешь этого, дура, я же тебя наскрозь вижу! – Симка грубовато взяла подругу за плечи, заглянула в лицо. – Ты же себя поедом съешь, что воровкой в своей же семье стала! Скажешь, нет? Не годишься ты для таких дел, вот что. Да ещё и…

Договорить она не сумела: Мери всплеснула руками и расплакалась. Симка замотала головой, немедленно взвыла тоже, и обе принялись взахлёб рыдать.

– Выходи, дура несчастная, за Сеньку! Видеть твоих соплей не могу больше!

– Не пойду‑ у‑ у…

– Забожись, что выйдешь, как только я убегу!

– А ка‑ ак же…

– Он хороший, правда… Упрямый только…

– Зна‑ а‑ аю…

– О‑ о‑ о, чтоб он сдох, ирод, я бы сейчас уже мужней была‑ а‑ а… И где этот собачий сын Беркуло таскается?! Два месяца почти! Вот кого до гроба не прощу!

Больше разговора о краже ключей Мери не заводила.

Неладное цыганки почувствовали ещё на подходах к станице: со стороны майдана отчётливо слышались бабьи завывания. Переглянувшись, женщины остановились. Степная дорога переходила в главную, широкую улицу станицы, которая выглядела необычно пустой: даже куры не копошились в кустах, не было видно ни одного казачонка, ни одной девки.

– Дэвлалэ, да что ж у них тут стряслось? – пробормотала бабка Настя, стоя на цыпочках и тщетно силясь заглянуть через высокий забор. – Неужто ни кусочка не возьмём? Ведь завсегда раньше богатое место было… Похороны, что ли, у них? Отчего так бабы воют?

– Может, пойдём отсюда, а? – робко сказала Брашка. – Коль покойник, так им не до нас…

– Пойдём?! – взвилась старуха. – А детей чем кормить будем, расскажи бабке, коль умна через край? Дети‑ то с мужиками в таборе голодные сидят! – Она огляделась. – Да что ж это ни одной курицы не бегает? Здесь же даже взапрошлогодь, в войну, куры табунами вдоль заборов бродили…

– Продотряд из уезда, должно быть, был, – задумчиво сказала Мери. – Может, здесь же продразвёрстку ещё не отменяли…

Бабка Настя повернулась к ней, но сказать ничего не успела: на улице показались несколько женских фигур. Цыганки притихли, глядя на то, как казачки с сурово‑ замкнутыми, побледневшими лицами ведут молодую женщину в запылённой юбке и разорванной на груди рубашке. Её медно‑ рыжие волосы были растрёпаны и висели неряшливыми космами. Она не выла, шла молча, но на её запрокинутом, осунувшемся лице была такая смертная мука, что цыганки, переглянувшись, перекрестились.

– Бабы… Бабы‑ ы‑ ы! – тихонько позвала Копчёнка. – Да что там случилось у вас? Аль помер кто‑ то?

Казачки остановились. Две из них молча, быстро увлекли в хату молодуху в разорванной рубашке, остальные подошли к цыганкам.

– По‑ омер… – с горькой насмешкой протянула пожилая тётка, у которой на худом морщинистом лице явственно были видны засохшие дорожки слёз. – Казаков у нас постреляли…

– Как постреляли, почему? Кто? – испуганно начали спрашивать цыганки. – Тётушка, расскажи, что случилось‑ то у вас? Ведь уж покончилась война‑ то!

– Эх вы! – с сердцем сплюнула в пыль тётка. – «Поко‑ ончилась»… Кому покончилась, кому ещё галопом скачет! А вам‑ то, поди, и не начиналась!

– Да ты скажи, что стряслось‑ то?! – не отставали цыганки. Тётка отмахнулась, повернулась, чтоб уйти, но таборные обступили казачек пёстрой гомонящей стеной, и те, всхлипывая и шёпотом ругаясь, рассказали следующее.

Уже полгода придонские степи сотрясались от лихих налётов «армии» атамана Петра Замайского. Под этим именем, взятым от названия родной станицы, его знали с семнадцатого года, когда молодой казак Петро Стехов вместе с тремя братьями перешёл из Атаманского полка на сторону красных и три года носился с Будённым по пылающему Дону. Богатые донские станицы в то время голодали так же, как и вся Россия, мужчины воевали по разные стороны фронтов. Голод подступал вплотную, станицы некогда вольного Дона начинали роптать, вернувшиеся с войны казаки находили свои семьи разорёнными, хозяйство – в разрухе. Казачий Дон начал волноваться. После разгрома Врангеля в Крыму уцелевшие белые казаки вернулись на родную землю непокорёнными, готовыми любой ценой продолжать борьбу. Вернулись и красные казаки, изрядно подавленные и не понимающие, за что они сражались, если их проклинают собственные семьи, умирающие от голода. Петра Стехова вместе с братьями старик отец не пустил на двор. Услышав злой плач матери: «Убирайтеся, чёртовы дети, нет у меня боле сынов! Из‑ за вас всё, паскуды, из‑ за ваших камисаров жидовских! » – Стеховы ушли в степь. А через месяц состоялся первый налёт на занятую красными войсками станицу Черноярскую отряда атамана Замайского. На знамёнах отряда было написано: «За справедливость! За Советы без комиссаров, ЧК и жидов! » В станицах сочли этот лозунг настолько подходящим к обстановке, что к Замайскому хлынули казаки со всех окрестных станиц и хуторов. Атаман действовал умело, налетал внезапно, уходил быстро. Замайцы врывались в занятые красными станицы, разбивали части Красной армии и продотряды, расстреливали командиров, вешали комиссаров, совершали «справедливый раздел» отбитого продовольствия и фуража и призывали пленных вступать в «Свободную казачью армию атамана Замайского».

К лету 1921 года обстановка на берегу Дона была уже настолько угрожающей, что забеспокоились и в Москве. Большевистское руководство бросило на подавление очагов восстания части Красной армии и отряды ЧОНа[36]. Специальным декретом вольным атаманам вроде Замайского обещали полное прощение от советской власти. Атаманы сему обещанию благоразумно не верили и продолжали свои ураганные налёты на красные станицы. В ответ чекистские отряды захватывали семьи атаманов. Было оглашено, что в случае неявки «врагов трудового казачества» их родственники будут расстреляны.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒