Анастасия Туманова 16 страница

– Григорий… Матка боска, Григорий! Езус‑ Мария, Григорий, что, что? Эй, Чернецов, Волбенко, уходит! Стреляйте, чёрт возьми, уходит! Вот! Вот! Вот!!!

Крики, ржание, вопли, грохот, стоны… и внезапная тишина. Тишина такая резкая, что у Симки зазвенело в ушах.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем девушка решилась открыть глаза. Рядом уже слышались встревоженные и злые голоса бойцов, поднимавших своих раненых. И от слов Чернецова, произнесённых глуховатым и сочувственным тоном, Симка выпрямилась так резко, что ударилась головой о тележное дно.

– Ванда Леховна, оставьте уж… Всё. Ничего не поможешь тут.

Осторожно высунувшись, она увидела, как Чернецов и ещё один, совсем молодой мальчишка в залитой кровью рубахе, бережно пытаются поднять с земли Коржанскую. Она увидела лицо комиссара: белое, запрокинутое, искажённое гримасой такой боли, что у Симки мороз пробежал по спине. Уже понимая, что случилось, она опустила взгляд и увидела лежащего на земле Рябченко.

– Ванда Леховна, одно хорошо – сразу насмерть, – утешающе гудел Чернецов, рассматривая круглую красную ранку на виске комполка. – С таким не мучутся, враз помирают. Охти, парни из полка расстроются… Стоящий командир был, мало таких осталось!

Коржанская молчала, стоя неподвижно и сжимая в кулаке обшлаг своей кожаной куртки. В другой руке у неё намертво был стиснут револьвер. И потрясённая Симка видела, что глаза у товарища Ванды сухи и холодны и лишь на резко обозначившихся скулах яростно, по‑ мужски дёргаются желваки.

– Кто ещё?.. – отрывисто спросила она.

– Из наших – Харченко, из полка – Хромов и Воронихин. Прохор, ты там что зажимаешь – ранетый? Кого ещё зацепило? Ну вот, и поранетых трое.

– Ты сам как?

– Так, царапнуло… Ванда Леховна, надо возвращаться. Перевязаться… Ребят похоронить. И товарища комполка.

– Я же говорила… Я говорила ему, я же так его просила!.. – хрипло, с едва прорывающимся в голосе отчаянием выговорила сквозь зубы Коржанская. Стоящие рядом бойцы без фуражек молчали. Горько, судорожно всхлипывала под телегой Симка.

– Что с этим делать, товарищ комиссар? – снова донёсся до неё голос Чернецова. – Четверых мы положили. Один, гад, ускакал, но я его всё равно подбил, долго не протянет! А с этим что делать будем? Разрешите, я его прямо здесь… Нет?! Да пошто ж нет‑ то?! Ва‑ а‑ анда Леховна…

– Прекратить нытьё, Чернецов! – оборвала его Коржанская, и голос её уже был обычным, резким, отрывистым. – Я должна его допросить, узнать всё: что за банда, откуда, сколько их… Они ведь знали, что мы поедем здесь! И с каким грузом! Они ждали нас! Этак я до зимы не перевезу золото в город! Связывайте – и на телегу!

– А ну, вставай, сволочь! Встать, гнида этакая! Чичас башку проломлю! Кто таков будешь, откуда взялся?! Отвечать!!!

– Ме сым ром. Ме ни гатярав тумаро щиб. Ни жянав, со ту камес…[60]

В тот же миг Симка отчётливо поняла, что от всей этой пальбы и жути всё‑ таки сошла с ума. Потому что голос – медленный, невозмутимый, лишь слегка охрипший от волнения – она узнала бы из тысячи. И тот, кто сейчас ответил Чернецову, никак не мог быть здесь… И всё же он здесь был. Стоял перед бойцами со связанными, заломленными за спину локтями, в мокрой от крови и воды рубахе, с грязным, разбитым лицом. И смотрел спокойно и даже добродушно своими светлыми глазами прямо на комиссара.

– Чего?! – взорвался Чернецов. – Я тебе покажу – не по‑ человечески говорить! Я тебе, контра гадючья, дам дурку валять!!! Товарищ Ванда, ну дайте я ему хотя бы…

– Отойди, Чернецов. Ты же видишь – он не понимает. – Коржанская подошла вплотную. – Кто ты? Бессарабец? Цыган? Еврей?

– Должно, цыган, морда цыганская. Может, из тех, которые давеча стояли? А может, это тот, с Херсонщины?! Какого мы с вами полгода ловили? А, товарищ комиссар?! Это наш Цыган, может?!

– Странно… Сима! – Товарищ Ванда огляделась. – Ребята, где цыганка? Она жива, не ранена? Перепугалась, должно быть… Сима, вылезай, всё уже кончилось! Стрельбы больше не будет, выходи!

Деваться было некуда, и Симка вылезла. Вылезла, молясь лишь об одном – чтобы он не подал виду, взглянув на неё.

Беркуло повернул взлохмаченную голову. И Симка почувствовала, как отрывается, падает, летит куда‑ то её сердце…

– Сима, в чём дело? – спросила Коржанская. – Ты его знаешь? Он говорит по‑ цыгански? Это ваш, из вашего табора?

– Из нашего?! – Симка икнула… И вдруг, оскалившись, завопила так пронзительно, что стоящий рядом Чернецов отшатнулся. – Да господь с вами, товарищ комиссар, у нас в таборе отродясь бандитов не было! И убивцев не было, и воров, а этот… Этот… О‑ о‑ о, чтоб ты сдох, чтоб у тебя отец подох и мёртвый пришёл твою кровь пить, чтоб тебя в канаве схоронили, сволочь, сволочь! Людей убивать, по живым людям стрелять!!! Какой ты цыган, ты выродок, тьфу, тьфу!!! Беркуло, на дар, амэ унашаса туса…[61] Чтоб тебе ослепнуть, чтоб тебе треснуть на сто частей, чтоб твои дети эти части до смерти собрать не смогли, тьфу!!! О‑ о‑ о, дайте мне ему морду разорвать, я сейчас…

– Алёха, держи её! – опомнился Чернецов, и молодой чоновец поспешно схватил брыкающуюся Симку за локти. Коржанская подошла ближе.

– Сима, так это всё же цыган? Ваш?

– Наш?!! Никакой он не наш, клянусь тебе! Моим врагам родню такую! Это кишинёвец, они по‑ русски ни черта не понимают!

– Подожди, подожди… Так цыган или кишинёвец? – озадаченно наморщила лоб Коржанская. – Ты хочешь сказать, бессарабец?

– Да нет же! Цыган! Только не русский цыган, а кишинёвский!

– А что, есть разница?

– Хо! Ещё какая! Они – бандиты, а мы людей не убиваем!

– Но он говорит по‑ цыгански, как ты? Ты можешь с ним объясниться?

– Могу, ещё бы! Чего ж тут такого? – согласилась Симка, быстро прикидывая в уме, не соврать ли было, что и она его не понимает. Беркуло, стоящий напротив, молчал, чуть хмурился. Боли в пробитом навылет плече, из которого медленно вытекала кровь, казалось, не чувствовал. И Симка старалась даже не смотреть на него, чтобы ничем не выдать себя. Она ещё не знала, что будет делать, чем поможет ему, как сумеет спасти… Но понимала только, что будет с этим разбойником до конца.

– Хорошо… Грузите убитых в телегу, – распорядилась Коржанская. – Возможно, их опознает кто‑ то в станице. Раненые, кто не может ехать верхом… Все могут? Волбенко, и ты? Что ж, тогда поворачиваем. Цыгана перевязать, иначе он изойдёт кровью, и мы ничего от него не добьёмся. Сима, да хватит уже плеваться… Садись на телегу, едем.

– Я – к покойникам?! Не‑ е‑ ет, товарищ Ванда, я уж пешочком…

Дороги до Улыцкой Беркуло не помнил. Не помнил, как его перевязывали обрывками чьей‑ то рубахи, площадно ругаясь при этом. Не помнил боли – жгучей, острой, не помнил, что говорил сам, что говорили ему. Понимал – теперь уже не жить. Не расстреляли на месте лишь потому, что хотят узнать о тех, кто был с ним. Как только поймут, что никого больше нет, – поставят к стенке. И второй раз Господь уже не спасёт – как не спас он Глоссика, лежавшего сейчас на дне телеги с простреленной головой. Как не спас Илько. Голова брата с закрытыми глазами лежала сейчас рядом с сапогами Беркуло, а он даже не мог отодвинуться, потому что телега была забита трупами. О том, чтобы попроситься вылезти из телеги и идти рядом, не могло быть и речи – и всю дорогу до станицы Беркуло старался как можно дальше убрать свои перемазанные грязью сапоги от лица мёртвого Илько. Чёрт бы разбил этот револьвер, с ненавистью думал он, этот трижды проклятый «наган», заряженный чужими пулями. Его заклинило с самого начала. За всё время схватки Беркуло не сумел выстрелить ни разу. Даже под конец – когда увидел, что уцелевшие конники несутся прямо на него. Он не смог прикрыть брата – и солнце для Илько, которому и семнадцати‑ то ещё не исполнилось, уже погасло. И Кежа скоро умрёт. И в таборе останутся только дети и старики. Что с ними будет?

А этот Мардо, из‑ за которого всё и заварилось, ушёл, снова с бешенством вспомнил он. Ускакал степью, сволочь, хоть и подбитый, – и чёрта с два словят!.. Хотя что кивать на Мардо? На верёвке его, Беркуло, никто в дело не тащил. Даже не сильно уговаривали… «Сам, один я во всём виноват, сукин сын…» – с горечью думал Беркуло, чувствуя, как сверлит простреленное плечо горячая боль. Вот и жди теперь своей пули в башку. Лучше бы прямо там убили, но… хорошего понемножку. Хоть Илько повезло. Хоть не стоять мальчишке на рассвете у стенки перед взводом с винтовками и не ждать смерти.

Скосив глаза вправо, Беркуло мог видеть Симку. Она шла не оборачиваясь, неутомимо, как за таборной телегой. Распустившиеся косы мерно качались по спине в такт её шагу, и Беркуло видел: на ней ни фартука, ни платка…[62] Вздумала спасти его… глупая девочка, разве можно тут что‑ то сделать? «За собой бы её не потянуть…» – с тревогой подумал он, прикинув, что может случиться, если комиссарша раскусит девчонку. Надо как‑ то её отговорить… Но как, к чёрту, отговоришь, если с него не сводят глаз, если комиссарам будет слышно любое его слово?

И откуда она только взялась здесь?! Что делает с русскими солдатами, куда ехала с ними на телеге? Где тот молодой цыган, с которым она спрыгнула с поезда той проклятой ночью?! И с растущей пустотой в душе Беркуло вдруг ясно понял, что, скорее всего, уже никогда об этом не узнает. И снова тупая игла ввинтилась в сердце, и успокаивать себя можно было только одним – ненадолго теперь…

В Улыцкую прибыли, когда солнце стояло уже высоко. Коржанская тут же приказала запереть пленного бандита в сарае и выставить в часовые весь наличный состав ЧОНа. Это оказалось вовсе не лишним. Когда бойцы из полка Рябченко услышали о гибели своего командира, сарай с Беркуло чуть не взяли приступом, и охранявшие его чоновцы уже всерьёз готовы были стрелять. Сквозь вой, крики и несусветную ругань до Беркуло едва доносился резкий голос комиссарши. Он не мог разобрать слов, но говорила она долго, и окружившие сарай красноармейцы, судя по всему, понемногу утихомиривались. «Вот ведь лихая баба! – с некоторым уважением думал Беркуло, лежавший на прелой соломе. – Как только управляется с этими?.. » Вскоре за стеной наступила тишина, и Беркуло понял, что до тех пор, пока красные не похоронят убитых, за ним не придут. Он не ошибся: через пару часов с окраины станицы послышались залпы, затем нестройное пение «Интернационала», под который он даже задремал немного: от голода, усталости и перенапряжения. Но и во сне он не переставал думать о Симке. Саднило плечо, болела голова, и только дрёма не спасала от тяжёлых, беспомощных мыслей. И поэтому, когда дверь сарая, грохнув засовом, отворилась, Беркуло даже почувствовал облегчение. Теперь всё должно было закончиться совсем скоро. А если ему удастся вывести из себя комиссаршу, то и до расстрела у стенки не дойдёт. Сразу всё будет.

Когда его ввели в большую комнату с бревенчатыми стенами и открытым окном, через которое было видно излучину Дона, закат уже погас, скрытый наползшими тучами. Посмотрев на эту страшную, сизую громаду за окном, Беркуло машинально подумал, что с минуты на минуту может повалить первый снег. А потом он увидел Симку. Она сидела у стены, и лицо девчонки было мокро от слёз: видимо, вернулась с похорон. Кроме неё, в комнате находились трое чекистов и комиссарша, сидящая за столом. Перед ней лежал «наган» Беркуло.

– Так что доставили контру, товарищ комиссар, – доложил от дверей конвойный. По дороге сюда Беркуло размышлял, не прикинуться ли перепуганным до смерти вахлаком, который влез в бойню случайно? Но, взглянув в зеленоватые, холодные глаза, он понял, что валять дурака уже поздно.

– Так. – Комиссарша окинула пленного с ног до головы коротким взглядом. – Сима, спроси: кто он, откуда, как звать.

– Со мангэ тэ пхэнав лакэ? [63] – бесстрастным, ровным голосом спросила Беркуло Симка.

Он чуть усмехнулся разбитыми губами. Назвал своё имя и место, где когда‑ то кочевали.

– Хорошо, – продолжала комиссар. – Спроси теперь, сколько человек было в банде, сколько осталось теперь, кто у них там главный? Откуда узнали, что и когда мы должны были везти? Предупреди, чтобы не врал, это ему всё равно никак не поможет.

– Камэс, мэ пхэнава, со ту на камьян? [64] – всё тем же неживым голосом спросила Симка. Слёзы на её лице уже высохли. – Мэ пхэнав, со ту ром дылыно, бисыклярдо, со тут гаджэ‑ чорэ те умарэн камнэ? Со ёнэ камнэ тыри ромня, чяворэн те умарэн? [65]

Несмотря на серьёзность момента, Беркуло чудом сдержал улыбку. Представил себе собственную морду: и прежде не ангельскую, а теперь, после того как её разбили прикладом, и вовсе не тянущую на святую невинность. Илько с его ресничищами ещё смог бы такое разыграть… При воспоминании о младшем брате снова боль дёрнула сердце, и Беркуло резко сказал Симке по‑ цыгански:

– Скажи, что банды никакой не было. Всех, кто был, они поубивали. Про их золото ихний же дезертир нам рассказал. Как его звали, не знаю. Куда потом делся, не знаю. Что я один цыганом был, они и сами видят.

– Нэ палсо, палсо, ёнэ тут умарэна…[66] – по лицу Симки пробежала судорога, и Беркуло с беспокойством понял, что долго играть в каменную девочка не сможет. И, чуть улыбнувшись, сказал ей:

– Всайек умарена, дили. Со скереса? На ров[67], – надеясь, что правильно выговорил всё на её языке.

– Сима, о чём вы говорите? – напряжённо перебила его Коржанская. – Что он сказал тебе?

Симка глубоко вздохнула, явно стараясь взять себя в руки. Медленно, слово в слово повторила комиссарше по‑ русски всё то, что сказал ей Беркуло. Выслушав, Коржанская нахмурилась:

– То есть наводчиком у вас – бывший красный боец? Свою фамилию, полк, роту он, конечно, не назвал?

Беркуло через Симку спокойно подтвердил, что ещё бы – конечно, не назвал.

– Позавчера мы поймали троих возле Курганного. Сима, спроси его, сможет ли он опознать?

Беркуло пожал плечами – показывайте, мол. И, когда пять минут спустя в комнату ввели трёх связанных солдат с почти одинаковыми, небритыми и сумрачно‑ испуганными физиономиями, он сразу узнал среди них Степана. Грустно подумал: «Попался‑ таки, дурень, крышка теперь ему…», отвернулся и велел Симке говорить, что всех этих людей он видит первый раз в жизни. Он не знал, смотрит ли на него Степан, но на всякий случай не поворачивался к пленным. Тех вскоре увели, и комиссар вновь уткнулась светлыми, похожими на гвозди глазами в его лицо. Никогда в своей жизни Беркуло не боялся женщин (он и мужчин‑ то немногих опасался), но от этого неподвижного, словно подёрнутого льдом, взгляда ему стало не по себе. «Чёрт, скорей бы уж… Всё ведь сказал, что им надо было! » Беркуло повернулся к Симке… и увидел вдруг, что выражение её лица неуловимо изменилось. Оно не было больше отчаянным, несчастным. Заплаканные глаза вдруг загорелись, губы приоткрылись, словно от волнения, и Беркуло снова забеспокоился: что это ей в голову пришло?

– Сима, скажи ему, что он напрасно покрывает дезертиров. Степан Трошин уже во всём сознался, – холодно сказала товарищ Ванда. – Нас интересуют не эти убитые воры, а цыган, которого вы называете Мардо. К нему у нас давние счеты.

«Вон как! – удивился про себя Беркуло. – Присветился он уже у них! » Он повернулся к Симке, сказал, что никакого такого Мардо он знать не знает и что начальство что‑ то путает. Но она, не дав ему договорить, медленно и раздельно приказала:

– Пэр пал пхув, сыр муло! Пэр, ракирав тукэ! Мэ джином, со ракирава, пэр! Пошун, мэ тут мангав, Беркуло, сумнакуно миро…[68]

Сглотнув и мельком подумав, что терять ему всё равно нечего, Беркуло закрыл глаза и мешком грохнулся на пол. Раненое плечо пронзила страшная боль. На какое‑ то мгновение он чуть не потерял сознание и, словно сквозь пуховую перину, услышал недовольный вопрос комиссарши:

– Это ещё что такое?! Что за мастырка?

– Товарищ Ванда, это с ним, верно, оттого, что связанный… – послышался робкий голос Симки. – Он у вас с утра в сарае сидит, руки перетянуты… Этак и лошадь может упасть, ежели её долго не распутывать. А этот хоть и гад, а человек! Помрёт ведь вовсе – и рассказать ничего не успеет!

Наступило молчание. У Беркуло похолодела спина при мысли о том, что комиссар почувствует что‑ то неладное в голосе Симки и тогда уж им обоим не жить.

– Пожалуй, ты права, – услышал он голос комиссарши. – Чернецов, развяжи. Да полейте его водой, что ли.

– Да на что он вам нужен‑ то, Ванда Леховна? – послышался прямо над его ухом голос наклонившегося Чернецова. – Куда лучше прямо здесь в расход пустить! Хотя… волоки его потом отселева, падаль этакую, руки пачкай! И пол справный своей кровищей поганой зальёт… Разрешите, мы его во двор вытянем, а там уж парни из полка давно дожидаются! Вы ведь им с утра не дозволили, а опосля допросу обещали…

– Товарищ Ванда, он ведь сказал, что знает того Мардо! – вдруг послышался тонкий, срывающийся от волнения голос Симки. Услышав это, Беркуло чуть не взвыл. При мысли о том, что по милости этой пигалицы из него на глазах делают пхандымари[69], он уже готов был вскочить на ноги. Едва удержался. И в следующий миг услышал оживившийся женский голос:

– В самом деле?! Так – ну‑ ка живо воды сюда, развязывайте, приводите в чувство! Чернецов, как тебе не стыдно – девчонка безграмотная разумней тебя! Контру расстрелять всегда успеешь! А нам надо любой ценой взять Мардо, пока он не ушёл в Бессарабию! Есть вода? Выливай на него!

На Беркуло опрокинулось ведро ледяной воды. Он зашипел, выругался. И тут же почувствовал, как чиркнул, полоснув немного по коже, нож, разрезающий верёвки на его локтях. Сразу же наступило такое облегчение, что на миг Беркуло забыл даже о грядущем расстреле. Он блаженно застонал сквозь зубы, неловко сел на полу, прислонившись к стене. Чернецов, стоящий рядом, мрачно разглядывал его.

– У‑ у, гнида, смотреть невмочь… Цацкайся тут ещё с ним!

– Потерпи, немного осталось, – ровно отозвалась Коржанская. – Сима, пусть он расскажет, кто такой Мардо или Цыган, как его ещё называют. Где они встречались, когда это было… В общем, всё, что ему известно. И пообещай, что, если он скажет правду, я расстреляю его сама. Здесь, в этой комнате. И не отдам красноармейцам Рябченко. Слово красного комиссара.

– Ванда Леховна!.. – возмущённо вскинулся Чернецов. – Да это же…

– Замолчи, – коротко велела Коржанская, и Беркуло изумила мелькнувшая в её глазах острая горечь. Но уже через мгновение взгляд комиссарши был обычным – спокойным, прямым, безразличным.

– Зачем ты это сказала, дура?! – зашипел он по‑ цыгански на Симку. – Ничего я про того Мардо не знаю! И знал бы – не сказал! Ты что, не цыганка?! За кого ты меня держишь, за пхандымари?! Меня?! Зачем тебе это…

– Беркуло, хватай меня, – ровно, негромко сказала она, и от этого голоса Беркуло умолк на полуслове. – Схвати, прикройся. На столе твой пистолет. Окно открыто. Там обрыв, не страшно… Видишь, как темно, снег пошёл… Можешь? Я с тобой, мы вместе… По мне стрелять не будут.

– Сима, что он сказал? – прервал её голос Коржанской, но Беркуло этого уже не услышал: в виски ударила кровь. В мгновение ока он понял, что девчонка права, что она всё правильно придумала… и что в самом крайнем случае смерть придёт быстро. Только бы не подвели, не отказали ноющие в суставах руки! Только бы вывезла удача…

– Мишто, щей. Кэраса туса андектхан? [70] – без улыбки спросил Беркуло, весь подбираясь. – Ав кэ ме…[71]

– Товарищ Ванда, он мне говорит, что… Со ракирэса, на полава? [72] – громко переспросила Симка и шагнула вплотную к Беркуло.

– Симка, эй, осторожнее! Назад! – обеспокоенно крикнул Чернецов. Но было поздно: одним мощным движением Беркуло сгрёб пискнувшую Симку за волосы и притянул к себе. А другой рукой, морщась от боли, схватил со стола свой «наган».

– Стоять, собаки! – заорал он по‑ русски на кинувшихся к нему чекистов. – Назад, девку застрелю!!!

За окном было темно. Коржанская неторопливо поднялась со своего места, и Беркуло невольно восхитился её спокойствием.

– Не сходи с ума, дурак, – холодно, презрительно сказала она. – Кому говорят, убери от неё «наган»! Я дам тебе уйти, обещаю!

– Беркуло, на патя лакэ…[73] – чуть слышно шепнула Симка. И засипела в его руках, закатывая глаза и прикидываясь умирающей. В другое время Беркуло бы посмеялся такому виртуозному цирку, но сейчас он подтащил Симку к окну и приставил к её голове свой бесполезный «наган».

– Назад! – оскалившись, велел он чекистам. – Назад, гады, дайте уйти! Если уйду – никого не трону! И её выпущу! А если дёрнетесь – вторым патроном вашу суку в кожанке положу!

Это был отчаянный, безнадёжный блеф. Блеф, который неминуемо сорвался бы, если бы Коржанская успела проверить «наган» и убедиться, что он ни на что не годен. Но комиссарша молчаливым движением приказала своим людям отойти к стене. Её лицо было ледяным, спокойным.

– Уходи, – коротко сказала она. – Уходи один.

Рука Симки, словно защищаясь, сжала его запястье: «Не бросай меня…» Мгновение Беркуло ещё колебался. Но Симка завопила во всё горло: «Авэ, дылыно!!! »[74] – и Беркуло сам не помнил, как они вдвоём, в обнимку, кулём перевалились через подоконник.

Оказавшись внизу, Беркуло покатился по мокрому, скользкому глинистому обрыву вниз, к вздувшемуся водяными пузырями Дону. Мокрый снег бил в лицо. Раненое плечо разрывалось от боли, и Беркуло Симку не удержал. «Только бы, дура, не утонула…» – была его последняя мысль, когда ледяная вода Дона сомкнулась над ним. Но тут же чьи‑ то руки вытолкнули его на поверхность, знакомый голос завизжал: «Держись, собачий сын!!! » – и Беркуло понял, что и в самом деле надо держаться. Симка увлекла его под нависающий берег, нашла в потёмках какую‑ то дыру, потащила Беркуло за собой – и они оказались в полузасохшем проточном русле, сплошь забитом осокой и камышом. Его и днём‑ то непросто было обнаружить в этих зарослях, а уж снежной ночью…

Чекисты не стреляли им вслед, явно боясь зацепить девчонку. Но потом они начали носиться верхом по‑ над Доном, и Беркуло с Симкой сидели в заросшей протоке до рассвета – мокрые, дрожащие, промёрзшие насквозь, под валом липкого снега, – слушая, как вдалеке раздаётся ругань и топот копыт. Беркуло уже решил про себя: если подойдут вплотную, так, что некуда будет деваться, он выйдет к гаджам сам. В конце концов, Бог не обязан в третий раз тащить его за шкирку от верной гибели. Верно, до сих пор обижается, что они тогда к попу залезли… Одно жалко – нечем застрелиться, будь проклят этот «наган»! Но время шло, ночь, казалось, тянулась бесконечно, поливая и поливая сверху сначала снегом, потом холодным дождём. Саднило от боли плечо, дрожала, уткнувшись в его мокрую насквозь рубаху, Симка… А погоня не приближалась.

– Откуда дырку эту знаешь? – спросил он.

– Ла… лазила тут вчера… Её с берега не видно совсем…

– Если найдут – я один выйду, слышишь? Скажу, что ты утонула…

– Молчи‑ и…

Когда снежная туча, утихомиренно ворча, уползла от реки в степь, оказалось, что стука копыт над обрывом больше не слышно. На всякий случай они подождали ещё с час. Вокруг посветлело, по успокоившемуся Дону раскинулся туман. Беркуло вспомнил, что вчера в это же самое время они ждали у реки чекистский обоз и Илько, тогда ещё живой, смотрел на него своими огромными глазищами, словно не решаясь о чём‑ то спросить… В горле опять встал комок, и Беркуло с изумлением понял, что ничуть не рад своему спасению. Спасению, которое иначе как чудом божьим и не назовёшь. Кабы не девочка… Глядишь, сейчас уже бы на том свете у брата в ногах валялся и прощенья просил.

– Что делать будем? – чуть слышно спросил он, не глядя на Симку. – Комиссары вернуться могут.

– Зачем дожидаться? – так же тихо, так же глядя в сторону, ответила она. – Будем уходить.

– Как уходить? – через силу усмехнулся Беркуло. – По степи, по большаку? Да нас, как на ладошке, будет видно!

– Нет. Здесь, по протоке, пока можно будет. А потом наверх выберемся. – Впервые Симка подняла на него взгляд. – Как ты? Доберёшься?

Что было отвечать?

– Доберусь. Сама не свались, гляди.

Она только дёрнула плечом и отбросила за спину слипшиеся, отяжелевшие от воды волосы. Встала и пошла, не оглядываясь, вперёд сквозь туман по колено в воде. Некоторое время Беркуло молча смотрел ей вслед. Затем поднялся, стараясь не морщиться от боли в плече, и пошёл следом.

Они шли целый день. Шли по полувысохшему руслу протоки, среди пожухших палок камышей, ещё облепленных выпавшим снегом, вздрагивая от каждого писка в кустах, то и дело оглядываясь и всматриваясь в степь – не скачут ли вслед. Но степь, вся покрытая белыми островками снега, была пуста. В полдень пересекли по пояс в воде обмелевший Ганыч и выбрались на тропку, вьющуюся среди зарослей сухого ковыля. Блёклое осеннее солнце кое‑ как растопило снег, но холодно было по‑ прежнему. Симка шла впереди. Её высохшие волосы распушились, кудрявым покрывалом скрыв плечи. Жёлтая в красный горох юбка липла к ногам, и Беркуло невольно удивлялся: как девчонка может идти час за часом так легко и упруго, словно приплясывая, и не сбавлять хода ни на миг.

Сам он после полудня начал сдавать. Две бессонные ночи подряд, голод, боль, всё сильнее пульсирующая под повязкой, которую вчера наспех сделали чоновцы, давали себя знать всё сильней. Если бы не жгучий стыд перед девчонкой, идущей впереди так спокойно и неутомимо, Беркуло давно бы повалился в увядшую траву у обочины и – будь что будет… Но Симка оглядывалась на него, взглядом тревожных глаз спрашивала: как ты? – и у него язык не поворачивался сказать, что хуже уже некуда. И Беркуло, превозмогая боль, шёл и шёл вслед за маячившей впереди жёлтой юбкой под серым небом среди сухих метёлок ковыля. Над курганами уже спускались сумерки, когда последние силы кончились, будто отхваченные ножом. И Беркуло даже стыдно уже не было, когда он опустился на обочину дороги, закрыл глаза и, не услышав испуганного вопля кинувшейся к нему Симки, провалился в тяжкий, горячий сон.

Он очнулся ночью от того, что прямо в лицо ему бил яркий свет. Ничего не понимая, вскочил, дико огляделся, отпрянул от стреляющего искрами в двух шагах костра… И, тихо взвыв сквозь зубы, упал обратно на траву. Плечо горело огнём.

– Что ты, дэвла?! – встревоженно спросили рядом. – Всё хорошо, спокойно… Рана болит?

Беркуло медленно приподнялся. И увидел Симку, склонившуюся над какими‑ то круглыми камнями, лежащими перед ней. Костёр снова вспыхнул искрами, и Беркуло разглядел, что перед Симкой лежат не камни, а картошка.

– Откуда?! – поразился он.

– Тут, рядом, хутор, – пристально разглядывая клубни, ответила Симка. – Я сбегала, пока ты спал. Сейчас угли прогорят, испекём, поешь.

– Как ты огонь развела?

– Из хутора углей в черепке принесла. Ты не беспокойся… лежи. Я твою рану заново завязала, и травку нужную нашла… Не бойся.

– Я и не боюсь, – проворчал Беркуло, искоса разглядывая жёлтую в красный горох повязку, стягивающую плечо. В это время Симка встала на ноги, и он увидел, что подол девчонки оборван почти до колен.

– Юбкой своей завязала? – хмыкнул он. Симка молнией повернулась к нему, и Беркуло осёкся, словно обжёгшись об этот тёмный, мрачный взгляд из‑ под дрогнувших ресниц.

– Я немужняя, не бойся.

– Отчего ж немужняя? – глядя в костёр, спросил он. – По‑ хорошему, уже и в тяжести должна ходить, с весны‑ то…

Симка молча, пристально смотрела на него, и Беркуло не увидел в этом взгляде ни обиды, ни злости – лишь тяжёлую горечь, от которой ему в конце концов стало не по себе. Отвернувшись, он лёг на спину, уставился в полное звёзд небо. Чувствуя, что обидел девчонку, он всё же не мог заговорить с ней. О чём говорить‑ то? Допытываться, как мальчишке сопливому, почему она от него сбежала?! Много чести будет…

Что‑ то небольшое, тяжёлое вдруг упало в траву, коротко звякнув, совсем рядом с его лицом, и Беркуло вздрогнул. Взглянул на Симку. Та сидела, глядя в огонь. По её лицу прыгали рыжие отсветы.

– Это твоё золото, – ровно сказала она. – То самое. Всё до последней монетки, сочти. Я затем тебя и искала, чтобы вернуть. Мы у цыган не крадём. Сочти, проверь.

– Я не знаю, сколько там было, – соврал Беркуло и по презрительному прищуру Симкиных глаз понял, что она не поверила ему. Но не пересчитывать же было сейчас при ней…

– Ну, как знаешь, – равнодушно бросила она, отворачиваясь. – Тогда спи. Как картошка спекётся – разбужу.

– Не хочу, выспался уже. – Беркуло подчёркнуто неторопливо спрятал тяжёлый свёрточек за пазуху, снова растянулся на траве. Чуть помолчав, спросил: – Что ты с комиссарами делала? Почему со своими не ушла? Хоть знаешь, где они теперь?

– Не твоё дело, – отрезала она. – Ты мне кто, чтоб допрос чинить?

– Кажись, ты мне слово давала, – медленно, не глядя на неё, сказал Беркуло.

– Ты мне тоже давал. И где оно, твоё слово? – пожала плечами Симка, не поворачиваясь к нему. И эта обращённая к нему спина, этот безразличный тон вдруг взбесили его так, что Беркуло вскочил на ноги, напрочь забыв о боли, и, с силой дёрнув Симку за плечо, развернул к себе. Она испуганно ахнула, взмахнула руками, чуть не свалившись в костёр, и Беркуло был вынужден подхватить её.

– Ты рехнулся?! Вот сейчас бы волосы спалила! Завтра б лысая по дороге пошла! – Симка яростно отбросила его руку. – Что делаешь, дурак?!

– Не буду я с твоим задом разговаривать! – прорычал он. – Лицом повернись! И словом моим меня не попрекай! Кто бы рот раскрывал! С первым встречным сосунком из вагона сиганула – и моим же словом мне в глаза тычет! Твоему слову какая цена – полгроша?! Курва проклятая, а не цыганка, какого только…

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒