Анастасия Туманова 10 страница

В станице Замайской у родителей Петра Стехова проживали три невестки – жёны сыновей с детьми. В июле 1921 года их арестовал отряд под руководством комиссара Ванды Коржанской. Вместе с чоновцами станицу занял полк Красной армии. Замайская притихла в страхе и ожидании неминуемой беды.

Через четыре дня после взятия в заложники семьи атамана безлунной ветреной ночью на станицу налетел отряд замайцев. Пользуясь кромешной темнотой и внезапностью, мятежные казаки не позволили сонным красноармейцам даже похватать оружие и рубили их шашками. Чоновцы спохватились быстрее, хату с заложниками успели оцепить, лично товарищ Ванда, спрятавшись за оградой крыльца, палила по мечущимся конным силуэтам. Её жёсткий – со звенящим польским акцентом – голос гремел над охваченной ужасом станицей: «Не паниковать! Не показывать спину! Бейте бандитов! »

Выстрелы гремели безостановочно, опомнившиеся красноармейцы перекрыли улицы. Убедившись, что эффект внезапности не оправдал себя, Замайский отступил к Дону.

На рассвете семья атамана, раненые замайцы и станичники, заподозренные в помощи Стехову, были выведены на майдан и расстреляны.

– И ведь баб, жён Петра‑ то с Васькой… И матерю с батькой… И сына старшего Петрова постреляли! – всхлипывая, шёпотом рассказывали казачки онемевшим цыганкам. – Стёпке тринадцать годков было, ему краском‑ то говорит: «Иди отседова, сопля, рано тебе…», а он оскалился: «Стреляйте, сукины дети, всё едино к батьке в степь уйду вас, собак, рубать! » Это мальчишка‑ то, у матери родной на глазах! Ну и… всё! Господи, во что людей превратили, что с ними сделала эта война проклятая… Николи ж такого не было на Дону‑ то, чтобы баб с дитями… и кто?! Шалава в кожанке, прости меня господи…

– А она кто?.. – тихо спросила Мери, кивнув на хату, из которой по‑ прежнему слышались судорожные рыдания.

– А это жены‑ то атаманской сестра, Натаха. Её не взяли. Не знали, мабуть. Она с нами стояла, на страсть всю эту смотрела, – угрюмо сказала пожилая тётка в сбитом на затылок платке. – Стояла молча, смотрела молча, ушла молча… Да вот теперь, видать, не выдержала. Сердце‑ то – оно ж не голыш донской…

Растерянные и испуганные цыганки только переглядывались. Кто‑ то из молодых уже всхлипывал. Мери, закусив губу, теребила рваный край кофты.

– Пошли отсюда, – обречённо сказала бабка Настя. – Попусту только ноги били, и впрямь не до нас тут ныне… Тьфу, чтоб я ещё хоть раз хоть в самую добрую примету поверила! «Божья лестница над Доном», тоже ещё… Вот тебе и лестница! Запрягай и трогай с пустым брюхом!

– Эй, куда, куда? – вдруг забеспокоилась толстая казачка. – Эй, вы! Зайдите, ворожеи! Дать‑ то вам особо нечего, но вы уж расскажите: что там будет‑ то у нас? Живы‑ то останемся? Хлеб убрать дадут? Скоро коммуняки со станицы уберутся? Заходите, говорят вам!

Цыганки неуверенно переглянулись и вошли во двор. Несколько вместе с Мери остались на улице, и их тут же окружили станичные женщины. Все хотели узнать новости из соседних краёв, кто‑ то просил погадать, кому‑ то требовалось средство от ломоты в костях.

Мери держала за руку девчонку лет семнадцати и с увлечением обещала ей, что не позднее осени та выйдет замуж, когда послышался мягкий перестук копыт по пыли и из‑ за поворота появился небольшой отряд всадников. Казачки кинулись за заборы. Цыганки на всякий случай встали поближе друг к другу и молча смотрели на приближающихся красноармейцев. Мери, щурясь против солнца, разглядывала их запылённую форму, загорелые сумрачные лица, покрытые засохшей грязью сапоги.

– Тю… цыганки! – заметили наконец их, и сразу несколько человек попрыгали с коней. – Сидор, поглянь! Спляшут, может?

– Да засохни ты… Чичас только плясать… Полна станица покойников…

– Эй, чернявая, гадаешь? – обратился прямо к Мери один из солдат, свешиваясь с седла и протягивая ей руку.

– А что дашь, алмазный мой? – с готовностью отозвалась Мери, задирая голову и беря шершавую, потрескавшуюся мужскую ладонь. – Ой, что вижу, ой, что вижу‑ у‑ у… Ой, да сколько ж тебе счастья богом отмере…

– Здравствуйте, Мери!

От этого странно знакомого голоса Мери подскочила, словно ошпаренная кипятком… Прямо перед ней стоял невысокий черноволосый человек в фуражке, сдвинутой на затылок. Его тёмные глаза слегка щурились. И Мери сразу же вспомнила и эти глаза, и это лицо. Лицо красного командира Григория Рябченко, которого год назад раненым принесли в табор.

– Ах! – невольно вырвалось у неё.

Стоящие рядом цыганки молчали. По напряжённым лицам женщин Мери видела: они все усиленно соображают, стоит ли признавать это знакомство и нужно ли это самому краскому.

Рябченко всё решил сам и, улыбаясь, подошёл к растерянным гадалкам.

– Здравствуйте, товарищи цыганки! Здравствуйте, Мери, здравствуйте, тётя Настя! Вот ведь чудо, что вы здесь! А где Илья Григорьевич? Вы остановились на реке? Петька, Ваня, дядя Егор – все здоровы?

– Ой, Григорий Николаевич, живы?! Слава богу, слава богу, драгоценный вы наш! – загалдели с несколько преувеличенной сердечностью цыганки. – А мы‑ то тогда уж как переживали, что вы раненый да недолеченный из табора на войну ускакали! Дед Илья‑ то здоров! Вот мы его обрадуем, что с вами встретились! Да вы сами приходите к нам вечером! Стало быть, здесь теперь воюете?

– Стало быть, воюем. – Улыбка исчезла с лица Рябченко. Он снова посмотрел на Мери. Та ответила прямым, спокойным взглядом.

– Я рад вас снова видеть, Мери. Вы… стоите табором за станицей?

– Да. – Мери покосилась на цыганок. – Хотите – заходите в гости прямо сейчас, Григорий Николаевич.

– Спасибо. Возможно, вечером. Сейчас меня ждут. – Рябченко посмотрел через головы цыганок куда‑ то в конец улицы. И взгляд этот показался Мери невесёлым. В следующую минуту командир вскочил в седло и отряд полетел по дороге. Цыганки смотрели ему вслед, покачивая головами.

В открытое настежь окно избы Стеховых, временно переоборудованной под сельсовет, падал закатный луч. Рыжее тревожное сияние заполняло комнату, отражалось в воронёном стволе лежащего на скатерти «нагана», и Ванда Коржанская, торопливо читающая измятые бумаги, досадливо отодвигалась от бьющего в глаза солнца. Со стороны станицы по‑ прежнему доносились бабьи причитания: там готовились к похоронам расстрелянных. Коржанская уже несколько раз с досадой поглядывала на распахнутое окно, но в комнате было невыносимо душно, и закрыть створки она так и не решилась.

Хлопнула дверь, в комнату вошёл Рябченко.

– Вы хотели меня видеть, товарищ Коржанская?

– Хотела, товарищ комполка. – Товарищ Ванда подняла глаза. – Садитесь.

Рябченко то ли не услышал этого предложения, то ли не захотел его выполнить. Подойдя к окну, стал смотреть на излучину Дона, всю розовую от заката.

– Думаю, вы знаете, почему я вас искала.

– Я мыслей, товарищ Коржанская, читать не умею. Будет лучше, если вы объясните.

– Сегодня, кажется, уже двадцать шестой, не так ли? – пристально глядя в спину краскому холодноватыми зелёными глазами, спросила товарищ Ванда. Рябченко не ответил, не обернулся к ней.

– Двадцать шестой дезертир из вашего полка за неполный месяц! – отчеканила Коржанская. – Бойцы Красной армии тикают, как тараканы из‑ за печи, – и от кого?! От белых атаманов! От этого бандита Стехова! Бойцы хвалёного полка Григория Рябченко, который мне сам Будённый рекомендовал как лучший на Дону!

– Так и есть, – не оборачиваясь, подтвердил Рябченко.

– Товарищ комполка!!! – Тяжёлая рукоятка «нагана» грохнула о стол с такой силой, что несколько щепок отлетели к порогу. – Потрудитесь не стоять спиной, когда с вами разговаривают!

– Потрудитесь и вы не долбить в стол «наганом». Ему это не на пользу. – Рябченко медленно повернулся, смерив Коржанскую спокойным и холодным взглядом. – Я, знаете ли, седьмой год на войне. И между прочим, на фронтах, а не в кабинетах. И не в подвалах.

– Не смейте оскорблять меня, товарищ комполка!

– Держите себя в руках, товарищ комиссар!

Несколько мгновений Рябченко и Коржанская смотрели друг на друга. Затем товарищ Ванда, вполголоса выругавшись по‑ польски, сказала:

– Не стоит нам, думаю, разводить дискуссию о том, кто и где больше воевал. Хочу лишь напомнить вам, что, пока мои люди преследовали по степи Стехова, ваши успешно дезертировали. Это факт.

– Это НЕ факт! – сердито возразил Рябченко. – Во‑ первых, двадцать шесть человек – ещё не весь полк. Во‑ вторых, дезертиров на войне, к несчастью, всегда хватало. Если их поймают, с ними поступят по всей строгости революционного закона. А в‑ третьих… – Он умолк, отвернулся от Коржанской, слушающей его с саркастической улыбкой. Несколько раз медленно прошёлся вдоль стены.

– Ну же, продолжайте, товарищ Рябченко! – с усмешкой подбодрила комиссар. – В‑ третьих, будет то, что ваши бойцы категорически отказываются расстреливать контру! И не один раз, а систематически! Мотивируя это, видите ли, тем, что «по безоружным не стреляют»! Что это за кодекс чести короля Артура в вашем полку, Григорий Николаевич? Что за белоперчаточные замашки?!

– Мои бойцы привыкли рубиться в боях, – сквозь зубы сказал Рябченко. – И трусов у меня в полку не было никогда. Кстати, и дезертиров тоже. За всю войну человек пять от силы набралось бы.

– Не морочьте мне голову, товарищ комполка! – снова вспылила Коржанская. – Пять человек за всю войну – и двадцать шесть за минувший месяц?!

– Именно так. Думаю, вы догадываетесь, в чём дело.

Коржанская снова иронически приподняла тонкие брови. Когда молчание уже начало затягиваться, она отвернулась к окну. Холодно сказала:

– Вы чистоплюй и анархист, товарищ Рябченко. А я не такая дура, как вам, видимо, кажется. Когда я ехала к вам на место убитого Лагутина, меня предупредили, что с вами могут быть проблемы. Это даже странно: абсолютно пролетарское ваше происхождение – и замашки выпускника кадетского корпуса. Что вы развели в полку?! Почему ваши бойцы смотрят на меня как на сатану и цедят сквозь зубы, что расстреливать пленных и заложников недостойно?! И ссылаются при этом на комполка! Не много ли вы взяли на себя, товарищ Рябченко? Свои сомнительные убеждения вы ставите выше линии партии, выше указаний ВЦИК и товарища Ленина?!

– Лично мне никаких указаний о расстреле пленных от товарища Ленина не поступало, – очень медленно, тщательно выбирая слова, сказал Рябченко. Загорелое лицо его казалось спокойным. – Я два года на Южном фронте, и всё это время от моего начальства шли приказы переправлять пленных в тыл. А тех, кто согласен перейти на сторону Красной армии, брать в полк. Что я и делал. А своих бойцов я учил не позорить Красную армию грабежом населения и…

– Это ваши‑ то не грабят население?! – взвилась Коржанская. – Да я в первый же свой день в полку объезжаю средь бела дня хутор – и вдруг из кустов прямо на меня вываливается этот ваш…

– Лыбатько.

– Он самый! Вот с такой курицей под мышкой! И при виде меня доблестно драпает! Я, разумеется, велела арестовать, разоружить, доставила его к вам, надеясь на соответствующие меры, а вы!..

– Что – я? – Рябченко поднял на комиссара абсолютно серьёзные чёрные глаза. – Цыпу мы с бойцом тётке вернули. Она его, между прочим, треснула по морде сковородником и меня тоже грозилась достать! Решительная такая гражданка…

– А вам непременно нужно было самому позориться с этой несчастной «цыпой»! У Лыбатько есть командир части!

– Якимов ранен, в лазарете. А до него именно я был у Лыбатько комроты, так что разобраться с тёткой было именно моей обязанностью. Лыбатько потом по моему приказу связали и заперли в сарае…

– Ну да, ну да! А вечером вы пришли к нему в этот сарай и орали так, что в Ростове было слышно! Мол, ещё одна курица, петух или головастик у мирного населения – и вы его лично расстреляете перед строем!

– Я что‑ то не то орал?..

– …А поскольку мне рассказывали, что вы никогда не повышаете голоса на бойцов, то, подозреваю, это был спектакль именно для меня! Лучше бы вы действовали как полагается командиру регулярной Красной армии!!! А вы вместо этого, прооравшись, закрываете дверь и проводите с арестантом три часа неизвестно за какой беседой! Уже под утро я заглядываю туда – а легендарный комполка Рябченко, оказывается, дрыхнет на соломе! В компании провинившегося бойца! Храпят оба так, что крыша шатается! И ординарец с винтовкой рядом стоит и бдит вовсю, чтоб никто товарища комполка не беспокоил!

– Ну, тут виноват… Не спал две ночи до этого.

– Не паясничайте, Григорий Николаевич! Вы не подумали о том, что Лыбатько мог элементарно вас застрелить и смыться?

– Лыбатько – меня?! – удивился Рябченко. – Что он – бандит? И из чего застрелить, коли вы его разоружили?

– Из вашего же «нагана»!

– Да не было у меня никакого «нагана»! Чтоб я к своим бойцам входил с «наганом»?!

Коржанская только вздохнула. Помолчав, сердито продолжала:

– А через час я вижу этого самого Лыбатько, рубит дрова возле кухни с довольной рожей, как ни в чём не бывало! Вы его даже не наказали!

– Ванда Леховна, мы ведь не в Белой армии, – заметил Рябченко. – И отодрать его нагайкой я никак не мог… Хотя, пожалуй, не мешало бы. Другого наказания Лыбатько, ей‑ богу, не заслужил. Я его знаю с восемнадцатого года, храбрый боец, за товарища душу положит. Не всегда сознательный… Но это у него обычно с голодухи.

– Вы всегда таким образом покрываете своих людей? – съязвила Коржанская. Рябченко коротко взглянул на неё, перестал улыбаться.

– Я, товарищ комиссар, никого не покрываю. Если бы Лыбатько после этого поймали снова, поверьте, я бы выполнил своё обещание насчёт расстрела. Но этого не понадобилось. Краж головастиков больше не было, и я не понимаю…

– Всё вы понимаете! «Головастиков»… Вы распустили полк! Вся дисциплина держится только на вашем личном авторитете! И не говорите мне об их революционном сознании, его и в помине нет! Кто в Бердичеве устроил еврейский погром с вашего ведома? Сам командарм тогда приезжал разбираться!

– С моего ведома – погром?! – Рябченко переспросил комиссара очень тихо, но, взглянув в его лицо, она невольно осеклась. – Напомню, что погром этот был прекращён лично мной! И из третьей роты было расстреляно за это двенадцать человек зачинщиков! По решению Ревтрибунала! А роту собирались расформировать по приказу командарма! Однако приказ был отменён…

– …потому что эти ваши погромщики всей ротой валялись у командарма в ногах! И выли, как бабы, что пусть накажут как угодно, только чтоб от вас не забирали! Тьфу!

– Неправда, никто там не валялся!

– Валялись‑ валялись! И выли! Как при царском режиме! И командарм их крыл по матушке так, что… что…

– …в Ростове было слышно, – подсказал Рябченко.

– Думаю, даже в Москве!

– Согласен, ничего хорошего, – сумрачно подытожил комполка. – Но дисциплина была восстановлена, и население успокоилось. И хочу ещё напомнить, что вся третья рота была ко мне направлена после того, как весной в Таврии был расформирован за разложение одиннадцатый полк Первой Конной. Я этих бойцов не знал, в бою с ними ещё не был. Мои люди такого бы, ручаюсь, не устроили никогда. И так прикручивать гайки не пришлось бы. – Рябченко снова прошёлся по комнате от стены к стене. Не глядя на Коржанскую, сказал: – Я не вижу надобности, товарищ комиссар, восстанавливать против Красной армии казацкое население. Вы находите в этом противостояние линии партии? Миссия расстрелов контрреволюционного элемента возложена на вас и ваших людей. С чем вы и справляетесь прекрасно. Каждый должен своё задание выполнять.

Коржанская резко вскинула голову, отчего несколько прядей упало ей на лицо. Не смахивая их, товарищ комиссар в упор смотрела на командира. Тот, казалось, не замечал этого, поглядывал за окно, где под обрывом уже тускнел, становился холодно‑ серебристым вечерний Дон. Лицо Рябченко по‑ прежнему было неподвижным.

– Не вам, товарищ комполка, напоминать мне о моих задачах, – наконец звенящим от ярости голосом сказала Коржанская. – Кажется, это мне придётся вам напомнить о том, что творится сейчас в стране! Я всего полтора месяца как с Тамбовщины, мы бились там с антоновцами! В Сибири ничуть не лучше! На Дону – бандит на бандите, в любой станице можно найти оружие, чуть ли не пулемёт в каждом доме, и все разом могут подняться! Помните, что здесь в девятнадцатом творилось?! А сейчас ещё хуже может быть! Даже дети готовы воевать, грызть нас зубами! Вот сегодня вы пытались вывести из‑ под расстрела стеховского мальчишку, а помните, что он вам бросил в лицо?! Что убьёт вас при первой же возможности! И именно так и сделал бы! Я сама имела глупость год назад в Бесскорбной освободить из‑ под ареста сыновей вахмистра Дронова – помните такого?!

– Ещё бы…

– Отлично, а я уж думала, что позабыли! Им было двенадцать и пятнадцать, если не ошибаюсь! Они вернулись в свою станицу, мгновенно сколотили банду из таких же волчат и в первую же неделю полностью вырезали продотряд из уезда! В том числе… – Голос Коржанской вдруг прервался, она грубо, по‑ мужски выругалась, бросила на стол «наган», который до сих пор держала в руках, и хрипло закончила: – В том числе мою младшую сестру. А перед тем как её убить, они ещё и… О‑ о‑ о, чёрт, проклятые, проклятые твари!

Наступило тяжёлое молчание. Рябченко, отвернувшись от окна, внимательно смотрел на комиссара. Та, резко проведя ладонью по лицу и отбросив наконец за спину недлинные светлые волосы, глухо и устало сказала:

– Вы только не подумайте, что у меня родственные чувства заклинило. Зося была настоящим бойцом революции и долг свой выполняла до конца. Мы с ней были готовы к тому, что не увидимся больше, и коль уж так вышло, что она первая… Но поймите наконец, товарищ Рябченко, что сопливое ваше милосердие давно пора оставить! Иначе нас попросту раздавят эти станичные бандиты! Кровью и железом можно с ними разговаривать, кровью и железом, и больше – никак! В партии это понимают, а вы – нет! И, право, я не знаю, как нам с вами договариваться!!!

Рябченко отошёл от погасшего окна. Коротко взглянул на неподвижную фигуру у стены. Негромко сказал:

– Не думайте, что я вам не сочувствую, Ванда. У меня самого родни нет никакой… К счастью, наверное. Но друзей на войне я потерял много. И понять вас могу.

– Мне ваше сочувствие ни к чему, – отрезала Коржанская, отворачиваясь.

– Уверен. Но договариваться нам с вами всё же как‑ то придётся, коль вас ко мне направили комиссаром. Мой полк бросили на подавление мятежей – мы сражаемся. Труса у меня в бою никто не празднует, с этим, я думаю, вы не поспорите. А по поводу моих дезертиров… Всех их я знаю поимённо. Трошин, который ушёл вчера, – казак соседней станицы Бессветной. У него там были старые мать с отцом. Бессветную мы спалили, как вы помните, дотла.

– Разумеется! Там полно было замайцев! И отбивались они до последнего, нам каждый дом приходилось брать с боями!

– Именно. Красноармеец Трошин не захотел участвовать в этих боях. Кроме того, мои бойцы рассказали мне, что его родная сестра была замужем за братом Стехова. Это её вы расстреляли сегодня. Все, кто дезертировал прежде, тоже казаки из этой местности.

– Так вы их оправдываете?!

– Да поймите и вы, Ванда, здесь повсюду люди дохнут с голоду! – взорвался Рябченко. – Целые хутора вымирают, а мы…

– Неужели?! – вскинулась и Коржанская. – А вот представьте, когда мы брали семью Стехова, его жена пыталась совать моим чоновцам вот такой шмат сала и бутыль самогона! «Детей отпустите, ребятки, договоримся! » Самогон, который, между прочим, гонят из зерна! Голодающие, чёрт их возьми! А у них под полом мы нашли сотню царских червонцев да ещё бриллиантовые цацки! Их ведь нужно ещё как‑ то переправлять в уезд, а у меня все верные люди ранены! А то, что вы взяли в Бессветной, – деньги, золото, оружие?! Думаете, это умирающие с голоду их прятали?! Кого мне теперь отправлять в Новочеркасск с этими ценностями? Ваших бойцов, которые спят и видят, как бы смыться в свои станицы поближе к бабам и самогону?!! Вы сами случайно не из этой местности, товарищ комполка?!! Вам ещё не приходили мысли о том, чтобы…

– Товарищ комиссар!!! – заорал вдруг Рябченко так, что зазвенело оконное стекло, и кулак командира полка с треском опустился на столешницу. Стол жалобно крякнул и просел на один бок. В комнату заглянули и тут же спрятались испуганные рожи красноармейцев. «Наган» Коржанской пополз по накренившемуся столу, и комиссар едва успела поймать своё оружие. Вкладывая его в кобуру, она сдержанно сказала:

– Простите меня, Григорий Николаевич. Я вспылила… Да и стол мы с вами, кажется, всё‑ таки добили.

Рябченко невесело усмехнулся, снова отошёл к окну и долго молчал, оперевшись обеими руками о подоконник. Коржанская пристально смотрела ему в спину. Словно чувствуя этот взгляд, комполка негромко сказал, не оборачиваясь:

– Мне доложили, что банда Цыгана опять объявилась. Того самого, которого вы гоняли по Херсонщине. Зря мы надеялись, что его застрелили тогда…

– Да, я тоже об этом слышала, – сквозь зубы, с досадой процедила Ванда. – Мы его тогда всё же здорово потрепали, положили почти всю банду, а он, сукин сын, опять ушёл! – Она принялась широкими шагами мерить комнату. – Действительно, товарищ комполка, пора уже с ним кончать!

– Кстати, Ванда, у вас нет сведений, в самом ли деле он цыган или это просто кличка?

– Не знаю, – задумчиво сказала Коржанская. – Говорят разное. Наверняка даже люди из его банды не знают, по крайней мере те, кого мы допрашивали. По физиономии, кажется, чистокровный цыган… Но может оказаться и евреем, и бессарабцем… Как только получу подкрепление из уезда, подумаем, как с ним лучше покончить… если, конечно, он ещё не ушёл в Крым. И закончим на этом, пока мы всё в этой комнате не переломали. Но имейте в виду, вы меня ни в чём не убедили.

Рябченко усмехнулся, потёр о штаны разбитый кулак и направился к дверям. Коржанская между тем, перегнувшись через подоконник, вслушивалась в шум и гам, доносившийся от станицы.

– Кажется, это цыганки там так орут? Те, которые сегодня приехали? Вот кого было бы неплохо расспросить про Цыгана! Они‑ то должны знать! А это действительно ваши знакомые? Мне сказали, что они вам чуть не на шею сейчас кидались при встрече!

– Да… знакомые. – Рябченко обернулся с порога. – Они спасли меня год назад. И парень из этого табора воевал у меня ещё на Кубани. Очень хорошие люди, товарищ комиссар.

– То есть нынче вечером вы в таборе? «Эй, ямщик, гони‑ ка к «Яру»? » – не удержалась Коржанская.

– Очень бы хотел, – не замечая насмешки, задумчиво сказал Рябченко. – Но никак не успеваю. До свидания, товарищ комиссар.

Хлопнула дверь. Оставшись одна, товарищ Ванда достала кисет с махрой, быстро и умело скрутила солдатскую «козью ножку» и некоторое время молча курила, стоя у темнеющего окна. Затем выбросила в кусты окурок и, подойдя к открытой двери, крикнула:

– Чернецова и Харченко ко мне! Живо!

– Да, и живой‑ здоровый, говорю тебе! – в который раз повторила бабка Настя, прилаживая над костром котелок и поглядывая на сидящего возле шатра внука. – На мой взгляд, и не изменился командир твой! Верно, придёт вечером в табор!

– На Меришку посмотреть? – поинтересовался Семён. – Или на меня?

– Да мы про тебя и ни слова не сказали! – рассердилась старуха. – Очень нужно было, когда ты во второй раз дезертир!

– Никакой я не дезертир, говорил уж… – Семён отвернулся от бабки, посмотрел за шатёр, откуда слышались приглушённые девичьи голоса: Мери что‑ то обсуждала с Симкой.

– Вон кого прятать придётся, – сердито сказал Семён, кивая на сестру. – Коли Григорий Николаевич придёт да эту дуру в цепях увидит, угадай, что будет?

– Надо будет – припрячем. Скажу деду. – Бабка наконец управилась с котелком, осмотрелась и вдруг сощурилась, глядя вдаль, на дорогу. – Дыкх…[37] кажись, кто‑ то к нам идёт. Баба вроде.

Не успела она закончить – а к шатру уже подлетела оборванная, возбуждённо галдящая стайка таборных ребятишек.

– Гаджи явья! Эй, пхури Настя, гаджи кэ амэн явья! [38]

– Вижу, вижу уж без вас! Меришка! У тебя глаза молодые, поглянь – кто там?

– Не знаю, – озадаченно сказала Мери, выйдя из‑ за шатра и вглядываясь в одинокую фигуру на дороге. – Казачка… Верно, погадать в табор пришла.

Женщина тем временем приблизилась к палаткам. В руках её был большой холстинный узел. По вспухшим, красным глазам было видно, что ещё совсем недавно она плакала. Некрасивое, широкое лицо в россыпи веснушек было сумрачным, губы сурово сжаты. Поперёк лба легла тяжёлая складка. Рыжие волосы были аккуратно убраны под платок, и по этим медным прядям Мери и узнала её. И чуть слышно сказала по‑ цыгански, обернувшись к старухе:

– Тётя Настя, это Наталья… Помнишь, её вели по улице казачки? У неё утром расстреляли сестру и племянника…

Старуха, помедлив, кивнула и, отойдя к цыганкам, негромко сказала им несколько слов. А казачка подошла прямо к шатру, окинула цыган беглым взглядом и поздоровалась:

– Доброго вечера вам!

– И тебе доброго, милая, – настороженно ответила Мери. – Погадать пришла, изумрудная? У нас гадалки хорошие, мы тебе со всей душой…

– Кто старшой у вас? – не слушая, перебила её Наталья. Цыгане переглянулись, загомонили. К казачке, попыхивая трубкой, подошёл дед Илья в окружении взрослых мужчин. Наталья не спеша, с достоинством поклонилась ему. Старик ответил тем же, вопросительно посмотрел на женщину из‑ под сросшихся сивых бровей. Наталья, присев у костра, сосредоточенно принялась развязывать свой узел. В нём оказались сало, солонина, кусок копчёного мяса, мешочек, туго набитый крупой, свёрнутая домотканая материя. Последними появились три золотые царские десятки. Выложив их на половик, Наталья молча подняла глаза на деда Илью. Тот так же молча переглянулся с цыганами, присел напротив женщины и коротко спросил:

– Чего ты хочешь?

Наталья обвела глазами смуглые, настороженные, уже слегка испуганные лица мужчин, сгрудившихся вокруг. Хрипло сказала:

– Цыгане, это всё, что в доме есть. Последнее вам принесла. Ради бога… Ради господа бога, сеструхиных детей заберите! Святое дело сделаете, сироты они теперь… – и, не сдержавшись, заплакала, тихо, без слёз.

– Ты их у себя спрятала, да, милая? – чуть погодя спрашивала старая Настя, сидя рядом с казачкой и внимательно глядя в её лицо. – Они сестру твою взяли и сына старшего, а других ты спрятала… так? Правду я говорю?

– Я б и Стёпку спрятала, видит бог… – глухо ответила Наталья. – Да он не схотел, с матерью пошёл. Ему, вишь, батька велел беречь её. А Ксеньку с братьями не нашли, они в то время по‑ над Доном бегали, козу искали… Да, слава богу, кто‑ то из баб их упредить успел. Прибежали по потьмам ко мне… А я их и на двор пущать поначалу боялась, ведь и ко мне коммуняки‑ то приходили! Уж ночью в анбаре спрятала. – Она вдруг обернулась к старой цыганке, схватила её за руку. – Вы поймите, цыгане, эта комиссарша‑ жидовка вовсе скаженная! Про неё по станицам такие страсти рассказывают, что хребет стынет! Постреляет детишек‑ то Танькиных… А чем они виноваты, ангельские души? И меня застрелит… Не поверишь, я их как у себя на базу увидела, чуть не сказала: «Подите прочь, деть вас некуда! » Это племянникам‑ то кровным, сиротинкам безгрешным! Стоят все белые передо мной, губы трясутся… Васька ведь вовсе малой, пяти годов нет… Фролка мало старше… А я им этакое чуть не брякнула! Слава богу, кой‑ как с собой совладала… У меня ить своих трое, что с ими‑ то станется, коли чего?!

Старуха молча кивала, держа женщину за руку.

– И что дальше‑ то будет? Что дальше с нами будет?! В станице‑ то народ всякий… Все знают, что у Петра с Танькой четверо дитёв‑ то было. Покуда молчат… А как откроет рот паскуда какая‑ нибудь?.. Петька Стехов ить не святой, ох, не святой… Тут на него и в родной‑ то станице много народа обижено. Казаки‑ то многие за красных воевали, так Петька их семьи‑ то тож шашками рубал и дома палил. Не ровён час, кто скажет, что я его детишек от Чеки хороню… что будет‑ то и со мной и с ими? Впору самой вешаться…

– А если им со станицы уехать? – тихо спросила старая цыганка.

– А куда ихать‑ то? – уныло пожала плечами Наталья. – Одних ведь я их не пущу, далеко ль они ушлёпают? А Ксеньке‑ то четырнадцать! Уж всё, что надо, отросло – не ровен час, солдатне на глаза попадётся! А ежели мне с ими, так тут же комиссарше‑ то донесут, что Натаха‑ то из станицы тишком смылась… Да ведь у меня и самой девки! Да, черти бы их драли, красивые! И так уж замучилась их по закуткам хоронить! Ох, грехи наши, и что поделать‑ то? Сидеть только дома под божницей да смерти дожидаться…

Старая цыганка повернулась к мужу. Дед Илья не заметил этого: он тяжело смотрел в погасшие угли костра. Подавленно молчали цыгане.

– Цыгане, я вам всё, что есть, принесла, – вздохнув, сказала Наталья. – Христом‑ богом прошу – заберите детей. Не век же им у меня в анбаре под ларями хорониться! Я ведь их даже до ветру выпустить боюсь!

– Да, милая, мы бы взяли… – медленно, глядя при этом на мужа, заговорила старая Настя. – Но ты и сама думай, как им у нас житься‑ то будет? Тяжело у цыган без привычки…

– Да не к вам же навовсе! – Наталья повернула к ней посветлевшее лицо. – У меня на Ганыче сестра мужняя живёт! Вам же всё едино мимо ехать, отвезите до неё детей! Всего‑ то крюка малого дать по степи, вас‑ то кто обыскивать да допрошать станет?! Отвезите, цыгане! Помогите за‑ ради Христа, ить как их по‑ другому со станицы‑ то спровадить? У вас же свои дети есть, нешто душа не болит?

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒