Дмитрий Липскеров 13 страница

Лежала, прислушиваясь к животу. Не то ей мнилось, не то уже начиналось там шевеление… Или это в кишках урчит?

Лежала – и вдруг вспомнила! «Чуть больше двадцати дней! Крысы плодятся в любых условиях и в любых условиях выживают! » – явственно услышала она голос лектора, которому внимала, когда только начинала работать морильщцей…

Чуть больше двадцати дней!

Она вскочила на лапы, осознав, что большая часть срока беременности уже минула, метнулась к луже и увидела себя с отвисшим животом.

– Ах! – пропищала она. – Я на сносях!

До утра Лиля не спала, все представляла себя матерью, а когда все же заснула, услышала мерзкое:

– Поворачивайся!

Она вцепилась в его мягкий нежный нос! Он жалобно запищал, не понимая, что происходит, и за что ему причиняют боль!

– За то, что ты – безмозглая тварь! – телепатировала Лиля, сжимая челюсти.

– Слизки‑ и‑ н! – вдруг пропищал Билл.

Она отпустила его окровавленный нос и предупредила:

– Еще раз сунешься, насмерть загрызу! Понял?

Он ответил, что понял, долго пытался достать языком до носа, чтобы зализать рану, а потом ушел куда‑ то на час, а когда вернулся, Мятникова почувствовала чужой сучий запах.

Нагулялся, поняла. Да и черт с ним, кобелина проклятый!

Они не разговаривали вплоть до ее родов.

Мятниковой пришлось поедать тухлую крысятину, она чувствовала, как соски на ее животе набухают, распираемые молоком.

И вот как‑ то ночью Лиля совсем без трудов непосильных родила восьмерых крысят. Беспомощные, слепенькие, совсем прозрачные, они лежали рядком вдоль ее тела и сосали молоко.

Крошечные, но уже остренькие зубки причиняли Мятниковой боль, которую она, впрочем, переживала, как боль сладкую, даже нежилась ею.

А папаша продолжал спать, улегшись щекой на собачью медаль.

Счастливая, она прошептала:

– Ты стал отцом, Билл! Твои дети на четверть американцы!

Он проснулся, оглядел случившееся, но с места так и не стронулся. Просто спросил:

– Восемь?

– Ага, – ответила счастливая Лиля. – Прелесть, правда?

– Пожевать бы чего, – сказал Билл и протяжно зевнул.

– Что, крысы кончились?

– Всех сожрал, – признался медалист.

– Иди на улицу, там много чего найдешь! – предложила Мятникова. – И мне заодно принесешь. Я теперь кормящая!..

– Никуда я не пойду! Жизнь свою опасности подвергать не стану!

– Чего есть будешь?

– А во мне запасы большие! На месяц хватит!..

– А о крысятах позаботиться? – все больше изумлялась Лиля эгоизму крыса.

– У меня молока нет. Я мужская особь…

– Мне нужна еда, чтобы молоко вырабатывалось! Тупарь!

– Ты родила, ты и вырабатывай молоко! Иди, притащи что‑ нибудь с улицы, у тебя это получается. Собаку загрызи…

Она понимала, что спорить, объяснять что‑ либо этому крысиному самцу – бесполезное занятие. Человеком он не станет. Надо надеяться только на себя…

Ей предстояло выбираться на поверхность, хотя бы ради детишек.

– Ты пригляди хотя бы за ними! – попросила она убогого.

– Конечно, – ответил Билл, поместив медаль в лужу и отмывая крашеное олово от грязи. Дальше он собирался потереть ее собственной шкурой, чтобы ярче блестела. – Иди…

На сей раз Мятниковой не пришлось выбираться из метро. Случайными ходами она попала в комнату обходчиков, которая была пуста, но на обеденном столе имелось полбатона колбасы, с десяток маковых сушек и остатки сгущенного молока на блюдечке.

Лиля молниеносно вскочила на стол, вылизала сладкое молоко, сгрызла сушки, даже чайку хлебнула из эмалированной чашки, затем схватила за веревочку колбасу и сноровисто покинула место преступления.

Возвращалась Мятникова довольная собой. Она вдруг вновь почувствовала к толстому Биллу нежность, назвала крыса про себя мужем и решила поделиться с ним добычей. Ну и что, что он такой… Разные субъекты бывают, совершенных нет… Она бежала и придумывала детишкам имена…

Дашенька, Любочка, Василий, Светлана… По доброте душевной назвала двоих американскими именами, чтобы Билл был доволен. Девочке дала имя – Сьюзан, а мальчику – Глен. Остальных двух решила назвать по прибытии.

Американец по обыкновению дрых, даже похрапывал, как человек. Во сне он зашевелил ноздрями, учуяв колбасный дух, но не проснулся, что было невероятно для голодного самца.

Через несколько секунд она поняла, почему запах колбасы не разбудил его…

Он сожрал семерых новорожденных, оставив одного, убитого, но целого, наверное, про запас.

Она лишилась сил, сначала легла, уткнувшись носом в место, где еще совсем недавно копошилось ее беззащитное потомство, потолкала мордой бездыханный трупик, потом потеряла сознание…

Сколько она так провалялась – неизвестно. Когда пришла в себя и опять осознала произошедшее – плакала горько и безутешно, а он к тому моменту уже съел всю колбасу и лениво подходил к подруге, дабы доесть заначеного детеныша.

– За что ты их съел? – прошептала она.

– Голоден был… Не думал, что ты с колбасой вернешься…

– Они были твоими детенышами…

– Какая проблема, поворачивайся, и дней через двадцать снова родишь…

Она решила его убить. Бросилась отчаянно, но была слаба от горя и родов. Он лишь грудь подставил, о которую она стукнулась и упала, оглушенная. В этот момент ее бессознательности Билл доел последнего крысенка.

– Почему ты не хочешь жить в дружбе? – поинтересовался он после. – Как я со Слизкиным?

– Слизким был мужчиной, – ответила она.

– Зато он меня всегда кормил и не требовал странных вещей!

– Каких вещей?

– Чтобы я еду доставал… Детей воспитывал… Я стольких крыс на базе осеменил… Тысяч десять у меня детей… Как их всех воспитаешь? Детей надо есть, если они выжить не могут! Я специалист высокого класса, а потому на всякую второстепенность отвлекаться не имею права.

– Ты – безработный специалист! – определила Мятникова. – Ты никому не нужен!

Он не обиделся.

– Придет и мой час, – проговорил он с грустным пафосом. – Придется мне еще раз послужить Родине! …

Вечером несколько случайных прохожих наблюдали поистине странную картину. На мусорной куче сидела преогромная крыса, которая выла на луну. И столько в ее голосе, почти человеческом, поместилось горя!..

Бумага поглотила живую ткань на два сантиметра, и на ней, вопящим красным цветом, проявился печатный знак – «№»…

– Ой! – воскликнул Вова, глядя на небывалое.

Он совершенно не знал, что делать, так как к академику уже обращался, а кто ж лучше того про флору знает! Метался по квартире, будто ему мозг обожгли… Потом подумал, что розыгрыш все это, сбежал во двор к первому деревцу и обнаружил на его ветках листья, все, как один, украшенные этим «№»!

– Да что же это! – воскликнул Рыбаков и поскакал мелко, словно пони, обратно к себе в квартиру… Шарахался от окна к окну, не в силах обрести покой. Достал из шкафчика бутылку беленькой, подаренную Зюкиной, поддел длинным ногтем мизинца пробочку и всосал за раз полбутылки. Здесь, переживая еще водочный дух в ноздрях, Вова увидел огромную ворону, несущую в когтях то ли рыбину, толи младенца… Он ужаснулся, прикрыв отрыжку ладошкой, шатнулся в комнату, где долго перебирал чистые ватманские листы… Он выпил еще полбутылки, и в глазах его родился слабый свет. Вова взял кисть, развел краски и нарисовал прямо на стене ангела в человеческий рост. Ангел улыбался женскими губами, прикрывая наготу снежными крыльями. Казалось, сойдет сейчас со стены и укроет своим теплом Вову Рыбакова от всего страшного и непонятного.

Засыпая, он еще подумал, что лицо слуги Божьего ему знакомо, но сил вспомнить уже не было, он провалился в сон, в котором ему тотчас явился бородатый старик с ехидной улыбкой.

– Ты где ж видел ангела бабой! – щерился гость. – У ангелов нету мужиков и баб! За это Господь тебя в пекло!.. – тут улыбочка с лица старика слезла, глаза налились кровью, и он заорал во все горло: – А за то, что мешок у меня стыбзил – в смолу тебя кипящую, свинца плавленого в уши, палки в ноздри!.. – А потом слезно: – Отдай, Вовка, мешок!.. Вопия, прошу!.. Хошь, на колени встану?.. – и бухнулся тут же с костяным звуком. Поднял к Вове лицо, все в детских слезах, так что у Рыбакова в груди запекло. – Мое это… Отдай… Друг…

И здесь, в тяжелом сне, он не выдержал мольбы старика и сказал, как ему показалось, роковое:

– Бери…

И старик тотчас исчез, как Джинн…

На следующее утро, не обнаружив своего мешка, Вова долго и горько плакал. Он был уверен, что вернул распроклятому старику вместе с мешком свой талант, и теперь не станет в его жизни тех минут, когда сердце трепещет голубкой от страсти, таящейся в пальцах… И водки более не станет…

Он посмотрел на ангела, сотворенного накануне, и ангел посмотрел на него. Теперь на лице крылатого не было явственной улыбки, лишь краешками губ, сострадая, улыбался. Ангел слегка приоткрыл крылья, и Вова, действительно, обнаружил под ними женскую наготу.

– Возьми меня в полет! – попросил Вова. – Я хочу с тобой!

Но нарисованный ангел не отвечал, и тогда Вова бросился к последнему осеннему листу, отложенному накануне в схорон. Достал его и аж на спину упал от неожиданности. Мало того, что бумага поглощала живую плоть, мало было этого проклятого «№», но еще и буквы появились, целых две большие – СН, а за «№» шли цифры маленькие – 34, и еще три буквы – «pay».

Вова кинулся в ванную и обнаружил на скукоженных листочках те же цифры и буквы…

Глотая водку, он пытался думать, что эти буквы и цифры могут значить, но голова ответа не давала, тогда рука взяла кисть и к вечеру добавила к первому ангелу второго рядом. Он не был женщиной, хоть походил на нее необычным свечением кожи и теплом в красивом лице.

Тут душа Вовы на несколько мгновений просияла. Он отбросил кисть, обернулся в сторону окна и принялся показывать ночному небу неприличные жесты.

– Вот тебе, мой талант! – грозил Рыбаков старику кулаком, с единым пальцем выскочившим. – Вот!..

Потом вспомнил про листья и, вновь поверженный, заснул в ногах у своих ангелов.

В эту ночь старик к нему не явился, зато перед глазами пролетали мириады листьев с какими‑ то цифрами и непонятным словом «РАУ».

Может быть, ошибка, думал он во сне. Может, это слово – «РАЙ», а не «РАУ»…

Наутро, проснувшись таким, словно его били всю ночь, он подтянул к себе кленовый лист, на котором проявилось следующее: «Pay to», – и далее шла черта, на которой имелись еще две иностранных буквы: «R» и «Y»… А внизу листа возникло совсем странное – «memo» и черта…

Вова взял себя в руки. Так обычно делают люди, которые достигли последней глубины страдания. Они просто замораживаются, в целях самосохранения. Иначе коллапс, хренец и прочий обломец…

Рыбаков взял карандашик и нарисовал на ватманском листе бутылку водки, ветчины кусок и перья зеленого лука. Про хлеб он забыл…

Помчался с рисунком в сто пятьдесят третий к Зинке, которая отнеслась к карандашной графике прохладно, надеясь на крупную живопись.

Выдавая Вове за нарисованные продукты настоящие, Зюкина прошипела:

– Ты, Володечка, в следующий раз красками поработай! Ты очень хорошо цвет чувствуешь! Ступай, милый, и трудись!

На прощание Зинка перегнулась через прилавок и поинтересовалась:

– Может быть, ты меня хочешь?

На что Вова ответил просто:

– Я человечину не ем…

После этого Зюкина решилась на повторную попытку убийства художника Рыбакова.

Под покровом ночи продавщица поскреблась в квартиру Вовы.

Он сначала думал, что мыши, но здесь по дерматину двери активно постучали.

«Кто это может быть? » – подумал Рыбаков, но, оставив свои печальные исследования кленового листа, подался открывать.

На пороге стояла она, Зюкина, вся нафуфыренная, пахнущая кондитерской фабрикой, с золотой улыбкой и полными сумками всякой еды и выпивки.

– Ну, здравствуй, Вовчик! – хихикнула она. – Здравствуй, сладенький!

Он посторонился, и Зинка по‑ хозяйски вошла в жилище.

– Ты, наверное, голодный, сладенький?

Ну, и начала на стол метать всякую жрачку, с обильной выпивкой, от которой у Вовы, конечно, слюна во рту не удержалась и потекла на измазанную краской майку.

* * *

Тут Зюкина коротко поглядела на стену с ангелами и чуть было чувств не лишилась. Она схватилась рукой за сердце и пошла спиной в противоположную сторону.

Вова скромно потупил глаза, чувствуя, что, действительно, создал свое лучшее, а она вдруг закричала:

– Что ж ты, мерзавец, на обоях намалевал! Да как же я…

Она осеклась и села прямо на пол.

Слово «мерзавец» Вова истолковал, как крайнюю похвалу. Есть такие люди, которые говорят в подобных случаях: «Ай, да Плюшкин! Ай, да сукин сын! »

Он еще больше заулыбался и тихо ответил:

– Знаешь, снизошло… Бывает…

Теперь Зюкина знала наверняка, что убьет дурака сегодня. Если мелькали ранее сомнения, то сейчас она была бой‑ бабой, нашла в себе силы, откупорила 0, 75 «Московской», взяла стакан и налила до краев.

– Пей, волшебник! – протянула руку с посудой, чуть пролила, и несколько капель потекли по ее пухлой руке.

Вова принял, сетуя, что посуда единственная, есть, правда, другая – фужер хрустальный, но он с трещиной, а это – плохая примета.

– Пей, любезный, – подбодрила Зинка. – Я уж после…

– Ну, хорошо тогда… Я поехал…

Он держал наполненный до краев стакан двумя пальцами, и Зюкина удивлялась, как тот не выскользнет, так как остальные части Вовиного тела потрясывало заметно.

– Ух!.. – утерся художник рукавом.

– Угощайся, родной!

Зюкина подвинула ближе к Вове упаковочную бумажку, на которой имелись и селедочка, и колбаска, и кусок вафельного торта…

Пока творец закусывал, она по‑ мужски плеснула себе, коротко выдохнула носом и выпила стакан в два глотка.

– О! – только и выговорил Вова.

– А ты как думал! – хмыкнула Зинка, чей желудок омыло горячим приливом. В глазах бабы заблестело, она взяла с бумажки торт и громко хрустнула вафлями. – А чего у тебя окно открыто? – поинтересовалась, слизывая с губ вместе с красной помадой шоколад.

– Да так, – застеснялся Рыбаков, вспоминая непристойные жесты.

– На звезды смотрел? – криво улыбнулась Зюкина, наливая Вове опять до краев.

– Ага…

Он кивнул и вновь взялся за стекло двумя перстами… Водка маленьким водопадиком, весело журча, прокатилась по кишочкам и стекла в одно озерцо, которое быстро всасывалось в кровь… Куснул от селедки хвост вместе с костями. Заулыбался от прилива настроения и от того, что благодетельница Зинка вдруг щипнула его за ягодицу. Было стеснительно, но вместе с тем возникло некое старое и забытое ощущение. Так плоть вспоминает вместо ударов плетью поглаживание нежной руки.

Вова хихикнул и даже отодвинулся, совсем не желая вспоминать. Плеть для него была привычнее, а потому, чтобы сгладить свое волнение, он теперь сам глотнул «Московской» прямо из горла и так широко улыбнулся Зюкиной, что та подивилась зубам гения, будто на выставку чудес стамоталогии попала. У этого бомжары были все зубы на месте. Мало того, белизна их, крупных, с зубчиками на кончиках, как у детишек, просто слепила. Зинка от удивления открыла свой рот и заблестела в ответ золотом.

– Покажи мне звезды! – жарко попросила она. – Где Венера?

– Я не знаю звезд, – испугался Вова.

– Тогда я тебе покажу!

Зюкина подтащила Рыбакова к окну и стала тыкать пальцем в небо наугад.

– Это – Большая медведица! – она клонила пьяненького художника к подоконнику. – Это – Млечная дорога, это – просто Луна!.. Видишь?

– Нет, – признался Вова, не в силах распрямиться под тяжестью Зинкиной руки.

– Не видишь? – вскричала она.

– Нет… – подтвердил он.

– Тогда давай, вали в небо! Там разглядишь!

Зюкина взяла одной рукой Вову за шиворот, другой за ягодицы в растянутых трениках, раскачала его на счет раз‑ два‑ три и выкинула гения из окна в небо.

Не дожидаясь звука упавшего тела, продавщица кинулась к стене и ножом стала снимать обои с ангелом. Фактура отваливалась легко, как во всех новостройках обои клеили на слюну, но Зинка чувствовала, что времени хватит только на одного крылатого, выбрала, конечно, мужика, на хрена ей баба, и работала, работала, капая потом на пол…

Конечно, она не видела, как прозрачная сущность второго, или второй, отделилась от стены, вылетела в ночное окно, быстро нагнала падающего Вову, подхватила своего создателя на руки и медленно опустила пьяное тело в траву неповрежденным. Потом сущность вернулась в рукотворный образ и почти до самого утра наблюдала за тем, как Зюкина сантиметр за сантиметром ворует ангела…

* * *

Вова, светлая душа, проснулся с утреца в росистой травке, подумал, что в детстве его душа находится, и принялся ползать на карачках, пытаясь отыскать волшебный мешок.

Его, конечно, погнала дворничиха, но не слишком грубо, а так, слегка метлой по заду, чтобы очухался. Знала Вову не по имени, а по безобидному нраву, потому и милицию не привлекла.

Он вернулся домой в грузовом лифте и долго стоял возле стены, раззявя рот, глядя на след от исчезнувшего ангела.

Улетел, подумал, почувствовав легкий ветерок из открытого окна.

Второй же был на месте и улыбался по‑ прежнему с нежностью, с каким‑ то состраданием даже. Он тоже улыбнулся своему намалеванному, потом поглядел на подсохшую еду на бумаге, вспомнил Зюкину и свой полет на Венеру.

Просто подумал, что не долетел, и переключился на кленовый лист.

Будто молотком по сердцу ударили.

Половину его съела бумага, оформляя зеленую плоть в простой прямоугольник.

Опять побежал на улицу и нашел все деревья украшенными точно такими же листьями. И на всех написано одинаковое, по‑ иностранному и с цифрами.

И тогда он понял.

Возвращался домой и понял. Лег на пол грудью, щекой ощущая прохладу щербатого паркета.

Это все старик, думал. Талант забрать не смог, осень забрал…

В это время Зинка Зюкина влезала в частный самолет «Фокер» в аэропорту «Внуково‑ 3», заплатив за багаж таможеннику Выхину, которого когда‑ то на это место и устроила за тридцаточку баксов. В ожидании вылета выхлебала граммов шестьсот вискаря, а когда взлетели, перекрестилась и пожелала Вовчику мягкой, как пух, земли.

Он лежал, вжавшись в пол, и понимал:

Осени не будет…

Осени не будет никогда!

Полковник Журов с самого утра грустил. Чего‑ то ему сегодня все опостылело. Гаркнул в селектор, чтобы ничьего на его этаже духа не было, заперся в кабинете и откупорил бутылочку коньяка. Достал сигарку, обмакнул ее кончик в благородную жидкость и пустил струю пахучего дыма.

Он проанализировал такое свое необычное состояние и нашел много составляющих, которые и определили сегодняшнюю мрачность его души.

Во‑ первых, конечно, самое главное – это грузинец, полкаш фээсбэешный. Ясно, что его, Журова, в этой ситуации ничего хорошего не ждет! А в министерство опять захотелось. Можно было бы и в спецназ, но уже форма не та, да и квалификация утеряна… Второе – это покалеченный сотрудник Пожидаев. Хоть и сам виноват, но там разбираться долго не станут, просто погладят Журова против шерстки и награду к юбилею не дадут.

Да еще лысый этот уж сколько сидит без санкции. Хорошо, что – идиот и жаловаться не пойдет, а так он своей черепушкой всю его репутацию «коммандос» похерил. Все ботинки об него попортил Журов, а толку ноль. Подчиненные глаза воротят…

Журов выпил двадцать граммов, и задал сакраментальный, но очень важный вопрос. Задал его вслух, обратившись к бюсту Президента России.

– А кто виноват?.. Кто во всем виноват?

Выпил еще двадцать, затянулся кубаной и принялся мыслить логически.

Все началось с наряда Хренина и Душко…

Здесь Журов хохотнул, представив, как из задницы рядового выезжает железнодорожный состав. Представил на себе, понял, что больно…

Это они вызвали «скорую», приехавшую с этой карлицей Бове. А к кому вызвали? К лысому. Правильно. Потом запросили подкрепление, и выехал на бульвар Пожидаев. Там лысый завладел табельным оружием Хренина и выстрелил в Душко… Бедный парень, пожалел полковник. Досталось же ему!.. И нога, и ж… Стоп!!! Кто в кого выстрелил?!!

– Да что же это я! – загасил сигару в пепельнице Журов. – Это же наша версия! Коллегиальная! … Липовая! Не лысый стрелял в Душко, а Хренин… Как же я забыл!.. А чего он стрелял?.. Да какая разница! Пусть разбирательство, пусть весь отдел премии лишают!.. Кто виноват?.. Хренин! Хренин – сучий потрох!!! Бове, лишь ниточка, потянувшаяся за выстрелом, Пожидаев веревочка, прикрепившаяся к ниточке, а уж грузин – канат!

Полковник порадовался, что голова его еще не отказывает, почесал в благодарность затылок и подумал, что теперь знает виновного, а если он знает такового, то что надо делать? Правильно. Принимать меры…

Он сел за стол и нежно ткнул пальчиком кнопку селектора.

– Хренина ко мне!

– Ушел в гастроном на обед!

Журов рассказал селектору весь матерный словарь за одну минуту. Причем он не просто выдавал слово за словом, а выстраивал их в смысловую очередность, которая при переводе на язык обыкновенный означала:

– Я всех ваших мам любовником буду! Всех поставлю, как собачек женского пола, на четвереньки и каждому засуну в природное отверстие по гранате! И т. д.

– Сбегать, что ли, за Хрениным, товарищ полковник? – поинтересовались из селектора.

– Ага.

– Понятно. А то вы как‑ то замысловато!..

Журов разбил очередной бюст…

Прошло время, и в селекторе закряхтело:

– Товарищ полковник, вас можно?

– Меня никогда нельзя! – рявкнул Журов в ответ. – Это я могу любого и когда захочу!

– Здесь девушка к вам давешняя прибыла, – не обращал внимание на раздражение начальства селектор. – Говорит, по очень важному делу.

– Какая девушка? – с недовольством поинтересовался начальник отдела, хотя уже понимал, какая, и кривил физиономию, как будто лимон разжевал.

– Бове – фамилия. Которая старшине моргала выколола.

Журов поправил на брюках ремень, в брюках хозяйство и распорядился пускать.

Она вошла – сама нежность. В темненьких очочках, со свежей прической и пахнущая тем запахом, который как раз подходил к двум другим – сигарному и коньячному.

– Шанель номер пять? – случайно спросил полковник.

– Угадали, – улыбнулась Сашенька, хотя духи были даже не французскими.

– С чем пожаловали в нашу скромную обитель?

Сашенька поглядела на разбитый бюст и поинтересовалась:

– Что ж вы так с Президентом неосторожно?

Еще одна гэбистка, тяжело вздохнул Журов и еще раз сказал:

– Я вас слушаю… – А сам подумал: застрелить ее, что ли?

Бове села на дерматиновый стул и сообщила, что имеет грандиозный план!

– Какой? – вяло поинтересовался мент.

– Внимание включите!

– Ну, включил!

– Выпускаем Зураба сейчас же!

Сашенька торжествующе молчала, ожидая соответствующей реакции.

Лицо Журова окислилось, как старый медный провод в сырой обстановке.

– Это все?

– Почти. Мы отпускаем Зураба, и он перестает нам всем мстить!

– С чего бы?

– Душко пишет бумагу, что не имеет к нему претензий, Зураб пишет точно такую же вам, я выхожу за грузина замуж, ну, а вы просите его о том, чего вам нужно.

Вот‑ вот полковника должно было замкнуть.

– За кого замуж?

– За Зураба. Он мне давно предлагает.

– Да я за Душко… – вдруг побагровел Журов. – За парня своего, за ж… его!

– Душко не в претензии, я же сказала!.. Его прооперировали, всего двадцать один шов… – Сашенька поднялась со стула, взяла коньячную бутылку и плеснула себе в полковничий бокал. Выпила маленькими глоточками. – Поди, в министерство хотите? – спросила. – У Зураба такие связи, будет кабинет и секретарша… А там и генерала к юбилею…

Попала в живое, словно пуля в печень. Полковник даже на минуту отключился, представляя свежую «Волгу» и просторный кабинет с портретом Президента на стене. Чувствовал, что девушка не блефует.

– Вам‑ то что со всего этого?

– Лысого отпустите.

– Слизькина?

– Его.

– Да, пожалуйста! Забирайте вашего идиота! Я сам его давеча хотел отпустить! – полковник икнул. – Только у него, как вам сказать… Ну… Физиономия несколько в необычном состоянии… Без претензий?

– У нас у всех все в необычном состоянии!

Крякнул селектор, сообщив, что Хренин явился.

– Пусть ждет!.. А мне давай сюда грузина тащи!

– Без уважения тащить?

– Я тебе руки распущу, стервец! Мы не палачи какие‑ нибудь! Мы российская милиция, призванная соблюдать закон так, как он писан, а не так, как мы его трактуем!.. Понял?!

Из селектора донесся грохот, и Сашенька подумала, что сотрудник упал в обморок.

– В наручниках грузина! – крикнул вдогонку Журов, а пока ждали Зураба, офицер, чуточку актерствуя, вяло интересовался, зачем Сашеньке, такой красавице, в наши смутные времена выходить замуж за кавказца?

– Да вам‑ то какое дело! – схамила уставшая девушка.

– В общем, никакого, – подтвердил Журов. – Немодно это сейчас как‑ то…

Дальше сидели молча, смотрели в разные стороны и ждали.

Дождались.

По коридору загромыхали шаги, и через несколько секунд в кабинет втолкнули полковника спецслужбы, чье лицо походило на помидор, который долго бросали об стену.

– Торжествуешь? – прошипел Зураб в сторону Сашеньки, и все заметили отсутствие нескольких зубов у грузина. – Рано…

– Значит, слушай меня, полкаш! – вдруг переменился в лице Журов. – На свободу хочешь? Или я тебе пятерку обещаю!

Грузин повертел головой, ожидая подвоха, но спросил:

– Что делать надо?

Мент достал бумагу и шлепнул на нее ручку.

– Значит, напишешь, что претензий ни ко мне, полковнику Журову, ни к моим подчиненным, ни еще к кому по вышеуказанному делу не имеешь! Уяснил?

– Я подпишу, – резонно заметил Зураб, – а вы меня обратно в камеру.. Жив этот, как его, Душко? Депо ваше железнодорожное?

Журову опять захотелось стрелять, но он сдержался.

– Жив.

– Молодца!..

– Выпустим тебя, не обмочись! Слово офицера!

* * *

– Чего испугались‑ то? – поинтересовался Зураб. – Ведомства моего? Так это правильно. Часа через два отыщут!

– У тебя на даче два килограмма героина нашли, – с сочувственной улыбкой рассказал Журов. – Отборный… Взятие заложника, да еще сотрудника МВД… Ай, – полковник с безнадежностью махнул рукой.

– Подписывай, – тихо попросила Сашенька.

– Сука ты! – прошептал грузин, зло, но гордо, словно орел, которому на шею удавку набросили.

– Я знаю, – согласилась девушка. – Замуж меня возьмешь?

Он посмотрел на нее испепеляющим взглядом, в котором заключалось все – и исследование на правду, и проверка себя на оставшуюся любовь, и ненависть, примешавшаяся к любви…

– Возьму! – ответил, поняв, что она не обманывает.

– Пиши бумагу, – попросила Сашенька Зураба, а товарища полковника мимикой попросила покинуть кабинет, показав пальчиком – на одну минуту.

– Вы тут определяйтесь быстрее, а я на секунду…

– Наручники, – напомнил Зураб.

– И в них писать можно. А то не знаешь!..

Полковник вышел в приемную, увидал Хренина, который лыбился не по случаю, вспомнил его вину и дал сержанту со всего маху ногой по морде, так что сопли все стены попортили…

Сашенька подошла к Зурабу и опустилась на колени. Ее маленькие пальчики расстегнули всякие пуговки, а голова, от которой исходил волшебный запах, склонилось над самым интимным, но лишь коснулась вздыбившегося губкой, а после все быстро застегнула обратно, как было.

– Пиши.

– Я пишу, – дрожащим голосом сообщил Зураб.

– Душко за муку сто тысяч отдашь, понял?

– Не проблема…

– Хочешь свадьбу в Тбилиси?

– Зачем? – удивился сын Грузии. – В Капфера… Я тебе подарю белую лодку и назову ее – «Сашенька»!..

– Пиши…

Вернулся товарищ полковник и понял, что можно расстегивать наручники.

– Да, – словно только сейчас вспомнила девушка. – Товарищ полковник очень помог нам всем… Мне кажется, что с его способностями в отделе сидеть…

– Ну, что вы, что вы, – покраснел Журов и, скрывая стыдливую радость, наклонился над селектором, в который отправил устное сообщение: – Готовьте лысого к выписке. Слизькина, я говорю!!! – проорал.

Журов прочитал каракули Зураба, собственноручно снял наручники и елейным голосом предупредил:

– Вы же умный человек… Ваша бумажка полежит у меня в сейфе… Не возражаете?

– Нет, – ответил грузин, растирая запястья.

Он сейчас на все был согласен, вспоминая то острейшее мгновение сладости, на которое его подсадила Сашенька, словно на крючок. Ему до смерти было необходимо попасть с ней в постель, или у него мозги спекутся.

Полковник Журов глядел, как девица по‑ хозяйски берет трубку его телефона и стукает ноготками по клавишам.

Убил бы, думал. Но сначала бы… Хотя не в его вкусе, слишком маленькая ростом.

Сашенька вызвала из больницы перевозку, все вышли из кабинета, найдя в коридоре сержанта Хренина, хлюпающего сливовым носом, из которого сочилась кровавая юшка.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒