ВТОРОЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН 1 страница

Стр 1 из 7Следующая ⇒

ВТОРОЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН

Записки здравомыслящего

О, этот проклятый конформист-

ский мир!

1 ИЮНЯ (три часа пополуночи)

Господи, теперь еще Артемида! Оказывается, она все-таки спуталась с

этим Никостратом. Дочь, называется... Ну ладно.

Около часу ночи я был разбужен сильным, хотя и отдаленным, грохотом

и поражен зловещей игрой красных пятен на стенах спальни. Грохот был

рокочущий и перекатывающийся, подобный тому, какой бывает при землетря-

сениях, так что весь дом колебался, звенели стекла, и пузырьки подпрыги-

вали на ночном столике. Испугавшись, я бросился к окну. Небо на севере

полыхало: казалось, будто там, за далеким горизонтом, земля разверзлась

и выбрасывает к самым звездам фонтаны разноцветного огня. А эти двое,

ничего не видя и не слыша, озаряемые адскими сполохами и сотрясаемые

подземными толчками, обнимались на скамейке под самым моим окном и

целовались взасос. Я сразу узнал Артемиду и решил было, что это вернулся

Харон и она так ему обрадовалась, что вот целуется с ним, как невеста,

вместо того чтобы вести его прямо в спальню. А через секунду в свете

зарева я узнал знаменитую заграничную куртку господина Никострата, и

сердце у меня упало. Вот в такие минуты человек теряет здоровье. И ведь

нельзя сказать, что это был для меня гром с ясного неба. Слухи были,

намеки, всякие шуточки, да и я, помню, сам видел на плечах и на шее

Артемиды темные пятна величиной с пятак. Разве я не знал, кто у нас в

городе оставляет на женщинах такие пятна? Насмотрится нынешних фильмов и

оставляет. И все же я был совсем убит.

Держась за сердце и совершенно не понимая, что нужно предпринять,

я, как был босиком, потащился в гостиную и стал звонить в полицию.

Однако попробуйте дозвониться в полицию, когда вам требуется. Телефон

полиции долго был занят, и вдобавок дежурным оказался Пандарей. Я его

спрашиваю, что за феномен наблюдается за горизонтом. Он не понимает, что

такое феномен. Я его спрашиваю: " Вы можете мне сказать, что происходит

за северным горизонтом? " Он осведомляется, где это, и я уже не знаю, как

ему объяснить, но тут до него доходит. " А-а, -- говорит он, -- вы это

насчет пожара? " -- и сообщает, что некоторое горение действительно

наблюдается, но что это за горение и чего, пока не установлено. Дом

трясется, все скрипит, на улице истошно кричат что-то про войну, а этот

старый осел начинает рассказывать мне, что к нему в участок тут привели

Минотавра: пьян мертвецки, осквернил угол особняка господина Лаомедонта,

на ногах не стоит и даже драться не может. " Вы меры принимать будете или

нет? " -- прерываю я его. " Я вам об этом и толкую, господин Аполлон, --

обижается этот осел. -- Мне нужно протокол составлять, а вы у меня весь

телефон оборвали. Если вас всех так уж волнует этот пожар... " -- " А если

это война? " -- спрашиваю я. " Нет, это не война, -- заявляет он. -- Я бы

знал". -- " А если это извержение? " -- спрашиваю я. Он не понимает, что

такое извержение, я больше не могу и вешаю трубку. Я весь вспотел от

этого разговора, вернулся в спальню и надел халат и туфли.

Грохот словно бы утих, но сполохи продолжались, а эти двое больше

не целовались и даже не сидели обнявшись. Они стояли, держась за руки,

причем всякий мог их увидеть, потому что от огня за горизонтом было

светло, как днем, только свет был не белый, а красно-оранжевый, и по

нему ползли облака дыма, коричневого, с оттенком жидкого кофе. Соседи

бегали по улице кто в чем, госпожа Эвридика хватала всех за пижамы и

требовала, чтобы ее спасали, и один только Миртил деловито выкатил из

гаража свой грузовик и принялся вместе с женой и сыновьями выносить из

дому свое имущество. Это была настоящая паника, как в добрые старые

времена, давно такой не видел. Но я-то понимал, что если действительно

началась атомная война, то лучшего места, чем наш городок, -- укрыться,

отсидеться, переждать -- не найти во всей округе. А если это извержение,

то происходит оно далеко, и опять же нашему городку ничто не угрожает.

Да и сомнительно было, что это извержение: какое тут у нас может быть

извержение?

Я поднялся наверх и стал будить Гермиону. Ну, тут было как обычно:

" Отстань, пьяница; нечего было пить на ночь; ничего я сейчас не хочу",

-- и прочее. Тогда я стал громко и убедительно рассказывать ей об

атомной войне и об извержении, несколько сгущая при этом краски, потому

что иначе ничего бы у меня не получилось. Ее проняло, она вскочила с

постели, оттолкнула меня и устремилась прямо в столовую, бормоча: " А вот

я сейчас посмотрю, и тогда берегись... " Отперев буфет, она обследовала

бутылку с коньяком. Я был спокоен. " Откуда же ты такой вернулся? --

спросила она, недоверчиво принюхиваясь. -- Из какого гнусного ночного

вертепа? " Но когда она посмотрела в окно, когда она увидела на улице

полураздетых соседей, когда она увидела Миртила, который в одних

подштанниках торчал на своей крыше и глядел на север в полевой бинокль,

ей стало не до меня. Правда, оказалось, что северный горизонт уже вновь

погрузился в тишину и темноту, но угадывалась там еще туча дыма,

совершенно скрывавшая звезды. Что там говорить, моя Гермиона -- это вам

не какая-нибудь госпожа Эвридика. И возраст не тот, и воспитание иное. Я

не успел проглотить рюмку коньяку, как она уже волокла чемоданы и во

весь голос звала Артемиду. " Зови, зови, -- с горечью подумал я, -- так

она тебя и услышит". И тут Артемида появляется в дверях своей комнаты.

Господи, бледная как смерть, вся трясется, но на ней уже пижама, в

волосах болтаются бигуди, и она спрашивает: " Что такое? Что это вы все? "

Как хотите, а это тоже характер. Не будь этого феномена, нипочем бы

я ничего не узнал, а уж Харон и подавно. Наши взгляды встретились, она

ласково улыбнулась мне дрожащими губами, и я не решился произнести

слова, которые вертелись у меня на языке. Чтобы успокоиться, я ушел к

себе и начал упаковывать марки. Дрожишь, говорил я ей мысленно,

трепещешь! Одиноко тебе, страшно, беззащитно. А он вот не поддержал

тебя, не защитил. Сорвал цветок удовольствия и побежал по своим делам.

Нет уж, милая моя, если человек бесчестен, то он бесчестен до конца.

Между тем, как я и ожидал, паника быстро шла на убыль. Установилась

обыкновенная ночь, земля больше не колыхалась, дома не скрипели. Госпожу

Эвридику кто-то увел к себе. Никто больше не кричал о войне, и вообще

кричать стало больше не о чем. Выглянув в окно, я увидел, что улица

опустела, только кое-где в домах еще виднелся свет да Миртил на своей

крыше блестел исподним среди звезд. Я окликнул его и спросил, что там

видно. " Ладно, ладно, -- раздраженно ответил он. -- Ложитесь, храпите.

Вы захрапите, а они вам как дадут... " Я спросил, кто это -- они. " Ладно,

ладно, -- ответствовал Миртил. -- Умники нашлись. Со своим Пандареем.

Дурак он, ваш Пандарей, и больше ничего". Услышав про Пандарея, я решил

снова позвонить в полицию. Звонить пришлось долго, а когда я в конце

концов дозвонился, Пандарей сообщил мне, что новостей никаких особенных

нет, но в остальном все в порядке, пьяному Минотавру впрыснули успокаи-

вающее, сделали промывание желудка, и теперь он угомонился; что же

касается пожара, то горение давно прекратилось, тем более что это

оказалось никакое не горение, а большой праздничный фейерверк. Пока я

вспоминал, какой же это сегодня праздник, Пандарей повесил трубку. Глуп

он все-таки и отвратительно воспитан, и всегда был таким. Странно видеть

таких людей в нашей полиции. Наш полицейский должен быть интеллигентен,

он должен быть образцом для молодежи, героем, которому хочется подражать,

чтобы ему можно было без опасения вверить не только оружие и власть, но

и воспитательную деятельность. А Харон называет такую полицию " компанией

очкариков" и заявляет, что такая моя полиция никакому правительству не

нужна, потому что она начнет хватать и перевоспитывать самых полезных

государству людей, начиная с премьер-министра и полицей-президента. Не

знаю, не знаю, может быть. Но чтобы старший полицейский не понимал, что

такое феномен, и хамил при исполнении обязанностей -- это совсем уж

никуда не годится.

Спотыкаясь о чемоданы, я пробрался к буфету и налил себе рюмку

коньяку как раз в тот момент, когда в столовую вернулась Гермиона. Она

сказала, что это сумасшедший дом, что положиться здесь ни на кого

нельзя, что мужчины здесь не мужчины, а женщины не женщины. Что я

законченный алкоголик, что Харон турист, что Артемида белоручка, совер-

шенно неприспособленная к жизни. И так далее. Может быть, кто-нибудь

объяснит, зачем ее подняли среди ночи и заставили собирать чемоданы? Я

ответил Гермионе как мог и укрылся у себя в спальне. У меня все болело,

и теперь я точно знаю, что завтра у меня опять обострится экзема. Мне

уже сейчас хочется чесаться, но пока я еще сдерживаюсь.

Около трех часов земля задрожала снова. Послышался шум от многих

моторов и лязг железа. Оказалось, что мимо дома проходит колонна военных

грузовиков и бронетранспортеров с войсками. Они двигались медленно, с

притушенными фарами, и Миртил увязался за каким-то броневиком, затрусил

рядом, держась за выступ люка и что-то крича. Не знаю, что ему ответили,

но, когда колонна прошла и он остался один на улице, я его окликнул и

спросил, какие новости. " Ладно, ладно, -- сказал Миртил. -- Знаем мы эти

маневры. Разъезжают тут умники за мои деньги". И тут я все понял

окончательно. Происходят большие военные учения -- возможно, даже с

применением атомного оружия. Стоило огород городить!

Господи, уснуть бы теперь спокойно!

2 ИЮНЯ

Весь чешусь. И главное, я никак не могу решиться поговорить с

Артемидой. Не выношу я этих сугубо личных разговоров, этого интима. И

потом, откуда я знаю, что она мне ответит?

Черт знает, что делать с этими дочерьми. Если бы я хоть понимал,

чего ей не хватает! Есть муж, и не какой-нибудь сутулый мозгляк, а

мужчина крепкий, в самой поре, не урод какой-нибудь, не калека и вместе

с тем не потаскун. А мог бы: казначейская племянница на него устремляет

призывные взоры, и Тиона глазки ему делает, это же всем известно, и я

уже не говорю о гимназистках, дачницах или мадам Персефоне, которая из

всех кошек самая что ни на есть кошачья кошка, и ни один кот устоять

против нее не может. Но я же знаю, что Артемида ответит мне на это.

Скучно, скажет, папочка, смертная у нас здесь тоска. И ведь крыть нечем!

Молодая красивая женщина, детей нет, темперамент завидный, нестись бы ей

в вихре развлечений, танцы, флирт и прочее. А Харон, к сожалению, из

этих, из философистов. Мыслитель. Тоталитаризм, фашизм, менеджеризм,

коммунизм. Танцы -- сексуальный наркотик; гости -- сплошь болваны, один

другого страшнее. О том, чтобы в винт или в четыре короля, -- и

заикнуться не смей. И притом ведь не дурак выпить! Рассадит вокруг стола

пятерых своих умников, поставит пять бутылок коньяку и пошел рассуждать

до самого утра. Девчонка позевает, позевает, хлопнет дверью и спать

уйдет. Разве это жизнь? Я понимаю, мужчине -- мужское, но ведь, с другой

стороны, и женщине -- женское! Нет, я люблю моего зятя, он мой зять, и я

его люблю. Но сколько же можно рассуждать? И что от этих рассуждений

меняется? Ясно же: сколько ты ни рассуждай о фашизме, фашизму от этого

ни тепло, ни холодно, охнуть не успеешь, напялят на тебя железную каску,

и -- вперед, да здравствует вождь! А вот если ты перестанешь обращать

внимание на молодую жену, она тебе тем же и отплатит. И тут уж никакие

философствования не помогут. Я понимаю, образованный человек должен

иногда рассуждать на отвлеченные темы, но надо же пропорции соблюдать,

господа.

Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облач-

ность один балл, ветер южный, 0, 5 метра в секунду. Надо бы сходить на

метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил. ) После завтрака я

решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию

выяснить насчет пенсии. Шел и наслаждался покоем, и вдруг смотрю -- на

углу улицы Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр

въехал своей цистерной в ювелирную витрину, и народ собрался посмотреть,

как он, грязный, распухший, с утра уже опять пьяный, дает показания

дорожному инспектору. И до того он дисгармонировал с сияющим утром, что

все настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать

Минотавра так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него

запой. Но, с другой стороны, как его не выпустить, когда он единственный

золотарь в городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитани-

ем Минотавра и тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.

Из-за Минотавра я задержался, и, когда добрался до " пятачка", все

наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем

угостил меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту сигару

прислал ему для меня его старшенький, Поликарп, лейтенант торгового

флота. Этот Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги.

Шустрый был мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на

меня чуть в суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства

своими лекциями о множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен,

будто небо твердое и спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов в

цирке. Доводы мои о пользе астрономии ему недоступны, и тогда были

недоступны, и сейчас по-прежнему недоступны.

Наши разговаривали о том, что городской казначей опять растратил

деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже в седьмой

раз. Говорили мы сначала о мерах пресечения. Силен пожимал плечами и

утверждал, что, кроме суда, ничего, пожалуй, не придумаешь. " Довольно

полумер, -- говорил он. -- Открытый суд. Собраться всем городом в

котловане стадиона и пригвоздить растратчика к позорному столбу прямо на

месте преступления. Слава богу, -- повторял он, -- наш закон достаточно

гибок, чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступ-

ления". -- " Я бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, -- заметил

желчный Парал. -- Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш

гибкий закон огибал его стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так

получалось потому, что судили его не в котловане, а в ратуше". Морфей,

основательно подумав, заявил, что с нынешнего же дня перестанет казначея

стричь и брить. Пусть-ка походит волосатый. " Задницы вы все, -- сказал

Полифем. -- Никак вы допереть не можете, что ему на вас плевать. У него

своя компания". -- " Вот именно", -- подхватил желчный Парал и напомнил

нам, что, кроме городского казначея, живет еще и действует городской

архитектор, который проектировал стадион в меру своих способностей и

теперь, естественно, заинтересован, чтобы стадион, не дай бог, не начали

строить. Заика Калаид зашипел, задергался и, привлеча таким образом

всеобщее внимание, напомнил, что именно он, Калаид, в прошлом году чуть

не подрался с архитектором на Празднике Цветов. Это заявление придало

разговору новый, решительный уклон. Одноногий Полифем, как ветеран и

человек, не боящийся крови, предложил подстеречь обоих в подъезде у

мадам Персефоны и обломать им рога. В такие решительные минуты Полифем

совершенно уже перестает следить за своим языком -- так и прет из него

казарма. " Обломать этим вонючкам рога, -- гремел он. -- Дать этому

дерьму копоти и отполировать сволочам мослы". Просто удивительно, как

возбуждающе такие речи действуют на наших. Все загорячились, замахали

руками, а Калаид шипел и дергался гораздо сильнее, чем обыкновенно,

будучи не в силах от большого волнения выговорить ни слова. Но тут

желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие, заметил,

что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей летней

резиденции главный их дружок -- некий господин Лаомедонт, и все сразу

замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары и

сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь рога и

тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика

Калаид уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным:

" Н-надавать по сопатке! ", все посмотрели на него с неудовольствием.

Я вспомнил, что мне давно пора в мэрию, вложил недокуренную сигару

в алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную господина

мэра. Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были

как бы несколько взволнованы. Даже господин секретарь, вместо того чтобы

заниматься обычным для него рассматриванием собственных ногтей, запеча-

тывал сургучными печатями большие конверты, с видом, впрочем, чрезвычай-

но брезгливым и одолжительным. С чувством большой неловкости приблизился

я к этому прилизанному по новейшей моде красавчику с его вызывающими

бачками и экстравагантной заграничной курткой. Господи, я бы все на

свете отдал, чтобы не иметь к нему никакого дела, не видеть его и не

слышать. Я и раньше не любил господина Никострата, как и всех молодых

хлыщей в нашем городе, по правде сказать, не любил его еще тогда, когда

он у меня учился, -- за лень, за наглость, за дерзкие выходки, а после

вчерашнего мне даже смотреть на него было тошно. Я представления не

имел, как мне с ним держаться. Но выхода не было, и в конце концов я

решился произнести: " Господин Никострат, слышно что-нибудь по поводу

моего дела? " Он даже не взглянул на меня, так сказать, не удостоил

взглядом. " Извините, господин Аполлон, но ответ из министерства еще не

пришел", -- сказал он, продолжая ставить печати. Почему не пришел, когда

можно ожидать, можно ли вообще ожидать... Я потоптался и пошел к выходу,

чувствуя себя отвратительно, как это всегда со мной бывает в присут-

ственных местах. Однако совершенно неожиданно он остановил меня удиви-

тельным сообщением. Он сказал, что связи с Марафинами нет со вчерашнего

дня. " Да что вы говорите! -- сказал я. -- Неужели маневры еще не

кончились? " -- " Какие маневры? " -- удивился он. Тут меня прорвало. До

сих пор не знаю, стоило ли это делать, но я пристально посмотрел прямо

ему в лицо и сказал: " Как так -- какие? Да те самые, которые вы изволили

наблюдать прошлой ночью". -- " Разве это были маневры? -- с завидным

хладнокровием произнес он, снова склоняясь над своими конвертами. -- Это

же был фейерверк. Почитайте утренние газеты". Надо, надо было сказать

ему пару слов, тем более что в этот момент мы в комнате были одни. Да

разве я могу так?

Когда я вернулся на " пятачок", спор уже шел о сущности ночного

феномена. Наших прибыло: подошли Миртил и Пандарей. Пандарей был в

расстегнутом кителе, небритый и усталый после ночного дежурства. Миртил

выглядел не лучше, потому что всю ночь ходил вокруг дома дозором и ждал

беды. У всех в руках были утренние газеты, и обсуждалась заметка " Нашего

наблюдателя" под названием " Праздник на пороге". " Наш наблюдатель"

сообщал, что Марафины готовятся к празднованию своего стопятидесятитрех-

летия и что, как ему стало известно из обычно хорошо осведомленных

источников, вчерашней ночью был произведен тренировочный фейерверк,

которым могли любоваться жители окрестных городов и селений в радиусе до

двухсот километров. Стоит Харону уехать в командировку, как наша газета

катастрофически глупеет. Хоть бы потрудились прикинуть, как это должен

выглядеть фейерверк с расстояния в двести километров. Хоть бы задумались,

с коих это пор фейерверки сопровождаются подземными толчками. Все это я

немедленно изложил нашим, но они ответили, что и сами знают, который

нынче год, и посоветовали почитать " Вестник Милеса". В " Вестнике" черным

по белому было написано, что этой ночью " жители Милеса могли любоваться

впечатляющим зрелищем военных учений с применением новейших средств

боевой техники". " А я что говорил! " -- воскликнул было я, но меня

прервал Миртил. Он рассказал, что рано утром к его бензоколонке подъехал

заправиться незнакомый шофер фирмы " Дальние перевозки", взял сто пятьде-

сят литров бензина, две банки автола, ящик мармеладу и по секрету

сообщил, будто этой ночью взорвались по неизвестной причине подземные

заводы ракетного горючего. Погибло якобы двадцать три человека охраны и

вся ночная смена, да еще сто семьдесят девять человек пропало без вести.

Мы все ужаснулись, но тут желчный Парал агрессивно осведомился: " А зачем

же тогда, спрашивается, ему понадобился мармелад? " Этот вопрос поставил

Миртила в тупик. " Ладно, ладно, -- сказал он. -- Слыхали. Хватит с

меня". Нам тоже нечего было сказать. Действительно, при чем здесь

мармелад? Калаид пошипел, побрызгал, но так ничего и не сказал. И тогда

вперед выдвигается этот старый осел Пандарей. " Старички, -- говорит он.

-- Слушайте. Никакие это были не ракетные заводы. Мармеладные это были

заводы, ясно? Ну, теперь держитесь". Мы так и сели. " Подземные мармелад-

ные заводы? -- говорит Парал. -- Ну, старина, ты сегодня в отличной

форме". Мы стали хлопать Пандарея по спине, приговаривая: " Да, Пан,

сразу видно, плохо ты нынче спал, старина. Заездил тебя Минотавр, Пан,

плохо твое дело. Пора, пора тебе на пенсию, Пан, дружище! " -- " Полицей-

ский, а сам сеет панику", -- обиженно сказал Миртил, единственный, кто

принял Пандареевы слова всерьез. " На то он и Пан, чтобы сеять панику",

-- сострил Димант. И Полифем тоже сострил удачно, хотя и совершенно

неприлично. Пока мы так развлекались, Пандарей стоял столбом, распухал

на глазах и только ворочал головой, совсем как бык, которого одолевают

матадоры. В конце концов он застегнул китель на все пуговицы и, глядя

поверх голов, гаркнул: " Поговорили -- все! Р-р-разойдись! Именем закона".

Миртил пошел к себе на бензоколонку, а остальные наши отправились в

трактир.

В трактире мы сразу заказали пива. Вот удовольствие, которого я был

лишен, пока не уволился на пенсию! В таком маленьком городке, как наш,

учителя знают все. Родители твоих учеников почему-то воображают, будто

ты чудотворец и своим личным примером способен помешать их детям

устремиться по стопам родителей. Трактир с утра до поздней ночи

буквально кишит этими родителями, и если ты позволяешь себе невинную

кружку пива, то на следующий день непременно имеешь унизительный

разговор с директором. Во-вторых, у стойки вечно толкутся старшеклассни-

ки, манкирующие уроками и пренебрегающие кодексом школьника, где прямо

сказано, что учащийся не должен посещать публичных заведений со спиртны-

ми напитками. А я люблю трактир! Люблю посидеть в доброй мужской

компании, ведя неторопливые серьезные беседы на произвольные темы,

рассеянно ловя слухом гул голосов и звон стаканов за спиной, люблю

рассказать и выслушать соленый анекдотец, сыграть в четыре короля -- по

маленькой, но с достоинством -- и при выигрыше заказать всем по кружке.

Ну ладно.

Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне. Одноногий Полифем

заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а

желчный Парал возразил, что, если б это была война, мы бы уже ничего не

знали. Не люблю я разговоров о войне и с удовольствием завел бы разговор

о пенсиях, но где уж мне... Полифем положил костыль поперек стола и

спросил, что, собственно, Парал понимает в войнах. " Знаешь ты, например,

что такое базука? -- грозно спросил он. -- Знаешь ты, что такое сидеть в

окопе, пасть у тебя забита дерьмом, на тебя прут танки и ты еще не

заметил, что навалил полные штаны? " Парал возразил, что про танки и про

полные штаны он ничего не знает и знать не хочет, а вот про атомную

войну мы все знаем одинаково. " Ложись ногами к взрыву и ползи на

ближайшее кладбище", -- сказал он. " Шпаком ты был, шпаком и умрешь, --

сказал одноногий Полифем. -- Атомная война -- это война нервов, понял?

Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны, тот и проиграл". Парал

только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. " Базуки! --

орал он. -- Тарзоны! Р-раз -- и полные штаны! Верно, Аполлон? "

Накричавшись вдоволь, он ударился в воспоминания, как мы с ним отбивали

в снегах танковую атаку. Терпеть не могу этих воспоминаний. Сплошные

полные штаны. Не знаю, может, так оно все и было, не помню. Да и не

люблю к этому возвращаться. А Полифем как был казармой, так и остался.

Представления не имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он

навсегда перестал быть унтер-офицером. А может быть, все дело в том, что

не довелось ему попасть в " котел", как мне. Или тут в характере дело?

Мы засиделись, и я решил заодно пообедать. Обычно у Япета кормят

хорошо, но на этот раз фирменный его суп с клецками густо отдавал

деревянным маслом, и я об этом так и сказал. Оказывается, у Япета третий

день болят зубы, да так невыносимо, что он ничего толком не может

попробовать. " А помнишь, Феб, как я выбил тебе зуб? " -- грустно спросил

он. Еще бы я не помнил! Это было в седьмом классе, мы вместе ухаживали

за Ифигенией и дрались каждый день. Боже мой, как далеки те времена,

когда я мог драться! Ифигения, оказывается, теперь замужем за каким-то

инженером на юге, у нее уже внуки и грудная жаба.

Когда я шел к Ахиллесу, у дома господина Лаомедонта стояла эта его

страшная красная машина с бронестеклами, и за рулем раскуривал этот

гнусный молодчик, который всегда надо мной издевается. И теперь он

пристал ко мне так, что пришлось с достоинством перейти на другую

сторону улицы, не обращая на него никакого внимания. Ахиллес восседал за

кассой и рассматривал свой " Космос". С тех пор как он раздобыл этот

синий треугольник с серебряной надпечаткой, он взял себе за правило

доставать альбом как раз к моему приходу, словно бы случайно. Я его вижу

насквозь и потому виду не подаю. Хотя, по правде говоря, сердце у меня

всегда при этом обливается кровью. Одно утешение, что треугольник у него

все-таки с наклейкой. Я ему так и сказал. " Да, -- сказал я, -- ничего не

скажешь, Ахилл, отличная вещь. Жаль только, что с наклейкой". Он весь

перекосился и проворчал, что зелен, мол, виноград. " Что поделаешь, --

отвечал я ему спокойно. -- Наклейка есть наклейка, и никуда от нее не

уйдешь. Лично я эту марку за такую цену не взял бы. Зачем она мне с

наклейкой? У некоторых, конечно, -- сказал я, -- такие широкие взгляды,

что они берут и гашеные, и с наклейками, но это не по мне, несерьезно. Я

беру их разве что для обменного фонда. Всегда ведь найдется простак,

которому что с наклейкой, что без -- все едино". Я тебя отучу тыкать мне

в нос серебряную надпечатку!

А в общем мы хорошо провели с ним время. Он меня убеждал, будто

вчерашний фейерверк -- это полярное сияние редкого вида, случайно

совпавшее с особым видом землетрясения, а я ему втолковывал про маневры

и взрыв мармеладного завода. Спорить с Ахиллесом невозможно. Ведь видно

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒