ЧАСТЬ ВТОРАЯ 6 страница

Когда началось «официальное» собеседование, мае вышла из комнаты. (В Хиллхаусе не было ничего по‑ настоящему официального. ) Сначала мисс Мартинес спросила меня о моем образовании и попросила описать любимого учителя.

– Я училась на дому, – ответила я. – Моим учителем был отец. – «Что рассказать о нем? » Я описала его биомедицинские исследования, работу по получению искусственной крови. Я говорила о наших занятиях математикой, естественными науками, философией и литературой. Я не сказала: «А еще он вампир. Он умеет читать мысли и становиться невидимым, но предпочитает не делать этого».

– Здорово, – говорила мисс Мартинес. – Стало быть, ты единственный ребенок. У тебя много друзей?

Я сказала, что у меня было несколько близких подруг, но не сказала: «Обе они исчезли».

Затем она спросила о моих хобби и увлечениях, и я рассказала ей о телескопе, верховых прогулках и каяке, о том, что учусь готовить и лазаю по Интернету.

– Потрясающе, – сказала она. – А в чем ты хотела бы специализироваться, если поступишь в Хиллхаус?

– Пока не знаю, – ответила я. – Думаю, мне бы хотелось работать в междисциплинарных проектах. Меня интересуют пути внутреннего и внешнего взаимодействия культур. Возможно, когда‑ нибудь я стану чем‑ то вроде культурного переводчика. – «Или шамана», – добавила я про себя.

Ответ ей очень понравился.

– Тебе надо поговорить с профессором Хоффманом, – сказала она. – Он у нас руководит кафедрой междисциплинарных исследований.

Когда я вышла из кабинета, мама взглянула на меня и просияла. Ее облегчение показалось мне неуместным. «Неужто она думала, что я стану рассказывать о демонах и предвестниках? »

Но еще больше мама обрадовалась при упоминании профессора Хоффмана.

– Он был одним из моих учителей, – сказала она. – Скажите, он еще играет на терменвоксе? [6]

– Играет.

Мисс Мартинес сняла телефонную трубку и позвонила профессору Хоффману.

– Что такое терменвокс?

– Электронный музыкальный инструмент. – Мае обеими руками очертила в воздухе прямоугольник. – Звучит, как музыка иных миров.

Когда мисс Мартинес повесила трубку, мае спросила:

– И он по‑ прежнему пишет письма редактору?

– Уверена, что пишет. – Сесилия улыбнулась. – Но местная газета перестала публиковать их некоторое время назад. Он посылал их по две‑ три штуки в неделю.

По пути к профессору мисс Мартинес показала нам амбар, театр, библиотеку и студенческий клуб, подвальный этаж которого, по ее словам, занимала столовая.

– Пища у нас вся натуральная, в основном выращенная здесь же.

Вокруг студенты неторопливо переходили из одной аудитории в другую, беседуя друг с другом. Я уловила обрывки разговоров: «провел лето в Коста‑ Рике» и «они сказали нет, они уже перестали платить за обучение». Прочие продолжали резвиться – иначе не скажешь – среди листвы. Кто‑ то сидел на каменной стене и играл на деревянной флейте.

Помещение кафедры междисциплинарных исследований соседствовало с факультетом химии в очередном здании из дерева и стекла. Коридор, по которому мы шли, был увешан аляповатыми любительскими портретами одного и того же темноволосого молодого человека, писанными маслом на бархатно‑ черном холсте.

– Химики обожают Короля, – заметила мисс Мартинес.

Я хотела спросить, кто это, но мама прислала мне торопливое предупреждение: «Не надо. Потом объясню».

Дверь в кабинет профессора Хоффмана была открыта.

– Ну здравствуй, Сара, – произнес он, подталкивая нас внутрь.

Он посмотрел на маму так, словно они виделись только позавчера: быстрый взгляд, кивок. Затем его глаза остановились на мне.

Это был худой, начинающий седеть мужчина. Очки без оправы, джинсы, ковбойские сапоги и рубашка цвета горчицы.

– Что ты об этом думаешь? – спросил он, указывая на угол своего стола.

Сесилия Мартинес, как я заметила, оставила нас. В комнате не хватило бы места еще для одного человека.

Письменный стол, как и сам кабинет, был покрыт разнообразными предметами: бумагами и книгами, разумеется, а также игрушками, сделанными из жести, камней, деревянных брусков, кусков мыла, жестянок из‑ под супа. Я посмотрела на угол и увидела нечто, оказавшееся дохлой змеей.

– Это коралловая змея? – Кожу ее охватывали яркие кольца красного, желтого и черного цветов.

– Ну да, она. В окрестных лесах обитает некоторое количество особей. В последнее время находят необычно много дохлых. – Он обернулся к мае. – Ты по‑ прежнему держишь пчел?

Я удивилась, откуда он знает.

– Я писала работу по пчелам, будучи студенткой, – сказала мне мае. – Он все помнит. Да, – обратилась она к профессору. – И их необычно много дохнет в последнее время.

– С птицами происходит то же самое. – Он порылся в куче бумаг на столе, и я почти ожидала, что сейчас он извлечет оттуда дохлую птицу. Вместо этого он вытащил из кучи журнал и принялся его листать.

Мы стояли и смотрели на него. Сесть было некуда. Все стулья в кабинете занимали предметы.

– Вот. Одюбоновское общество[7] говорит, что популяции обычных птиц за последние сорок лет сократились критично, в некоторых случаях на восемьдесят процентов.

– Чем вызвано это сокращение? – спросила мае.

Он захлопнул журнал.

– Самые непосредственные факторы – антропогенные. Чрезмерная эксплуатация ресурсов означает потерю естественной среды обитания. А оставшиеся ареалы нередко загрязнены. Безрадостная картина.

Он швырнул журнал обратно на стол и повернулся ко мне.

– Ну‑ с, кто же ты, черт подери, такая?

По пути домой в тот вечер я сказала мае то, что она и так уже знала: я хочу поступать в Хиллхаус.

Комнаты в общежитии, по которым мы прошлись, были не чище и не больше, чем в любом другом из виденных нами кампусов. Везде студенты, казалось, упорно пытаются впихнуть в похожие на кельи комнатушки максимум барахла. Вентиляция была слабая, а запах масла пачули (мама сказала мне, как оно называется) перешибал несколько других ароматов.

Но эти комнаты показались мне более привлекательными, потому что были старее, и в большинстве были те же высокие, узкие окна, что и в других зданиях колледжа. Каждое окно представляло собой заключенный в раму пейзаж с деревьями. И студенты в целом обладали впечатляющей энергией: повсюду мы видели их бегущими, катающимися на скейтбордах, танцующими. Почти все, кого мы встречали в других кампусах, двигались медленно, сгорбившись, с тяжелыми рюкзаками, большинство с мобильниками у уха.

Да, сказала я маме, я могу представить себя в Хиллхаусе.

– По наследству, – сказала я.

– Если нам приходится расставаться, я бы предпочла, чтобы ты отправилась туда, нежели куда‑ либо еще. – Она отвернулась, но я видела упрямо выдвинутую нижнюю челюсть и опущенный уголок губ.

– Я же не покидаю тебя по‑ настоящему, – сказала я.

– Ты начинаешь обретать свое место в мире. – Она попыталась взбодриться. – Тебе это пойдет на пользу, Ариэлла. И не так далеко от дома.

Еще некоторое время мы ехали молча. Наконец я спросила:

– Мае, кто такой Король?

Она рассказала мне об Элвисе Пресли, певце рокабилли, ставшем международным поп‑ идолом. Она сказала, что люди до сих пор заявляют, что он не умер, что видели его в торговом центре или в аэропорту. Некоторые полагают, что он может быть вампиром. Затем она напела мне песню под названием «Отель разбитых сердец». Мне подумалось, что это могла бы быть выходная ария Дашай.

Теперь я знала про Короля. Почему он так нравился химфакультету Хиллхауса, навсегда осталось для меня загадкой.

Мы вернулись в пустой дом. Но полчашки чая на кухонном столе еще не остыло, а рядом лежал экземпляр местной газеты, раскрытый на фотографии Джесса.

Я просмотрела статью. Он изложил полиции новую версию вечера, когда он назначил свидание с Мисти. На сей раз он не мог припомнить, пришла она или нет. Он заявлял, что потерял память об искомом вечере. На данный момент он остался единственным фигурантом дела. У полиции по‑ прежнему не хватало улик, чтобы назвать его подозреваемым.

«Искомый вечер», «фигурант» – каким странным языком пользуются люди, когда речь идет о преступлении.

Заслышав звук – басовитое ржание, – мы с мамой вскочили одновременно. Лошади вернулись домой.

Мы помчались к стойлам. Длинный белый фургон для перевозки лошадей стоял рядом с ними. Должно быть, Дашай пригнала его из Киссими, где держали коней, пока конюшни ремонтировались.

Конная статуя женщины стояла у входа. Это была Эпона, богиня лошадей, после урагана она переехала в Киссими вместе с нами. Дашай привезла ее обратно.

Внутри, среди сладких запахов свежего дерева и сена они ждали нас: Оцеола, Абиака, Билли и мой любимец Джонни Кипарис. Их назвали в честь вождей племени семинолов. Джонни при виде нас затряс своей черной гривой.

Дашай была там, чистила Абиаку.

– Мы вернулись сегодня после обеда, – сказала она. – Я зашла пожелать им спокойной ночи. Они счастливы вернуться домой.

Некоторые заявляют, что звери не испытывают чувств, приписываемых им людьми, – что их заботит только еда, питье и убежище. Эти умники не проводили много времени с лошадьми.

Или с кошками. Грэйс вошла в конюшню и направилась прямо к Билли, ее личной фаворитке. Билли была кремовая кобылка с покладистым характером. Она опустила голову и громко фыркнула, а Грэйс потерлась о ее переднюю ногу.

Семья наша была не в сборе, но лошади помогли. Мы провели следующий день верхом, проезжая по тропинкам, уводившим к заливу. Улиткины тропки, как называла их мае, потому что они вились и поворачивали абсолютно произвольно. Билли осталась составлять компанию Грэйс. В прежние времена на Билли ездил Беннет.

В полдень мы остановились на пляже возле Озелло перекусить в ресторанчике под названием «Пекс». Мы ели устрицы и креветки на расставленных снаружи скамейках для пикника. С нашего места атомная электростанция не просматривалась, и я старалась забыть о ее существовании.

С воды налетел прохладный бриз. Глядя на маму с Дашай и пасущихся неподалеку лошадей, я ощутила умиротворение. Я не позволяла себе думать о будущем, о перспективе расставания с ними.

После обеда Дашай подошла к Абиаке и несколько минут разговаривала с ней. Она приблизила губы к самому уху лошади и понизила голос, поэтому мы не слышали, что она говорила.

Мае покачала головой, веля мне не подслушивать, но я откуда‑ то знала, что Дашай рассказывает о своем разбитом сердце.

Она напомнила мне короткий рассказ Чехова «Тоска». Эпиграф к нему гласил: «Кому повем печаль мою»[8]. Старик пытается рассказать историю смерти своего сына пассажирам своей повозки. Никто не слушает, и в итоге он делится бедой со своей лошадью.

Позже на той неделе, когда я сидела и трудилась над вступительными документами в Хиллхаус, Чехов, Дашай и звери, которые так терпеливо сносят наши откровения, послужили мне темой для сочинения на вольную тему.

ГЛАВА 9

Назвать чувство есть первый шаг к тому, чтобы справиться с ним. Ученые выяснили, что амигдала, часть мозга, запускающая отрицательные эмоции, успокаивается, когда мы даем своим чувствам имена. Вот почему нам становится лучше, когда мы делимся ими с животными.

Амигдала считается частью рептильного мозга, отвечающего за наше физическое выживание. Некоторые ученые полагают, что медитация, или буддийская практика «осознанности», позволяет держать амигдалу под контролем.

Папа учил меня практиковать ежедневную медитацию, но я забросила это дело, когда уехала из Саратога‑ Спрингс. Теперь, готовясь покинуть мой дом во Флориде, я снова начала медитировать. Это помогало мне справиться с тревогой, которую я испытывала при мысли о расставании с домом.

В Хиллхаусе практиковались так называемые плавающие сроки для подачи документов, но я хотела отправить свои как можно скорее. Второе сочинение должно было рассматривать искусство, подражающее жизни, или наоборот. Я решила проанализировать стихотворение Джерарда Мэнли Хопкинса, которое начинается строками:

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя;

В ущелье – камня раздается крик;

Колокола хотят, чтоб за язык

Тянули их, зовя колоколами[9].

Образы и язык завораживали меня. Я видела щеглов и стрекоз в воздухе и чувствовала истинность строчек, но мне пришлось прочесть их несколько раз, прежде чем я начала их понимать. Я писала о наблюдении за щеглами и стрекозами, о конгруэнтности между тем, что они есть, и тем, что они делают, и о том, как эта правда приложима к людям: их действия определяют их самих. Интересно, а к вампирам это тоже применимо? Но о вампирах я писать не могла. Я снова работала собственным цензором.

В последнем сочинении полагалось выразить, как соискатель видит себя в жизни Хиллхауса. Тут я застряла и отправилась искать маму.

Мае была у себя в кабинете, писала письмо на тонкой голубой бумаге, которую использовала для заокеанской почты.

– Как я могу «представить себя частью Хиллхауса»? – спросила я.

Она нахмурилась.

– Хочешь, чтобы я была одной из тех родительниц, которые подсказывают детям ответы на все вопросы?

– Разумеется нет. – В Интернете я прочла, что некоторые абитуриенты нанимают других писать за них вступительные сочинения, и недоумевала: неужели они не понимают, как характеризуют их подобные действия? Но я не знала, до какой степени аутсайдером мне понадобится стать. Не то чтобы я могла рассказывать всем и каждому, что я вампир.

Мама положила ручку.

– Почему бы тебе не посмотреть студенческие вакансии в каталоге? Может, одна из них тебя вдохновит.

Я последовала ее совету и в итоге написала сочинение о поступлении на конюшню, поскольку я знала, как слушать лошадей и разговаривать с ними.

Отослав документы, я окунулась в сладкие грезы о будущем. Папа прислал мне письмо, где в самых общих словах обсуждал идею колледжа. Он ни словом не намекнул, чтобы я стала врачом или ученым. Он цитировал Йейтса: «Образование есть не наполнение сосуда, но возжигание огня».

Выбор цитаты показался мне странным, учитывая, что несколько раньше в то же лето мы едва не сгорели.

Далее он писал: «Кстати, об огне: вам с мамой лучше сжечь мои письма. При таком обилии полицейских вокруг лучше мне оставаться мертвым».

Мой ответ состоял из развернутого описания Хиллхауса и краткого изложения моих сочинений. Я написала, что попросила поселить меня в одном из «тихих» общежитий, где после десяти запрещено громко шуметь. В конце я написала: «Мы скучаем по тебе».

Но уже запечатав письмо, я передумала. Если я его отошлю, папа решит, что в Сассе все хорошо. А это было не так.

Я уничтожила первое письмо и написала новое. «Дорогой папа, – начиналось оно, – я научилась курить сигареты». Далее я жаловалась на постоянное ощущение слежки, головокружения и сны о пожаре. Я упомянула, что загипнотизировала местного парнишку, которого допрашивают по поводу исчезновения подружки. Подумала, не добавить ли, что мае флиртует с барменами, но это было бы жестоко, поэтому я просто написала: «Мае с Дашай в последнее время часто плачут» – и закончила: «Да, мы сожжем твои письма. И правда, слава богу, что тебя здесь нет».

И отправилась в мамин кабинет за маркой.

Ноябрь незаметно перешел в декабрь – праздничную пору для многих. Пока я была маленькая, мы отмечали Рождество самым формальным, светским образом: я получала полезные подарки от папы и его помощников, Рут и Денниса. Деннис и заставлял нас соблюдать праздник.

Мама с Дашай рассказали мне, что отмечают зимнее солнцестояние Йольским пиром.

– А подарки? – спросила я.

Куча подарков, ответили они. Они знали, что в детстве я получала их не так уж много. У нас даже будет собственная новогодняя елка – штука, которую я только мельком видела в чужих окнах в Саратога‑ Спрингс.

Однажды в середине декабря я решила потратить карманные деньги на подарки им. В декабре здесь было гораздо прохладнее (максимум градусов двадцать), и поездка в город пролетела быстро. На улицах стало оживленнее – теперь, когда поисковые команды отозвали. По словам газеты, полиция заявила, что у нее нет зацепок.

Сасса не могла похвастать разнообразием магазинов. Я остановилась на аптеке.

Дашай я подыскала медные тени с блеском, две красные свечи и лимонного оттенка футболку с серебристыми буквами САССИ на груди. С мае было сложнее. Наконец я остановилась на усыпанных кристаллами заколках для волос: две в виде стрекоз, две звезды, одна в виде полумесяца и одна в виде пчелы. Решив, что пчела может ее расстроить, я протянула руку, чтобы повесить ее обратно на штырек, и тут кто‑ то окликнул меня по имени.

Прислонившись к витрине с косметикой, на меня смотрела Осень, причем с таким видом, словно она стоит тут уже некоторое время.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказала она.

Я оплатила подарки, и она последовала за мной на парковку.

– Я хотела зайти к тебе домой, но решила, что полиция может за мной следить. – Она поманила меня к скамейке под дубом. – Если мы разговариваем здесь, значит, могли просто случайно столкнуться, ничего особенного.

Она явно похудела с тех пор, как я видела ее в последний раз. Джинсы уже не сидели на ней в обтяжку, а свитер провисал на талии и бедрах. Под глазами залегли тени, но в радужках больше не мерцал бесовский свет. Я проверила.

– Послушай, ты должна помочь Джессу. – Она закивала, словно соглашаясь сама с собой. – Он пошел по дурной дорожке. Он что‑ то принимает, только я не знаю что.

– Наркотики?

– Ага, но это не как экстази или крэк. – Она опустила голову, потом снова подняла на меня глаза. – Ты знаешь про это снадобье?

Я читала про него в Сети. Я кивнула.

– И вот он жрет какую‑ то наркоту, от которой конкретно тупеет. Ничего не помнит. И я подумала, раз уж ты сняла его с алкоголя, может, ты поможешь ему бросить и эту дрянь? – Осень крепко потерла лицо под глазами, оставив на скулах красные полумесяцы. – Ари, он завалил проверки на детекторе лжи. А в машине у него нашли волосы и кровь Мисти. Он уважает тебя. Ты не поможешь? – Голос ее сорвался, и в этот миг я поняла, что попытаюсь.

Осень с Джессом жили на стоянке для жилых автоприцепов. Вывеска на въезде гласила: «Дом гармонии», но это бы трейлерный городок: ряд за рядом домиков на колесах, некоторые ухоженные, с фальшивыми ставнями на окнах и маленькими садиками у входа, другие казались уже или почти брошенными. Пока мы вели велосипеды к нужному месту (дорога была слишком ухабистая, чтобы ехать), Осень рассказывала мне о деле Джесса. «Из улик у них только крохотное пятнышко крови да несколько волосков, но они точно принадлежат ей».

– Она же столько раз каталась в его машине.

– Я им так и сказала.

– А в тот день, когда мы возвращались из торгового центра, она расчесывала плечо, пока кровь не пошла. – У меня перед глазами живо встала картина текущей по ее руке крови.

Осень остановилась.

– Я напрочь об этом забыла. Вот откуда, должно быть, взялось пятнышко на сиденье.

Я не была в этом так уверена. Насколько я знала, Джесс мог быть виновен.

Но увидев его, я уверилась, что он чист. Он сидел за кухонным столом в трейлере, подперев голову руками, поставив локти на разрисованную мелкими розовыми поросятками клеенку. На столе рядом с большой бутылкой кетчупа стояли солонка и перечница тоже в виде хрюшек, и пахло здесь годами жареной пищи.

Когда мы вошли, Джесс поднял голову.

– Привет, – сказал он. – Привет…

Я сообразила, что он пытается припомнить мое имя. Глаза у него были красные, подбородок зарос.

– Я Ари.

– Ари. – Он улыбнулся.

– Борода мне нравится. – Я уселась за стол напротив него. – Осень, будь добра, оставь нас одних.

Когда она вышла, я подалась вперед и заглянула Джессу в глаза. Радужки у него были темно‑ коричневые с ореховыми крапинками. Ни следа внутренних демонов, насколько я видела.

Он не возражал против разглядывания – ему даже нравилось. Он хлопал длинными ресницами и прикидывал, не хочу ли я, чтобы он меня поцеловал.

Да, я слушала его мысли. Я чувствовала, что в данной ситуации это оправданно. Но они путались: не успевала мысль сформироваться, как тут же распадалась и оказывалась половиной еще чего‑ нибудь.

– Расскажи мне, что случилось в ту ночь, когда пропала Мисти.

Он перестал улыбаться и снова подпер подбородок ладонью.

– Я не помню, – произнес он без всякого выражения.

Но он помнил. В мыслях он смотрел на приближающиеся из темноты фары, а Мисти сидела рядом с ним… нет, она пошла к его машине за сигаретами… нет, она осталась на месте. А может, и не было никаких фар.

– Джесс, посмотри на меня. – Он поднял полные замешательства глаза. – Я хочу помочь тебе. Ты мне доверяешь?

Он кивнул.

– Ари.

– Тогда я хочу, чтобы ты посмотрел на меня, заглянул мне в глаза, я хочу, чтобы ты расслабился…

Не успела я придумать, что сказать дальше, а он уже был в глубоком трансе.

В ночь, когда пропала Мисти, она появилась с речного причала со старым клетчатым одеялом в руках.

– Я сказал: «Зачем ты принесла одеяло? Не холодно же». – Джесс говорил негромко и медленно. – А она сказала: «Кому охота сидеть на холодной твердой земле? » Я знал, о чем она думает. – Глаза его были плотно закрыты, но веки дергались. – Она хотела целоваться. По‑ любому. Но мне нравится эта, другая, девушка. Ее зовут Ари. Она классная.

«Мне не следует этого слышать», – подумала я.

– Значит, вы с Мисти сидели на одеяле?

– Ага, пока она не пошла обратно к моей машине. Осень держит пачку сигарет в бардачке. Я припарковался на обочине… знаешь Терновую улицу? Там‑ то мы и были, в конце Терновой. Я сидел на месте и смотрел, как она идет. Она была уже в моей машине, когда я увидел фары – по улице ехала еще одна машина. Она остановилась рядом с моей. Я слышал голоса, но не мог разобрать слов, понимаешь? Я решил, что это какие‑ то ее знакомые. Поэтому я лежал себе в полусне, не знаю сколько. Может, минут десять? Я не ношу часов. Я пытаюсь сказать копам: зачем носить часы? Они же только мешают.

– Итак, прошло десять минут.

– Наверное. – Ладони его безвольно лежали на коленях. Двигались только мышцы век. Он не говорил.

– И?

– И это все, что я знаю. – Дышал он ровно и спокойно. – Должно быть, она села в ту машину. Или отправилась домой. Ей всегда нравилось передумывать.

– Ты ее больше не видел?

– Нет, не видел. Люди все спрашивают меня об этом. Не понимаю, почему они мне не верят.

– Что за машина это была? Та, что приехала.

– Слишком темно было, чтобы разобрать. Я видел только фары, довольно высоко от земли. Может, грузовик или внедорожник.

Где‑ то в глубине трейлера зазвонил телефон. Я велела Джессу не обращать внимания на звонок. После шести гудков аппарат умолк.

– Джесс, – произнесла я тем же тоном, что и мама, когда пытается меня успокоить, – какие наркотики ты принимаешь?

Он улыбнулся.

– Тоже хочешь?

– Покажи.

Он поднял правую руку и поднес ее к карману своей фланелевой рубашки. Он ухитрился расстегнуть его, не открывая глаз, вытащил аптечный флакон с рецептом и протянул мне. Рецепт был выписан его сестре на амоксициллин, распространенный антибиотик. Я открыла бутылочку и вытряхнула на ладонь несколько темно‑ красных таблеток с маленькой буковкой «В» на каждой.

– Где ты это взял, Джесс?

– Приятель купил в «Кристалл‑ Ривер». Они сладкие. Хороший, мягкий приход.

Я вспомнила письмо Рут: «Сахарные шарики». Я защелкнула крышечку на флаконе и сунула его к себе в рюкзак.

– Тебе не надо их принимать. Ты не хочешь их принимать. Ты меня слышишь?

Он кивнул, покорный, как всегда.

– Ты хочешь, чтобы твое сознание прояснилось. Ты ясно вспомнишь ту ночь, когда в следующий раз будешь разговаривать с полицией.

С закрытыми глазами он выглядел моложе, несмотря на бороду. Я повторила свою проповедь, наставляя его не принимать больше эти таблетки, убеждая его, что они ему больше не нужны. Но сама гадала, зачем они вообще ему понадобились. Я освободила его от алкоголя. Почему люди думают, что наркотики им нужны? Может, их терзает непрестанная боль?

На сей раз я не преминула велеть ему позабыть, что его гипнотизировали, и попутно велела забыть, что я вообще была здесь. Я могла бы зайти и дальше, велеть ему перестать сохнуть по девушке по имени Ари. Но не стала. Мне неприятно думать почему.

Заканчивая с Джессом, я выглянула из кухонного окна и увидела плечо Осени. Она прижалась к нижней части окна и слушала.

– Оставайся здесь, – сказала я юноше. – Дыши глубоко. Когда я хлопну в ладоши, ты проснешься.

Я пока не хлопнула. Я подошла к двери трейлера и распахнула ее. Осень подняла на меня глаза, смущение на ее лице заслонялось отчаянием.

– Помоги мне.

Крутя педали прочь от «Дома гармонии», я целую минуту гордилась собой. Гипноз удался, в этом я не сомневалась. Джесс перестанет принимать «В», а Осень больше никогда не возьмет в рот сигарету. И ни тот ни другая не будут помнить, что их гипнотизировали.

Осень умолила меня помочь ей бросить курить. Я знала, чем курение опасно для здоровья, и решила, что поступаю хорошо. Ее оказалось труднее подчинить, чем ее брата, но, войдя, она сразу погрузилась глубоко.

Почему же тогда я чувствовала себя такой виноватой – когда миновала первая минута?

В голове раздались мамин голос: «Вмешиваться неправильно» – и папины слова: «Вместе со знанием приходит обязанность использовать его правильно».

И я ответила им: «Я не вмешивалась. То, что я сделала, – правильно».

Так почему же чувство вины не отпускало?

Я катила через город, внезапно налетевший ветер развевал волосы у меня за спиной и вертел искусственные венки и свечи, свисавшие с натянутых поперек улицу проводов. Небо приобрело цвет мокрого пепла. Двое молодых людей на парковке возле почты крикнули что‑ то мне вслед, но я не разобрала: «Сука! » или «Ведьма! » Стоило свернуть на нашу дорогу, как ветер буквально погнал меня к дому, быстрее, чем мне хотелось.

Я свернула на ведущую к нашим воротам грунтовку и обнаружила, что прислушиваюсь, прислушиваюсь изо всех сил. Но мир умолк. Ни птичьего щебета, ни стрекотания насекомых, ни гудения самолетов в вышине. Ветер стих так же внезапно, как и поднялся, и деревья замерли. Шины моего велосипеда негромко шуршали по земле. Я откинула со лба волосы и попыталась припомнить какую‑ нибудь песню, чтоб скрасить себе последнюю милю до дома. В голову лезло только «Кольцо огня».

Огибая последний поворот, я напоминала себе обо всем хорошем, что ждало меня дома. До Йольского пира всего несколько дней, мама с Дашай уже пекут пряники, а Дашай соорудила рождественский торт с сушеными фруктами и жженым сахаром. В доме будет пахнуть имбирем, и ванилью, и «санфруа», и смолой от елки, которую они собирались привезти сегодня. «Мой первый настоящий праздник», – подумалось мне.

И тут я увидела бежевый джип. Он стоял передом к нашим воротам (на которых, несмотря на то что Дашай его закрасила, проступали еле заметные контуры слова «УБИЙЦА»).

Я затормозила так резко, что едва не вылетела из седла. Восстановив равновесие, я вывернула руль и рванула в противоположном направлении. Сердце у меня колотилось, и я не в силах описать все испытанные в тот момент чувства. Резкое отвращение, ставшее уже почти привычным, расползалось по телу, словно темная ядовитая жидкость, подступая к горлу, мешая дышать.

Услышав, что джип у меня за спиной начал движение, я запаниковала. Я нырнула в боковую улочку и влетела во двор первого попавшегося дома – маленького зеленого коттеджа поодаль от дороги. Я соскочила с велосипеда, бросила его, взбежала по ступенькам и забарабанила в дверь.

Отворившая дверь женщина в белом, заляпанном красными пятнами, переднике не успела и рта раскрыть, как я протиснулась мимо нее в дом и захлопнула дверь. Когда я задвигала засов, руки у меня прыгали.

Женщина что‑ то говорила, но я повернулась к выходящему на крыльцо окну и сквозь кружевные занавески и серую сетку от насекомых увидела, как подъехал джип. Он остановился. Водитель опустил тонированное окно. Улыбнулся, продемонстрировав ряд почерневших зубов. Я чувствовала, как его глаза – белые яблоки без радужек и зрачков – выцелили меня и сверкнули на мгновение, пробив разделявшее нас пространство, сетку и занавески, словно лазером.

Я начала заваливаться навзничь, но женщина сумела меня подхватить.

– Ариэлла Монтеро, – сказала она. – Ты ж Сарина девочка. Боже мой! Кто этот тип на джипе?

– Он уехал? – Я попыталась выпрямиться, но ноги меня не слушались.

– Ты вся дрожишь. – Она обхватила меня под мышками и буквально оттащила в мягкое кресло. Затем выглянула наружу. – Да, уехал.

По рукам у меня в тех местах, где она меня коснулась, текло что‑ то красное.

– Не волнуйся. Похоже, но не оно. – Она вытерла потеки перекинутым через плечо посудным полотенцем. – Я просто делала торт «Красный бархат», для него нужен вишневый сок и много‑ много «санфруа».

Я глубоко вздохнула и обмякла в кресле.

– Спасибо, что впустили меня.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒