ЧАСТЬ ВТОРАЯ 5 страница

В глазах агента Бартона всегда читалась усталость от мира, но на сей раз в них застыла холодная решимость. Его ногти, в нашу последнюю встречу подстриженные и отполированные, теперь были неровными, словно он их грыз.

– Как поживаете, мисс Ариэлла? – произнес он.

– Хорошо. – Я села.

Он опустился на стул напротив меня. Мае предложила ему выпить, и он попросил воды. Как обычно, несмотря на жару, он был в костюме и при галстуке. Выглядел он бодро, но глаза покраснели, как будто он долгое время не спал как следует. У меня возникло ощущение, что спать ему не давали личные неприятности.

– Славно у вас тут. – Он вынул из кармана диктофон и положил на стол между нами.

Мае вернулась с двумя стаканами воды, которые поставила по обе стороны от диктофона.

Агент Бартон сказал, что у него есть ко мне несколько вопросов, важных для выяснения того, что случилось с Кэтлин и с Мисти, и спросил, готова ли я сотрудничать.

– Разумеется. – Я послала маме быстрый вопрос: «Можно мне слушать его мысли? »

«Разумеется», – ответила мае и уселась на диван рядом со мной.

Следующий час пролетел быстро, но к концу его я чувствовала себя выжатой. Чтобы слушать одновременно вопросы Бартона и его мысли, требовалась сосредоточенность. Отвечать‑ то было легко.

В общем и целом я рассказала ему правду. Мы и раньше обсуждали подробности убийства Кэтлин, поэтому я повторяла уже сказанное. Разумеется, я не говорила ни о Малкольме, ни о его признании, что он убил Кэтлин.

Время от времени мама давала мне знать, что я все делаю правильно.

Когда мы перешли к Мисти, мысли Бартона сделались свежее и сложнее. Теперь мне приходилось думать, прежде чем открыть рот. Да, сказала я, я слышала пересуды о том, что я причастна к ее исчезновению.

Его мысли сказали мне, что он не воспринимает эти слухи всерьез. Больше всего его интриговало совпадение: две девочки, с которыми я была знакома, «плохо кончили». Так он это формулировал. Как и большинство людей, он считал, что Мисти мертва.

– Расскажите мне о Джессе Веснике.

Я рассказала Бартону все, что знала: случай с каяком, поездка в торговый центр, интерес Джесса к звездам и дальнему космосу, решение Джесса бросить пить.

Я даже упомянула о визите Джесса к нам домой в ту ночь, когда я его загипнотизировала. Умолчала я только о самом гипнозе.

Временами мне становилось трудно говорить, потому что Бартон думал уж слишком противоречивые вещи: что Джесс умышленно перевернул каяк, дабы привлечь внимание, что он только притворялся, что бросил пить, и что он убил Мисти без малейших угрызений совести.

Проверка на полиграфе показала, что Джесс лгал в ответах на некоторые вопросы. Он сказал, что согласился встретиться с Мисти в тот вечер на одном из речных причалов, но она так и не появилась.

Джесс явно подходил под фэбээровское представление о похитителе или убийце Мисти: белый мужчина от двадцати до тридцати лет, склонный к одиночеству и злоупотреблению психоактивными веществами, уже имевший неприятности с законом. Сводных братьев Мисти, проживавших в Теннесси, также допросили, но вычеркнули из списков подозреваемых, поскольку у обоих имелось прочное алиби.

Бартон спросил меня о человеке в бежевом «шевроле», но про себя считал, что мужик‑ на‑ джипе не более чем смелое предположение. Оставался Джесс.

Я так внимательно прислушивалась к его мыслям, что осеклась на полуфразе, понятия не имея, что несу.

– Извините, – пискнула я.

– Естественно, вы расстроены, – сказал Бартон, но сам подумал: «В целом она на редкость хладнокровный клиент».

– Ей всего четырнадцать, – сказала мае.

Наконец диктофон был выключен. Бартон посмотрел на меня, взгляд у него был по‑ прежнему холодный и отстраненный.

– Если вспомните еще что‑ нибудь, – сказал он и протянул мне визитку.

У меня уже была его карточка, но я взяла и новую.

Тут‑ то и появилась Дашай. Она купалась в реке и вошла в гостиную, завернутая в красное полотенце, с плеч ее разлетались капли воды. Кожа у нее сияла, волосы были убраны под винтажную купальную шапочку, облепленную белыми резиновыми цинниями. Любой другой смотрелся бы в подобном наряде комично. Дашай же выглядела сногсшибательно.

Агент Бартон, вставая, уронил диктофон.

Мае с Дашай постарались не смеяться.

– Как поживаете? – Дашай протянула руку, когда мама представила их друг другу, и улыбнулась своей ослепительной фальшивой улыбкой. Она стояла близко к Бартону и смотрела ему в глаза.

«Пятнышко возле почек, – подумала она. – Пока ничего ощутимого. Вероятно, результат общения с преступными элементами… или с бывшей женой».

Спустя неделю я перестала кататься на велосипеде.

Я завела привычку три‑ четыре раза в неделю ездить на велосипеде в город – зайти в читальный зал или в аптеку, выпить газировки и на обратном пути искупаться. На улицах в те дни было тихо. Большинство горожан участвовали в добровольных поисковых командах по розыску Мисти.

Одну группу я видела, они цепью вышли из леса между городом и рекой и двигались медленно, внимательно глядя по сторонам. Я поняла, что они надеются найти тело, и содрогнулась от этой мысли.

В читальне и в аптеке люди подозрительно косились на меня. Я слышала, как они думают: «Это она. Она, точно. Бедная Мисти». Время от времени я чувствовала, что за мной идут, хотя в поле зрения никого не наблюдалось. Наконец неприятные моменты перевесили потребность в двигательной активности. Я осталась дома.

Нам снова нанесли визит инспекторы шерифа, задавшие мне те же вопросы, что и раньше. Я чувствовала себя попугаем, повторяя слоги, не имевшие для меня никакого смысла.

Дом наш был уже закончен, теперь он стал больше и крепче, чем до урагана. Мае добавила еще три комнаты и площадку для моего телескопа. Но у меня не было настроения смотреть на звезды или помогать ей расставлять мебель и предметы искусства, привезенные нами из Саратога‑ Спрингс.

С уходом строительной бригады потянулись тихие дни. Мае оплакивала пчел, а Дашай страдала по Беннету, обе старались прятать свои чувства. Мы жили в доме разбитых сердец.

Мае пыталась увлечь меня флоридским фольклором. Дашай возобновила предложение научить меня обращению с саса. Мне было неинтересно. И есть устрицы «У Фло» тоже не хотелось. Аппетита не было.

Мама рассказала мне, что многие вампиры подвержены приступам депрессии.

– Некоторые из них имеют под собой основания, – сказала она. – При виде положения дел в мире становится более чем печально.

Папа, думала я, дал мне классическое образование, но ограждал меня от знаний о текущих событиях и преступлениях. Я все больше и больше сводила общение к киванию или мотанию головой, а потом и вовсе стала избегать возможностей для беседы.

По ночам я часами лежала без сна, думая о Мисти и Кэтлин – людях, которые лишь ненадолго вошли в мою жизнь, а теперь на их месте зияла пустота. Я вспоминала, как папа говорил о присутствии и отсутствии, напряжении и расслаблении как основе всего искусства и всей науки. Мне хотелось поразмыслить о проявлениях этой концепции, но в голове стоял туман и мешал думать.

Однажды утром, после почти бессонной ночи я вышла в кухню и обнаружила за столом мае, решающую кроссворд в «Нью‑ Йорк таймс». Она скачивала их себе каждое утро.

– Футбольный термин для «отбрасывания»? – спросила она.

Я пожала плечами и принялась обводить пальцем спиральный узор на скатерти.

– Ненавижу спортивные вопросы. – Мае отложила ручку. – Как насчет овсянки?

Я скривилась. Мысль о плотной, студенистой пище не возбуждала.

Равно как и миска свежих фруктов с йогуртом, поставленная передо мной.

– Ариэлла, ты начинаешь меня беспокоить.

«Меня тоже», – подумала я.

– Я понимаю, каково тебе, – озабоченно сказала мае. – Тяжело, когда люди говорят о тебе, считают тебя частью того, что случилось с Мисти.

«И Кэтлин», – подумала я.

– Почему ты‑ то не говоришь? – спросила она.

«Говорение требует слишком много усилий, – подумала я. – Слова потеряли смысл».

– Похоже, это подростковая тоска. – Мае вернулась к кроссворду, стараясь скрыть тревогу.

Отчасти я, надо признать, наслаждалась переживанием подростковой тоски. Я целыми днями валялась дома или уходила в траурный сад Дашай. Он был поврежден ураганом и терпеливо восстановлен ее руками: она заново высадила цветы и травы, все разных оттенков черного, и заменила фонтан‑ обелиск новым – статуей женщины, плачущей черными слезами. Я сидела на черной чугунной скамье и размышляла о смерти, потому что именно это и полагается делать в саду скорби.

Подобное настроение продержалось почти две недели. Затем однажды во второй половине дня, в конце сентября, когда влажность уменьшилась и с залива налетал сладостный ветерок, я обнаружила на кухонном столе распечатанное письмо от папы к маме. Я увидела собственное имя, написанное его рукой. Мне даже не пришлось прикасаться к нему, чтобы начать читать.

Папа писал: «Прискорбно слышать, что Ариэлла подавлена, но это и не удивительно, учитывая все, что ей пришлось перенести за этот год. Исчезновение местной девочки достойно сожаления, причем не только для ее семьи, но и для нашей».

Мне понравилось это «нашей».

«Поскольку к расследованию подключилось ФБР, я не вернусь, как планировал, – писал он. – Но образование Ари нельзя бесконечно оставлять в подвешенном состоянии. Ее нынешние настроения, несомненно, отражают степень скуки не менее, чем потрясение от недавних событий. Предлагаю нам безотлагательно заняться поисками вариантов для продолжения ее образования. Она более чем готова к колледжу, а перемена места пойдет ей на пользу».

На этом моменте я читать перестала. Я вовсе не была уверена, что готова к колледжу. Но позволила себе представить, каково было бы начать новую жизнь на новом месте. Это могло быть увлекательно. Даже здорово.

Тогда‑ то я и решила, что хватит с меня тоски. Привела она лишь к тому, что родители забеспокоились, а я заскучала.

Мае работала в одной из новых комнат наверху, окрашивая стены в бледно‑ бирюзовый цвет с серебристым отливом. Она сказала, что да, Рафаэль планировал вернуться в следующем месяце и что она предупредила его об интересе, проявляемом ко мне ФБР.

Она протянула мне кисть.

– Займись‑ ка углами.

– Мне нравится этот цвет, – сказала я. – Как он называется?

– Индийский океан. Пышное имя для простой голубой краски.

– Но подходящее. – Я окунула кисть в банку, затем стряхнула лишнюю краску. – Похоже на цвет далекого океана.

Она улыбнулась.

– Приятно снова слышать твой голос.

– Я прочла папино письмо к тебе, – созналась я, водя кистью по внутреннему углу стены.

– Знаю. – Она набрала побольше краски на валик.

Она оставила его, чтобы я прочла, догадалась я. Мамы – коварнейшие существа.

Некоторое время мы красили. Окна были открыты, и солоноватый бриз, смешанный с запахом свежей краски, казался сигналом к новым начинаниям.

– По‑ твоему, я готова к колледжу? – Мой тон сполна отражал терзавшие меня сомнения.

– Не уверена. – Она закончила две стены и начала третью. – Думаю, попытаться стоит.

Когда агент Бартон в следующий раз позвонил, его уже ждала Дашай. Она встретила его у ворот в облегающем темно‑ красном платье и с распущенными волнистыми волосами. Из кухонного окна мы с мае наблюдали, как она беседует с Бартоном, неторопливо направляясь к дому.

– Да она с ним флиртует! – сказала я.

– Она хочет, чтобы он помог ей разыскать Беннета. – В голосе мае звучали неодобрение и понимание одновременно. – Говорит, у нее есть план. А когда у Дашай есть план, может случиться что угодно.

– Хорошее что угодно?

– Стремительное. И некоторые вещи в процессе поломаются.

Мы наблюдали за Дашай и Бартоном, и внезапно мне пришла на ум дикая фантазия: Дашай сделает Бартона одним из нас и все наши беды кончатся. Но я понимала, что это невозможно.

Позже в тот день я получила электронное сообщение от Рут. Обычно я не получала персональной почты, только новостные рассылки о музыке и книгах. Увидев ее имя на экране ноутбука, я едва не отпрянула – как если бы она собственной персоной появилась у меня в комнате – и впервые задумалась над собственной реакцией. Почему она меня так раздражает? Не является ли она частью моей юнгианской тени?

Эпистолярный стиль Рут был краток и деловит: «Валланиум – сахарная пилюля».

Я набила «спасибо» и добавила вопрос: «А как же вечная жизнь? »

Она ответила примерно через час: «Никак».

Отец ненавидел электронную почту и телефоны. Он предпочитал письма и личное общение – способы выражения, допускающие изощренность формулировок и стиля.

Я уважала причины его чувств. Тем не менее иногда мне хотелось, чтобы он снял телефонную трубку или черкнул пару строк по электронной почте. Он был еще одной зияющей пустотой в моей жизни.

У многих вампиров телепатия на большие расстояния не работает – но как и все свойства, это существенно варьируется. Маме удавалось посылать мне сообщения, всплывавшие в моих снах в Саратога‑ Спрингс. Я думаю, это было возможно не в силу ее особых телепатических способностей, но потому что она была моей мамой, а психическая связь между родителями и детьми известна своей нетипичностью.

После обеда в тот день мама попросила меня съездить в город и купить еще маскировочной ленты. Посвежевшая погода делала перспективу длинной велосипедной прогулки заманчивой.

Никого из знакомых я не встретила, пока не вышла из аптеки. Я как раз отстегивала велосипед от подставки, когда меня окликнул по имени женский голос. Я обернулась. Миниатюрная женщина лет сорока со спадающими ниже плеч светлыми волосами стояла под дубом и смотрела на меня. Мистина мама. Я узнала ее по телепередаче, которую мы смотрели «У Фло».

– Не подойдешь на минутку? – Говорила она негромко, с еще более выраженным, чем у Мисти, южным акцентом. – Я бы хотела поговорить с тобой.

Я подкатила велосипед к ней. Она была одета в выцветшее джинсовое платье‑ рубашку и сандалии.

– Мне так жаль… – начала я, но она перебила меня.

– Расскажи мне, что знаешь. Ты же та девочка, Ари, да?

Я кивнула.

– Я слышала, что говорят о тебе люди. Расскажи мне, что знаешь. – Глаза у нее были цвета весенней травы.

– Я не видела ее в тот вечер, когда она пропала.

– Кое‑ кто говорит, что ты убила ее. – Она выбросила руку и стиснула мое плечо. Ногти у нее, покрытые облупившимся красным лаком, были острые.

Я попыталась выдернуть руку. Она оказалась неожиданно сильной. Когда я наконец вывернулась, ее ногти оцарапали мне кожу. Я уставилась на ссадины, на свою темно‑ красную кровь.

– Расскажи мне, что знаешь. – Голос ее напоминал Мистин.

Когда она снова попыталась схватить меня за плечо, я отклонилась.

– Я уже сказала. Я не имела к этому никакого отношения.

Я вскочила на велосипед и покатила прочь, но чувствовала, как она провожает меня взглядом. С тех пор как Мисти исчезла, она проводила большую часть дней, бродя по городу, наблюдая и выжидая.

На мгновение мне захотелось вернуться, рассказать ей, что я напряженно думала, пытаясь расслышать мысли Мисти, рассылая то, что мы называем «локаторами», – мысли, иногда способные подсказать нам, где находятся другие. Я посылала их и папе. Но, как и он, Мисти не отвечала. Она находилась вне пределов моей досягаемости.

Вид запекшихся потеков крови на плече заставлял меня упорнее жать на педали. Я ехала быстро – прочь из центра, мимо очередной группы поисковиков, собравшихся вокруг машины шерифа, обратно за город. Мысли мои были нерадостны. «Что, если я и вправду имею к этому отношение? Что, если тот, кто следил за нами в торговом центре, на самом деле охотился на меня? »

Я уже доехала до дому, а царапины на плече еще не зажили.

Ночью кто‑ то вывел краской из баллончика на наших главных воротах: «УБИЙЦА».

ГЛАВА 8

Всю жизнь я обладала склонностью делать все не вовремя. Результаты получались разные, но скучные – никогда.

Многим идея отправиться в колледж в четырнадцать лет показалась бы ошибочной. Современное общее представление заключается в том, что подходящий возраст для высшего образования наступает лет в семнадцать‑ восемнадцать, когда человек достигает определенной степени физической и умственной зрелости. Специалисты по образованию (в основном самопровозглашенные) расходятся во мнениях относительно того, может ли «подходящий возраст» быть иным для студентов с пометкой «одаренные».

Платон, которого я изучала с папой, полагал, что высшее образование должно начинаться после двадцати лет с углубленного изучения математики, а затем философии. Только ученики, способные понимать реальность и выносить разумные суждения о ней, подходят для такого обучения, говорил он, ибо позже они станут защитниками государства.

В четырнадцать лет я не знала, кем хочу стать, и еще меньше – что стоит защищать. Но я начала задумываться, какой вклад я могу внести в общество помимо своей жизни в нем.

Как‑ то мы допоздна засиделись с мамой и Дашай за своими ноутбуками, лазая по сайтам колледжей. После инцидента с надписью они ощутили безотлагательную необходимость отправить меня из Сассы в какое‑ нибудь другое место.

– Время неудачное, – проворчала Дашай, обозревая академическое расписание в Интернете. – Если подавать в середине января, она не сможет приступить к учебе до следующего августа.

– «Она» сидит прямо здесь, – заметила я, – и ценит твою заботу. Но к чему такая спешка?

Они посмотрели на меня. Они сидели на разных концах дивана, а Грэйс спала на подушке между ними. Я сидела в одном из обитых бархатом кресел, привезенных нами со склада.

– Кому‑ то в руки попал баллончик с краской, – сказала я. – Ну и что?

Но я знала, о чем они думают: баллончик с краской мог быть только началом.

– Это уже не то мирное место, каким оно было раньше, – сказала мае. – Мы надеемся, что оно станет таковым снова, когда слухи и пересуды сойдут на нет.

И это случится быстрее, если меня здесь не будет. Я это знала, но была слишком упряма, чтобы признать это.

– Значит, хулиганы побеждают, – сказала я. – Они заставляют меня бежать.

– Не бежать, – возразила Дашай. – Ты отправляешься в школу. Может быть, отступить. В этом нет ничего плохого. – Она передала мне миску красного попкорна, щедро посыпанного «санфруа».

Я взяла миску.

– Как насчет Виргинского университета? – Это была папина альма‑ матер.

– Слишком далеко, – сказала мама.

– Сара, ты дура, – сказала Дашай. Но произнесла это с любовью в голосе.

– Куда ты ходила в колледж? – спросила я маму.

– Я училась в Хиллхаусе. Это гуманитарный колледж в Джорджии.

– Тебе было там хорошо?

Она улыбнулась.

– Да. Там всего около пятисот студентов. Но это альтернативная школа. Они не присуждают степени – вместо этого выдают рукописное свидетельство. Я не знаю, достаточно ли оно научное для персонажа типа тебя.

– Ты хочешь сказать, я умнее, чем ты? – Слова вылетели прежде, чем я успела подумать.

Мама рассмеялась.

– Ари, аккуратнее, – сказала Дашай. – Ты разговариваешь с мамой.

Я начала извиняться, но мае сказала:

– Все в порядке. Это правомерный вопрос. Да, я думаю, что ты гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

– Спасибо, – ответила я как можно более скромным тоном.

– И почти вполовину так же умна, как я сейчас.

Пока мама с Дашай обозревали университетские страницы в Сети, я решила заняться кое‑ чем другим – пройти тест на профпригодность в он‑ лайне.

Я получила высокий балл в области науки, искусства и литературы и низкий в сфере продаж, религии и управления. Показатели исследовательских способностей и художественного мышления были гораздо выше, чем оценки внимания или готовности считаться с условностями.

– Тебе следует специализироваться в гуманитарной области, – заключила Дашай. По ее словам, в Вест‑ индском университете она сделала аналогичный выбор.

– Думаю, однажды Рафаэль захочет, чтобы Ари пошла в медицину, но гуманитарное образование – хороший фундамент для любой деятельности, – вставила мае.

Папа никогда не говорил мне о своем желании, чтобы я «пошла» во что‑ нибудь.

– Ари сидит тут, перед вами, – напомнила я. – Почему вы продолжаете говорить обо мне в третьем лице?

– Это великий миг, – сказала Дашай.

– Не настолько великий. – Мае поняла, что меня снедают опасения, и не хотела усугублять дело. – Ты можешь сейчас выбрать какую‑ нибудь школу, поучиться там годик на пробу, а потом перевестись. Чтобы разобраться в себе, у тебя в запасе все время, сколько его ни есть на свете.

«Все время, сколько его ни есть на свете». Даже вампирам трудно мыслить такими категориями.

– У Ари большая проблема: она так и не научилась определять время по часам, – сказала Дашай.

Та ночь никак не кончалась. Позже я сидела на скамье на нашей новой террасе, испытывая новую подставку для телескопа. Мне нравилось думать, что я смотрю на те же звезды, которые видели Платон с Аристотелем. Время, казалось, растворялось, пока я смотрела на звезды.

Пояс Ориона выскочил на меня: три бело‑ голубые звезды, каждая в двадцать раз больше нашего Солнца, образовавшиеся больше десяти миллионов лет назад. А вдоль висящего на поясе меча клубилось красноватое марево, называемое туманностью Ориона, облако пыли, газа и плазмы. В туманностях рождаются звезды.

Я ощутила чье‑ то присутствие за спиной, и тело мое напряглось, но затем расслабилось, когда я учуяла запах розмарина. Розмариновое масло использовала в качестве кондиционера для волос Дашай.

– Развлекаешься тут в темноте? – На ней был вышитый восточный халат, а волосы обернуты полотенцем.

Я оторвалась от окуляра.

– Хочешь посмотреть?

Она покачала головой.

– То, что происходит там, наверху, не особенно меня интересует. Для размышлений мне с лихвой достаточно того, что происходит здесь, внизу.

– Но это так красиво. – Даже без телескопа ночное небо притягивало мой взгляд. Узоры звезд, планет и дымки заключали в себе истории. – Знаешь легенду об Орионе?

– Я слышала греческую сказку. – Дашай запрокинула голову и уставилась в небо. – Охотник, убитый своей возлюбленной.

– Случайно. Брат Артемиды обманом заставил ее пустить в Ориона стрелу.

– Да‑ да. – Дашай посмотрела на меня. – В чем смысл этой истории, Ари?

– Смысл? – Я не знала ответа.

– В чем мораль этой сказки?

Я не думала, что у легенд о созвездиях имеется мораль.

– Смысл таков: любовь есть несчастье, – заявила Дашай и сложила руки на груди.

Поездка по колледжам была краткой и конкретной. Мы с мае решили посетить четыре пункта: два больших государственных университета и два частных поменьше, все в пределах трехсот миль от дома.

Хиллхаус был частным заведением. Я не стану называть остальные места, где мы побывали, – не хочу влиять ни на чье мнение о них.

Достаточно сказать, что большие государственные вузы мне не понравились. Студенческие городки при них были слишком густо застроены и уродливы, несмотря на замысловатый ландшафтный дизайн, абсолютно не сочетавшийся с утилитарным стилем зданий. Нам обещали встречу с членами преподавательского состава, но никого из них поймать не удалось. В каждом заведении мы совершали экскурсию по помещениям, в том числе по общежитиям, напоминавшим собачьи конуры. Нашими гидами в обеих больших школах были молодые женщины – хорошенькие невозмутимые блондинки, чья жизнерадостность не знала границ.

– Вот тихое общежитие, – сказала Джессика, заводя нас в кирпичное здание в первом госвузе.

Мы прошли по коридору и оказались в гостиной, где семеро ребят курили марихуану.

– Упс! – сказала Джессика и, не переставая улыбаться, повела нас обратно.

– Это действующая аудитория, – объявила Тиффани во втором госвузе, распахивая дверь в комнату с бежевыми бетонными стенами и флуоресцентным освещением, от которого у меня заболели глаза.

«Наверное, тюремная камера была бы уютнее, – подумала я. – Зачем вообще проектировать такие стерильные, унылые пространства в качестве учебных классов? »

Мае государственные университеты понравились не больше, чем мне.

– Можем съездить еще в один, – с сомнением произнесла она.

– Если мы поедем, я не выйду из машины. – Я вообще начала колебаться насчет поступления в колледж.

Первая частная школа, которую мы посетили, заметно отличалась в лучшую сторону – более старый, удачно распланированный кампус, сплошь из краснокирпичных домиков с белыми дверями и окнами под сенью платанов. В аудиториях на стенах плакаты и картины в рамах. Общежития не напоминали вольеры, виденные нами в предыдущих учебных заведениях. Студенты сидели за партами, склонившись над ноутбуками, или беседовали небольшими группками. Я почти представила, как буду жить здесь. Почти.

– Здесь все белые, – шепнула я мае.

Когда мы беседовали с проректором по абитуриентам, он сказал, что школа старается набирать «представителей различных групп населения». Полагаю, представители означенных групп населения не хотели идти в школу, где все остальные белые. Похоже, моя фамилия и внешность привели проректора в восторг – я услышала, как он подумал: «Наша первая латиноамериканка».

Одна из сторон домашнего обучения заключалась в том, что на меня никто, в том числе и я сама, никогда не навешивал ярлыков.

– Я не хочу учиться там, где меня называют первой латиноамериканкой, – сказала я мае.

Наш грузовичок катил на юг.

– Ладно, – отозвалась она. – Все равно заведение показалось мне несколько претенциозным.

В студгородок Хиллхауса мы въехали в октябрьский солнечный послеполуденный час. Мае рассказала мне, чего ждать: сельский кампус был выстроен вокруг действующей фермы, и все студенты работали либо на ферме, либо на гнилой территории, помогая обслуживать кампус.

Первое, что мы увидели: газон с дубами, платанами и кленами и сгребающих листья студентов. Я не видела грабель с момента отъезда из Саратога‑ Спрингс. Состав учащихся отличался ярким разнообразием как в этническом, так и во всех прочих отношениях. Волосы всех цветов, в том числе ярко‑ зеленого, голубого, оранжевого и красного. Одежда многих напоминала театральные костюмы: шуты, цыгане, пираты и рок‑ звезды. Пока некоторые работали, остальные скакали и валялись по кучам листьев. Они напомнили мне стайку детенышей енота, виденную мною в Сассе, которые кубарем скатывались по склону исключительно ради удовольствия от процесса.

Пока я наблюдала, из кучи листьев, как камень из пращи, вылетел мальчик. Листья разлетелись во все стороны, и кое‑ кто начал подхватывать их горстями и швырять в него.

– Большое спасибо, Уолкер.

Кудри песочного цвета, синие глаза, румяные щеки, полные губы, белые зубы. Он улыбнулся и бросился к следующей куче. Я не понимала, почему я столько в нем заметила. И почему так надеялась, что он заметит меня.

Мы припарковались и направились к зданию администрации. Корпуса здесь были выстроены из покрашенного в темные тона дерева, с длинными узкими окнами, выходившими на лужайки и поля. Большинство имели веранды, уставленные рядами кресел‑ качалок.

Пока мы с мае ждали представителя администрации, я читала буклет, озаглавленный «Краткая история Хиллхауса». Школьная философия строилась по образцу Саммерхилла, прогрессивной британской школы. Хиллхаус представлял собой общину единомышленников, где каждый работал на благо общества минимум пятнадцать часов в неделю. Каждому полагалось раз в неделю посещать заседания управленческого совета. Посещение занятий было свободным: студенты составляли собственное расписание и получали письменные отчеты о своей успеваемости, а не оценки. Курсовая работа строилась вокруг серии проектов, которые студенты планировали вместе с преподавателями.

Условия показались мне разумными. Насколько они необычны, я поняла потом, когда почитала каталоги, подобранные нами в других вузах. В них упор делался на обязательные учебные часы, экзамены, средний балл: система, построенная на наказаниях и поощрениях, в основе которой лежит убеждение, что студенты – это дети, которых надо заставлять учиться насильно.

Хиллхаус не требовал от абитуриентов сдачи вступительных экзаменов или предоставления аттестатов. Решение о приеме принималось по результатам собеседования и трех сочинений, подаваемых вместе с заявлением.

Администратор, Сесилия Мартинес, оказалась молодой женщиной с большими глазами и открытым лицом. Как и все, с кем мы имели дело в других вузах, она производила впечатление беспощадно жизнерадостной.

– Итак, – сказала она, когда мы представились, – как я понимаю, ты к нам по наследству.

Подобного я в свой адрес еще не слышала.

– Да, – ответила за меня мае. – Я закончила Хиллхаус двадцать лет назад.

Сесилия Мартинес гадала, какого рода пластическую операцию перенесла моя мать.

– Вы смотритесь как сестры, – сказала она.

Я сообразила, что мама выглядит не старше тридцати. А Сесилия Мартинес не была одной из нас. Интересно, есть ли в Хиллхаусе вампиры?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒