Часть III 4 страница

– Да, но погоди минутку, погоди! – перебил Фрэнк. – Будут назначены опекуны, и Жюли сможет получать только проценты, ни одного пенни из капитала, и, так или иначе, это всего лишь пожизненная рента, которая переходит к ее детям от Джеральда и возвращается в семью Хартмана, если она умрет бездетной или если они разойдутся.

– Этот тип с ума сошел! – возмущалась Нелл.

Жюльетта промолчала.

– Сошел с ума или нет, но таковы условия, – уныло сказал Фрэнк. – И бога ради, не кричи на меня так, Нелл. Это действует мне палевую сторону.

Нелл оставила этот вопль души без внимания.

– Я просто не понимаю, – добавила она, точно это признание в собственном невежестве делало честь ее умственным способностям и порочило всякого, кто утверждал бы, что он понимает, – Джеральд ведь джентльмен, не так ли?

– Он во всяком случае баронет, – сказал Фрэнк, может быть, с некоторой завистью как представитель нетитулованного дворянства, известного лишь просроченными закладными.

– Вот именно! – кивнула Нелл, точно она выяснила какой‑ то важный пункт. – Отлично. Но тогда к чему же между нами все эти юридические каверзы и всякие там «этого нельзя и того нельзя»?

Фрэнкс несколько виноватым видом завертелся на своем ложе.

– По‑ моему, это значит, что Джеральд ничего не имеет против того, чтобы давать Жюли на булавки, но скорее удавится, чем даст ей хоть пенни из своего капитала. И, честное слово, я его понимаю. Зачем человеку отдавать свой капитал, хотя бы даже собственной жене? Это же его плоть и кровь.

Нелл пропустила мимо ушей этот отчаянный cri de coeur. [7] Не то чтобы она возражала в принципе: просто ее мысли шли по другому руслу.

– Но если мы не получим капитала, – возмущенно воскликнула она, – что с нами станется? Я не дам нашей Жюли согласия на брак – пусть это даже будет самая блестящая партия, – если нет полного доверия между мужем и женой. Идеальный брак должен быть основан на доверии, а то, что ты нам рассказываешь, говорит о противоположном.

– А что считает Жюли? – спросил Фрэнк.

– Не очень‑ то приятно, когда из‑ за тебя торгуются, – хрипло сказала она и вспыхнула. Ей вспомнилось, каким презрением звучал голос Криса, когда он говорил о том, кто больше даст.

– Глупости, никто и не думает торговаться, – живо сказала Нелл. – Мы быстрехонько поставим этих юристов на место. Они только сбивают с толку нашего милого Джеральда своими холодными подозрениями. Разве они способны понять пыл любящих сердец? Ты должен сейчас же написать им, Фрэнк, и настоять на том, чтобы мы получили капитал. А Жюли в своем ближайшем любовном письме сделает тоненький‑ тоненький намек…

– Все это, конечно, прекрасно, – раздраженно сказал Фрэнк. – Но говорю тебе, из этого ничего не выйдет.

– А почему, разрешите узнать? – сказала Нелл своим самым аристократическим тоном.

– Потому что юрист действует по точным указаниям самого Джеральда.

– Не верю!

– Да, но это факт.

Наступила долгая пауза изумления. Наконец Фрэнк довольно неуклюже нарушил его:

– Хичкок говорит, что он ознакомился с – гм, гм – с нашими делами и что, насколько он мог понять, нам остается не больше трехсот‑ четырехсот фунтов в год в лучшем случае.

– Голод и нищета, – решительно сказала Нелл.

– Это все, что остается после этих гнусных мерзавцев, – униженно пояснил Фрэнк. – Ничего не поделаешь. Хичкок говорит, что, по его мнению, Жюли не имеет законного права отчуждать хотя бы часть предназначенных ей денег, но что после того, как они будут положены на ее имя, никто не может помешать ей назначить нам из сострадания небольшую пенсию.

– Пенсию из сострадания! Дочь – своим родителям? Никогда не слыхала ничего подобного! – Нелл, казалось, задыхалась от негодования. – Да это какой‑ то сумасшедший! Явно сумасшедший!

– Ничего, если я уйду?

Это был голос Жюли. Лицо ее пылало, на глазах выступили слезы. Родители начали было возражать, но она, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты, побежала к себе в спальню и, рыдая, бросилась на кровать. Унижение нравилось ей не больше, чем ее брату.

Эти трагические переживания, вызванные разочарованием, которое – увы – может поразить даже благороднейших служителей наших национальных идеалов, были, к счастью, прерваны наступлением священной церемонии чаепития.

Фрэнку предоставили наслаждаться этой церемонией в одиночестве; на прощание он пробормотал что‑ то о справедливом возмездии и о том, что не следует слишком увлекаться радужными предположениями. Жюли была безжалостно вызвана из своей комнаты. Белошвейку отправили на кухню, ибо строгий этикет британских самураев не допускает к священной церемонии чаепития никого из тех, кто не родился в среде господ.

Целью британской церемонии чаепития является, как всем известно, сознание красоты и эстетическое созерцание. Серебряный чайник шумит на зажженной спиртовке, «подобно одинокой сосне у моря», как сказал бы поэт. Гости стараются держать чашки в полном равновесии, ибо это необходимо для полной гармонии. Они восторгаются прекрасным цветом чая, затем, выпив его тремя с половиной ритуальными глотками, погружаются в эстетическое созерцание восхитительных чашек из универмага. В то же время они мысленно складывают про себя ямбы и хореи, которыми справедливо гордится каста британских самураев.

– У нас был небольшой деловой разговор наверху, – оживленно заговорила Нелл. Она знала, что Гвен заметила красные глаза Жюли. – Какая скучная публика эти юристы! Как они все усложняют – и без всякой необходимости! Я говорю о брачном контракте. Эта глупая девочка совершенно расстроилась из‑ за всех этих «принимая во внимание» и «ввиду вышеизложенного», которых ни я и никакой здравомыслящий человек не в состоянии понять. Но вы знаете, какая она впечатлительная. Я говорю ей, что все обойдется как нельзя лучше. Джеральд позаботится об этом.

На лице Гвен изобразилось сомнение, хотя она пробормотала что‑ то в знак сочувствия. «Что там такое случилось? » – недоумевала она.

– Ах, мама! – нетерпеливо прервала Жюли. – Неужели так уж необходимо начинать все сначала?

– Я должна думать о моих детях и устраивать их жизнь, – твердо сказала Нелл с видом благородного самопожертвования. – Жизнь обоих моих детей. О тебе, Жюли, я не беспокоюсь. Ты девушка разумная, уравновешенная. И мы быстро уладим с Джеральдом это маленькое недоразумение. О ком я беспокоюсь, так это о Крисе…

Она сделала драматическую паузу и метнула быстрый взгляд на Гвен, лицо которой изобразило некоторое смущение. При других обстоятельствах поединок остроумия и ехидства с милочкой Нелл доставил бы ей огромное удовольствие. Но сейчас она была в невыгодном положении. После незавидного брака с человеком гораздо старше ее, который пылал к ней стариковской похотью, она теперь вознаграждала себя чем‑ то вроде нежной привязанности к Крису, который был гораздо моложе ее и не так уж очарован ею.

Каким образом Нелл, несмотря на все усилия Гвен сохранить свои чувства втайне, моментально обнаружила их, мог бы объяснить только посвященный. Как бы там ни было, она их обнаружила. И, хотя не было сказано ни слова, Нелл знала, что Гвен неравнодушна к Крису, и Гвен знала, что Нелл знала, и Нелл знала, что Гвен знала, что она знала. И разумеется, Жюли была доверена тайна, так же как и Фрэнку. Единственное заинтересованное лицо, которое ровно ничего не знало об этом, был сам Крис.

Так Гвен была вынуждена принять Нелл и Жюли в качестве соучастниц и союзниц своих эротических замыслов. Согласно неписаным, но действующим законам женской стратегии, Гвен, конечно, предпочла бы, чтобы они ничего не знали. Но раз уж они знали, делать было нечего. Нельзя сказать, что она отвергала мысль о браке с Крисом, хотя, нужно отдать ей справедливость, вначале она об этом и не думала. Эту мысль подала ей Нелл, которая увидела в браке с Гвен классическое разрешение всех встававших перед Крисом трудностей.

Ну а если Крис не захочет жениться на ней, даже ради обеспеченного существования? Гвен не очень верила, что он этого захочет. Несмотря на свой официальный возраст, она чувствовала некоторую неловкость, думая о пятнадцати годах разницы между ними. Кроме того, испытав однажды, что такое брак, она не очень‑ то стремилась к нему. Чего она хотела, это Любви, страстной, ощутимой, но тайной Любви, для которой соучастие матери и сестры будет только препятствием. К тому же, возмущенно говорила она себе, не так уж она стара и не так неопытна, чтобы ей нужно было платить за Любовь…

– Я думаю, Крис достаточно взрослый мужчина, чтобы самому решать за себя, – деликатно, но чуточку обеспокоенно заметила Гвен.

Жюльетта засмеялась. Ей стало смешно, что взрослая женщина называет ее маленького братца «мужчиной». «Мужчины» – это солидные люди с охотничьими ружьями и солидными доходами, почтительно приветствуемые метрдотелями шикарных ресторанов, а не рассеянные студенты, которые воображают, что могут осчастливить человечество, изучая археологию.

Нелл не смеялась. В ее обычно лишенных выражения глазах появился блеск: перед ней был человек, которого необходимо было поставить на место.

– Крис джентльмен и ученый! – заявила она с той непонятной гордостью, какую часто проявляют невежественные женщины, хвастаясь предполагаемыми знаниями своих сыновей, после того как они сделали все возможное, чтобы помешать сыновьям приобрести эти знания.

Гвен не стала опровергать эту штампованную дребедень, и Нелл продолжала:

– У меня просто голова идет кругом, когда я думаю, чего только не держит в себе его бедная голова. Может быть, я всего этого не понимаю, но его‑ то я понимаю, о, я вижу его насквозь.

– Будто так уж трудно его понять! – презрительно сказала Жюльетта. – Он такой же, как все эти молодые люди с университетскими манерами. Его всякий может понять.

– Никто не может понять сына так, как его мать. Странно было бы, если бы я не знала его лучше, чем вы обе. Может быть, я глупа, – добавила Нелл, подразумевая, что она, напротив того, очень умна, – но для меня мой сын – открытая книга. Он совсем как его дорогой дедушка: такой же беспечный ученый, доволен своими книгами и маленькими причудами и лишен всякого честолюбия. И я знаю, что мой долг – охранять его.

– От кого? – неосторожно спросила Гвен.

– От тех, кто пользуется его неопытностью, чтобы испортить его! – это было сказано с потрясающим пафосом. – Но нет худа без добра. Среди всех этих ужасов и треволнений, которые я переживала в эти дни, одна мысль утешала меня. Теперь уж у Криса не будет денег на его безумную затею с этими «раскопками», как он их называет, бог знает где, в таких местах, где он, наверное, умер бы от солнечного удара или какой‑ нибудь грязной болезни. Как я была рада снова увидеть его дома, в безопасности!

– Но, – возразила Гвен, – уверены ли вы, что у него нет честолюбия? Вы, может быть, с самыми лучшими намерениями губите дело всей его жизни, только чтоб удержать его подле себя.

– Пустяки! – Смех Нелл звучал натянуто и смущенно, как у человека, который боится заглянуть в свои интимные побуждения. – Я говорю вам, что вижу его насквозь. Как можно называть причуды ученого «честолюбием», «делом всей жизни»? Что ж он такое будет делать? Чего может он достигнуть?

– Но для некоторых мужчин, – не сдавалась Гвен, – а Крис, по‑ моему, как раз из таких, дело жизни – это знание само по себе – и в нем их честолюбие. Мне кажется, нужно дать ему возможность делать то, что он хочет. Я сама, признаюсь, этого не понимаю, особенно когда он старается объяснить что к чему, но он‑ то сам очень близко принимает это к сердцу.

– Но это не даст ему денег! – нетерпеливо вскричала Нелл, думая, до чего глупа эта женщина. – Какое там, это будет стоить денег, а откуда мы их возьмем? И потом, что это за жизнь для мужчины? Другое дело, если бы он поехал со своими родными или близкими за океан, туда, где есть нормальная канализация и порядочные люди, а не к этим невежественным туземцам, которые погрязли в болезнях, нечистотах и язычестве.

– А что же ему, по‑ вашему, делать? – осведомилась Гвен почти смиренно, как посол побежденного народа, спрашивающий об условиях мира.

Нелл продиктовала свой ультиматум:

– Он нуждается в покровительстве Любви и Денег. Любовь мы можем ему дать, но денег у нас нет, и это очень прискорбно. Нам трудно ему помочь. Но, прежде чем я умру, я хотела бы видеть его женатым на хорошей, обеспеченной женщине и не очень молодой, чтобы она могла оказывать на него хорошее влияние, – на женщине разумной и практичной. Нынешняя молодежь такая легкомысленная и бесхарактерная. Смеются над брачными узами, живут распущенно. Я этого не одобряю. Всегда не одобряла и теперь не скажу, что это хорошо. Меня воспитывали в почтении к браку, и я до сих пор считаю, что брак – это таинство. Теперь слишком мало говорят о любви и слишком много о половом вопросе. Чем меньше будет на свете полового вопроса, тем лучше. Это печальная необходимость, а нынешняя молодежь старается ее возвеличить, не угодно ли! А я говорю: прекратите это и дайте нам хоть немного пожить здоровой, пристойной жизнью! Крис – мальчик неопытный, увлекающийся и… ну да вы сами знаете, какие они бывают. Я дрожу от страха, что вдруг он попадет в лапы какой‑ нибудь грязной твари вроде этой девчонки Весткот…

– Кто она такая? – ревниво спросила Гвен. – Я ее знаю?

– О, она ничего собой не представляет, – сказала Жюльетта, у которой были свои причины недолюбливать другую претендентку на то, чтобы считаться самой красивой девушкой в округе. – Ее отец что‑ то вроде школьного учителя.

– И тем не менее она представляет для нашего мальчика большую опасность, – торжественно заявила Нелл. – Я слышала, она едет в Лондон, будет там житье этой ужасной Мартой Викершем, которая тоже, знаете ли, не лучше. Про нее тут такие истории рассказывают!

– Ну, мама! – тут даже Жюльетта не выдержала, но ее протест остался без внимания.

– Я не мечтаю, чтобы на имя Криса был положен капитал, хотя и настаиваю на этом в отношении Жюли. – Нелл продолжала диктовать свои условия, размахивая большими ножницами. – Если бы я только настояла на этом, когда я сама выходила замуж, но тогда я была романтической дурочкой. Ну не стоит говорить об этом, теперь уж все равно. Разумеется, когда Крис женится, муж и жена будут делить блага мирские, и не все ли равно, какая сторона их принесла, если деньги солидные и хорошо помещены? На мой взгляд, он должен иметь сотни две в год на карманные расходы, но не больше, чтобы он не мог натворить больших глупостей. А потом они с женой могут обосноваться где‑ нибудь за городом и вести тихую скромную жизнь, заниматься охотой и сельским хозяйством, чтобы заполнить время, и, разумеется, у него должны оставаться его книги и его интересы.

– Вы считаете, что это необходимо, жить за городом? – спросила Гвен, которая выносила загородную жизнь только в небольших дозах.

– Нет, нет, – в этом незначительном пункте Нелл сделала уступку, – если все остальное будет в порядке…

– И вам в самом деле хотелось бы, чтобы он женился на… на подходящей особе теперь же, сейчас? – нервно спросила Гвен.

– Чем скорее, тем лучше, при условии, разумеется, что мы с отцом одобрим его выбор.

– Понятно, – задумчиво произнесла Гвен. – А вы не думаете, что он начнет тосковать и опять захочет в свою Турцию или какую еще там страну?

– С какой стати ему тосковать? Чего еще ему нужно? Если жена отпустит его на несколько месяцев одного – значит, она дура. А если она поедет с ним – пускай на себя пеняет, если оба умрут от тифа…

Нелл резко оборвала свою речь и добавила:

– Покажи‑ ка, что ты делаешь с этим швом, Жюли. – Постучавшись в дверь, из кухни скромно появилась белошвейка. Разумеется, пришлось перевести разговор на мелочи, ибо нельзя обсуждать что‑ либо важное в присутствии пролетариата. Но было сказано больше чем достаточно, чтобы показать Гвен, чего от нее ожидают. Она продолжала шить, размышляя и, может быть, чуточку возмущаясь.

Восемь

Под суровым низким ночным небом, затянутым печальными облаками, Крис шел беспокойно и поспешно мимо холодных пустынных полей, где ветер свистел в жестких колючих изгородях, мимо внезапно и лихорадочно вспыхивающих фар автомобилей, проносившихся среди разбрызгиваемой ими грязи, мимо темных рощ, где гниют мертвые листья, мимо улиц новых улучшенных коттеджей, построенных муниципалитетом, в которых потомки не знавших ранее цивилизации поселян наслаждаются теперь стандартизованной роскошью века машин в ее самой дешевой форме и где держат уголь в ванне, потому что колонка испортилась, да им все равно ванна не по средствам.

«Наша эпоха – не трагедия и не комедия, а мрачный и кровавый фарс, леденящая кровь сатира на биологическую тему. Трагедия немыслима без веры в человеческое благородство, а где она теперь? Ваш героизм, джентльмены, не стоит ничего. Взъерошенная курица, наскакивающая на бродячую кошку, подкрадывающуюся к выводку цыплят, которых изменник‑ петух сделал другой курице, более героична, чем пьяные воины Гомера и пушечное мясо Вердена. Героизм не в том, чтобы жить мятежно. Против чего нам подымать мятеж, против чего? Может быть, нам надеть противогаз на Дон Кихота и послать его бомбить мусорную яму биржи, расстреливать из пулеметов кроличьи загоны промышленных городов?

Чего ради, о вы, горе‑ убийцы!

Мы боремся теперь не с Ужасом, Жалостью и Роком, а с нищетой, бесплодием и страхом. Сила – по‑ прежнему право, но право только моральное; биологически сила может оказаться совершенно неправой. Заметь себе это.

Презирая женщину, мы обрекаем себя на подражание ей. Кровь и смерть – ее удел. Для нее биологически естественно умирать в родах, жертвуя собой ради потомства во имя будущего. У них у всех помешательство: подари мне детей или я умру. И мы умираем даря. Пусть будут амазонками, если они могут ими быть. Наш удел – битва умов.

Битва с нищетой, бесплодием, страхом. Чего мы боимся? Почему весь мир корчится в приступах безумного страха? Страх – не предвидение будущего. Предвидение в спокойствии. Астрах – это паника. В конвульсиях страха народы готовятся к тому, чтобы ринуться к смерти и к разрухе, то есть к концу, чего они так боятся. Чем они трусливее, тем воинственнее. Чем неувереннее в своих силах, тем хвастливее. Единственная радость богатого среди его богатств, чтобы бедный оставался бедным. Страх, бесплодие, нищета.

Отбросим страх. Страх не поможет мне избежать голода, крушения надежд, нищеты и безумия. Парализованный страхом, мой король‑ отец прячется в постели и замахивается бутылкой виски на действительность. С малодушным страхом в сердце моя королева‑ мать, коварная женщина, строит глупые планы с целью заманить свое потомство в ловушку позорной безопасности. А моя принцесса‑ сестра, эта буржуазная Электра из аристократического предместья, изобилующего прекрасными особняками, что делает она? Эта прелестная, достигшая брачного возраста молодая женщина, чьи глаза своей глубиной подобны рыбным садкам Хеврона, с какой поспешностью, родившейся из страха, следует она советам своей благочестивой сводни‑ матери, которая торгуется о цене брачных утех с богатым животным. Что всех их сделало трусами?

Ну а кто я такой, чтоб изощряться в остроумии на их счет? В самом деле, кто? Вспомни, как это поется в песенке: „С тобой мы родные, родные до гроба… Мы счастливы вместе, и счастье – одно…“ Или, может быть, я законченный ублюдок, оборотень, найденыш, младенец, выращенный в колбе, нравственный урод, отвергший законы наследственности и среды? Чепуха! Я такое же ничтожество; бичуя их, я бичую свою собственную плоть.

Я вел себя глупо с Анной. Она права: ее пол – ее богатство. Зачем отдавать задаром то, что можешь выгодно сдать внаем, fructus ventris tui. [8] Я не могу кощунствовать, у меня нет веры, только доверие к науке. Ну а какой смысл быть разумным? Эстетическое предпочтение; симметрия логики в том, чтобы держаться фактов. А каковы факты сами по себе? Я вел себя глупо с Анной. Пойми это. А если с Анной вел себя глупо, то, может быть, и во всем глупо? Попытка вознаградить себя за поражение: потерпел неудачу водном, наверстываешь с юбками. А если и это не удается, обратись к разрушению и давай круши дальше. Поистине единственный выход для меня – стать новым Аттилой».

В этот момент умственного самоисступления Крис обнаружил, что он находится не более чем в четырехстах шагах от дома, напротив деревенского кабака, который как раз открывался на вечернее время. После некоторого колебания он зашел выпить кружку пива в смутной и слабой надежде, не вдохновит ли его пиво на какую‑ нибудь героическую поэму; таков, кажется, верный рецепт.

В пивной не было никого, кроме тучной, самодовольной хозяйки, которая неразумно пыталась извлечь веселый старый английский огонь из нескольких несгораемых корней дрока.

– Что! Уже новую бутылку виски, сэр?

– Нет, – Крис почувствовал, что краснеет. – Дайте‑ ка мне кружку пива.

Он сел и стал набивать трубку, продолжая мысленно пережевывать жвачку грустных размышлений, и так погрузился в это бесплодное времяпрепровождение, что, когда хозяйка принесла пиво и спросила, как чувствует себя его отец, он чуть было не сказал: «Очень хорошо, благодарю вас». К счастью, он вовремя вспомнил о печальной действительности и ответил:

– Да все так же, знаете.

– Ах, – набожно сказала хозяйка. – Пути господни неисповедимы. Многие из тех, что были одеты в пурпур и тонкое полотно, будут сидеть во вретище и посыпать голову пеплом, покуда наша страна погрязает в грехе и суете. Не мне быть поклонницей церковных песнопений, это было бы убыточно для моего дела; попы готовы запретить рабочему люду выпить кружку пива на честно заработанные деньги. Но пусть я и содержу кабак, сэр, но знаю, что мой Спаситель жив!

Крис пробормотал что‑ то, выражая одобрение примерному и христианскому образу мыслей, хоть ему и показалось, что хозяйке доставляет некоторую радость разорение Хейлинов.

– Вы, помнится мне, были в университете, сэр? – она переменила тему, решив поковырять в другой ране.

– Был, – беззаботно сказал Крис. – Но, как видите, вышел оттуда на широкий свет.

– И повеселились вы там, наверное, со всеми этими лодочными гонками и состязаниями в крикет и в поло, про которые пишут в газетах, – сказала она завистливо. – Но какая от всего этого польза?

– Есть еще научная сторона, – сказал Крис. – Хотя, может быть, печать ею несколько и пренебрегает. Предполагается, что людей обучают всему, что необходимо для занятия ответственных постов, понимаете, и для всяких научных исследований.

– Исследований! – вскричала хозяйка, которая, по‑ видимому, читала какую‑ нибудь бульварную воскресную газету. – Это чтоб резать на куски мертвых младенцев и чтобы очкастые господа втыкали ножи в бедных невинных песиков; эти бессловесные животные никому не делают зла. Я как‑ то видела такую картину и пожертвовала шиллинг на борьбу с этим злом. Этого нельзя допускать, сэр, нельзя допускать в христианской стране.

– Возможно, – сказал Крис, стараясь скрыть улыбку. – Но уверяю вас, вивисекция не входит в университетский курс.

– Тогда позвольте узнать, что же вы там, джентльмены, делаете?

– А это кто по какой линии пойдет. Когда пройден основной курс, одни специализируются по языкам и литературе, другие по философии или математике, третьи по естественным наукам…

– Ну а какая от них польза?

– Смотря потому, что вы называете «пользой». Вы разве против образования?

– Ну если это образование! – Она произнесла это слово точно какое‑ то магическое заклинание. – Но почему же оно достается только богатым? Почему вот сыновья рабочих не могут учиться в университетах?

– Когда‑ нибудь, может быть, и им будет открыта дорога, во всяком случае, я на это надеюсь. Но пока что попросту места для всех не хватает. Но я тоже считаю, что правильнее было бы посылать туда людей по заслугам, а не из какого‑ то классового снобизма.

– Да, образование – великая вещь, – согласилась она. – Мне, конечно, этого не понять. Ну а что вы будете делать теперь, сэр, с этим вашим образованием? Деньгу зашибать, надо думать.

– Раз уж речь зашла обо мне, – сказал Крис, снова улыбнувшись, – должен признаться, что мое «образование» до сих пор отличалось главным образом тем, что лишало меня всякой возможности зарабатывать деньги каким бы то ни было законным способом.

Хозяйка была, видимо, ошарашена этим заявлением, но потом рассмеялась, клохча как оскорбленная курица:

– Ох, мистер Крис, ну и насмешили же вы меня. Знаю я вас! Все‑ то вы шутите, все‑ то смеетесь!

– Я говорю совершенно серьезно, – возразил Крис.

– А ну вас, рассказывайте кому‑ нибудь еще, меня‑ то уж не проведете. Кто это будет бросать деньги на образование, если от этого все равно никакого проку? Подумаешь, удовольствие какое!

И она, не переставая клохтать как курица, скрылась в недрах пивной.

Оставшись один, Крис пил и курил в молчании. Время от времени он улыбался. По‑ видимому, разговор с хозяйкой развеселил его и успокоил его смятенный ум. В конце концов он вытащил из кармана блокнот и принялся писать.

«Хозяйка совершенно права, – начал он. – Простая душа. Она подошла прямо к самой сути и задавала вопросы по существу. Какой толк от того, что я занят культурой Египта и Шумера, цивилизацией Индии, хеттами и крито‑ микенской культурой и способен волноваться о „будущем расы“ и „рациональном построении общества“, если сам я абсолютно беспомощен? Гиссинг сказал: „Тот, кто лишен денег, лишен элементарных прав человека“. Почему кто‑ то должен быть лишен их в мире изобилия?

Экономическая нелепость – нищенствующие святые, спасающие душу святой жизнью за счет бедных крестьян. Со временем нищенство неизбежно изгонит юродство. Будды и святые Франциски – общественное зло. „Продай все, что имеешь“ – логическая нелепость. Кто покупатели? Первые христиане были неумными коммунистами.

Их слабые поползновения на экономическую справедливость быстро выродились в чудовищную аномалию и злоупотребление церковным имуществом. Если не считать вопросов имущественных, церковь всегда отворачивается от действительности.

Слишком много написано о среднем человеке демократами в пиджаках. А что сказать о средней женщине? Она – хранитель совести заурядного человека, она – сила, управляющая им в тени его престола, если только он вступил на него. Женщина часто убежденная материалистка: она видит только неприкрашенную экономическую суть. Почему? Ее забота – жизненная функция, передача жизни; ее не интересуют направление и возможное значение жизни. Как писал Киплинг, моя мать и моя сестра – набожная леди и солдатская девка – все в этом сестры. Другой стороной своей души средняя женщина – ярая индивидуалистка. Она желает привилегий для своих детей, а не для всех детей вообще. Могут ли женщины стать матерями новой расы? Средняя женщина питает отвращение к неуверенности, к авантюре, к эксперименту. Маниакально привержена к догмам, в особенности к сверхъестественным. „Мой Спаситель жив! “ А дальше что? Верующие содержательницы кабаков. Попы для нее зло, потому что восстают против потребления пива, ее экономического базиса. Исконная вражда трактира и алтаря. Дионис против Митры. Примиряющиеся, впрочем, в мистическом браке говядины и пива.

Зачем я записываю эту ерунду? Стараюсь забыть Анну. Вероятно, большая ошибка. Гораздо лучше неистовствовать, рыдать, закатывать сцены, чем загонять все это в подсознательную глубину, чтобы там образовался гнойник.

Я обременен таким количеством неразрешимых вопросов, какое и не снилось многострадальному Иову. Ключ к ним: всякая жизнь – энергия в действии. Все течет. Созерцание – редкий момент полного покоя между одним действием и другим. Как перманентное состояние оно немыслимо: требует отказа от самой жизни, а это нелепость. Созерцательный головастик должен был бы отказаться от усилий, необходимых чтобы превратиться в лягушку. То, что быть лягушкой не имеет никакого смысла, к делу не относится. Мы остаемся в „живых“ только благодаря непрестанно возобновляемым усилиям. Отвратительная угроза обеспеченности и безопасности – верный путь к биологическому вырождению. Но организованная бойня – нечто в высшей степени нездоровое. Бороться должны умы, сталкивающиеся между собой личности. От умственной борьбы я не откажусь.

У людей моего возраста чудовищная потребность в действии. Но прежде надо освоить и упорядочить всякие неизведанные трудности. Возможность невиданно богатой, величественной жизни. Или мы отстанем, или мы за одно поколение перепрыгнем через несколько столетий. Как много нужно изучить, поглотить, усвоить. Никаких панацей, никаких формул, никаких заранее проложенных путей. Переворот только политический кажется мне бесцельной тратой сил. Нам нужен переворот в самой нашей природе, приспособление тела, равно как и нашего сознания и эмоций. Мы должны переделать самих себя, чтобы стать достойными нового знания, нового могущества.

А какая же цель? Превращение головастиков в лягушек? Ну что ж! Еще один эксперимент, еще одна авантюра человечества. Солнце еще не остыло».

Часть II

Один

Гвен жила в небольшом, но мрачном доме в Кенсингтоне. Архитектор был, по‑ видимому, человек суровый и не считал нужным баловать своих клиентов. Удивительно просторны были передние, коридоры, площадки и лестница – мраморная в первых пролетах, где она была на виду, но простая деревянная выше. Окна впускали минимум света, но в искусном сочетании с дверями и другими окнами создавали внушительную систему сквозняков. Слуги должны были жить беззаботно, как сверчки: днем в неосвещенном подвале, ночью на неотапливаемом чердаке. Удобства были сосредоточены близ кухни, и главная канализационная труба проходила через кладовую для провизии.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒