Часть III 3 страница

– Смейтесь, смейтесь, – пригрозила ему Гвен, – но когда‑ нибудь вы переменитесь. У вас есть сердце, Крис, я это знаю. Когда‑ нибудь оно отомстит за себя.

– Ну что ж, – шутливо сказал Крис, – уж если дойдет до этого, тогда, верно, и переменюсь.

– И вы в самом деле воображаете, что я верю, будто вы считаете любовь всего лишь низменной половой страстью?

– Я не считаю пол ни чем‑ то «возвышенным», ни чем‑ то «низменным». Пол есть пол, и это все. Человеческое воображение украсило его всяческими изящными и причудливыми побрякушками. Ну так что ж? Лишь бы не забывалась и не извращалась истина, лежащая в основе. Пусть у нас будет искусство любви, пожалуйста! Пусть люди наслаждаются своим полом как им угодно, но во имя здоровья и здравого смысла пусть они понимают, что делают!

– Это чистейшее язычество!

– Чем бы это ни было!

– Но ведь существует же платоническая любовь?

– Платон был гомосексуалистом. Но если состояние длительного возбуждения, известное под этим именем, действительно встречается в жизни, тогда оно настолько редкостно, что его можно назвать только «извращением».

– Я рассержусь на вас, если вы будете так искажать слова, – капризно сказала Гвен.

– И я объясню вам почему, – увлеченно продолжал Крис, следя больше за ходом своих мыслей, чем за Гвен. – Я опять делаю точно такую же ошибку, как с Жюли. Я взываю к вашему рассудку, вместо того чтобы пользоваться избитыми фразами. Я пытаюсь заставить вас мыслить реально, а вы обижаетесь, и вам кажется, что я поношу женщин. Вы хотите, чтобы я рассуждал о плотских реальностях так, точно это высокопарные абстракции. Это в вас говорит тщеславие, только и всего!

– Крис! – она вскочила и, прикладывая к глазам чистейший носовой платочек, зарыдала: – Вы не должны оскорблять ни меня, ни вашу сестру. И я ничуть… ничуть не тщеславна… это вы… сидит здесь такой циничный… и говорит грубости, когда я… хотела, чтоб мы были друзьями…

– Дорогая моя Гвен! – Крис в полном отчаянии вскочил с кресла и горячо схватил ее за руки. – Да чем же я вас так обидел? Простите бога ради. Я…

– Я знаю, вы не хотели обидеть меня, – сказала Гвен, трогательно всхлипывая, но глядя на него сквозь слезы сияющим взглядом. – Но я знаю, что любовь – это настоящее чувство! И женщины не только тщеславны и ветрены.

– Боже сохрани! Если бы они были только тщеславны и ветрены, какое это было бы счастье! Я хочу сказать… Извините меня… Я не говорю ни о ком лично. Вы должны это знать. – И, от всей души желая показать свои дружеские чувства и поскорее покончить с этой сценой, он добавил, не думая о словах и выражаясь чисто метафорически: – Ну а теперь поцелуемся и будем друзьями!

– О Крис, если бы мы могли быть друзьями!

И тут Гвен, принимая его слова буквально, обвила его шею руками и прижала свои губы к его губам в поцелуе, который был, безусловно, более крепким, более ласковым и более длительным, чем простой поцелуй примирения.

«Боже! – подумал Крис, вынужденный отвечать ей таким же приветствием. – Я настоящий осел. Довел двух женщин до слез, а теперь меня втянули в любовную игру с одной из них, чего я вовсе не хотел! А, что там…»

Один поцелуй превратился в два, в три, во множество. Опрометчиво он привлек к себе соблазнительное и совершенно несопротивляющееся женское тело, и так они стояли и целовались в тихой комнате, где красные угли все еще мерцали в камине.

Шесть

Никогда отчаяние не бывает таким мучительным, как в юности. Это не холодное отчаяние тех, кто рассудочностью довел себя до полного опустошения; в юности мы знаем горячее отчаяние подавленных импульсов жизни.

Подвергаемые организованному искоренению в бессмысленном обществе, умирающие импульсы внушают всему организму мысль о самоубийстве. Они кричат, что не стоит труда продолжать, что при цивилизации, не оставляющей места для подлинной жизни, самое достойное – это умереть.

Делать, знать, познавать на опыте; чувствовать себя страстно живым; отвечать на все призывы широкого мира, простирающегося вокруг человеческого «я»: по убеждению, а не по принуждению участвовать в каком‑ нибудь великом коллективном начинании; радостно и не испытывая стыда, соединяться с людьми противоположного пола и достигать высшего блаженства удовлетворенных желаний – таковы важнейшие потребности человека. Они подавляются во имя дивидендов. Да, во имя Вечных Десятипроцентных Консолей, проценты по которым должны выплачиваться еще долго после того, как солнце погаснет и превратится в обугленную головешку.

Мы строим скучную и шумную тюрьму и называем ее цивилизацией, тогда как уже теперь мы в силах сделать жизнь богаче и разумнее, как то и не спилось нашим предкам. Среди узников цивилизации самыми угнетенными и несчастными чувствуют себя те, кто стоит в стороне и ждет. Ужасна трагедия лишних и никчемных, этой огромной армии труда, которая портится и приходит в негодность в то время как армии убийства растут и растут, готовясь защищать бессмысленный мир и слепо разрушать надежду на мир лучший, на поколение более прекрасное, чем наше…

В столь приятном настроении и с такими мыслями юный Кристофер отправился завоевывать любимую девушку, весело шагая в унисон с флейтами и скрипками великого капельмейстера Любви; или, может быть, нам следует по правде признаться, что ему наскучило одиночество и захотелось переложить часть своих огорчений на плечи Анны?

Как бы там ни было, он позвонил ей из автомата на почте и добился приглашения к чаю.

Отец Анны занимался «натаскиванием к экзаменам». Иными словами, за уплачиваемый авансом гонорар он принимал под свой кров молодых людей, страдающих неизлечимой неспособностью к наукам, и честно натаскивал их, вбивая в их тупую башку известное количество бессистемных и ложно понятых сведений в количестве, достаточном для того, чтобы эти молодые люди прошли сложный китайский церемониал экзаменов и тем самым приобрели неизмеримую ценность для общества.

Многие из этих молодых людей, особенно вновь прибывшие, рассчитывали добиться той или иной степени близости с Анной, которая была недурна собой; но не многим, а может быть, никому это не удалось.

По его особой просьбе Анна приняла его в отдельной комнате. Это была так называемая студия, потому что в ней не было окон и была стеклянная крыша, а также потому, что Анна иногда занималась здесь лепкой.

Когда Крис вошел, Анна стояла коленопреклоненной на подушках перед камином, приготовляя чай. Она была высокой и полногрудой девушкой; у нее был яркий цвет лица, который так привлекателен в брюнетках. Легким движением поясницы и бедер она поднялась на ноги с той грацией, которая невольно появляется у женщин, когда на них кто‑ нибудь смотрит, и за которую они расплачиваются неуклюжестью, когда остаются одни. Дега это знал, а Крис – нет.

Ему очень хотелось поцеловать ее. Но он сейчас же подавил это желание. Почему он боится поцеловать Анну, когда всего лишь накануне вечером он без всякого труда – и даже, как несколько удивленно признался он себе, с большим удовольствием – целовался с Гвен? Очевидно, взяв на себя инициативу, Гвен застраховала его от обидного отпора и, перешагнув через незримую границу обычаев, молчаливо сняла с него всякую ответственность. Тогда как поцеловать Анну – это значило сделать шаг по направлению к отдаленному, но возможному браку, к ловушке, из которой, по словам древнего сатирика, «мужчине выхода нет».

Итак, он не поцеловал ее.

Анна усадила его в кресло, а сама примостилась на ярких подушках перед камином; она казалась маленьким, смуглым сфинксом, занятым приготовлением чая. По своему мужскому эгоизму Крис, конечно, решил, что Анна будет говорить о нем, но был разочарован. Повозившись немного с ложками для сливок и гренками, Анна сказала с деланной небрежностью:

– Я уезжаю в Лондон после Рождества.

– Надолго?

– Совсем!

– Я не знал, что ваш отец…

– При чем тут отец? У меня будет свое собственное дело.

– Дело!

Крис почувствовал недоверие и зависть: у Анны дело, а он, представитель высшего пола, не имеющий пособия прихлебатель фортуны!

– Да, мы с Мартой Викершем совместно открываем предприятие, – важно сказала Анна. – Марта сняла чудесный домик в Челси. Наверху будут наши комнаты, а внизу книжная лавка и кафе.

– Вы что, будете подавать чай в книжной лавке или разносить книги вместе с бриошами, что ли? – спросил Крис, признаться, с некоторой досадой.

– Не говорите глупостей! – обиделась Анна. – Мы должны иметь огромный успех. У Марты масса знакомств в светских кругах.

– Насколько мне известно, любительские кафе и книжные лавки – два лучших способа разориться, – пессимистически сказал Крис. – Вы, кажется, разоритесь наверняка, соединив то и другое.

– Нечего вам ехидничать только потому, что мы не собираемся раскапывать старые черепки и истлевшие кости в Африке, – так, кажется, вы представляете себе счастье?

– Не в Африке, а в Малой Азии, – поправил он, подавляя желание насмешливо отвечать ей. Со вчерашнего вечера Крис повторял себе, что женщин можно понять, только когда видишь их насквозь, но если хочешь с ними ладить, нужно тщательно скрывать все, что о них знаешь. Единственное «понимание», которое они – как, впрочем, и мужчины – ценят, весьма похоже на лесть.

Кроме того, какой смысл доводить Анну до слез?

Будем скрывать свои мысли, скрывать свои мысли.

– Если в этом деле вообще можно добиться успеха, я уверен, что уж вы‑ то его добьетесь, – сказал он, пытаясь быть тактичным. – Вы с Мартой составите прекрасное содружество. И во всяком случае это будет страшно весело, не правда ли?

– Так, по‑ вашему, это действительно неплохо придумано?

Анне, смягченной его одобрением, хотелось услышать что‑ нибудь еще.

– О, превосходно, я удивляюсь, как до этого никто не додумался, – солгал он, уступая ее взору.

Анна, как мотор на полном ходу, затарахтела о своих планах, о меблировке, капитале, клиентах и тому подобном; она спрашивала, не находит ли он, что «Небесные близнецы» – прекрасное название для их комбинированного предприятия? Крис чуть‑ чуть было не сказал, что лучше будет «Чай и чтиво», но удержался и сказал: «Да, да, конечно», негодующе спрашивая себя, во имя чего он лицемерит и стоят ли этого даже прекрасные глаза и соблазнительные губы.

– Но к чему вам это? – спросил он, оглядывая неприбранную комнату Анны. – Разве вы изменили вашему искусству?

Он позволил себе вспышку сарказма, оставшуюся незамеченной.

Анна вздохнула.

– Знаете, Крис, я пришла к выводу, что не могу быть великим художником, – сказала она серьезно и конфиденциально. – В прошлый раз, в музее, я смотрела скульптуры Родена и сказала себе: «Дорогая, ты, может быть, и умеешь лепить, но ты не великий скульптор».

– Вы слишком скромны, – иронически сказал Крис.

Анна подозрительно взглянула на него.

– И потом я читала о кризисе, – продолжала она оправдываясь. – По‑ моему, мы все должны что‑ нибудь делать в этом отношении. Каждый может что‑ нибудь сделать. Это наш долг. Одних безработных сколько.

Благотворительный чай с булочками. Перед ним мелькнула картина: файф‑ о‑ клок в стиле Генри Джеймса для бездомных бродяг на деньги папы и Марты. Что сказал бы на это Джефф – студент‑ коммунист?

– К тому же, – добавила она, так как он не отвечал, – я должна выбраться из этой забытой богом дыры. Я жить хочу!

– Света, музыки, смеха!

Крис предостерег себя от этого выпада и сказал извиняющимся тоном:

– Я и сам о том же думаю. Мне завидно, что у вас в Лондоне есть дело, Анна. Я тоже еду в Лондон, но только за тем, чтобы присутствовать на свадьбе.

– На свадьбе!

– Жюльетты.

– С Ронни?

– Нет, песенка Ронни спета. Баронет смело вломился в ту дверь, куда боялся постучаться дантист. Она выходит за Джерри Хартмана, только, ради бога, не говорите об этом никому…

– О! – Новость, по‑ видимому, произвела впечатление на Анну. – Он страшно богат, не правда ли?

– Да, его отец и дед, кажется, весьма успешно грабили страну.

– Не будьте ослом! – живо сказала Анна и потом добавила мечтательно‑ задумчивым тоном: – Леди Хартман. Как это хорошо для нее! Ей повезло… Как вы думаете, придут они пить чай к «Близнецам»?

– К близнецам? – удивленно переспросил Крис, посейчас же вспомнил: – А! Непременно. Думаю, Жюли не устоит против приглашения, если нужно будет идти в вечернем туалете. Как говорит мама, хартмановские бриллианты просто ве‑ ли‑ ко‑ лепны.

Анна снова вздохнула; в ее глазах была мечта о богатстве и светских успехах.

– У них будет такая масса друзей, – с завистью сказала она. – И Жюли сможет устраивать приемы. Крис, милый, расцелуйте от меня Жюли и передайте ей миллион поздравлений – и расскажите ей о «Близнецах», да возьмите с нее обещание прийти.

– Почему бы вам не сделать это самой? – коварно предложил Крис. – Заходите завтра к чаю, вы застанете их всех за шитьем ослепительного белья. Только, бога ради, чтобы они не узнали, что это я вам рассказал: считается, что это полная тайна. Но я пари держу, что они не устоят и все вам расскажут.

– Ваша мать меня не любит, – обиженно сказала Анна.

– Больше из‑ за меня, чем из‑ за вас.

– Почему вы так говорите?

– Разве вы не замечаете, что почти все матери инстинктивно ненавидят девушек, в которых влюбляются их сыновья?

– Ну, ну! – презрительно сказала Анна. – Вы влюблены в ваши идеи. Во всяком случае, вы не влюблены в меня.

– Я думаю о вас непрестанно, – сказал Крис, бичуя себя. – Ночью я мысленно пишу вам письма, полные преувеличенных и почти наверняка незаслуженных похвал. Днем я тоже пишу вам письма в таком же духе, реальные письма, которые я затем рву на части. В те часы, когда я должен был готовиться к экзаменам или хотя бы знакомиться с новейшими археологическими открытиями, я написал в вашу честь несколько стихотворений свободным стихом и незаконченную повесть в прозе. Бывают дни и ночи, когда я не могу ни спать, ни работать, не могу ни есть, ни отдыхать, не могу ни думать, ни действовать, потому что мысли о вас преследуют меня. В другие дни я бываю почти убежден, что вы сука. Нарушив таким образом джентльменский кодекс, я могу добавить, что ваш образ мучает меня в многочисленных эротических снах, когда вы нередко являетесь мне совершенно нагая. Если это не значит «любить», то что же тогда любовь?

– Крис! – в голосе Анны звучало бешенство.

– Да?

– Почему вы всегда говорите гадости, когда приходите сюда?

– Я не говорю никаких гадостей.

– Нет, говорите. Вы всегда кончаете тем, что говорите что‑ нибудь гнусное и оскорбительное. Я хотела бы, чтобы вы ушли, – она вскочила, делая вид, что прогоняет его.

Крис сидел неподвижно, погруженный в мрачные размышления:

«Зачем так поступать, зачем так говорить? А с другой стороны, почему бы и нет? Почему не ухаживать при помощи словесных бомб в наш век, обезумевший от милитаризма? Весь вопрос в том, каковы мои истинные чувства, каковы ее истинные чувства? Разве мы оба не разыгрываем роль, неуклюже заимствованную из разных пьес. „В ту ночь, когда сошелся я с жидовкою ужасной“», – вспомнил он стихи Бодлера.

Анна по‑ прежнему показывала ему пальцем на дверь, обаяние ее лица исчезло во враждебной гримасе.

«Так вот как она выглядит, когда она взбешена! »

– Я, кажется, обидел вас, – сказал он наконец. – Почему мне везет в этом злосчастном искусстве обиды? Но не будем ссориться из‑ за недоразумения. Чем я вас обидел?

– Если у вас не хватает такта понять это самому, я не могу вам объяснить.

– Если не можете объяснить, значит, не так уж я вас и обидел!

– Вы говорили со мной так, словно я проститутка! «Опять! – подумал Крис с шутливым ужасом. – И эта тоже защищается от обвинения, которое я и не думал выдвигать. Qui s’excuse…[6] Что сказали бы психоаналитики? »

– Я не знаю, как говорят с проститутками, – сказал он вслух. – Потому что, насколько мне помнится, я никогда с ними не разговаривал. Вы, я уверен, тоже. Обращаться с женщиной как с проституткой – это значит делать ей определенные предложения, посулив ей деньги. Я не делал вам никаких предложений, и у меня нет денег. Я только описал, совершенно правдиво, некое душевное состояние…

– Это грязно и оскорбительно…

– Милая Анна! – Крис улыбнулся. – Неужели вы думаете, что я один такой изверг? Что оскорбительного в состоянии древнем, как само человечество? Или, по‑ вашему, другие молодые люди питают к вам какие‑ нибудь иные чувства?

– Они не станут говорить об этом так гнусно и грубо.

– Ах! Так вы, значит, возражаете не против самих чувств, – быстро припер ее к стенке Крис. – А только против откровенного, честного их выражения?

Анна не нашлась, что ему ответить, и только бросила на него уничтожающий взгляд. Она продолжала стоять. Крис облокотился о каминную доску, бросая взгляды то на камин, то на нее.

– Мы спорим из‑ за пустых слов и этикета, – сказал он со смехом, продолжая, однако, следить за ней. – Или, может быть, вы бы предпочли, чтобы я встал на колени и сказал драматическим голосом: «Мисс Весткот! Анна! Простите мне мою дерзость, но с тех пор, как я узнал вас, вы казались мне идеалом женщины. Я знаю, что я вас недостоин, но я люблю вас, и только вас. Обстоятельства мои сейчас, правда, не блестящи, но я ринусь в битву жизни с всесокрушающей силой, если только буду знать, что вы отвечаете на мои чувства взаимностью». И так далее, и тому подобное.

– Это было бы до последней степени глупо, – сказала Анна, чуть заметно улыбаясь.

– Ну конечно, глупо. – Крис улыбнулся ей в ответ, по‑ прежнему внимательно следя за ней. – Разве вам не ясно, что тут все дело в стиле и в общепринятых обычаях? Чувства все те же, только меняется стиль. Я прыгнул слишком далеко в будущее, и это обидело вас. Тогда я попытался подражать прошлому, и это показалось вам смешным. Но, Анна…

– Вы меня унижаете, – перебила она, снова хмурясь.

– Унижаю! Вы могли бы подумать так, если бы мы встретились сегодня в первый раз. А по‑ моему, если бы я льстил вам, пытался поймать вас на удочку избитых пошлостей, вот тогда бы это действительно значило, что я унижаю вас. Я пытался быть по‑ настоящему откровенным. Послушайте, Анна, мы знаем друг друга вот уж два года, мы так часто бывали вместе…

– Это не дает вам никаких прав на меня!

– А разве я их требую? Если вы относились ко мне безразлично, зачем вы подавали мне надежду? Зачем вы радовались, когда я приходил, зачем отвечали мне на пожатие руки, зачем позволяли мне целовать вас, зачем целовали меня так горячо, зачем ваши глаза утвердительно отвечали моим взглядам: «Да, да».

– Я не говорила вам ничего подобного!

Анна отвернулась в замешательстве, зная, что все сказанное им – правда.

– Не словами, – продолжал Крис. – А иными, косвенными способами. Вы не любите прямых, простых слов. А мне вот делается неловко от намеков и двусмысленностей…

Внезапно он замолк и погрузился в размышления. Так не годится. Нельзя биться с Анной на слишком хорошо знакомой ей платформе чувств; он завязнет здесь в трясине компромиссов и лживых сантиментов и потерпит полное поражение. Ее орудия уже обстреливают его незащищенный фланг!

– Крис!

– Что?

– Вы меня не слушаете.

– О!

Он в упор посмотрел на нее глазами, потемневшими от возмущения и боли. Она легонько потрясла его за плечо.

– Да что с вами? Вы каждые пять минут точно делаетесь другим человеком. У вас, может быть, нервы не в порядке?

– Нет! Я всего лишь холостяк без гроша в кармане и без доброй подружки…

– Опять вы за свое!

Она сердито встряхнула его, потом насмешливо погладила по щеке:

– Бедный Крис! Такой маленький мальчик, правда? И вам приходится очень трудно, да?

Крис вспыхнул. Действительно, маленький мальчик – под крылышком Богоматери с благодатными сосцами и всепоглощающим лоном!

Обида подала мысль подвергнуть ее искренность неджентльменскому испытанию. Он заговорил успокаивающим тоном, точно приручая пугливую лошадь куском сахара.

– Трудно, – сказал он, намеренно истолковывая ее слова превратно. – Вы думаете, что легко отказываться от всякой надежды на будущее? Я считал, что хоть вам‑ то это не безразлично. Последние два года я вел совершенно самостоятельную работу. Мне не дает покоя древний мир, этот таинственный создатель всей цивилизации. Неужели нам не удастся понять, как и почему они оставили нам в наследство такие роковые заблуждения, как суеверия, войны, социальная несправедливость и так далее? Люди – неисправимые консерваторы, они скорее согласятся терпеть признанное зло, чем дадут себе труд исправить его. Верно ли, что цивилизация – это своего рода болезнь? Или она сама по себе хороша, но только ее извратила человеческая природа? Вероятно, отчасти так оно и есть, и в таком случае это задача для психологов. Или, может быть, человеческое общество с самого начала пошло по неверному пути и нуждается в коренной перестройке? Только знание может освободить нас. А оно достижимо…

Он внезапно остановился, досадуя на неумение выразить свои мысли. Анна смотрела на него непонимающим взглядом. Он улыбнулся и движением руки отогнал прочь свое видение.

– Теперь всему этому конец. Кто‑ нибудь другой осуществит это, но не я. Так что я, как видите, пребываю в мрачном разочаровании. С каких вершин блаженства я упал! И куда, – к отребьям пролетариата, к тем, чьи силы остаются без употребления, кто никому не нужен. Не удивительно, что вы отвергаете меня, Анна, – он засмеялся. – Вы капиталистка. Разве вы не чувствуете, что между нами – классовая вражда?

– Крис, перестаньте молоть вздор или ступайте домой!

– Только одну минутку! – Он взял ее за руку и сказал ласково: – Не сердитесь на меня, дорогая.

– Но вы такой странный и грубый…

– Неужели мне суждено потерять и вас? Когда я пришел, я хотел поцеловать вас, как мы целовались когда‑ то. И почему‑ то почувствовал, что вы меня отвергли.

– С какой стати я буду позволять вам целовать меня?

– Потому что мы молоды и желаем друг друга, и вы это знаете. А что разъединяет нас? Ваша покорность устарелой этике и лицемерию…

– Нет, не то…

– А что же?

– Вы не такой, как прежде. Вы потеряли все свои идеалы, особенно в отношении женщин.

– Вы уверены, что то были мои идеалы?

– Если они у вас вообще когда‑ нибудь были; в чем я начинаю сомневаться.

– Вы в самом деле говорите об идеалах? Или, может быть, – он сделал паузу, чтобы вернее нанести удар, – о моих деньгах?

– О! Какое гнусное предположение!

– А разве не так? Идеалы – роскошь; побочный продукт наследственной ренты. Нет денег – нет идеалов. Вы когда‑ нибудь видели, как просит милостыню безнадежно голодный человек? Много у него, по‑ вашему, идеалов?

Анна вырвала свою руку.

– Я ни минуты больше не желаю слушать эти мрачные бредни. Вы невозможны. Уходите сейчас же.

– Очень голодные люди иногда воруют!

– Что вы хотите сказать?

– Мой голод – голод иного сорта, такой же жестокий, хотя не такой смертоносный…

Раньше чем она успела сообразить, Крис дерзко обнял ее и яростно поцеловал в губы. Анна возмущенно протестовала и вырывалась. Целую минуту или больше они боролись в полутьме, не щадя друг друга, не щадя сил. Вдруг Анна вздрогнула, перестала бороться и, прижавшись к нему в каком‑ то странном порыве чувственности, прошептала:

– Крис!.. Я… я… ты мне делаешь больно… но…

Но неудачи не оставили Криса даже в этот момент успеха. Как раз тогда, когда антагонизм Анны перешел в сочувствие и полную покорность, раздался стук в дверь и голос прислуги сказал:

– Разрешите, мисс, убрать со стола?

Этот удар парализовал Криса. Он так давно и так часто мечтал о той минуте, когда Анна признает его желание и уступит ему, – и он не мог поверить, что победа превратилась в поражение. И по милости такой глупой, такой пошлой случайности!

Не так отнеслась к этому Анна. Она непринужденно отодвинулась от него, точно просто по‑ дружески целовала его на прощание, и сказала спокойным, естественным тоном:

– Ну, еще раз до свидания, Крис, – да, Салли, убирайте, – и желаю вам повеселиться в Лондоне.

Она сунула ему в руки пальто и шляпу и свирепо шепнула:

– Идите, слышите? Идите!

Крис пытался заговорить, взмолиться, потребовать каких‑ то заверений. Но он не мог говорить, так велико было его волнение.

Ему оставалось только уйти.

Семь

Крис ушел излома Весткотов в жалком состоянии: он был готов не то рычать, не то рыдать. С одной стороны, он чувствовал себя горько униженным. С другой – он был взбешен на самого себя и на Анну, на то состояние, на которое судьбе было угодно обречь его, и вообще на весь мир.

Бешенство было спасительным, унижение – гнетущим. Унижение и страх – двоюродные братья в разрушении. Лишенный даже полового удовлетворения, импульс жизни обращался против самого себя в разрушительном исступлении.

Крис бродил наугад по темным переулкам, безучастно шлепая по грязи и лужам. Он ощущал какую‑ то детскую радость удовлетворенной мести, забрызгивая грязью свой единственный хороший костюм.

Пока Крис сражался с Анной на почве любви и ненависти и безнадежно пытался примириться со своим жалким поражением, он был предметом дружеского обсуждения своих домашних. Или, вернее, он был одной из второстепенных тем среди других, более существенных с точки зрения человеческого достоинства и семейных интересов.

Приближался священный час вечернего чая. Под предлогом милосердных забот и утешения страждущего Нелл и Жюльетта предоставили Гвен и портнихе заниматься шитьем, асами поспешно поднялись к больному. В тот день пришли документы и письма первостепенного значения, и обе дамы умирали от желания узнать, какие сведения извлек из них партриарх семьи. Разумеется, выносить решения будут они, но, поскольку они еще меньше, чем он, разбираются в юридических документах и деловом фокусничестве, им придется выслушать его попытки объяснить им это.

Постель страдальца была усеяна документами, а на клочках бумаги, пришпиленных кнопками к доске для письма таким образом, чтобы больной мог писать одной рукой, были сделаны многочисленные карандашные пометки. Он был мрачен, но исполнен собственного достоинства.

– Ну? – отрывисто спросила Нелл, не тратя времени на утешения, так как производить впечатление было не на кого. – Все в порядке?

Вздох Фрэнка был близок к стопу, а выражение его лица вызывало опасения рецидива.

– И да и нет, если ты понимаешь, что я хочу сказать, – жалобно сказал он.

– Не знаю я, что ты хочешь сказать, – раздраженно ответила Нелл. – И мы обе будем очень обязаны тебе, если ты будешь изъясняться на обыкновенном английском языке, а не играть с нами в прятки или употреблять эти ужасные юридические термины, которых мы не понимаем, да и ты тоже, кажется.

– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился больной, видимо, желая быть любезным. – Где Крис?

– Ушел, – сказала Жюльетта.

– Куда?

– Должно быть, к этой своей Весткот.

– Но ты, кажется, говорила?.. – Фрэнк с тревогой взглянул на Нелл.

– Все в свое время. Дело идет на лад. И я быстренько поставлю мисс Анну Весткот на место, если она вздумает вмешаться. Предоставь уж это мне.

Мистер Хейлин был явно в недоумении. Что идет на лад? И если так, почему этот мальчишка опять бегает за Анной?

– Ну, тебе виднее, – сказал он, по обычаю уклоняясь от ответственности. – Предоставляю это тебе. Но ему следовало бы знать обо всем.

– С какой стати? – отрывисто воскликнула Жюльетта. – Я выхожу замуж, не он.

– Конечно. – Нелл встала на ее сторону. – Во‑ первых, он слишком молод, чтобы понимать такие вещи, а во‑ вторых, он растерял свой последний здравый смысл в этом университете, куда тебе зачем‑ то понадобилось его посылать, бросать на это деньги, и вот он вернулся домой, напичканный русской пропагандой. А теперь ты, может быть, соблаговолишь не тянуть больше время и сообщить нам, в каком положении наши дела?

– Ладно, ладно, ладно! Только не раздражай меня, пожалуйста. – Фрэнк начал неуклюже перебирать бумаги, своей медлительностью еще больше разжигая нетерпение дам. – Ну а теперь, – погодите‑ ка, куда же я девал эти записки? Куда же я их… Ах, вот они. Погодите‑ ка. Да. Да, вот оно. Вот копия брачного контракта…

– Ах! – с облегчением вздохнула Жюльетта.

– Ну, благодарение Богу, хоть это‑ то уладилось, – с благочестивой решимостью заметила Нелл.

– Да, но только боюсь, что уладилось не совсем так, как мы ожидали, – горестно сказал Фрэнк. – Тут сопроводительное письмо от Хичкока и Снегга и копия письма, посланного им нотариусом Джеральда.

– Ну, и что из этого следует? – спросила Нелл с высокомерным презрением ко всем этим жалким чиновникам.

– Из этого очень много следует, – раздраженно сказал Фрэнк. – Мне стоило большого труда разобраться в этом, так что ты не сбивай меня. Выясняется, что Джеральд дает двадцать пять тысяч…

– Так об этом же и шел разговор! – воскликнула Жюльетта.

– Я бы сказала, что это очень великодушно с его стороны, – успокоившись, сказала Нелл. – На что ты, собственно, жалуешься? Разве я тебе не говорила, что у него золотое сердце?

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒