Часть III 2 страница

Но почему?

В конце концов, не многие из обыденных человеческих начинаний требуют стольких расходов, как бракосочетание, особенно в том обширном слое среднего класса, у представителей коего претензий больше, чем наличных денег.

Желание играть роль важной персоны в течение хотя бы одного дня ведет к убранной цветами церкви и к потреблению большого количества низкопробных, но дорогих шипучих вин. Как и во все критические моменты в ее жизни, женщине требуются новые платья. Медовый месяц на континенте обходится в наши дни очень недешево: взять хотя бы обмен валюты и все такое. Юная, освященная браком любовь – важный источник дохода для агентов по недвижимости. Правда, проблема меблировки в наше время разрешена этими бескорыстными идеалистами, апостолами системы уплаты в рассрочку. Но если вы ко всему подходите всерьез и при этом еще вздумаете размножаться, вам придется иметь дело с докторами и сиделками, детской колясочкой и загородным коттеджем, потому что городской воздух вреден для младенца, и авто, чтобы возить младенца туда и обратно…

Положительно серьезный брак возможен только как дорогая прихоть богатых бездельников.

Кроме того, Крис должен был бы сообразить, что Жюли – молодая женщина без каких‑ либо высоких интересов в жизни, если не считать сильного желания наслаждаться удобствами и теми благами жизни, которые можно получить за деньги, что она, в сущности, идеальный потребитель, каким его представляют себе экономисты. Когда папа разорился, чем еще она могла добывать себе пропитание? Будучи молодой, хорошенькой и в точности соответствуя идеальному представлению городского дельца о чистой и нежной девушке, она могла совершить прекрасную сделку, – а этот чудак даже не позаботился спросить ее об условиях! Если она может отдать девичество в обмен на солидный пай в годовом доходе сэра Джеральда, разве это не является, попросту говоря, выгодной сделкой? Что же касается неизбежной близости отношений, то – в предположении, что непривлекательный собственник достаточно богат, – так ли уж страдают от этой близости женщины типа Жюли, как утверждают сентименталисты?

По‑ видимому, Крис плохо понимал истинную Цену Денег.

Попробуем теперь рассмотреть Цену Денег применительно к тому небольшому экзогамному племени, к которому принадлежал Крис, сделав попутно несколько замечаний о воле к власти.

Старый Кит Хейлин, дед нашего Криса, вне всякого сомнения обладал волей к власти, хотя он, конечно, никогда не читал Ницше. Он (старик Хейлин, а не Ницше) был мясником. Правда, сам он величал себя «мясопромышленником», но это подразумевает только более крупный масштаб дела и более высокое общественное положение, которого достигали более солидными барышами.

Так вот, во время бурской войны старик Хейлин сумел урвать кусок и удержать его. Интересно, до какой степени подобные изумительно бескорыстные примеры национальной самозащиты обогащают некоторых патриотов. Кусок был недурной: сто тысяч фунтов, как говорили в то время, когда старика сделали мэром города.

Странное дело, но фанатические приверженцы воли к власти, кажется, никогда не отдают себе отчета в том, как неприятно с ними жить, особенно их собственным детям. Один за другим сыновья и дочери старого Хейлина покидали в гневе родительский дом, отягощенные страшным бременем проклятия оскорбленного отца. Каждый раз старик мчался к своему нотариусу и в самых нелестных выражениях лишал неблагодарного отпрыска доли в завещании.

Наконец остался один юный Фрэнк – отец нашего Криса. Он удержался главным образом потому, что у него не хватило пороху сказать старику, что он о нем думает, и отчасти потому, что, желая досадить остальным детям, мэр решил сделать из Фрэнка джентльмена и послал его сначала в лучшую школу, а потом в колледж Святого Духа. Благодаря этому Фрэнк никогда не бывал дома достаточно долго, чтобы дело доходило до серьезных ссор, а когда он вышел из своего колледжа, с трудом окончив его и получив диплом, старик предупредительно скончался от апоплексии, словно его прирезали секачом. Возмездие?

Когда завещание было вскрыто, юристы возликовали: оно состояло из ряда язвительнейших пунктов, в которых один за другим были перечислены и с позором отвергнуты все дети. Один Фрэнк был пощажен, и ему досталось все. Разумеется, отвергнутые стали оспаривать завещание, но после того, как юристы заработали на обсуждении этого юридически безупречного документа около десяти тысяч, Фрэнку было милостиво разрешено взять остаток себе. Простачок вроде Фрэнка с таким количеством вложенных в различные бумаги денег находился в такой же безопасности, как измученный пловец посреди Карибского моря. Его сейчас же настигла акула.

Он попался в лапы обедневшей аристократии.

Ах! Эта обедневшая аристократия, представителей которой было так много тридцать лет назад, – что сталось с ней? Что сталось с благовоспитанными старыми джентльменами, импозантные головы которых – увы! – не содержали в себе ровно ничего? Что сталось с весело сводничающими старыми леди? Где обильные выводки мальчиков и девочек, произраставших в удивительной людоедской стране ипотек и псовых охот, судебных повесток и стрельбы, исполнительных листов и любительской набивки чучел? Погибли от пращей и стрел возмутительного государственного бюджета.

В те дни юноши отправлялись искать счастья по свету, что привело к появлению во всех доминионах объявлений: «Англичан просят не обращаться». Девушки оставались дома и надеялись.

Нелл Байуотер воспитывалась в одной из таких разваливающихся семей, не замечая, что даже тогда они были анахронизмом. Она не любила сатирических зловредных бабушек. Назло им она зачитывалась романами «Знатная дама», «Лорна Дун», «Джон Галифакс джентльмен» и «Золотые дни», Теннисоном и Росетти – всеми этими гнусавыми, но чувствительными душами хищной эпохи. Еще больше не любила она экономить и изворачиваться, перекраивать и перешивать платья старших сестер, не любила пустоту в кладовой и слишком частые появления судебного пристава у кухонного очага. С детства она внимала мечтам и планам насчет «хорошей партии». И так как это было – или казалось – единственным способом вырваться из нужды, это стало для нее почти навязчивой идеей. Хорошая партия была для Нелл панацеей от всех человеческих зол. Не будучи склонной рассуждать, она не задумывалась над тем, что партия могла быть «хорошей» только в одном отношении, то есть для нее.

Велико было торжество Нелл и велика радость Байуотеров, когда Нелл подцепила свою «хорошую партию» в лице Фрэнка. Наплевать на мясные поставки: non olet. [4] И во всяком случае, Байуотерам было так плохо, что они выдали бы девушку за любого сколько‑ нибудь кредитоспособного мужчину. Как Нелл устроила это? Это была ее тайна. Но как примирила она свое возвышенно‑ сентиментальное мировоззрение с этой удивительной прозорливостью по отношению к самому большому шансу в ее жизни? Она и не пыталась это сделать. Многие ли пытаются примирить свои разноречивые поступки, дать разумное объяснение тем или иным компромиссам с совестью? Очень немногие. Те, кто пытаются это сделать, вероятно, сходят с ума или приходят к религии. Так или иначе, Нелл вышла замуж за своего мясника, принеся ему в приданое кварту литературной патоки – одного из самых ненужных ангелов‑ хранителей домашнего очага.

Поэтому было совершенно чудовищно и очень нечестно со стороны судьбы, что после двадцати пяти лет «удачного замужества» его единственная компенсация была утрачена, и Нелл Хейлин снова очутилась в неприятном мире просроченных закладных, исполнительных листов и чеков, возвращаемых с надписью «приостановить уплату». Нельзя сказать, чтобы Фрэнк был расточителен. Но деньги плыли у него из рук. И у него была бессмысленная привычка верить в биржевые сведения, которые он слышал в клубе, – привычка, обходившаяся гораздо дороже, чем множество заурядных пороков. Его последним подвигом и непосредственной причиной теперешней катастрофы было финансирование какого‑ то идиотского «изобретения», лансированною мошенниками‑ спекулянтами. Запоздалое открытие, что вся эта история – блеф, была для Фрэнка тем, что в его семье иносказательно именовалось «ударом».

Встретил ли Фрэнк этот удар со стойкостью, приличествующей офицеру и джентльмену? Пользуясь методом, заслуживающим широкого признания, он свалил свое моральное бессилие разрешить создавшееся положение на физическую беспомощность; и слег в постель, требуя тишины и покоя и предоставив Нелл расхлебывать кашу. Старуха и расхлебывала ее, проявляя при этом удивительное сочетание находчивости, хитрости, бесстыдной расчетливости и слезливой сентиментальности.

В одном отношении она была совершенно такой же, как Фрэнк: намерения у нее были хорошие. Но ее хорошие намерения сводились к тому, что считала хорошим она сама – не Жюльетта, не Крис и не здравый смысл. Тем не менее она спала мирно, в полной уверенности, что планы ее превосходны. Жюльетте, Крису и Фрэнку, Гвен и Джеральду, Ронни и Анне нужно только подчиниться ее воле и поступать так, как придумала она, – и все будет хорошо. Не столько для них, правда, сколько для нее.

Здесь гении‑ хранители семейного очага могут остановиться в благоговении, спрашивая себя: не была ли воля к власти старого мясника всего лишь дряхлой колымагой по сравнению с той энергией динамо, которую развивала старуха, когда‑ то обливавшаяся слезами при чтении сентиментального романа.

Четыре

Через несколько дней Крис писал в колледж своему другу Джоффри Хоуду:

«Дорогой Хоуд!

Я обещал написать вам, что происходит здесь, но на самом деле я пишу главным образом для того, чтобы испытать ощущение того, что разговариваю со здравомыслящим человеком. Зачем мудрецы Святого Духа учили нас преклоняться перед Разумом, когда человек – такое безрассудное животное?

Я вернулся к своему блудному семейству, готовый ради них отдать на заклание упитанного тельца (то есть самого себя); но мне следовало бы захватить с собой отряд психологов и этиологов. Без подобных специалистов, которые могли бы объяснить мне, в чем дело, я теряюсь и не знаю даже, с чего начать. Жаль, что сюда нельзя залучить ученых вроде Риверса и Малиновского. Я все больше и больше убеждаюсь, что этнографические исследования нужно начинать с собственного дома.

Здесь полный хаос, кавардак и неразбериха. Были сцены – ах, ну и сцены! – столь же мучительные, сколь нелепые. Я пребываю в состоянии какой‑ то никчемности и стыда. Мой отец без долгих разговоров слег в постель. Мать лепечет что‑ то о грядущей таинственной манне небесной, – какой, откуда, когда? – а пока что лихорадочно шьет дамское белье совместно с моей сестрой и миссис Мильфесс. Ни по поводу болезни отца, ни по поводу его дел не предпринимается ровно ничего.

Моя сестра готовится выйти замуж за человека по имени Джеральд Хартман. Он богатый баронет и всегда напоминает мне одного из тех играющих на повышение дельцов, о которых читаешь в биржевой хронике. Он разводит борзых для охоты, разъезжает на невероятно мощных гоночных машинах, и ему ничего не стоит отправиться в Африку на аэроплане ради охоты на диких зверей. Он толст, и ему сильно за сорок; в общем, это один из оставшихся в живых благородных представителей поколения великой войны.

Жюли выходит за него замуж из‑ за денег, поощряемая и подстрекаемая своими дальновидными родителями. Разве только ревность „юного самца“ заставляет меня чувствовать, что ее замужество – чудовищный шаг? Я уверен, что на самом деле ей хотелось выйти замуж за одного здешнего приятного и неглупого юношу, но, так как он работает в качестве зубного врача, и притом без всяких средств, он, конечно, для нас табу. Все это окутано туманом романтических претензий. На этот брак смотрят как на проявление каких‑ то сладеньких последиккенсовских сантиментов, тогда как всем ясно, что это всего лишь экономическая сделка. Помните, как мы спорили по поводу утверждения Бриффо, что брак первоначально имел чисто экономическое значение? Вот лишнее доказательство его правоты!

Я спрашиваю себя: действительно ли хочет моя сестра быть дорогой содержанкой, или она воображает, что приносит себя в жертву? Вероятно, то и другое.

Во всем этом моя роль – неизвестная величина X, которая, по‑ видимому, равна нулю. В ответ на разумные вопросы я получаю только таинственные намеки. Непосредственной целью, ради которой была погублена моя академическая карьера, является, по‑ видимому, то, что я повезу приданое Жюли в Лондон и буду свидетелем законного скрепления этой любовной сделки.

Во всяком случае, мне приказано сейчас же по возвращении сэра Дж. из Восточной Африки отправляться в Лондон с сестрой и жить там у миссис Мильфесс. Мать остается здесь ухаживать за отцом, но приедет на свадьбу. Оцените всю красоту этого плана! Сэру Дж. не дают приехать сюда и прослышать о „несчастии“ от местных кумушек. В случае, если сэр Дж. вздумает задавать вопросы, болезнь отца – великолепное алиби. Единственный человек в Лондоне, который мог бы рассказать обо всем, это миссис Мильфесс; а она, по словам матери, чиста как голубица и нема как рыба.

Должен ли я что‑ нибудь предпринять, и если да, то что именно?

Как это ни странно, Гвен (миссис Мильфесс) – единственный человек из всей этой компании, который снисходит до общения со мной. Она довольно привлекательна: одна из тех чувствительных кудрявых пепельных блондинок, которые могут быть кем угодно, от обнищавших герцогинь до состоятельных машинисток. Она берет меня на прогулки, точно я домашняя собачка, и изливает мне свою душу.

Она рассказывает мне, что ее брак был „детской ошибкой“, она вышла замуж за человека гораздо старше себя, „это замужество, по правде говоря, не было настоящим замужеством, он был мне все равно что отец“. Почему это женщины выходят замуж за подставных отцов, а после проливают слезы по этому поводу? И потом, следует ли понимать это буквально? Ума у нее немного, но она, по‑ видимому, готова пополнять свое образование. Жалуется на свое „одиночество“; оно служит для нее предлогом, когда она прерывает мои занятия. Должен сказать, что она мне скорее нравится.

Однако же, если перейти к серьезным делам, ясно, единственный выход для меня – это уехать отсюда. Но как? Ведь денег у меня нет. Нет нужды говорить мне, что „при разумном общественном строе жизнь интеллектуального труженика будет организована правильно и ему будет оказываться денежная поддержка“. Возможно, но это, даже если и верно, не утешение. В ожидании, пока утопия станет реальностью, мне нужна работа. Работа мне понадобится даже в утопическом обществе. А пока в нашем обществе, где царствует хаос, мне нужно получить любую работу на то время, пока я буду пытаться получить ту, которая мне больше всего подходит. Просто и ясно!

Я пишу Чепстону, чтобы он дал мне знать, если услышит о каком‑ нибудь подходящем месте. Может быть, и вы поможете мне в этом отношении?

Мне здесь очень недостает вас и остальных друзей. Я живу точно в каком‑ то изгнании. Раньше я этого не замечал, потому что у меня были определенные занятия и надежда вырваться из тупика. Но это все равно что жить среди деревенских богатеев, прогнивших умственно и морально. Все здешние обитатели живут ненормально. Сумма годового дохода всех рантье этого уголка исчисляется, вероятно, сотнями тысяч фунтов. На эти деньги не делается ничего разумного. Они уходят на поддержание расточительного и уродливого образа жизни, жизни, которую даже те, кто ею пользуется, считают скучной. Им всем так скучно, что они не знают, что бы им сделать еще. Но они так страшатся каких бы то ни было перемен, что у всех у них одна только цель – увековечить и сохранить уклад, который, как бы он ни был скучен, дает им „безопасность“. „Безопасность“ от жизни. Но они не хотят жить, не хотят делать усилий или добиваться чего‑ то: они хотят жить по‑ старому, на незаработанный доход.

В результате все они насквозь пропитаны фальшью. Им нужно как‑ нибудь оправдать свои незавидные привилегии (? ), а это приводит к удивительному самообману. Они всегда говорят одно, а делают другое, всегда скрывают свои истинные побуждения от самих себя и от других, маскируя их лживыми чувствами и нелепыми аргументами, которые они привыкли считать признаком респектабельности. Все это было бы комично до последней степени, если бы не было так разрушительно и разорительно. Смешно слушать, как мои родители издеваются над тупостью людей „викторианской эры“ и похваляются своим свободомыслием. (Остроты на сексуальные темы допускаются „до известного предела“; по воскресеньям играют в гольф и бридж; кроме того, читаются романы, где действующие лица ложатся в постель вдвоем, не будучи женатыми. Передовые люди, не правда ли? ) Они не замечают, что с нашей точки зрения они нисколько не отличаются от тех самых людей, над которыми они смеются, и от тех, которые между прочим нажили деньги, служащие для них источником существования и предметом поклонения.

Может быть, это лишь результат возраста, неизбежного стремления превратиться в пассажиров, увлекаемых телегой жизни? Или это унизительное последствие рент для людей, и интеллектуально несостоятельных?

Что же делать нам? Что делать нам? Мы живем в мире, находящемся в состоянии фактической или скрытой революции: позади – хаос одной мировой войны, впереди – угроза другой, еще более ужасной. Великолепная перспектива! »

Пять

В эти дни Крис бесцельно подчинялся чужим желаниям, раздраженный бесполезной тратой своих сил.

Он впал в подавленное нервное состояние человека, не имеющего никакого занятия. Он не мог ни за что приняться и целыми днями бесцельно бродил. С наступлением темноты или в дождливую погоду он мрачно забирался в «библиотеку» – комнату, заставленную полками со старыми заплесневелыми книгами, и смотрел в окно на мокрую лужайку и разросшийся кустарник.

Как‑ то вечером он стоял там и уныло смотрел в открытое окно. Снаружи доносились грустный запах осени, едкий дым сжигаемых листьев, жертвоприношение усталой влажной земли. Ноябрьские сумерки дрожали от пронзительного крика скворцов, которые все кружили и кружили стайками, садясь на деревья с легким шелестом крыльев и быстро постукивая коготками по веткам.

«Они счастливы. Утром они рождаются для нового бесконечного дня; вечером мирно умирают для новой бесконечной ночи. Мы цепляемся за прошлое и будущее и упускаем вечное настоящее…»

– Можно нам войти? – послышался голос Жюльетты. Она и Гвен принесли коктейль и бокалы.

– Почему же нет?

Крис закрыл окно, подбросил дров в камин и пододвинул кресла Жюли и Гвен.

– Не излишняя ли это роскошь? – спросил Крис, неохотно беря протянутый ему бокал.

– Будет тебе киснуть, – ответила Жюльетта, – выпей‑ ка и развеселись. Ты на всех нас тоску наводишь своим унынием. Правда, Гвен?

– Нам бы хотелось видеть вас более счастливым, – робко сказала Гвен.

Крис пожал плечами. Какой смысл спорить?

– Ему нужно будет заказать новый костюм в Лондоне, – снисходительно сказала Жюльетта, обращаясь к Гвен. – Эти его вещи ужасны. Терпеть не могу эти студенческие куртки и фланелевые брюки, а вы?

– Новый костюм! Женский бальзам от всех страданий! – рассмеялся Крис. – Ты забываешь, что я не девушка, Жюли.

– И очень жаль. Ты был бы гораздо рассудительнее, и с тобой легче было бы иметь дело.

– А я рада, что он мужчина, – наивно сказала Гвен и сейчас же вспыхнула.

– Очень вам благодарен. – Крис поклонился. – А теперь, после того как мне простили мой пол, скажи, пожалуйста, какие у меня могут быть основания чувствовать себя счастливым – если не считать нового костюма, который мне не нужен и который нам не по средствам.

– Я заплачу за него, – надменно сказала Жюльетта.

– Из каких это средств? Деньгами баронета? А если я не желаю принимать от него подарки?

– Не оскорбляй меня!

– А тебе не кажется, что такое предложение может быть оскорбительным для меня?

– Да будет тебе мудрить и выдумывать, – нетерпеливо сказала Жюльетта. – Из‑ за чего ты так огорчаешься?

– Всего‑ навсего загублена моя карьера, всего‑ навсего кажется унизительной и гнусной вся эта финансовая канитель; всего‑ навсего я должен быть свидетелем того, как ты бросаешь человека, который был тебе небезразличен, чтобы выйти замуж за богатое животное.

– Крис! Как смеешь ты так оскорблять меня и Джерри? Что ты знаешь о нас?

– Слишком много, к сожалению.

– О, поменьше горечи, Крис, прошу вас, не надо, – в отчаянии простонала Гвен.

– Не во мне горечь; правда горька, – он повернулся к Жюли. – Я не хотел говорить об этом, но теперь я должен высказаться или у меня на всю жизнь останется чувство, что я не предостерег тебя. Жюли! Подумай, что ты делаешь! Попробуй видеть вещи такими, какие они есть. Тебя толкает на это мать. Ты знаешь, что она помешана на «хороших партиях», а посмотри, к чему привел ее собственный брак! Ведь отец всегда ей был безразличен, и теперь все ее собственнические инстинкты направлены на нас и, в частности, на тебя. Она смотрит на тебя не как на самостоятельную личность, самостоятельность которой священна, а как на часть самой себя. Она пользуется своей властью над тобой, чтобы заставить тебя добиться того, чего хотелось ей самой. Но она не думает о тебе и о Хартмане как о людях, которым придется вместе жить. Она смотрит на вас как на социальные абстракции. Не позволяй ей толкать тебя на то, чего ты на самом деле не хочешь…

– Я уверена, что она ничего подобного не делает, – оборвала его Гвен. Крис не обратил на нее внимания. При свете камина он видел лицо Жюли и понял, что она взволнована.

– Жюли! – продолжал он взывать к ней. – Мы уже не дети. Нам незачем бессмысленно подавлять в себе живые чувства, как то делали наши родители. Мы можем избежать их ошибок, если у нас есть хоть капля мужества и здравого смысла. Не позволяй матери превращать твою жизнь в ад. Ведь часто брак – даже в самом лучшем случае – вещь достаточно тяжелая, еле прикрытый компромисс. Может быть, его вообще следовало бы упразднить. Но во всяком случае для культурных людей позор, когда брак становится всего лишь финансовой сделкой.

– Не понимаю, какое право ты имеешь говорить подобные вещи! – воскликнула Жюли, радуясь возможности скрыть свое замешательство.

– Ну а что же это, по‑ твоему? Стала бы ты иметь с ним дело, если бы у него не было денег? К тому же ты знаешь, что он за человек.

– Не вижу… – возмущенно начала Жюли.

– Потому что ты не хочешь видеть. Послушайте, мне хотелось бы поговорить с вами обеими вполне откровенно. Вы женщины, и вы не будете отрицать роль пола. Что бы ни говорили всякие лицемеры, пол в значительной мере управляет нашей жизнью. Если половое чувство подавлено или искажено, люди сходят с ума, становятся несчастными и злыми. Старый кодекс поведения полов основан на лживых предпосылках и создан лживым социальным и экономическим строем, который явно терпит крушение.

– Какое это имеет отношение ко мне? – спросила Жюли.

– Так вот, попробуем применить это к нам самим. Предполагается, что мы – самое эмансипированное поколение; но так ли это на самом деле? Правда, нам дали отдельный ключ от дома и разрешили иметь друзей по собственному выбору и мы знаем о противозачаточных средствах. Но, по существу, Жюли по‑ прежнему живет во власти лицемерия. Она выросла, веря, как и ее мать, что единственное открывающееся перед ней поприще, это «хорошая партия». Но, Жюли, это ведь самый верный способ подавить и извратить свое естественное сексуальное влечение. Тебе не нужен Джеральд, тебе нужды его деньги. Ты как вещь отдаешь себя тому, кто платит больше!

– Скоро ты назовешь меня проституткой!

– Что ж, ведь здесь лишь разница в степени, – быть законной наложницей одного мужчины за часть его дохода или незаконной наложницей многих мужчин за наличные и сдельно. Но я понимаю, какая перед тобою встает дилемма. Что еще ты можешь делать? Тебя намеренно воспитали так, чтобы ты не могла заботиться о себе, и выбор у тебя один – или продать себя, или зарабатывать, услужая другим…

– Тебе, вероятно, хотелось бы видеть меня в ресторане? – саркастически спросила Жюли.

– А что дурного – подавать людям еду? Или, по‑ твоему, это менее почтенное занятие, чем стрелять в беззащитных жирафов и наживаться на собаках?

– Ах, не болтай глупостей!

– Давай заключим с тобой договор, Жюли. Через год, начиная с сегодняшнего дня, ты сама решишь, кто из нас двоих сейчас глуп. Искренне и вполне серьезно я считаю, что для тебя было бы гораздо, гораздо лучше отказаться от этой узаконенной проституции, взять работу и подождать, пока ты найдешь человека, который будет тебе настоящим товарищем и от которого ты бы хотела иметь детей. Ты знаешь, что тебе не нравится все, что нравится Хартману, – его пристрастие к борзым, охота, азартные игры, гонки и так далее. Ты не выдержишь этого. Но даже и с этим можно было бы примириться, если бы тебе нужен был он как мужчина, а не только та безвкусная роскошь, которую он может тебе доставить. Скажи мне одно: так ли сильно желает его твое тело, чтобы ты стремилась иметь от него детей?

– Ну знаешь, на такой вопрос я не буду отвечать! – Жюли вскочила на ноги с возмущением, которое было искренним только наполовину.

– Потому что ты не смеешь ответить правду. Жюли, милая, скажи: если бы не эти проклятые деньги и не приставания матери, разве нет такого человека, которого ты действительно хочешь, который был бы для тебя всем тем, чем не может быть Хартман?

– Что ты хочешь сказать? – неосторожно спросила она.

– Ты знаешь это так же хорошо, как я: я говорю о Ронни, – сухо сказал Крис.

Он тотчас же пожалел об этом. Жюльетта безмолвно уставилась на него, как раненый зверек, и вдруг, разразившись слезами, выбежала из комнаты, за нею последовала Гвен.

Крис остался сидеть, мрачно глядя на огонь. Гвен вскоре вернулась и села подле него.

– Жюли прилегла, – укоризненно сказала она в ответ на его вопрос. – Вы были с ней грубы, Крис.

– Я был глуп, – мрачно сказал он.

– Я не могу понять, почему вы были так жестоки.

– Я не хотел быть жестоким. И не был. Я просто говорил самоочевидные истины. Но с моей стороны было глупо пытаться убедить женщину, взывая к ее разуму. Следовало бы неожиданно привести сюда Ронни и оставить их вдвоем. Он нашел бы правильные аргументы ad feminam. [5]

– Не делайте этого, – быстро сказала Гвен. – Обещайте мне, что вы этого не сделаете!

– Ха! – сардонически воскликнул Крис. – Это доказывает, что я прав. Вы знаете, чего она в действительности хочет. Но я не приведу Ронни. Знаете почему? Потому что, пока она будет в его объятиях, она пообещает одно, а как только вернется к матери, пообещает совсем другое. А так как она во власти матери – у матери девять шансов против одного. И потом, почем я знаю, будет ли она счастлива с Ронни? Она, может быть, возненавидит его ровно через два года. И наконец, что станется тогда со мной, новым Пандаром из Трои?

Гвен ничего не ответила; она задумчиво смотрела в огонь, чуть‑ чуть отвернувшись от Криса, сложив руки на коленях. Погруженный в свои мысли, Крис едва замечал ее опасные прелести. Почти бессознательно – а это особенно опасно – он нанизывал впечатления: блеск золотых бальных туфелек и тонкие линии очаровательных ножек, туго обтянутых шелковыми чулочками; стройные руки, с которых сняты все кольца, в том числе и обручальное; обаяние искусно‑ безыскусственных локонов и задорного грезовского профиля. Косметика и хорошие духи распространяли слабый, но коварный аромат.

– Ничего, если я попрошу вас задернуть занавески, Крис, – сказала она наконец, привлекая его внимание к темным впадинам окон. – Что‑ то сквозит.

– Конечно. – Крис тщательно задернул их и добавил: – А свет зажечь?

– Ах нет, не нужно! Я обожаю свет камина. Приятно отгородиться от холода и темноты и сидеть у огонька. Я исповедую, должно быть, культ очага.

– Вот именно, – сказал Крис одобрительно, так как она совершенно случайно задела одну из его излюбленных тем. – Это ключ к пониманию нашей северной цивилизации. Мы смотрим внутрь, на домашний очаг; жители юга смотрят наружу, на солнце. У нас книги и чайные сервизы, у них статуи и расписные колоннады.

Но это было совсем не то, чего ожидала от него Гвен. Она тихонько вздохнула и попробовала начать игру другим гамбитом, гораздо более выразительным.

– Неужто вы не верите в любовь? – спросила она с деликатной пытливостью.

– Что вы называете «любовью»?

– Вы отлично знаете, о чем я говорю!

– В том‑ то и дело, что нет. Это одно из самых двусмысленных слов. Меня поучают любить Господа Бога, любить ближнего как самого себя, любить родителей и родных и любить детей, если таковые у меня есть. И мне разрешается любить одну особу противоположного пола, или, если я порочен и в то же время мне везет, я могу любить нескольких на протяжении своей жизни. Что общего между всеми этими чувствами, если не считать отдаленной и абстрактной аналогии? Разве я должен испытывать сексуальное влечение к всемогущему или петь псалмы даме моего сердца?

– Вы говорите неприличные вещи, – с мягким упреком сказала Гвен, – и мне хотелось бы, чтобы вы относились ко всему не так цинично.

– Когда итальянец хочет сказать «я люблю тебя», он говорит: «Ti voglio tanto, tanto bene», что дословно значит: «Желаю тебе много, много добра», – необдуманно сказал Крис. – Я думаю, общепринятое представление о «любви» можно определить как состояние интенсивного, но невыявленного полового влечения, которое сочетается с искренним желанием добра объекту, даже в ущерб самому себе, но предпочтительно в ущерб кому‑ нибудь другому. Пока это так, это весьма популярное умосостояние, ибо это самая увлекательная и приятная из всех форм самоопьянения.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒