Annotation 11 страница

Трудно было Банову первые дни привыкать к свой новой подкремлевской жизни. Все вроде было хорошо. И еды им хватало на двоих с Кремлевским Мечтателем. Спал он со стариком в одном шалашике, но старик крепко храпел, и храп этот будил Банова каждую ночь. И тогда выходил Банов из шалаша, смотрел на звезды и думал о Москве. О школе своей думал, о Кларе. Страшно делалось ему, когда понимал он, что в каком-то смысле предал он и школу со своими учениками, и любимую женщину, бывшую для него не только женщиной, но и самым близким по мировоззрению товарищем. Переживал он сильно, даже появлялись капитулянтские мысли, предлагавшие ему пойти сдаться, рассказать все и ждать справедливого решения своей участи. Но, будучи человеком неглупым, понимал Банов, что справедливое решение его участи может привести и к двадцати годам тюрьмы, и к расстрелу. И поэтому, хоть и выслушивал он такие мысли терпеливо, но их советам не следовал. Стал уже думать, как бы улучшить свой подкремлевский быт. Первым делом, конечно, собирался поставить себе отдельный шалаш недалеко от шалашика Кремлевского Мечтателя. Уже и место выбрал между трех елок — малозаметное со стороны и вполне надежное. Натаскал туда веток, но до самого шалаша дело еще не дошло. Много оказалось работы у Банова — старик его сразу секретарем своим определил, ну а Банов даже рад был такому доверию. По-прежнему каждый день приносил курьер два мешка: один с письмами, второй — с посылками и бандеролями. Старик теперь распечатывал только посылки и бандероли, а письма Банову поручил. Попросил, чтобы самые интересные письма Банов откладывал, а обычные и неинтересные клал обратно в мешок, чтобы отдать курьеру на следующий день для последующей доставки их в Институт марксизмаленинизма. Так и просиживал Банов с завтрака до обеда и с обеда до ужина над бесконечными письмами. Интересных писем было мало, но все-таки были. Кто-то из далекой сибирской глубинки не соглашался с «Апрельскими тезисами», написанными Кремлевским Мечтателем много лет назад, и писал свои аргументы. Кто-то предлагал свои собственные мысли для будущих работ Кремлевского Мечтателя. Многие письма начинались со слов «Дорогой Эква-Пырись! ». Прочитав первое такое письмо, в котором писавший просил «Эква-Пырися» «послать ему удачную охоту», Банов вспомнил, что когда-то Кремлевский Мечтатель спрашивал его насчет этого странного имени. Помнил Банов и то, что решили они в тот раз, что так переводится на какой-то язык имя Кремлевского Мечтателя. Должно быть, так оно и было. По вечерам пили чай с лимоном и мечтали. Мечтал, конечно, Кремлевский Мечтатель, а Банов только слушал его, то и дело проваливаясь в дрему, и кивал, соглашаясь со всеми планами и мечтами старика. Через некоторое время старик поручил Банову самому отвечать на интересные письма, а ему уже ответы показывать и на подпись давать. Вот тогда-то и заметил Банов, что подписывает старик письма именем «ЭкваПырись». Видно, понравился ему этот перевод его имени. Так и шло время. Лето подходило к концу. Но птицы по-прежнему пели и на юг улетать не собирались. Может быть потому, что не было на Подкремлевских лугах ни юга, ни севера. Все стороны света были здесь равны, как и полагается им быть в мире всеобщего равенства. Только по штемпелям на посылках и письмах узнавал Банов, какой примерно месяц идет наверху. И по штемпелям определил он, что заканчивается лето и дело к осени идет. И все было хорошо, только одно не нравилось бывшему директору школы: не нравилось ему каждый раз прятаться, когда солдат еду старику нес. Уже обещал Кремлевский Мечтатель поговорить с солдатом, рассказать парню о Банове. Был уверен старик, что солдат Банова не выдаст. — Он хороший, — говорил старик. — Он меня про конспирацию расспрашивал, чай и лимоны приносит. Скоро попрошу его газеты приносить… Но время шло, а старик все не говорил солдату, и приходилось Банову прятаться и, лежа где-нибудь под елкой, дожидаться ухода этого солдата. Глава 34

Под ярким летним солнцем все росло, цвело и зеленело. Пели птицы, прогревалась речная вода, и рыбы, любившие прохладу, ложились на илистое дно. Когда доходило до жары — жизнь замирала, замирала до вечера, до охлаждающих сумерек. И тогда уже приходила свежесть. И даже пуле легче было продолжать свой бесконечный полет, хотя в наступавшей темноте шансы найти героя уменьшались до нуля, но пуля все равно летела неспешно и невысоко, присматриваясь к каждому горящему окну в селах и городках, над которыми проходил ее полет. Но не было за этими окнами никакого движения, способного привлечь внимание пули, и летела она дальше, все ниже и ниже опускаясь к земле. Годы зеленили ее бока, окислившиеся из-за постоянных дождей и влажности воздуха, и была бы она счастлива остановиться и зарыться навсегда в мягкую податливую землю, но для этого сперва надо было найти героя и остаться в нем. И летела она в поисках героя, которого, может быть, и не было на этой земле, ведь полет длился уже лет тридцать, а то и больше, позади остались миллионы километров, тысячи убитых по ошибке негероев, «обманувших» пулю то ли орденами и медалями на груди, то ли своим необычным поведением. И продолжался ее полет, насколько целеустремленный, настолько и безрадостный. Глава 35

Казалось, что война закончилась только вчера, но нормальная жизнь с каждым днем набирала обороты, и Марк Иванов снова колесил по поднимавшейся из пепла стране, выступая с Кузьмой на заводах и стройках, на свинофермах и токах. Заезжая время от времени на день-другой в Москву, он все так же слышал немецкую речь на улицах, но больше этому не удивлялся. Товарищ Урлухов давно объяснил артисту, что бывшие оккупанты теперь строят то, что разрушили, и на самом деле города поднимались из руин прямо на глазах. Правда, глаза у Марка Иванова за военное время ослабли, и теперь он носил очки с толстенными линзами. Но одевал он их, только когда надо было что-то прочитать, а в другое время старался обходиться оставшимся зрением, которого хватало разве что на силуэты проходивших мимо людей. Проносились по дороге в прошлое дни, недели и месяцы. Отсчитывали стыки рельс поезда. Иногда, во время сырой погоды, давало о себе знать раненное во время войны легкое. В черных жидковато-курчавых волосах появилась проседь. Но Марк не унывал, понимая, что назад в детство дороги нет, и радуясь тому, что до старости осталось еще лет пятнадцать. Местный медлительный поезд вез Марка с Кузьмой в дальнее Подмосковье, в Первые Кагановичи. Там, в районном Доме культуры, проходил в эти дни Всесоюзный съезд кролиководов, и на сегодня был намечен большой вечер мастеров искусств, среди которых должен был выступить и Марк с Кузьмой. Урлухов предупредил, что намеченный концерт будет очень серьезный, и посоветовал повторить с попугаем что-нибудь из классической Ленинианы. Марк глянул на Кузьму, сидевшего в клетке. Потом перевел взгляд на мутноватое окно. На улице моросил дождь. В Первых Кагановичах Марк быстро нашел Дом культуры, который правильнее было бы назвать Дворцом культуры, потому что здание это было самым большим и современным в сером и невзрачном городке. Дежуривший на входе мальчик отвел Марка в комнату для артистов, где можно было причесаться, привести себя в порядок и немного отдохнуть в ожидании своей очереди. Кроме Марка в комнате находилась мощногрудая певица лет сорока — известная исполнительница русских народных песен. Больше никого пока не было. Марк поставил клетку с Кузьмой на гримерный столик, а сам уселся в удобное глубокое кресло. Кузьма с интересом рассматривал свое отражение в зеркале, поворачиваясь к отражению то левым, то правым глазом. Открылась дверь, и в комнату влился поток детей во главе с маленькой мальчикоподобной женщиной. — Плащи сложите в угол! — скомандовала она своим подопечным. Марк безразлично наблюдал за детьми. Маленькая женщина неожиданно остановилась перед ним и протянула свою ручку. — Художественный руководитель детского хора «Красная звездочка» Татьяна Иванова. — Марк Иванов, артист, — отрекомендовался в свою очередь Марк, мягко пожав ручку женщины. — Однофамильцы! — улыбнулась она и пошла знакомиться с певицей, стоявшей теперь у окна и смотревшей на моросивший за окном дождь. «Завтра выходной, — думал Марк, — можно будет в кино пойти… и надо наконец зайти в столовую водопровода, может, пригласить куда-нибудь ту девушку? » Неожиданно какой-то треск отвлек Марка, он обернулся и, к ужасу своему, увидел упавшую на пол клетку и в ней распластавшего сине-зеленые крылья Кузьму. Марк вскочил, поднял скособоченную от удара клетку и вытащил оттуда попугая. — Надо думать, куда свои вещи ставить, — нравоучительно прозвучал тоненький голос руководительницы хора. — Гримерный столик не для этого! — Да вы, вы… — нервно заговорил Марк, прижимая Кузьму к груди. — Вы — бездушный человек!.. Маленькая женщина отвлеклась от зеркала и бросила на своего однофамильца презрительный взгляд. Дверь открылась, и кто-то прокричал: «Хор на сцену! » Женщина не спеша поднялась и вышла, а за ней следом выплыл в коридор выводок мальчиков в одинаковых синих костюмчиках с пионерскими галстуками и девочек в такого же цвета платьях. Марк сидел на стуле и дрожал. — Да все с ним в порядке, вы посмотрите, как он головой крутит! — попробовала успокоить артиста певица. Марк осмотрел попугая — вид у птицы был слегка возбужденный, но в общем-то действительно нормальный. Только клетка пострадала от падения, но что стоило Марку выровнять проволочный каркас? Мелочь, такие «аварии» бывали у Марка уже не раз. Успокоившись, Марк сам сел за гримерный столик, глянул на себя в зеркало и задумался. — Вы бы красные пятна на лице запудрили! — посоветовала народная певица. Марк послушался совета, тем более что открытая пудреница и синяя глазурованная вазочка, заполненная ватой, стояли прямо перед ним. Оторвав немного ваты и обмакнув ее в пудру, он прошелся по красным пятнам. — Ну кто так делает? — мягко сказала певица. — Давайте я вас приведу в порядок. Она подошла, взяла из его рук ватку с пудрой и ласковыми движениями подгримировала Марка. Тут дверь открылась, и ее вызвали на сцену. Марк хотел побыть в одиночестве, но это ему не удалось. Из коридора уже доносился топот детских ног. Чтобы не испортить себе настроение окончательно, Марк взял попугая и пошел к сцене. Наконец наступила его очередь выступать. Уже выйдя из-за кулис и остановившись перед микрофоном, Марк бросил взгляд в зал и ощутил приятное волнение: перед ним сидели сотни людей, многие из них были орденоносцы. А в первом ряду по самой середине сидел человек, лицо которого Марк видел только на портретах и в газетах. Это был товарищ Тверин, руководитель страны, победившей фашизм. — Ну, говори! — прошептал Кузьме Марк. Кузьма помедлил несколько секунд, напугав этим артиста. Потом заговорил, задекламировал. Сотни пар глаз смотрели на него. — Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в партии. — Я и Ленин — фотографией на белой стене. Что-то дернулось внутри у Марка. Чувствуя, как немеют руки и плечи, он суматошно пытался понять, что произошло. И тут, когда он наконец понял, — его затошнило. Да, попугай перепутал одно слово в стихотворении, одно, но какое! Что он сказал? Он сказал: «Двое в партии — я и Ленин…» «Господи, — подумал Марк. — Неужели это все? » Но боковым зрением Марк видел, что все зрители были спокойны и с интересом слушали дальше. Они, видимо, не заметили ошибки. — Вы прослушали стихотворение «Разговор с товарищем Лениным» Владимира Маяковского, — дрожащим голосом объявил Марк и, не обращая внимания на аплодисменты, не кланяясь зрителям, похромал за кулисы. В комнате для артистов уже никого не было. Марк одевал плащ и с ужасом думал об этой глупой ошибке. Это, наверно, из-за падения на пол, решил он. Всунув Кузьму в скособоченную клетку, Марк вышел из комнаты. Его и Кузьму арестовали на платформе Первых Кагановичей, когда до прихода местного поезда оставалось три минуты. Глава 36

Осень в Сарске наступила внезапно, словно по указу. Казалось, в один день пожелтели листья деревьев, тучи опустились ниже и начали поливать город неприятным холодным дождем. Добрынин и Ваплахов почти бегом, под одним зонтиком добрались до фабрики. В комнате контроля переоделись в синие комбинезоны и принялись за монотонную привычную работу. План по красноармейцам к концу сентября был перевыполнен, но пришло неожиданное распоряжение выпустить для октябрьско-поинерской демонстрации три тысячи надувных матросов. Чтобы успеть вовремя, восьмой цех работал в полторы смены, и контролеры с трудом поспевали проверять продукцию. За обедом в фабричной столовой к ним подсел начальник отдела кадров Софронтов. — Из Красноярской тюрьмы пришла благодарность директору за Зою Матросову, — сказал он. — Она там на носочной фабрике работает и план перевыполняет. Добрынин был рад услышать эту новость. — Да, — сказал он. — Кто из нас в юности не ошибался? — и тут же, задумавшись, добавил: — Я, правда, кажется, не ошибался, — но тут вспомнились ему японские революционеры и вся история с коммунистом Кривицким, сожженным на костре. — А может, и ошибался… но уже не в юности… — Да и я ошибался, — махнул единственной рукой Софронтов. — А ты, Дмитрий, ошибался? Ваплахов остановил возле рта ложку со щами. — Сильно нет, не помню, — сказал он. — Нет, наверно. В общежитие контролеры возвращались поздно и тоже под дождем. — Здесь снег будет? — спрашивал по дороге урку-емец. — Будет, будет, — вздыхал уставший Добрынин. — А что, соскучился? — Да, — признался Ваплахов. — Очень соскучился. Помнишь, как он под ногами скрипит: хрып-хрып, хрып-хрып… Я к такому длинному лету не привык… В общежитии их встретила комендантша. — Я тут уже час вас жду, — заговорила она. — Очень важная бандероль пришла… из Москвы. Я расписалась в получении, а вас все нет… и так боялась, она у меня в сейфе с ключами, сейчас принесу… И побежала по коридору к своей комнате. Нагнала их уже на третьем этаже. Добрынин как раз открывал двери. — Вот, товарищ Добрынин! — запыхавшись, проговорила она, вручая контролеру большой бумажный пакет. Уже в комнате Добрынин устало посмотрел при свете слабосильной лампочки, свисавшей с потолка, на пакет, и тут его словно подкосило. Он оглянулся — до стула возле стола было ближе, чем до кровати, и он сел за стол, опустив перед собой бандероль. — Это что? — спросил его урку-емец, снимавший ботинки, сидя на своей кровати. — От товарища Тверина… — негромко, все еще не веря своим глазам, сказал Добрынин. Зашелестела жесткая упаковочная бумага. Добрынин разворачивал бандероль аккуратно, будто собирался еще раз использовать ее упаковку. Наконец добрался до вложения: в бандероли оказалась книга и письмо. Руки сами потянулись к письму. «Дорогой Паша! Очень хорошо, что ты написал мне! Я все пытался узнать, где ты сейчас, но никто здесь этого не знал. Огромное спасибо за шинель и печенье. Шинель мне подошла как раз, и я свою старую, которая была мне слишком велика, попросил отдать в детский дом. Новостей у меня много — поэтому каждый день болит голова и из-за плохой памяти многое забываю. В Москве сейчас очень много немцев, и я, иногда выходя из Кремля, вижу их. Очень слабый и истощенный народ — почти скелеты. Просто удивительно, что мы так долго с ними воевали — должно быть, военные просчеты виноваты. В Кремле жизнь стала тише и спокойнее — умер наконец наш поэт Бемьян Дебный. Правда, последние годы он, кажется, ничего не писал, не знаю, что он делал вообще последние годы. Вчера я подписал приказ о расширении строительства автозавода в Москве. Вообще в стране сейчас много строек. Много в стране и бандитизма, и в Москве тоже. Просто изуверства какие-то — находят почти полностью обглоданных людей — только мужчин и очень часто боевых офицеров. Посылаю тебе «Книгу про Ленина», это третий том, он должен был выйти еще до войны, но не успели. Узнавал про твоих. Мария Игнатьевна жива и здорова, Григорий, твой старший сын, уже школьник, а младшенькая Маша у нас, в кремлевских яслях. Я ее как-то видел, конфетку дал…» — Какая младшенькая? — вырвалось у Добрынина. — Какая Маша? Озадаченный, он вернул свой взгляд на письмо, отыскал последнее прочитанное предложение и продолжил: «… Твой друг Волчанов — уже полковник, но со мной не здоровается. Не знаю, чем я его обидел. Просьбу твою о переводе в другое место передал товарищу Свинягину — он теперь отвечает за народных контролеров. Я его очень просил помочь тебе. Большой привет Ваплахову. Будешь в Кремле — обязательно заходи. Жму руку. Твой Тверин». Дочитав письмо, Добрынин глубоко задумался. Удивляло его, что в письме не было ни строчки о Маняще, Пете и Дарьюшке. Но ведь Тверин сам письменно признался, что с памятью у него плохо — значит, забыл он о первой семье Добрынина. — Что пишет? — спросил, присаживаясь за стол, Ваплахов. — Тебе привет передает. — Покажи! — не поверил Ваплахов. Добрынин показал часть письма с приветом для Ваплахова. Урку-емец был счастлив. — Пишет, что в Москве много немцев, поэт умер, начали строить автозавод, шинель ему подошла… правда, он только печенье с ней получил. О папиросах не написал — украли, наверно. Что тут еще? Убийства страшные в Москве… — и тут Добрынин вспомнил, как погиб комсомолец Цыбульник, и обглоданного коня Григория вспомнил он. Было много общего между описанными в письме убийствами и смертью Цыбульника. — Митя, — Добрынин посмотрел на Ваплахова задумчиво. — Помнишь, какой-то злой дух убил и обглодал комсомольца Цыбульника… и только это оставил, штуку… Ваплахов кивнул. — Что это было? — Злой дух Ояси, — ответил урку-емец. — А какой он из себя? — Низенький, кажется, зеленый, — вспоминал Ваплахов. — Голова сверху плоская и наверху ямочка, а в ней вода… Это ведь болотный дух… — Дай бумагу и ручку, — попросил Добрынин. Он быстро написал короткое письмо с описанием внешности духа Ояси и упомянул о смерти коня Григория и комсомольца Цыбульника. Запечатал письмо в конверт. — Может, поможет им? — сказал он. — А книга? — спросил Ваплахов. — Про Ленина, третий том. — Добрынин взял книгу в руки бережно и с любовью. Раскрыл начало. Потом поднял взгляд на Ваплахова. — Прочитать тебе вслух? — спросил он. — Давай чай сделаем и тогда прочитаешь! — предложил урку-емец. Добрынин согласился. Вскипятили они на примусе чайник. За окном шелестел дождь. — «Смешной случай в Разливе», — прочитал вслух Добрынин название рассказа и поднял взгляд на Дмитрия. Дмитрий слушал внимательно, и тогда Добрынин принялся читать сам рассказ: «Дело было осенью. Верные друзья донесли Ленину, что агенты охранки ходят вокруг дома, в котором он снимал комнату. Приближалось время арестов, и Ленин понял, что надо было уходить из Петрограда. Он переоделся умным крестьянином, надел подаренный Кларой Цеткин парик, положил в чемодан красивую лампу, бутыль керосина, ружье на случай охоты и революционные брошюры. Потом взял чемодан и вышел на улицу. Агенты охранки, ходившие вокруг дома, не обратили никакого внимания на крестьянина с чемоданом. Отойдя от дома на полквартала, Ленин нанял извозчика, и вывез его извозчик за Выборгскую заставу. Оттуда уже Ленин пошел пешком, избегая деревень и хуторов. Несколько дней шел он по полям, лесам и тропинкам и наконец пришел в Разлив. Построил там себе шалаш из еловых веток и стал в нем жить, скрываясь от охранки. Днем прятался в шалашике, а вечерами зажигал керосиновую лампу, выходил с ней на полянку и читал там революционные брошюры. Однажды, читая Каутского, услышал он в кустарнике шорох. Быстро сбегал в шалашик за ружьем, а потом крикнул в сторону шороха: «Выходи, кто там есть, а не то выстрелю! » Думал он сперва, что это лисица или заяц, но из кустарника на полянку вышли темные лесные мужики. Было их трое: два постарше и один совсем молодой и безусый. Подошли они покорно к лампе. «Токо ты не стреляй! » — попросил один из старших. «Хорошо, сказал Ленин. — Не выстрелю. Но скажите, зачем пришли? » «Да мы уже раза три приходили, — заговорил другой старший. — Видим — в лесу ночью свет горит и какой-то человек читает что-то. Ну, думаем, если ночью читает, а не днем при солнце, значит, что-то запрещенное у него в книге… Вот мы и хотели спросить, что там, в книге, написано. Может, правда какая? » Улыбнулся Ленин, а сам думает: «Настоящие это мужики или агенты переодетые? » Было в то время по России много агентов, и одевались они как хотели: и рабочими, и крестьянами, и железнодорожными служащими. «Дай-ка, — думает Ленин, — я проверю их! » «В этих книгах написано, как воду поджигать», — сказал мужикам Ленин. «А зачем ее поджигать? » — спросил молодой безусый мужик и тут же получил по затылку от старшего мужика, стоявшего с левой стороны. А тот мужик, что с правой стороны стоял, спрашивает: «А как ее поджигать? » Снова улыбнулся Ленин. Именно этот вопрос ему и хотелось услышать. Сходил он в шалашик и принес бутыль керосина. «Вот, — сказал он. — Надо взять бутыль воды, налить немного на землю, взять спички…» Тут Ленин достал из кармана штанов спички и зажег разлитый керосин. Керосин вспыхнул синим пламенем. «Вот так, — сказал Ленин. — Хотите, могу озеро поджечь! » Увидев пламя, испугались мужики до смерти. Перекрестились, попятились, шепча: «Черт, черт это! » И как рванули они в лес — только пятки замелькали. Настоящие мужики — понял Ленин и как начал смеяться. И долго еще он смеялся и над мужиками, и над своей подозрительностью. Смеялся и даже представить себе не мог, что пройдет несколько лет, и двое из этих мужиков станут народными комиссарами, а младший — самым молодым в Красной Армии командармом». Заслушавшись, Ваплахов забыл про чай. — Интересно, — сказал он потом. — Ленин — это ведь Эква-Пырись? Да? — Да, — Добрынин кивнул. — По-вашему — Эква-Пырись, а по-русски — Ленин. Ну а смысл ты понял? Урку-емец задумался. — Кажется, да, — сказал он. — Смысл здесь такой, что не надо быть подозрительным? Добрынин улыбнулся. Он только хотел сказать что-то Ваплахову, как в дверь неожиданно постучали. Был это майор Соколов. — Извините, что поздно, — сказал он, заходя в комнату. — Тут радиограмма пришла из Кремля… У Добрынина при этих словах радостно защемило в груди, он даже затаил дыхание, чтобы лучше услышать, что скажет дальше майор. — В общем, приказ откомандировать вас в Краснореченск. Машину пришлют завтра утром, так я и пришел сказать, чтобы было время собраться, — сказал майор и, сделав шаг к двери, обернулся и добавил: — Но мы завтра еще увидимся, попрощаемся. До завтра! Майор Соколов ушел, а контролеры берегли тишину, словно звучали все еще в ней слова приятного известия. Наконец урку-емец эту тишину нарушил. — Так какой там смысл, в рассказе? — спросил он. — Смысл? — повторил Добрынин, возвращаясь к предыдущим мыслям. — Смысл в том, что каждый темный мужик может неожиданно оказаться, ну, как бы в правительстве… или в армии. Ясно? — Ясно, — сказал Ваплахов. Глава 37

Легкий пушистый снег покрывал Подкремлевские луга, но холодно не было. Светило солнце, и порхали с елки на елку красногрудые снегири. Ровно в полдевятого, проскрипев до блеска начищенными сапогами по снегу, останавливался у костра солдат с трехэтажным судком. Здоровался со стариком и с Бановым, присаживался к огоньку и, пока Банов с Кремлевским Мечтателем завтракали, рассказывал им всякие новости и задавал старику разные вопросы. Звали солдата Васей, так что оказался он тезкой Банову и очень этому обрадовался. А когда узнал, что во время Гражданской войны был Банов пулеметчиком — зауважал его не меньше, чем старика. Так и проходило время, не спеша, размеренно, за едой, за чтением и написанием писем, за разговорами. Но не забывал Банов о Кларе. О школе уже забыл, а о Кларе никак не мог, да и не хотел. Каждый вечер думал о ней, ложась на подстилку из сухой травы в своем шалашике и накрываясь тайком принесенной сверху шинелью — подарком солдата Васи. И вот однажды за чтением писем пришла к Банову интересная мысль. «А что, если написать Кларе от имени Кремлевского Мечтателя и намекнуть в письме, что он, Банов, тут, на подкремлевских лугах? » — подумал он. И так ему эта мысль понравилась, что после обеда, устроившись поудобнее в своем шалаше, взял он доску, которую использовал вместо стола, взял бумагу и карандаш и написал письмо: «Уважаемая товарищ Ройд. Спасибо за интересные мысли. Я и сам думал недавно о школах, о суворовских и кулибинских училищах. Думаю, что дело это интересное и полезное. Вы написали, что недавно прыгали с парашютом с самолета с вашим товарищем. Привет ему передавайте! С уважением, » Оставив место для подписи Кремлевского Мечтателя, Банов перечитал письмо. Намек насчет прыжка с парашютом казался ему довольно ясным. Главное, конечно, чтобы додумалась она, что это он, Банов, ей письмо написал, а не Эква-Пырись. Заготовил Банов и конверт. Написал на нем ее адрес, а с обратной стороны поставил: «Москва, Кремль. Эква-Пырисю». Вечером после ужина, но перед чаепитием у костра, расписался старик под всеми письмами. Уложил Банов письма в конверты, заклеил их и, положив в холщовый почтовый мешок, оставил у входа в шалаш Кремлевского Мечтателя. Потом сидели они у костра и грелись. А Банов все о Кларе думал и все сомневался: догадается она обо всем по письму или нет? Глава 38

Осень в Новых Палестинах началась с дождей и полной растерянности новопалестинян: в одну ночь, никому ничего не сказав, ушли все строители, оставив на холме недостроенную школу. Ушли вместе с инструментом и даже унесли подготовленные для школы доски и деревянные балки-перекрытия. На следующее утро было запланировано собрание, подготовленное горбуном-счетоводом, вместе с речью о планах на будущее. Конечно, собрание не состоялось, и огорченный счетовод спрятал свое аккуратно написанное выступление под набитый травою матрац на своей лавке. Говорить о планах на будущее в то время, когда все строители удрали, было бы просто глупо, ведь в планах то и дело проскальзывало: «построить», «оборудовать», «починить». Так началась осень. Шли дожди. Учительница Катя снова перебралась со своими учениками в человеческий коровник. Жизнь продолжалась. Крестьяне несколько раз сходили в ближайший колхоз и договорились с колхозниками о помощи с техникой. Урожай пшеницы был хорошим, да и картошка, посаженная за речкой, тоже уродилась крупная и рассыпчатая. Оставалось собрать пшеницу, смолоть ее в ближнем колхозе — и готов запас муки до следующего урожая. Затопили уже и печи в человеческих коровниках — все-таки надвигалась осень, а за нею приближалась к Новым Палестинам зима, обещавшая, по народным приметам, быть суровой и холодной. В общем, если б не исчезновение строителей вместе со своим бригадиром в вечно грязном ватнике, жизнь на холме можно было бы назвать обычной и обыденной. Ангел все так же маялся, ведь относились к нему с мягкостью неприятного свойства, будто был он ребенком или же от рождения больным. Так он и бродил днями, то помогая дояркам выносить из коровьего коровника молоко, то спускаясь с холма к лесу за хворостом для кухни. А по вечерам, когда сумерки окутывали окрестности Новых Палестин, снова спускался ангел к речке и шел к домику Захарапечника, шел легко и радостно, глядя на неяркий огонек свечи в его окне. Знал он, что сидят там сейчас за столом Захар и его помощник — однорукий Петр. Сидят и беседуют о разном, спорят, ругаются, мечтают. И, как думал ангел, ждут его, чтобы рассудил он их в случае очередного несогласия. Предвкушение долгого сидения за этим столом, таких же долгих разговоров под запах копченого мяса радовало ангела, и никак не мог он решить: что влечет его туда больше? То ли уважение, которое чувствовал он со стороны обоих обитателей домика, то ли сами разговоры, так не похожие на все другие разговоры в Новых Палестинах, то ли вкусное копченое мясо, мягкое и ароматное, почти само по себе растворяющееся во рту? И не мог он никак этого решить. Вот и в этот раз, так и не решив, что заставляло его спешить к этому огоньку в окошке, он постучал в двери. — А-а! — обрадовался Захар, увидев ангела. — Давай быстрее, а то заждались уже! — Да я воду носил, — объяснил свой поздноватый приход ангел, заходя в дом. — А то б для каши на завтрак не хватило. Ангел сел на свое место за столом, и сразу успокоение возникло на душе, будто пришел он домой после суеты рабочего дня. Поймал на себе добрый взгляд Петра. — Есть, поди, хочешь? — спросил однорукий. — Чего спрашивать? — оборвал Захар. — Конечно, хочет! Он же не так, как мы, работает. Вишь, и под дождем за дровами, за водой! Мы то что, тут, в тепле, при еде всякой, при мясе… Говоря это, он выставил на стол миски, ножи, три ломтя хлеба. Потом принес копченого мяса, и сразу у ангела закружилась голова от этого сладковатого дымного запаха. — вспомнил он, что с утра не ел. — Новость слыхал? — жуя, спрашивал Захар. — Строители наши объявились. В Катериновке, эт часа три пешком отсюдова. Переманили их. Теперь там сельсовет строют. — Нехай строют! — буркнул Петр. — Что эт за строители, которых так легко переманить можно! Ненадежные… — Это да… — вздохнул Захар. — А что, там, в Катериновке, жизнь лучше? — спросил ангел, отрезая себе очередной кусок мяса. — Может, и не лучше, но проще, — ответил Захар. — Им там для всей бригады дом дали, понаобещали чего-то… — А к нам сегодня Полуботкин Демид приходил. — сообщил Петр. — Опять мясо в обмен на песни хотел? — спросил ангел. — Не-е, поговорить заходил. — Да, странный он какой-то, — сказал Захар. — Петь ему, говорит, надоело. Хочет настоящим делом заняться, да только, говорит, ничего пока другого не умеет. — А я что-то давно его песен не слышал, — признался ангел. — Да никто их не слышал с лета, — сказал Захар. Может, он от любви страдает? Училка ведь его того, бросила. А может, и вообще у него с ней ничего не вышло?! Вспомнил тут ангел о Кате, и враз грустно ему стало. Видно, заметил это Захар, понял свою ошибку и решил ее исправить. — Ну а мясо как сегодня? — спросил он, глядя ангелу в глаза. — Хорошее, — сказал ангел. — А ты погоди чуток, я сейчас другого принесу! — Захар вышел из-за стола. Вернулся с другим куском. Сам нарезал от него ломтиков и роздал их Петру и ангелу. Ангел взял кусочек, понюхал его, положил в рот. — Да, пределов хорошему нет! — твердо сказал однорукий, жуя копченое мясо. — Ага, — сказал Захар. — Это индейка. Колхозники вчера принесли за работу. Видишь, какое сладенькое получилось! Ангел кивнул. «Да, — грустно думал он, — пределов хорошему нет». Только думал он это не про мясо, а про жизнь и все ее стороны, обыденные и праздничные. Глава 39

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒