Annotation 4 страница

Когда из сплошного тумана проступили линии, контуры, белые стены и спинки соседних кроватей госпитальной палаты, Марк Иванов понял, что это уже не сон и не бред. Он понял, что жив. И даже повернул голову набок: увидел раненых бойцов. У кого-то забинтована голова, у другого — руки, лежащие поверх одеяла. Захотелось что-то сказать, но изо рта вырвалось невразумительное мычание. — Таня! Танюша! — крикнул тут боец с соседней койки. — Артист очнулся! Иди сюда! Таня, худенькая медсестра в белом застиранном халате, наклонилась, улыбаясь. Всмотрелась в открытые глаза Марка. Он Опять попробовал что-то сказать. Напрягся. И снова стало невыносимо жарко, и черты милого девичьего лица, наклонившегося к нему, стали расплываться и растворяться во вновь собирающемся перед его глазами тумане. — Вам еще рано говорить, товарищ Иванов! Вы еще очень слабы! И голос ее затих, втянулся в туман. Два дня спустя сознание дернулось к Марку и в этот раз, казалось, надолго. Он долго смотрел в потолок, привыкая к белому цвету, потом покосил глазами вправо и влево. — Сестра-а-а… — с трудом прошептал он. И снова тот самый сосед, у которого дело шло на поправку, услышал и закричал: «Таня! Таня! Артист очнулся! » Снова она прибежала, наклонялась над ним, щупала пульс. — Кузьма… — шептал ей Марк. — Где Кузьма? Где он? И почувствовав, что снова становится ему жарко, Марк замолчал и попробовал расслабиться. Получилось. Сознание он не потерял. Смотрел в потолок, считал трещинки. — Он этого Кузьку две недели в бреду звал! — говорил сосед по палате новеньким легко раненым. — А Кузьмы-то, наверно, и нет уже. Один вот тут же до него лежал и в бреду Машу звал. Потом выяснилось, что вся семья живьем сгорела в поезде — в эвакуацию ехали и под бомбежку попали… Голоса раненых бойцов то становились громче, и Марк разбирал каждое слово, то отдалялись, и тогда уже звучали глухо, как из подвала, и редко какое слово было разборчивым для ушей Марка. Приходил врач, приставлял ухо к груди Марка, слушал что-то сквозь многослойные бинты, которые уже несколько дней не меняли. И снова, почувствовав в себе немного силы, Марк косил взглядом по сторонам и шептал — и шепот его звучал уже громче, чем раньше: «Кузьма! Где Кузьма? » Прибежала Танюша. Наклонилась над ним, успокаивала. — Придет ваш Кузьма, обязательно придет! — приговаривала она. А сама, встречаясь взглядом с каким-нибудь раненым бойцом, тяжело вздыхала. — Не человек он… — шептал Марк. — Кузьма — не человек… — А кто?! — удивилась Таня. — …o-.. у…ай… — с трудом выдохнул раненый, уже утомившийся, ощущая приближение головной боли. — Кто? — Таня наклонилась к самому рту. — Попу-гай… — постарался почетче произнести Марк. В глазах Тани сверкнул огонек догадки, и она улыбнулась. Марк заметил этот огонек и с надеждою смотрел ей в глаза. Даже вытащил руку из-под одеяла, потянулся к ней бледными желтоватыми пальцами. — Где он? — прошептал уже из последних сил. — Он такой синий и зеленый? — спросила сестра. Марк кивнул глазами. — Его начальник госпиталя выхаживает… — сказала Таня. Сил на продолжение разговора у Марка не осталось, и он уставился в потолок, уцепился взглядом за кривые линии трещин и трещинок. На следующий день, когда Таня снова была в палате, Марк продолжил разговор. — Позовите начальника госпиталя! — попросил сестру Марк. Она позвала. Начальник госпиталя, подполковник, военврач, седой и красивый, с благородным лицом, приставил к изголовью Марка табурет, уселся. — Что с ним? — спросил Марк. — Повреждена печень, — ответил подполковник. — Я не ветврач, но что могу — делаю. Видно, во время взрыва вы его сдавили сильно. Вас же вместе привезли… Ну и осколком ему досталось — крыло пробито… — Сообщите, пожалуйста, в Москву… в ЦК… товарищу Урлухову, что мы здесь… — попросил Марк. — Хорошо, — пообещал подполковник. Пару дней спустя Танюша привела в палату старенькую бабушку в круглых толстых очках. — Вот, товарищи бойцы, — привлекла она внимание всех. — Евфросинья Федоровна пришла к нам от артели инвалидов «Красный Октябрь». Солдаты оживились. Смотрели с ожиданием на две прикрытые корзинки, которые старушка крепко держала в руках. Думали, что продуктов им перепадет. Но бабушка не спешила раскрывать корзинки. Она рассказала бойцам, что на фронтах воюют ее десять внуков и что двое из них уже награждены боевыми медалями. А потом она, оставив одну корзину у входа на полу, подошла к каждой койке и подарила бойцам по паре вязаных варежек. — Чтобы вам теплее было немца бить! — приговаривала она. Таня потом повела ее в следующую палату. Бойцы успокоились. Кто, как Марк, смотрел в потолок, кто писал письмо своим. Было тихо в палате. И вдруг пришел начальник госпиталя. Он взял табурет и снова подсел к изголовью койки Марка Иванова. — Есть ответ из Москвы, — сказал он, сдержанно улыбаясь. — От товарища Урлухова. Вам желают скорейшего выздоровления, а Кузьму приказывают отвезти в Москву в центрветлечебницу… Марк опешил. — А я? Я один останусь? — зашептал он сбивчиво и взволнованно. — Нет, вы тоже скоро поедете, в тыловом госпитале вас будут долечивать, легкое выправлять… — Я не могу… — прошептал Марк, и на глазах его появились слезы. — Мы с Кузьмой уже тринадцать лет вместе… Он умрет без меня… Не увозите его… — Но вы же сами просили сообщить в ЦК! — подполковник посерьезнел. — Я исполнил обещание, а теперь мне надо исполнять приказ… — Отправьте меня вместе с ним в Москву! — попросил полушепотом-полухрипом Марк. — Умоляю!.. Подполковник молчал. Молчал и думал. — Как я вас могу отправить? Вы даже не майор, чтобы вас в Москве лечили! Вы понимаете? Марк смотрел в потолок, и по его щекам катились слезы. — Знаете что, — попробовал успокоить его начальник госпиталя. — Я попробую что-нибудь придумать, но не обещаю… Если б вы выздоровели — могли бы сопровождать раненую птицу… А так… Я подумаю… Тяжело вздохнув, подполковник поднялся и вышел из палаты. Глава 8

В начале лета, когда посевные работы были окончены и жизнь в Новых Палестинах чуть замедлилась, Катя снова стала по вечерам собирать новопалестинян в «классе», располагавшемся в дальнем углу главного коровника, и учить их общей грамотности. Снова дети и взрослые писали на доске всякие слова и фразы, а утомившись, слушали и запоминали различные полезные знания. На первый летний урок пришел и ангел. Пришел, уселся на последней от доски лавке и стал наблюдать, как Катя подливала в лампы керосин, а потом развешивала их на вбитые в стены крючья, чтобы больше света было. Первый урок начался в тот раз с опозданием, да и то, кроме детей, ангела и горбуна-счетовода, пришли только женщины. Мужиков не было, но и Катя не ходила их звать, зная, что уставшему мужику знания не нужны. Тянулись длинные летние дни. Между делом, присматривая за растущим урожаем, новопалестиняне жили в свое удовольствие. Купались в реке, рыбачили, ходили в лес за ягодами и на охоту, и только под вечер некоторые из них отправлялись в главный коровник на очередной урок. Но вот однажды, в конце июня, пришедшие на урок новопалестиняне застали Катю в слезах. Успокоив ее и расспросив, узнали они, что в этот день кто-то украл у Кати книжку иностранного писателя Жюля Верна о будущем. Урока, конечно, не было, а к вечеру все жители уже знали о происшедшем. Счетовод, как только услышал о краже, тотчас схватил свою толстую тетрадь и прибежал к Кате. Разузнал у нее, какого размера и цвета была украденная книжка и о чем в ней говорилось. Сказал заодно, что такие книжки нужно хранить серьезнее, в сундучке или в тайном месте. Но в то же время стал он вслух размышлять о том, как обнаружить вора и вернуть украденное. Однако размышления его ограничились в конце концов предложением подождать, пока вор эту книжку сам не вытащит и не станет ее читать, а для этого нужно сделать вид, будто о краже все забыли. С таким предложением, правда, никто из присутствовавших не согласился. — Надо проверить вещи всех грамотных! — сказала веснушчатая беременная баба, всегда сидевшая на уроках впереди. — Авось у кого-то из них найдется покража-то! — А сколько у нас тут грамотных, а? — ехидно спросила ее другая женщина. — Вот — счетовод, ангел да и, почитай, все! Ну, бригадир еще, может, знает ченибудь… Счетовод тут же встрепенулся, повел женщин осмотреть его вещи, благо были они в этом же коровнике. Через несколько минут все они вернулись к Кате в ее «классный» угол и продолжили там думать вслух. Пришедший чуть позже ангел, послушав разговоры, спросил вдруг: а не осталось ли каких-нибудь следов от вора? Катя задумалась, припоминая, и тут взгляд ее просветлел. — Ага, — она кивнула. — Он мне на тетрадку наступил! — Че ж ты молчала? — всплеснул руками счетовод. — А ну покажи! Катя наклонилась и подняла из-под стола чуть примятую тетрадку. Раскрыла ее, и всем даже при тускловатом свете керосиновой лампы виден стал отпечаток босой ноги с косой белой полосой на пятке. — А кто у нас счас босой ходит? — спросил счетовод. — Да почти все ходят! — ответила ему беременная баба. — Кому ж охота обувку впустую летом стаптывать? — И то верно, — сказал счетовод и вздохнул. А ангел тем временем взял тетрадку с отпечатком ноги и к лампе подошел. — Да брось ты, — сказал ему грустно горбун-счетовод. — Много ты по пятке узнаешь! — Кажется, хромой это был, — не слушая счетовода, произнес ангел, — шрам это на пятке. Может, вспомните, кто у нас здесь хромой? Женщины напряглись, задумались, припоминая. — Нет. Чтоб совсем хромой, так только красноармеец один был, но он еще зимой исчез куда-то, — заговорила беременная, — а еще одно время Глашкин Петр хромал, как на косу наступил да ногу порезал… — Ногу порезал? — переспросил счетовод радостно. — А где он тут спит? — Не тут, они с Глашкой в третьем коровнике за второй печкой, — сказала молодуха в белой косынке. — Пошли, покажешь! — приказал ей счетовод. Книжку нашли минут через десять — лежала она под тюфяком, набитым сеном, на лавке этого самого Петра. — Ну вот, — счетовод обвел свидетелей обнаружения книги довольным взглядом, — теперь надо всем сказать и суд произвести, чтоб наказать вора примерно! Так ведь? Тишину раннего летнего вечера нарушил призывный глухой звон била, по которому несколько раз ударил тяжелым молотом сам горбун-счетовод. Народ собирался недолго. — У нас тут сегодня кража была! — объявил пришедшим к билу новопалестинянам счетовод. — У учительницы книжку про будущее украли… Тут он сделал паузу и услышал, как зашептались, завозмущались собравшиеся. — …и вот я хотел спросить вас, что надо с вором сделать, когда найдем его? А? — закончил свою мысль счетовод. — Да чего, в тюрьму его! — выкрикнул какой-то мужик. — Поколотить хорошенько, чтоб не встал… — Руки пообрубать!.. — Ну, тюрьмы у нас тут нету, — сказал в ответ на выкрики счетовод. — А поколотить, так для этого суд не нужен. Надо так наказать, чтоб было это наказание, a нe драка какая! Так, чтоб и сам он понял, и другим не повадно было… Вот, может, кто знает, какие еще наказания есть в природе? А? Может, учительница? — и счетовод бросил взгляд на заплаканное лицо Кати, стоявшей рядом. Катя вытерла рукой слезы, шагнула вперед и заговорила: — Вот раньше, при царе, чуть что — на каторгу или в тюрьму, а если против царя боролся, то в ссылку, в Сибирь… А еще до этого закон совсем другой был: украл первый разправую руку отрубают, второй раз — левую. д потом уже ноги… — Так и надо! — выкрикнул кто-то из толпы новопалестинян. —Руки пообрубать — и все тут! — Да, отрубить ему правую! — закричала одна из баб. — Нашли-то хоть, кто украл? Счетовод не ответил. — Так что, как решим? Голосовать будем? — спросил он. Собравшиеся согласно зашумели. — Кто за отрубание правой руки вору, поднимите руки! — сказал счетовод. Тут столько рук поднялось, что ясно стало счетоводу — других предложений не будет. — Да что вы, — крикнул пораженный ангел подавшись вперед всем телом. — Как же это — руку рубить? — Да погоди ты, — перебил его бригадир. — Лучше скажите: нашли вы этого вора уже или сейчас вместе искать будем? — Нашли, — ответил счетовод. Все притихли, насторожились. — Петр Глашкин украл. — Господи! — прокричала какая-то женщина и рухнула на землю без чувств. — Это Глашка, — прошептал кто-то рядом с ангелом. — А сам он где? — спросил вслух кто-то. — А тут он, вот! — и новопалестиняне вытолкнули вперед малорослого мужичка, который, оказавшись в середине круга, потупил взгляд в землю и застыл так. — Зачем книжку-то украл? — строго спросил его счетовод. — Читать хотел, — ответил Петр, не поднимая головы. — А ты, что ли, читать умеешь? — выкрикнул кто-то из толпы. — Умею, — пробубнил вор. — И писать тоже? — И писать… — Да врет он все! — сказала низенькая круглая баба. — На самокрутки хотел, небось, книжку разодрать… Пока раздавались выкрики, ангел подошел к учительнице. — Катя, — сказал он. — Нельзя же, чтобы руку ему отрубили! Может, он на самом деле только почитать эту книжку хотел? — А мы сейчас проверим, — специально громко, чтобы все слышали, произнесла Катя. — Если грамотный и без ошибок на доске писать может, то прощу его! — О, это дело! — оживился счетовод, находивший расследование занятием интересным и поучительным. — Пошли все! Отвели Петра в «класс», Катя зажгла керосиновые лампы. Дала вору мел. — Ну, пиши, — Сказала. Петр вроде как приготовился. Поднял правую руку с зажатым в пальцах мелом, стал бочком, исподлобья на учительницу глядя, словно ждал, что ему писать скажут. — Мы не рабы, рабы не мы, — медленно и четко произнесла Катя. Петр стоял неподвижно, снова опустив свой взгляд. — Ну что же ты! — поторопил его счетовод. Петр дотронулся мелом до доски и, видно, так сильно надавил, что рассыпался мел в его руке. — Соврал! — вздохнул кто-то. Петр отвернулся от всех, став лицом к доске. Стоял и молчал. Только узкие плечи его содрогались. — Ну что? — спросил всех счетовод. — Что-что, — пробасил какой-то мужик. — Рубить, да и все тут! Вор ведь, ясное дело! И тут сам счетовод ощутил в себе некую жалость к этому малорослому, видно, никудышному мужичонке, который и для кражи ничего лучшего не нашел, чем какую-то книжку, и отовраться от обвинения не сумел. Смотрел счетовод на его дрожащие плечи, на хлипкую спину. Смотрел, и неприятно ему становилось на душе. Ну, думал он, будь это здоровый какой детина из строителей или красноармейцев, и укради этот детина копченый окорок или что из вещей — тогда б обе руки не жалко было отрубить! А этот-то со спины ребенок ребенком! — Братья! — зазвучал тут голос ангела. — Что же мы сделаем, если руку отрубим! Ведь он, может, и не будет воровать больше, честнее станет, а рука наново не отрастет… — Да, — охотно поддержал тут ангела счетовод. — Может, чуть по-другому наказать, чтоб не так жалко его было? Простить его — не простим, это ясно. Но, может, как-то по-другому, чтобы не рубить ему правую руку? Замолчал счетовод и задумался, разыскивая мысленно другие наказания. И тут встретился он взглядом с Архипкой-Степаном, и показалось счетоводу, что знает Архипка, как поступить. — Ну вот пусть Архипка скажет! — проговорил счетовод, и десятки глаз уставились на Архипку. А он пожевал губами, посмотрел на все еще стоявшего, ко всем спиной вора, и сказал: — Да, может, не правую отрубить? Правой-то человек работает и ест. Может, лучше левую? — Ну да! — сказал бригадир, — Конечно, лучше левую, а то что ж — останется он с левой рукой, а он ведь не левша! Кто за? Снова поднялось множество рук, и бригадир, которому, видимо, уже надоело это долгое расследование, схватил вора за локоть и потащил его к выходу из коровника. — Помогите! — попросил он мужиков. — Оттащим его к зимней кухне, накажем — и все! Чтоб неповадно было. Бледный, как сентябрьская луна, вор быстро переставлял свои короткие ноги, покорно отдавшись на милость тащивших его за локти мужиков. Солнце уже зашло, но темнота еще не загустела. Мужики остановились у большого пня, на котором кололи дрова и разрубали мясные туши. Подождали, пока подошли остальные. Однако не было среди окруживших пень ни ангела, ни учительницы, ни доброй половины других новопалестинян. — Давай! — скомандовал бригадиру счетовод, державший под мышкой свою толстую тетрадь. — Кто наказывать будет? — Я могу! — самопредложился бригадир, закатывая рукава своего вечно грязного ватника. — Да ты сними его, удобней будет для размаха! — посоветовал бригадиру ктото из строителей. — И так хорошо, уж очень я к нему привык! — ответил бригадир, поднимая с земли у пня топор-колун. — Ну че, пускай руку ложит! — Слышь ты, руку ложи! — повторил прямо в ухо Петру стоявший рядом с ним мужик. Петр медленно наклонился к пню, осмотрел выпученным взглядом его поверхность, потом оперся о нее левой ладонью. — Ну че ты так встал? — бригадир начинал сердиться, уже надоела ему эта канитель. Петр присел, положил левую руку на пень и уставился на нее. — Не смотри, дурак! — крикнул на него бригадир. Петр отвернулся. — Ну че? — бригадир посмотрел на счетовода, сжимая топорище обеими руками. — В общем, мы тебя примерно наказываем за воровство, понятно? — произнес счетовод. Петр молчал. — Тебе понятно? — угрожающе наклонился к вору бригадир. — Да… — едва слышно пробормотал он. — Давай! — счетовод махнул рукой бригадиру, и тот, размахнувшись, опустил топор на пень. Страшной силы крик раздался, и вор, подпрыгнув высоко вверх, побежал, хрипя и выкрикивая что-то, к склону холма. Он бежал и размахивал руками: правой и недорубленной левой, болтавшейся на жилах, и все кричал, кричал что-то бессвязное… — Что ж ты недорубил! — нарушил напряженное молчание счетовод. — Да топор… тупой совсем… хоть наточить надобно было… — оправдывался бригадир. — Че стали! — заорал он вдруг на стоявших рядом мужиков. — Ловите его, дорубить надо! Мужики сорвались с места, рассыпались по склону, выискивая недонаказанного вора больше по его крику, чем глазами. Догнали, принесли Петра снова на холм, к пню. — Подровняй руку! — попросил бригадир одного мужика. Тот подвинул недорубленную ниже локтя руку так, чтоб бригадиру удобнее было. — Тут и размаха не нужно, — сказал счетовод. — Ага, — кивнул бригадир, наклоняясь пониже к руке. Он сам еще раз поправил ее, посмотрел, где там были недорубленные жилы, и легко дорубил их. Потом спихнул руку с пня. Петр свалился на землю и лежал тихо-тихо, как покойник. — Оттащите его к Захару, пусть культю прижгет, а ток утру кровью изойдет весь! — сказал счетовод мужикам. Мужики подхватили его и ушли. — Ну все, я спать! — сказал бригадир, воткнул топор в пень и зашагал к главному коровнику. Счетовод заметил, что остался у пня один. Задумался о чем-то. Услышал вдруг скрип двери — видно, мужики уже дошли до коптильни Захара. Присел на краешек пня и посмотрел в небо. Темнота уже загустела, и только звезды в ней были видны. Яркие и тусклые, большие и маленькие; они шевелились, блестели, прыгали с неба и неслись сюда, вниз, на эту землю, но, не долетая, на полпути гасли и исчезали из виду. «Вот оно как! — удивленно думал счетовод. — Это ж, наверно, и мрут они там на небе? Надо будет учительницу спросить… Больно интересно оно… Может, если оттуда с неба смотреть, мы тоже светимся, пока живые, а как помрем — так и потухнем, и не видно нас…» А ночная темнота все густела, и уже ничего, кроме звезд, не видно было счетоводу, и сидел он там на пне, окруженный загадочным застывшим, замолчавшим до утра миром. Сидел и думал. Глава 9

Шло время. Заполярное лето едва ли отличалось от зимы. На дворе было попрежнему холодно, а внутри вагончика — так же тепло, даже жарковато иногда. Добрынин и Ваплахов крепко сдружились с четырьмя геологами. Стали вроде как одной семьей. У каждого уже было свое постоянное место за ящиком-столом, своя ложка с выцарапанной на ручке фамилией, своя кружка. Так и жили в ожидании будущего поезда. Ели странное мясо, пили не менее странный мясной самогон. Грелись у печки, придуманной гениальными советскими химиками специально для дикого неуютного Севера. Уже и Ваплахов знал, что тепло в печке зарождается оттого, что бросают туда два вещества: одно землянистого цвета, а второе — желтоватое, а потом наливают воды и сразу закрывают всыпновливное отверстие, а там уже бурлит, шипит, и в вагончике становится невероятно жарко. Месяц за месяцем тянулось это ожидание. Уже и собак стало на одну меньше — загрызли по необъяснимой причине лайки своего упряжного вожака. И несколько метелей страшной силы сотрясали вагончик. Все было за это время. Все было, только железную дорогу пока к ним не проложили. Иногда, когда заканчивалось сложенное под деревянным порогом мясо, все шестеро тепло одевались, брали с собой кирки, широкие топоры и шли расчищать большой квадрат, где легче всего было вырубить из ледника куски застывших мамонтов. Работали недолго и за каких-нибудь час-полтора успевали запастись недели на три вперед. Иногда радировали в Москву, чтоб узнать день недели и новости железнодорожного строительства. Новости всегда были утешительными и оставляли надежду. И вот однажды, а был это вторник, радиостанция сама запищала, подавая радисту какой-то сигнал. Горошко подскочил, уселся на свой ящик-табурет и, схватив огрызок карандаша, принялся записывать сообщение. Все остальные сидели в напряжении, ожидая новостей. Точки-тире столбиками укладывались на странице большой тетради, но, кроме радиста, никому и ничего они не говорили. Наконец Горошко опустил наушники на железный ящичек радиостанции, еще раз прочитал радиограмму и обернулся к товарищам. — Рельсоукладочный поезд, а за ним и состав вышли уже на какую-то прямую, ну, которая к нам ведет. Теперь надо каждый вечер в семь пускать строго вверх ракету любого цвета для ориенти… орнеити… — Ориентирования — подсказал Калачев. — Ага! — Горошко кивнул, глянув на страницу. — Приказ начать серьезную заготовку мяса для отправки… Что там еще… Радист взял тетрадь с радиограммой в руки. — Товарищу Добрынину большой кремлевский привет и поздравления с сыном… спрашивают как назвать? Мария Игнатьевна чувствует себя хорошо… началась война… приказ не допускать паники и быть готовыми… — Война? — пораженно повторил вслед за радистом народный контролер. — С кем? — С врагами, наверно, — более спокойным голосом ответил Калачев. — Чего там, победим! А тебя с сыном поздравляем! — С сыном? — переспросил все еще задумчивый Добрынин. — Спасибо… — Ты что, не рад? — удивился начальник экспедиции. Добрынин молчал. Он думал о Марии Игнатьевне, о портрете военного у нее в спальне, о том, что не меньше года прошло с последней их встречи. И тут — сын?! Хотя, сразу же подумал народный контролер, ведь Мария Игнатьевна ему не такая же жена, как Маняша. Мария Игнатьевна — жена служебная, а значит сын ее является как бы служебным сыном Добрынина… Хотя… Запутался в своих размышлениях народный контролер совсем. А тут еще Маняша с детьми вспомнилась. А ведь о них никакой весточки не передали, словно и нет их вовсе… — Ну все равно лучше, чем девка! — Горошко пожал плечами, не будучи способным понять причину нерадостности товарища. — С сыном и хлопот не будет, шо с ним за хлопоты?! — А как назвать, решил? — спросил тут хромой Дуев, усевшись за стол и поглаживая свою лысину. — Нет, еще не решил, — ответил Добрынин. — Хорошо назвать надо! — подсказал Дмитрий Ваплахов. — Чтоб потом сыну понравилось. Добрынин смотрел на урку-емца со сдержанным недоумением во взгляде. — Так ведь вместе и можем обсудить! — предложил Степа Храмов. — Праздник все-таки у человека! Не каждый год сын рождается! — Правильно! — подхватил Дуев. — Это дело надо отметить серьезно. — И сразу имя дадим и в Москву отрадируем! — внес свою лепту в разговор радист Горошко. — А чего? — Калачев тоже присел за ящик-стол. — И Родине солдаты нужны. Врагов ведь много. К этой войне вырасти не поспеет, а к следующей в самый раз! Защитник, как-никак! На столе появились кружки, кастрюля с мутновато-коричневой жидкостью. На печку поставили ведро с мясом. Забросили в ведро пригоршню соли. — Ну, за сына! — поднял кружку главный геолог. Выпили. Крякнули. — Может, Иващукиным назвать? — полуспросил-полупредложил урку-емец. — Так это ж фамилия! — удивленно воскликнул Храмов. — Ну больно красивая! — Ваплахов улыбнулся сладко-сладко, даже глаза у него от улыбки сузились. — У нас сразу и имя, и фамилию дают… — Фамилия у него ясная — Добрынин! — проговорил Дуев. — А вот имени пока нет… «Да какой же он Добрынин к чертовой матери, — думал народный контролер. — Хотя у Марии Игнатьевны теперь тоже фамилия Добрынина…» — Ну что молчишь, виновник происшествия? — развеселился после; первой кружки Калачев. — Сделал дело, надо и назвать! Может, Федор — так моего деда звали… «При чем тут твой дед к моему ребенку? — подумал Добрынин и тут же: — Да какой же это мой? А? » — Ваней назови! — советовал Горошко. — Ласковое русское имя. Выпили еще по кружке, и это только подзадорило друзей. Стали они наперебой имена предлагать. А Добрынин рассердился. Сначала молчал, а потом вскочил, крикнул: «Да пошли вы все! » и, накинув олений кожух, выбежал на двор к собачкам. Дальше пили без него. Обидеться никто не обиделся, но о самом виновнике застолья временно забыли. А он уселся на корточки перед лежавшими в снегу лайками и жаловался им, просил совета, просил повыть немного. Но лайки молчали. Уж так много он рассказал собачкам о своей жизни, а им ничего. Загрустил Добрынин, загрустил и коня вспомнил. Того, что ему товарищ Калинин подарил, еще перед тем, как он Твериным стал. Где-то в вещмешке еще его конский паспорт лежит. Где-то лежит… И стало Добрынину до слез погибшего коня жалко. И хоть давно уже это было, а теперь как по-новому вспомнилось, так подробно и ясно. И холодец тот вспомнился, который заместитель Кривицкого, шаман местный сварил… «А, — мысленно махнул рукой Добрынин. — Назову его Григорием! Чем плохое имя? Хорошее. А когда вырастет — подарю ему конский паспорт, да расскажу, какая у меня тяжелая жизнь была…» Решив окончательно, что имя у сына будет — Григорий, вернулся Добрынин в вагончик и сел на свое место. Ваплахов уже лежал на своей лежанке, усталый и пьяненький. Рядом за столом, склонив голову к недоеденному мясу, посапывал Дуев, который тоже хмелел необычайно легко и быстро. Остальные жевали мясо. — Ну шо, решил? — поинтересовался, выковыривая что-то лишнее из зубов, радист Горошко. — Да, — спокойно ответил контролер. — Григорием назову. — Хорошее имя, — согласительно произнес Калачев. Храмов кивнул, выражая свое одобрение. — Может, сразу отрадируем? — предложил радист. — Завтра, — сказал Добрынин. — Чего спешить… Вытащил Добрынин после этого разговорчика себе мяса из ведра. Порезал его и тоже жевать принялся. — Больше мяса не будешь? — спросил Добрынина Горошко. — Не-е? — ответил тот. — Тогда я это собакам отнесу! — сказал радист и, прихватив ведро, вышел. Глава 10

После первого снега целую неделю шли дожди. Банов просиживал дни в кабинете за «Педагогической поэмой» Макаренко. «Поэма» казалась ему скучноватой, но он терпеливо, страницу за страницей прочитывал, выискивая и запоминая полезные мысли. Иногда он отвлекался от книги и думал. Думал о том, что ему надо купить новый костюм, хотя в то же время что-то внутри протестовало по этому поводу. Уж очень привык он к зеленому сукну гимнастерки и хотя последнее время все чаще одевал вместо гимнастерки черный простого покроя пиджак, это никак не влияло на его привязанность к зеленому цвету, цвету, связывавшему его настоящее с военным прошлым. Мысли Банова текли свободно, они легко перескакивали с предмета на предмет. Двери в кабинет на мгновение приоткрылись, и директор школы увидел заглянувшего и тут же исчезнувшего за дверью завуча Кушнеренко. В последнее время завуч вел себя странновато и подозрительно. Вчера он спросил, почему Банов не слушает радио. Два дня назад очень интересовался, о чем Банов писал в своем сочинении в Кремлевском Дворце Съездов. Банов ему кратко ответил, назвав тему сочинения, но Кушнеренко, как показалось директору школы, остался недоволен. Что он хотел узнать? И зачем? Да и если бы даже Банов пересказал ему свое сочинение, он все равно, наверно, был бы недоволен. Ведь сочинение получилось ку-цое, всего полторы странички. Банов вспомнил те несколько часов, проведенных в огромном зале Кремлевского Дворца Съездов. Было тихо, и только ручки поскрипывали. Там собралось не меньше тысячи директоров школ, все в костюмах, все с портфелями. И интересно, что когда объявили перерыв, все директора, а может быть и не все, а только те, которые сидели рядом, достали совершенно одинаковые бутерброды с докторской колбасой. Банов усмехнулся. Отложил книгу. Посмотрел на часы. Позвонил Карповичу. За окном снова лил дождь, — Ну как там дела? — спросил Банов Карповича. — Там? — переспросил Карпович, понимая, что имеет в виду его товарищ. — Там все хорошо. — Ты не узнавал… насчет того, чтобы я с Кларой пошел туда? — В четверг можно, — прошептал Карпович. — Встретимся там же в девять. Возьми с собой портфель для солидности. И она тоже пусть возьмет. Понял? — Да, — ответил Банов. — Ну, до встречи. В четверг, придя первым к Лобному месту, Банов снова увидел недалеко от себя знакомого постового милиционера. Милиционер, казалось, тоже узнал Банова и подошел. — Товарища ждем? — спросил он приветливо. — Ага, — ответил Банов. — А потом куда? В музей? — Нет, — ответил Банов и опустил взгляд на свой портфель. — В Кремль… Милиционер тоже посмотрел на коричневый портфель Банова. Директор школы почувствовал себя неудобно. Портфель был довольно старый, но утром Банов провел полчаса, стараясь обновить его посредством коричневого крема для обуви. И теперь туфли и портфель Банова казались как бы родственными, словно были составной частью какого-то необычного костюма. Милиционер, видимо, догадался насчет портфеля. Он дотронулся до него пальцем, потом понюхал палец и улыбнулся. — Хорошая идея! — сказал он одобрительно. — Ая так и не попал еще в музей… Банов решил поддержать разговор, тем более, что милиционер ему нравился, был он, по всей видимости, простым парнем, простым и сердечным. — Не было времени? — спросил Банов. — Был один выходной… — произнес милиционер. — Но мне поручили новогодние поздравления писать… — Так еще рано! — удивился Банов. — Лучше заранее… Мне ведь сто сорок поздравлений написать надо. — Так много друзей? — Банов улыбнулся. — Нет, — ответил милиционер. — Поздравления от нашего отдела другим отделам. Несложно, но много времени забирает. Банов понимающе кивнул. Подошла Клара — в руках красный кожаный портфель, с виду новенький. Милиционер вежливо откланялся и вернулся на свой пост. Вскоре появился Карпович в своем рабочем темно-синем костюме. Втроем они вошли в Кремль. Быстро и деловито простучали каблуки Клары по бетонированной дорожке вдоль внутренней стороны Кремлевской стены. Банов и Карпович шагали беззвучно, но рядом. Вот уже и знакомое приземистое зданьице за голубы, ми елочками. Открытые настежь двери. — Придется пешком спускаться, — сказал Карпович, остановившись уже внутри зданьица. — Лифт поломался, да и все равно втроем туда никак не забраться. Пройдя коридором и свернув налево, все трое окунулись в полную темноту. Сырой воздух щекотал ноздри. Клара чихнула, и гулкое эхо побежало куда-то вниз, по невидимым коридорам и ступенькам. Дорога вниз заняла около часа. Глаза Банова привыкли к темноте, он даже различал фигуры шедших впереди Клары и Карповича. В конце концов ступеньки закончились. Карпович открыл какие-то двери. За ними был свет. Пустая комната. На стенах — плакаты о бдительности и о любви к Родине. Еще одна дверь с надписью: «Предъяви пропуск! » Банов вопросительно глянул на Карповича. — Там сейчас никого нет, — успокоил его Карпович. — Пошли! За дверью светило солнце. Клара, выйдя на Порог, зажмурилась. Банов поглядел вокруг — красота, словно вечное лето. Зелень, деревья, одуванчики… К холму, на котором жил Кремлевский Мечтатель, они вышли в этот раз быстрее и, как показалось Банову, другой тропинкой. — Стойте! — прошептал Карпович и поднес указательный палец к губам. Банов прислушался. Где-то недалеко звучал одинокий человеческий голос. — …ивые дети… гулять… солнечным… — долетали до Банова обрывки слов. — Мечтает! — многозначительно прошептал Карпович. — Ну, ни пуха ни пера. Я здесь буду! Только вы недолго! Банов кивнул и взял Клару за руку. Они пошли на голос. Кремлевский Мечтатель совсем не удивился, увидев их. Банов хотел было поздороваться, но, увидев на Мечтателе знакомый бежевый костюм, так обрадовался, что забыл обо всем. — Добрый день! — сказала Клара, приветливо улыбаясь. Было видно, что она очень волнуется. — Здравствуйте-здравствуйте! — не вставая с травы, ответил Мечтатель. — Вы откуда? Присаживайтесь! Чаю хотите? Ошарашенный Банов растерялся, но Клара наоборот, взяла себя в руки. Присела. — Мы из Москвы, — сказала она. — Очень хорошо! — сказал Кремлевский Мечтатель и потер ладонью о ладонь. — Ну как там? — Хорошо, — кивнул Банов. — А будет еще лучше! — Кремлевский Мечтатель поднял указательный палец правой руки вверх и словно нарисовал им в воздухе восклицательный знак. — Вы знаете, какая жизнь скоро будет?! — Нет… — прошептал Банов. Клара сидела в оцепенении, приоткрыв рот. — Будет прекрасная жизнь! И не только в Москве! Я думаю, что и в Петрограде будет, и в Самаре! Везде будет! — вдохновенно говорил Кремлевский Мечтатель. — Для детей будут построены, да уже строятся, я знаю, красивые дворцы из стекла и дерева. Они так и будут называться: Дворцы детства! Дети будут приезжать туда и играть в разные игры, там же их будут учить грамоте и музыке! Простых школ скоро не будет! Простые школы не в состоянии воспитать нового человека! Ведь так? Банов машинально кивнул, а Кремлевский Мечтатель, улыбнувшись на кивок, продолжил. — Вот вы какой национальности? — обратился он к Кларе. — Из немцев… — ответила она. — Вот не будет скоро такой национальности! И вообще никаких национальностей не будет! Будут все друг другу братья и сестры, и людей можно будет разделить на три группы: мужчины, женщины и дети… И тогда многие из предрассудков уйдут в прошлое. Мне вот как-то старик один с Урала написал, что он евреев не любит, а я спросил тут — есть ли евреи на Урале, и мне сказали, что нет там евреев! А как можно не любить того, кого нет? Заблуждения все, вековые заблуждения! Я вот сам прекрасно понимаю, откуда такие заблуждения берутся! Например, не понравился мне украинский хлеб, знаете, он такой черный! Не понравился, и вот, если я ограниченный и неграмотный, я и скажу, что я украинцев не люблю, у них и хлеб невкусный! Я сам это на себе испытал, когда в гостях у одной поморской семьи был на Севере. Они мне на обед суп дали, ну… невкуснее я ничего не ел, однако я ничего не сказал и добавку съел… Меня потом три дня крутило, вот тут болело, — он показал на живот, — и если б я был неграмотный, я бы и сказал, что не люблю я этих поморов, но я ведь грамотный!.. — Из всех искусств самым важным будет кино… — продолжал мечтать хозяин шалашика. — Мы из всего будем делать кино, каждый шаг каждого человека будет снят на кинопленку… Банов задремал. Путь вниз был нелегок, и он здорово устал. — А что будет с аэропланами? — спросила вдруг Клара. — Аэропланы?! — воодушевленно переспросил Кремлевский Мечтатель. — Аэропланов будет очень много. У каждого колхоза будет свой аэроплан, на котором агрономы и простые крестьяне будут летать и проверять, как всходят их посевы. Я тут получил письмо от летчика пару дней назад… Банов спал. Ему снилась зима, дети на санках катаются с горки. Из труб приземистых избушек в морозное небо летит дымок. Красноармейцы, сложив ружья шалашиком, строят поперек сельской улицы снежную крепость. А по другой улице два бородатых человека в кожанках несут елку, а за ними идут еще двое красноармейцев с ружьями в руках. — …Дети тоже будут летать на аэропланах. Их будут учить этому с шести лет, а через три года каждый советский ребенок получит по велосипеду и совершенно бесплатно. За счет школьных профсоюзов… Во сне Банов крался следом за мужчинами, несшими елку. — Здесь! — один из них показал рукой на старую дряхлую избу с соломенной крышей, покрытой толстым слоем снега. Они зашли во двор, постучали в низенькую дверь. Открыла старушка, голова ее была замотана в три или четыре старых платка. — Здесь живет Пелагея Ершова? — строго спросил один из мужчин в кожанках. — Я это, сынок, — ответила старушка. — С Новым годом вас! — сказал мужчина. — Вам, как вдове и матери погибших на фронтах гражданской войны сыновей, полагается бесплатная елка! — Ой, спасибо, сынки, заходьте, заходьте! Сняв шапки-ушанки, двое с елкой зашли в сени. Красноармейцы остались во дворе. Банов притаился около соседнего дома и смотрел. Красноармейцы закурили самокрутки. — Холодно же, однако! — сказал, переступая с ноги на ногу, один. — Глядь! Глядь! — ткнул вдруг рукой в небо второй. — Летит! Ложись! Нарастающий свист испугал Банова, и он тоже бросился на снег. Раздался грохот, треск, человеческий крик. — …и поэтому советские люди будут бессмертны, а это привлечет к нам много зарубежных союзников, — продолжал мечтать хозяин шалашика. — Это средство, конечно, будет даваться не всем, а лишь тем, кто самоотверженно трудился на благо Родины по достижении ими пенсионного возраста, который к тому времени сократится до 44 лет у мужчин и 35 у женщин. И таким образом, выйдя на пенсию, советские люди обретут бессмертие и смогут заниматься садоводством и огородничеством. У вас есть огород? — Нет, — ответила Клара. — Ничего, — успокоил ее Кремлевский Мечтатель. — Будет! …Когда грохот стих, наступила гнетущая тишина, но тут же распахнулись двери и двое в кожанках выбежали во двор, испуганно озираясь, — один даже сжимал в руке наган. Банов приподнял голову и посмотрел туда, откуда минуту назад донесся грохот. Метрах в ста от себя он увидел обломки добротного бревенчатого дома, буквально еще несколько минут назад стоявшего там. Подбежали к развалинам и двое красноармейцев, стали помогать двум в кожанках разбирать возникший завал. — Давай! Давай! — командовал кто-то из них. — Вот-вот, нога! Ага! Бревно подвинь! Так! Ну, пошли! И все четверо взяли кого-то на руки и, отнеся в сторону, положили тело на снег. — Надо еще посмотреть! — скомандовал мужчина в кожанке. Нашли еще кого-то. Банову не было видно — живы ли извлеченные из-под развалин или нет. — А что это было? — спросил один в кожанке. — Такая штука… — начал объяснять красноармеец. — Черная, как камень… — Да, вроде камня!.. — подтвердил второй красноармеец. — Председателя колхоза убило! — закричала какая-то женщина, и потянулись к развалинам соседи и дети, столпились у двух тел, на снегу лежавших. Банов, осмелев, тоже поднялся, подошел. Председатель и председательша были мертвы. — Хорошо, дети на улице играли!.. — сказала какая-то женщина. — Ой, сиротки теперь… — тут же завыла она и закрыла лицо руками. — Не надо, товарищи! — предупредил один в кожанке. — У нашей страны сирот нет! Мы их возьмем с собой, определим в суворовское училище… — Так там же две дивчины и один хлопец! — прошамкал старик-сосед. — Девочек — в кулибинское училище, хлопца — в суворовское! — подвел черту под разговором один в кожанке. — О! Вот эта штука! — крикнул вдруг красноармеец, копавшийся в развалинах. Все обернулись. Красноармеец нес в руках большой, размером с человечью голову, черный камень. — Тяжелый дюже!.. — подойдя к толпе, сказал красноармеец и дал кому-то подержать его для доказательства своих слов. — …А у вас с собой случаем свежих газет нет? — спросил вдруг Мечтатель и посмотрел на Банова. — Товарищ! Товарищ? А? Банов открыл глаза. В голове шумело, все-таки разве сидя поспишь? — Газет свежих случаем нет? — спрашивал Мечтатель. — Не, нет, не взял… — забормотал директор школы. — Ну, а может, вы так новости знаете? Что там? Банов напряг память. Единственное, что он хорошо помнил, — это указ о переименовании товарища Калинина в товарища Тверина. — Товарища Калинина в товарища Тверина переименовали… — проговорил Банов и задумался над другими новостями, пытаясь их вспомнить. — Переименовали?.. — Кремлевского Мечтателя эта новость заинтересовала — А вы не знаете, голубчик, только его переименовали или кого-нибудь еще? — Кажется, только его… — ответил Банов. — А… а может быть, вы слышали… Может быть, меня тоже переименовали? Банов напрягся. — Да нет! — сказал он уважительно. — Нет, разве можно… — Ну, может, просто об этом не сообщили… — продолжал Мечтатель. — Я вот стал письма получать, вроде как мне пишут, а на конверте «Москва, Кремль, ЭкваПырисю»… очень как-то не по-русски звучит, но письма —точно мне… Банов не знал, что ответить. — Может, это ошибка? — спросила Клара. — Может, — сказал Мечтатель, но лицо его выражало в этот момент крайнюю озабоченность. — Очень много писем таких приходит! Я вот на одно отвечал и както машинально подписал тоже — Эква-Пырись…. — Может, это просто ваша фамилия так на иностранный язык переводится? — предположила Клара. — А-а… — кивнул Кремлевский Мечтатель. — Да… наверно, перевод… — У вас такой хороший костюм, — решив отвлечь Мечтателя от тяжелых мыслей, сказала Клара. — Вам нравится? — обрадовался он. — Жилетка просто прекрасная, вы не поверите — одиннадцать карманчиков. Таких жилеток даже до революции не было!.. «Почему „даже“? » — подумал Банов, но ничего не сказал. Вдруг послышался свист. — Птичка? — поднял указательный палец вверх Мечтатель. Банов напряг слух. Снова прозвучал свист, уже погромче, и тут же откуда-то из-за шалашика донеслось чье-то мурлыканье. Банов вскочил на ноги. Так напряженно глянул на Клару, что и она поднялась. — Бежим! — шепотом крикнул директор школы и понесся первый туда, где они расстались с Карповичем, на другую сторону холма. Забежав за горб, Банов упал на землю. Клара, запыхавшись, присела рядом. Отдышавшись, они подползли к самому верхнему краю холма и выглянули оттуда. Перед Мечтателем стоял солдатик с трехэтажным обеденным судком. Он что-то рассказывал старику, а тот в ответ улыбался. Потом, оглянувшись по сторонам, солдатик пожал Мечтателю руку и как-то по-приятельски похлопал его по плечу. Ошарашенная Клара посмотрела на Банова. — Как так можно? — спросила она. Банов пожал плечами. На землю упали первые капли дождя. Кремлевский Мечтатель с трехэтажным судком в руке забежал в свой шалашик. Банов и Клара поднялись, пошли искать Карповича. Глава 11

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒