Annotation 5 страница

Вечером над новопалестинским холмом снова жужжали самолеты, пролетая высоко, большими стаями, направляясь вслед за уходящим солнцем. Первое время все жители задирали головы вверх, в удивлении провожая взглядами этих невиданных здесь прежде железных птиц с красными звездами на крыльях. Но на третий день интерес к пролетавшим самолетам пропал и особого внимания на них больше не обращали. Жизнь продолжалась, поля вокруг Новых Палестин зеленели. Текла спокойно речка, на берегу которой дымила ежедневно своей трубой коптильня Захара, где, кроме самого коптильщика, жил теперь и однорукий Петр. Захар выходил его да так и оставил у себя, и теперь этот малорослый мужичок, весь исполненный благодарности и любви к Захару, всячески пытался помогать ему и быть полезным, хватаясь за любое дело, для исполнения какого одной правой руки было достаточно. Благо, таких дел в коптильне хватало, и Захар быстро ощутил, как с появлением помощника заспорилась его работа. Теперь они вдвоем за несколько минут могли еще в горячей коптильной камере печки поснимать уже закопченное мясо и навесить на чугунные крючья свежее. А по вечерам сидели они за деревянным столом у окна и пили всякие отвары, наслаждаясь иногда больше обоюдным молчанием, чем малозначительными разговорами. В домике всегда было тепло и сухо, и пахло всегда удивительно приятно и аппетитно, не говоря уже о том, что ели они отдельно от коммуны и никаких упреков за это не имели. Перед сном Петр обычно выходил к речке ополоснуться. Однажды, когда затихли уже самолеты, выйдя на берег, Петр услышал голоса и притаился. Был он мужичком стеснительным и избегал всяких ненужных встреч с людьми, особенно после того, как вместо руки заимел длинный, но бесполезный обрубок. Притаился он, присел на траву у воды и, когда глаза чуть привыкли к еще не совсем загустевшей темноте, рассмотрел в речке двух купающихся — были это горбун-счетовод и его жена, приятная круглолицая баба. Разговора у них меж собой не было, а только ахи, охи и покряхтывания. И вдруг счетовод спросил: «Слышь, а Василек там не простудится? » «А чего, — ответила жена, — тепло ведь, и ветра нет». «Подожду, пока уйдут, а потом уже и сам окунусь», — решил Петр и лег на спину, чтобы в звезды заглянуть, но тут голова его на что-то мягкое опустилась, и тотчас точно в самое его ухо детский плач-крик ворвался. Вскочил он на ноги с испугу. — Иди, — донесся голос счетовода. — Слышь, проснулся! Петр, не оглянувшись на проснувшегося малыша, на цыпочках вернулся в домик-коптильню — только дверь скрипнула, когда он вошел. Захар уже лежал на своей лавке, накрывшись длинным куском полотна, принесенным ему в уплату кем-то из ближнего колхоза. — Ну, искупался? — спросил он. — Нет, — ответил Петр. — Там люди… — Тогда спи… Петр лег на свою лавку, стоявшую под другой стеной. Лег на спину. Задумался. Вспомнил Глашу, бросившую его сразу же после суда и ни разу с тех пор им не интересовавшуюся. Видел он ее пару раз за последнее время, и то издалека. Ходила она беременной, и от этого стало Петру на душе грустно — родится ведь какой-нибудь ребенок, а люди ему скажут потом, что отец у него вор был… А какой он вор9 Ему просто курить хотелось… Размышления Петра нарушил стук в двери. Он приподнялся на локтях. — Открой, — хрипло сказал Захар. — За закуской, наверно, пришли. Дашь им кролика перекоптившегося, что в кладовке сразу за дверью висит, им-то все равно… — Сейчас! — сказал Петр, увидев две человеческие фигуры в темном проеме. Нашел кролика, вернулся к дверям, протянул пришедшим. — Да нет, мы так просто… — прозвучал голос счетовода. — Мы поговорить… Захар, услышав это, сел на лавке, удивленно глядя в сторону дверей. — Там ветер, так думал, что лучше горбунка в тепло пока… — добавил счетовод. Петр посторонился, и гости вошли. Захар зажег керосин в лампе, снова подцепил ее к потолку над столом. Все расселись. Жена счетовода держала малыша на руках, но когда села — опустила его на колени. — Мы купались тут… — сказал счетовод. — Вот решили зайти, а то еще никогда не заходили… Захар молча встал из-за стола, сходил в кладовую и принес оттуда накромсанный окорок. Положил на стол. — Хлеба вот нет, — сказал с сожалением. — А, ничего! — махнул рукой счетовод, принюхиваясь к окороку. — Ешьте-ешьте! — сказал Захар. Пожевали мяса, жена счетовода даже спящему Васильку пыталась кусочек в рот положить. Потом Захар поставил медный чайник малинового отвара на печку подогреться. Разговорились потихоньку. — Ты там не очень обиду держишь? — спросил осторожно счетовод у Петра. — Нет, сказал Петр. — Вот подождал бы чуть до будущего, все б хорошо вышло, — говорил горбун. — Ведь в будущем у всех все будет и воровать никакого смысла, ведь все равно что у себя красть, понимаешь… А там, в будущем, и книжек у каждого будет на самокрутки сколько хочешь и даже больше, чтоб можно было их на что-нибудь менять, понимаешь?.. Петр кивнул. Обиды он действительно не держал, не в его характере это было. О руке потерянной жалел, но знал, ; что сам в случившемся виноват, а потому и не роптал. Потом заговорили о звездах. Счетовод высказал свои сокровенные мысли. — Да, — согласился с ним Захар. — Я сам видал, как они сюда падают. Видно, хочется им сюда, звездам этим… — Видно, хочется, — повторил, кивая головой, счетовод. — Может, плохо им там? Чего б еще они прыгали с неба?! Отвар из листьев дикой малины приятно подслащивал язык. Захар нарезал еще копченой свинины. Проснулся и поплакал немного ребенок. Баба успокоила горбунка, и он снова засопел мирно, окунувшись в свои детские сны. — Я вот думаю, что мы тоже, если с неба посмотреть, светимся, — продолжал счетовод. — Пока живем — светимся, а как помрем — тухнем… Ну, как и они… Ведь мы тоже сюда сперва как бы сбежали, а по дороге, помните, поубивало скольких камнями… А? Захар молча кивнул, припоминая ту страшную ночь. — Ты малыша вон в полотно укутай да на лавку положи, — сказал бабе коптильщик, отвлекшись от тяжелых воспоминаний. — Пускай руки отдохнут… Сидели они так до утра, и не возникало у них ни малейшего желания спать. Разговор, и отвар, и окорок — все было приятным, и, ощущая эту приятность, прониклись сидевшие за столом люди теплотой и интересом друг к другу. И разошлись только под утро, когда расползлась ночная темнота по невидимым закоулкам. Вышел Петр проводить счетовода с его женой и ребенком. Капли росы на траве блестели, а над речкой, словно отражение ее русла, висела, колыхаясь, тропинка тумана. Провел Петр гостей к подножию холма и там простился с ними. Пожал счетовод Петру руку и потопал вверх. За ним следом — жена его с ребенком на руках. Петр постоял немного и назад пошел. А счетовод, уже ощущая на плечах тяжесть бессонной ночи, шел и думал. Думал о том, что если б тогда не пожалел он Петра, то пришлось бы ему в это утро на прощанье левую руку жать. А как ее жать-то? И, размышляя об этом, покрутил счетовод ладонями перед собой, пытаясь вообразить себе такое рукопожатие. Глава 12

Уже начали иссякать сигнальные ракеты, а был их целый ящик, когда Храмов неожиданно, после очередного выстрела в небо, вбежал в вагончик и закричал радостно: — Они рядом! Там ракета была! Они совсем рядом! — Какого цвета ракета? — спросил Калачев. — Зеленая! — выпалил Храмов. — А ты какую пустил? — поинтересовался Дуев. — Красную! — Хорошо, — довольно произнес-выдохнул народный контролер. — Хорошо, что красной их встретили! Очень хорошо. Порадовавшись, собрались все, оделись в тулупы и кожухи. Шапки напялили, рукавицы. И вышли. Собаки, увидев так много людей, выходящих из вагончика, заволновались. Вскочили, замахали хвостами. Спустившись с порога, остановились шестеро мужчин. Замерли. И услышали что-то. Различимы были какие-то еще далекие механические звуки в сером воздухе этого неопределенного заполярного времени суток. — Слышали? Слышали? — вскинул руку хромой Дуев, желая привлечь к себе внимание. — Слышали? Рельс ложили! Я знаю! Я в детстве слышал, как рельсы ложат! Добрынин прислушался повнимательней. Шум какой-то присутствовал в воздухе, но разделить его на разные звуки он не смог бы. Ваплахов кашлянул, и тут же на него глянули с осуждением. Урку-емец тотчас закрыл рот рукавицей и отвернулся. — Домой скоро поедем! — мечтательно произнес Степа Храмов. — Холодно… — негромко сказал Калачев. Добрынин наклонился к ближайшей лайке и погладил ее. — Вот видишь, — проговорил он негромко, чтобы товарищи его не расслышали. — Дождались мы! Дождались… Первым в вагончик возвратился Горошко. За ним потянулись и остальные, а последним Храмов зашел, помедлив на дворе еще немного, то ли мечтая, то ли звуки слушая. Уже в вагончике Калачев приказал Горошко связаться с Москвою и доложить обо всем. На кручение ручек и настройку ушло не меньше часа, но наконец связь была установлена и между столицей Советской страны и заброшенной неизвестно где экспедицией протянулась невидимая линия из точек и тире. И шли они в обоих направлениях. И записывал их в вагончике Юра Горошко, а где-то там в Кремле принимал сообщения безымянный правительственный радист. — Просят дать состав экспедиции для награждения орденами! — обернувшись, крикнул Горошко Калачеву. — Ну так давай! Фамилий, что ли, не знаешь? — Всех давать? — переспросил радист и взглядом покосил на урку-емца. Калачев понял сомнения Горошки, но оборвал его довольно резко: — Все шесть фамилий. Радист передал. Снял наушники. — Завтра они сами на связь выйдут! — сказал, не оборачиваясь. На следующий день, а назвать его днем можно было только потому, что все проснулись и встали, а не по природному определению, запищала радиостанция, призывая к себе радиста. Было это как раз после завтрака, от которого последнее время один только урку-емец отказывался. Подбежал Горошко, схватил наушники, уселся на свой ящик-табурет. В руке — карандаш, перед ним — раскрытая тетрадь. Может, с минуту ждал напряженно, а потом зашуршала бумага под карандашом. Вроде бы и ясно уже было, о чем сообщат в этот день, но все равно с нетерпением ожидали новостей пятеро мужчин, сидевших в вагончике и следивших за шестым, единственным из них, владевшим таинственным радиоязыком. — Ну все… — наконец выдохнул он и, оставив наушники на радиостанции, с тетрадью в руках развернулся на своем ящичке и посмотрел на Калачева со сдержанной радостью во взгляде. — Ну что там, говори! — приказал Калачев. — Приказ Правительства Союза Советских Социалистических Республик, — начал читать свои точки-тире радист Горошко. — За героизм, связанный с риском для жизни, и за успешное выполнение задания Родины группа геологов в составе четырех человек: Ивана Калачева, Петра Дуева, Юрия Горошко, Степана Храмова, а также группа народных контролеров в составе двух человек: Павла Добрынина и Дмитрия Ваплахова награждаются орденами Ленина. Также каждому присваивается звание «Заслуженный геолог СССР». А кроме этого, группе геологов в составе Ивана Калачева, Петра Дуева и Степана Храмова присуждается Государственная премия первой степени за проведение ряда научных экспериментов с целью выяснения питательных качеств мяса, а также разработки методов сверхдлительного хранения мясных и рыбных продуктов. Москва. Кремль. Товарищ Тверин. Тут Горошко сделал паузу, во время которой сам еще разок пробежал радиограмму взглядом, уже не совсем радостным. — Все, что ли? — спросил Дуев. — Да нет! — ответил Горошко, присматриваясь к радиограмме. — Кажется, тут в одном месте мою фамилию пропустили… — Потом разберешься, дальше читай? приказал Калачев. — …Где это… а вот… Личный состав геологической экспедиции после завершения задания поступает в распоряжение заместителя начальника по политчасти поезда рельсоукладчика, тов. Брузе, который передаст товарищу Калачеву пакет с дальнейшими указаниями… Большой привет товарищу Добрынину от товарища Тверина. Мария Игнатьевна согласна назвать сына Григорием. Метрическое свидетельство выдано в торжественной обстановке. Сообщите об окончании прокладывания железнодорожной ветки. Все… — Ну что, — после несколькоминутной паузы заговорил Калачев. — Поздравляю всех присутствующих… орденоносцев! — тут начальник экспедиции улыбнулся честно и широко и обвел всех взглядом. — А также, конечно, поздравляю вас с присвоением звания «Заслуженный геолог СССР» с вручением соответствующего знака… Хотя я теперь уже дважды Заслуженный геолог… И, конечно, себя, товарища Дуева и товарища Храмова поздравляю с принуждением Государственной премии первой степени… — А там же мою фамилию пропустили… — сбивчиво и обиженно заговорил Горошко. — Я же член экспедиции с самого начала… и это мясо с самого начала с вами ел… — Ну, во-первых, товарищ Горошко, мясо ты ел не с самого начала, а только на четвертый день, — обратился к радисту Калачев. — А кроме того, в штате экспедиции ты являешься радистом, а не геологом: Так что никакой обиды у тебя быть не должно! Вот товарищ Добрынин тоже мясо ел, а премии не получил и, я думаю, не обижается! Так ведь, товарищ контролер? Вопрос застал Добрынина чуточку врасплох. Он-то как раз и думал о том, что рисковали жизнью все вместе, а премию дали только троим. Но были у него и более рассудительные мысли. Все-таки ордена дали всем, и звания присвоили всем. Ну а то, что премию дали только геологам — так ведь и, мясо это геологи нашли, а не он, Добрынин. И Горошко тоже вряд ли мясо искал… — Да нет, чего обижаться! — сказал Добрынин подчеркнуто твердым голосом. — Раз так сделали, значит порядок такой, и в этом есть справедливость… Наградили ведь всех по-человечески… Дальше Добрынин не знал, что говорить. И поэтому замолчал. Горошко сидел поникший, глядя в пол. Сразу же разонравился радист Добрынину. «Жадный он! » — понял народный контролер и тут же мысленно похвалил своего помощника Ваплахова, который вообще никогда ни на что не обижался, ничего не требовал и даже сейчас постеснялся выразить свою радость в связи с награждением. Обернулся Добрынин к урку-емцу. Пожал ему руку. «Поздравляю! » — сказал. Видно было, что Ваплахов очень тронут сообщением, да и чутким отношением своего начальника и друзей-геологов. На его бледном лице появилась немного уставшая, нездоровая улыбка. Был он все еще болен, но даже на болезнь свою не жаловался. Вскоре состоялась долгожданная встреча поезда. Выполз он словно из ниоткуда и последние рельсы доложил на мерзлоту прямо в нескольких метрах от вагончика геологов. Поезд-рельсоукладчик составлен был из крановой платформы, самого паровоза, двух теплушек и нескольких платформ с готовыми к укладке рельсами. Начальник поезда, товарищ Тауфенбах, был немцем. Как только прокладка последней дистанции была окончена, он приказал всем собраться в первой теплушке, в которой жило и работало начальство поезда, а также стояла радиостанция. Там накрыли широкий письменный стол. Кружки, соленая рыба, питьевой спирт и прочее появилось там чрезвычайно быстро, можно сказать — на глазах у изумленных заслуженных геологов. Единственным неудобством было то, что за столом приходилось стоять — табуреток не хватало, и для ощущения полного равенства их просто составили в угол теплушки: одну на другую. Тауфенбах, человек низкорослый и, должно быть, худой, несмотря на удивительно полнившую его кожаную летную куртку, потрогал пальцами правой руки свою рыжую щеточку усиков и дал право на первый тост товарищу Калачеву. — Ну… за ваш приезд! — кратко объявил начальник экспедиции. Стукнулись друг о друга жестяные кружки. Заулыбались суровые красивые лица мужчин, большинство из которых были бородачами, кроме, пожалуй, только гладко выбритого Тауфенбаха и его заместителя по политчасти товарища Брузе. Добрынин, глотнув спирта, почувствовал вливающуюся в него бодрость и надежду. Подхватив после глотка пальцами кусок соленой рыбы, он жадно запихнул его в рот и принялся жевать вместе с косточками, которые впивались в десну, застревали между зубов. Но, чувствуя эти неприятные уколы, народный контролер только еще сильнее работал челюстями и с любовью и добрым любопытством разглядывал лица стоявших здесь за столом незнакомых пока людей. Своеобразная жадность на новые лица возникла в нем за время длительного житья в компании геологов, но узнал Добрынин о ее существовании только сейчас, после прихода поезда, который обозначал продолжение жизни, а значит и продолжение служения своей великой Родине, в чем весь смысл жизни народного контролера и заключался. Рабочих с поездом приехало человек двенадцать. Кроме Тауфенбаха и его заместителя, стоял здесь за столом и еще один явно не рабочий человек: в очках, постриженный ежиком, уже немного отросшим, тонкогубый и тонконосый. Как узнал Добрынин чуть позже, звали этого человека профессор Сикальский, был он москвич, а к ним с поездом был послан для проведения проверки сопротивляемости ископаемого мяса протуханию, так как узнать это было чрезвычайно важно для организации правильной его транспортировки и выбора маршрута. Прошло, может быть, только полчаса, а из шумного застольного многоголосья Добрынин уже знал, что далекого предка товарища Тауфенбаха вывез из Германии в Россию кто-то из свиты Петра Первого, что Сикальскому прямо в этом поезде несколько дней назад исполнилось 45 лет, что почти месяц назад, прокладывая рельсы еще по сибирской земле, обнаружили рабочие поезда странное детское кладбище, где были похоронены, а точнее — только присыпаны снегом, мальчишки в военной форме с буквами «СУ» на нарукавных нашивках. Узнал он из этого многословного букета разговоров, перебиваемого время от времени быстрыми, как вдох, тостами, и много другого. И все было народному контролеру интересно: и «новости полей», и то, что война продолжается и Красная Армия на всех фронтах специально отступает, заманивая врагов в гиблые места, как уже случилось когдато с армией Наполеона, и то, что особо полезной оказалась кровь, недавно собранная у населения во время всесоюзной кампании. Отвлекшись, больше из-за усталости ушей, чем от потери интереса, народный контролер заметил, что в углу теплушки на расставленных под стенкой табуретах сидят и дремлют некоторые участники праздника, в том числе и Дмитрий Ваплахов. Там же заметил Добрынин и еще одну пустующую пока табуретку. Потихоньку отошел народный контролер от стола и опустился на нее. Прильнул спиной к стене — в оленьем кожухе было тепло и уютно, хотя и воздух в теплушке тоже был теплым, ведь стояла здесь такая же печурка — изобретение советских химиков, печурка, не нуждавшаяся ни в дровах, ни в угле. Заползло в его душу ощущение настоящего счастья. И заснул народный контролер. И увидел сон, в котором падали какие-то черные камни на белый снег. Падали и прожигали этот снег с шипением, и уходили куда-то в землю. Долго длился каменный дождь, и привыкли к этому жившие рядом люди. И привыкли к тому, что иногда эти черные камни попадали в дома и убивали кого-то из жителей. После того, как все проснулись, в этой же теплушке начальника поезда провели общее торжественное собрание, на котором звучали в общем-то те же самые тосты, что и прошлым вечером, только в этот раз никто спирт не пил. Под овацию рабочих товарищ Брузе вручил товарищу Калачеву пакет из Москвы. Потом говорил профессор Сикальский, то и дело поправляя съезжавшие с тонкого носа очки. Говорил он о важности поставленной перед ними задачи, о бережливости, об особой ответственности, самоотверженности и большом доверии. Из его пересыпанного неживыми словами выступления понял Добрынин, что и геологи, и рабочие остаются здесь «вплоть до особого распоряжения Кремля». Что «должны они приложить все усилия» к «максимальному извлечению ископаемого мяса из ледникового грунта» и заготовить его из расчета на уже находящийся в дороге специальный товарный состав, который повезет это мясо в столицу, на фронт и в другие города. Уже комплектуются, говорил Сикальский, такие товарные составы, и будут приходить они за мясом регулярно, но все равно у рабочих «будет достаточно времени» для заготовки мяса к «каждому очередному» составу, так как дорога построена одноколейная, и пока груженый состав вернется на узловую станцию, а новый подойдет — пройдет не меньше восьми дней. Нераскрытый пакет из Кремля дрожал в руках у Калачева, слушавшего Сикальского очень внимательно. Все больше и больше узнавая о будущем со слов профессора, он бледнел, губы его кривились, взгляд был потухшим и глубоко несчастным. То же можно было сказать и о трех других геологах. А радист Горошко, сидевший на том же табурете, на котором он и заснул вчера, вытирал слезы, сбегавшие на пухловатые розовые щеки. После собрания геологи пошли к своему вагончику. Следом направились и Добрынин с помощником. Уселись за ящиком-столом. Калачев только тут, в своем вагончике, раскрыл пакет, сорвав с него сургучную печать и бросив ее под ноги. Молча прочитал. — Ну что? — полушепотом спросил Дуев. — То же самое, что и профессор говорил… — пробубнил себе под носКалачев. — Даже больше… — А про нас там ничего?.. — спросил Добрынин. Начальник экспедиции отрицательно качнул головой. — Прочти! — попросил Горошко, видимо, все еще на что-то хорошее надеявшийся. — Может, там пропустили что-то важное… Может, вот их фамилии случайно пропустили! — он кивнул на народного контролера и урку-емца. Калачев вздохнул, поднес поближе к глазам листы с отпечатанным на машинке текстом. Прочитал. Сообщалось там не только об организации добычи и погрузки мяса. Сообщалось в этом письме о нанесении места на служебные и секретные карты, а также о том, что в дальнейшем во всех документах, письмах и радиопозывных место следует называть «Прииск Мясной». Очевидных пропусков фамилий обнаружено не было, и вообще упоминались там только геологи, а о народном контроле ни слова не говорилось, чему, может быть первый раз в жизни, Добрынин был очень рад. Не хотелось ему оставаться в этих местах. Душа плакала, скучала по России, по зелени, по нормальным восходам и заходам солнца, по лающим и воющим собакам. В дверь вагончика постучали. Вошли Тауфенбах и Брузе. Сухо и по-деловому составили они вместе с Калачевым план работы на следующие три дня. Основным пунктом в этом плане стояла организация быта прибывших с поездом и остающихся на прииске Мясном рабочих. Для этого следовало с помощью крановой платформы установить одну из двух теплушек рядом с вагончиком геологов, учитывая при этом все особенности местности и климата. А значило это, что предстояло поставить теплушку на столбы и приделать к ней деревянный порог. После этого поезд-рельсоукладчик уедет, а примерно через восемь дней после этого на прииск придет первый товарняк под мясо. Обсудили еще несколько мелких вопросов и на этом закончили. Выходя из вагончика, товарищ Тауфенбах вызвал на минутку народного контролера. — Вам большой привет из Кремля! — сказал он, глядя снизу вверх на Добрынина. — От товарища Тверина? — Нет, от товарища Волчанова. Он вам посылочку передал. Пойдемте, заберете! Вдвоем они догнали Брузе, зашли в теплушку начальника. Пока Добрынин потирал руки у печки, Тауфенбах достал откуда-то и положил на свой письменный стол небольшой посылочный ящичек. — Вот, товарищ Добрынин. Это вам, — сказал он. Народный контролер подошел. Ящичек не имел верхней крышки — ее заменял плотный слой газет, однако все было мастерски упаковано и перевязано крепкой бечевкой. Добрынин развязал узел бечевки. Вытащил газеты. Под ними лежал сдвоенный тетрадный лист, исписанный крупным неровным почерком, а уже под ним были плотно, впритирку уложены пачки чая и знакомого Добрынину печенья «На посту». Первым делом народный контролер стал читать письмо. «Здравствуй, дорогой товарищ Добрынин! — писалось там. С радостью узнал о твоем местонахождении и поэтому приказал передать тебе эту посылочку. Извини, что там только чай и печенье. Хотел положить еще сахар, но мне снова не выдали его — уже второй месяц пью чай с вареньем. Знаешь, какое время сейчас — война у нас здесь, и поэтому мы всё, что можем, отправляем на фронт. В Москве тепло. Идут дожди. Я тут с кремлевским поэтом поругался — с Бемьяном Дебным. Сволочь он такая! Сколько гадостей делает — и все ему с рук сходит. Еще обещал на меня пожаловаться. Кто знает — приедешь сюда, а меня, может, уже и не будет — расстреляют из-за этого говна. Были еще неприятности недавно из-за замыкания в электрической сети. Получил строгий выговор. Потому что во время проверки на преданность — помнишь ПНП? — сгорела обмотка на аппарате и случайно током убило трех членов Политбюро. Думал — посадят, но обошлось. Хотя выговор все равно дали. Работать невозможно. Каждую минуту подрасстрелом хожу — аппараты для ПНП и ПСВ не чинят, запчастей нет, а в день приходится проверять на них по сорок-шестьдесят полковников и генералов, что на фронт едут, не считая всяких там разведчиков. В общем, видишь, как мне приходится… А тут еще пока маршал Луганский в санатории был — его конь сдох. Мне приказали найти такого же, чтобы к его возвращению. По ночам ездил по кавалерийским полкам. Еле нашли, и то повезло. Успели привезти его в кремлевские конюшни. Сейчас этот маршал уже приехал — хорошо, что ничего не заметил, а то кто его знает. Тауфенбаху я сказал, чтобы ты с ним в Москву вернулся. Поздравляю тебя с рождением сына Григория! Тверин болеет, но не лечится. Сидит сутками у себя в кабинете. Ему комендант Кремля забыл чай занести, так я пожалел старика, отнес ему пачку своего. Жалко его все-таки. Не любит его никто… Ну ладно, давай! Будешь в Москве — зайди обязательно, чай будем пить с колбасой. С приветом, Волчанов». Дочитав письмо, Добрынин сложил его вчетверо и сунул в карман кожуха. Взял посылку под мышку и собрался было выходить, как туг окликнул его товарищ Тауфенбах: — Вы что, уже? Можете оставить посылку здесь пика, а то там ваши геологи быстро все выпотрошат! На минутку задумавшись, народный контролер снова опустил посылку на стол. — Товарищ Волчанов просил забрать вас отсюда, — продолжил начальник поезда-рельсоукладчика. — Так что перенесите вещц сюда, завтра уже поедем. Добрынин почесал затылок. Вещей-то у него один вещмешок. — А вы до Москвы? — спросил он Тауфенбаха. — Нет, — ответил тот. — До узловой. А там вы на что-нибудь пересядете … Поможем, не беспокойтесь! В конце концов, еще немного поразмыслив, решил Добрынин все, кроме двух пачек печенья и двух пачек чая, оставить геологам. Вытащил эти четыре пачки, попросил товарища Тауфенбаха положить их куда-нибудь, а сам с посылочкой под мышкой вышел на мороз. Геологи чаю и печенью обрадовались. Даже радист Горошко улыбнулся народному контролеру. Сразу же чай сделали. Напоили урку-емца, которому стало уже немного лучше. Сами сели за стол-ящик, дули на чай, жевали сладкие квадратики печенья; на каждом квадратике выделялся немного выпуклый красноармеец с винтовкой. Тишина, сопровождавшая это чаепитие, не была тягостной. Все напоминало прощание, и в сущности чаепитие это и было прощанием. Прощанием Добрынина с товарищем Калачевым и его друзьями, прощанием народного контролера с длинным отрезком своей жизни, оставшимся в прошлом. Прощанием с так и неполюбившимися Добрынину холодами, снегами, морозами. О том, что будет, Добрынин не думал. Дуев заикнулся было о мясном самогоне, но никто его не поддержал, и торжественная суровость момента нарушена не была. Молчала и радиостанция. Добрынин почувствовал, как в глазах собираются слезы. Быстро протер глаза пальцами. «Нельзя! — подумал. — Настоящий коммунист, он ведь ничего не чувствует. Так, кажется, Волчанов говорил? » И тут же подумал Добрынин, что не коммунист он еще. И не только потому, что не член партии, а потому еще, что не может ничего не чувствовать, не может быть таким, как камень, который бьешь молотом, а он молчит и только осколки летят. Грустно стало народному контролеру от этих мыслей. И снова почувствовал он, как слезы в глазах собираются. Но утирать их не стал. Глава 13

Прекрасны советские люди. А особенно прекрасны они во время большой беды. И кажется порою, что чем больше беды, чем больше несчастий валится на советский народ, тем лучше, тем добрее он становится. Но народ — это что-то большое, невидимое, ощущаемое только в транспарантах и лозунгах, а люди, они живые, они готовы всякий час прийти на помощь, поддержать, сделать для тебя, совсем незнакомого, все, чтобы стал ты счастливым. Так думал Марк Иванов, лежа в палате Центрветлечеб-ницы рядом с дорогим, милым и уже даже боевым товарищем своим — Кузьмою. Палата была невелика. Кроме Кузьмы и его хозяина, на небольших кроватках лежали две больные собаки, одна пушистая сибирская кошка и в специальной кровати-клетке — белая белка. Что у них были за болезни — Марк не знал, не их же самих об этом спрашивать. Был артист еще довольно слаб, но несомненное улучшение его здоровья наступило, и сознания он больше не терял. Лежал, поворачивался уже с боку на бок, иногда встречаясь взглядом с соседями по палате. Думал, все еще поражался, как легко удалось исполнить задуманное. И не его, Иванова, была в этом заслуга, а вышло все так благодаря удивительной доброте людей. И того подполковника, начальника госпиталя, и даже товарища Урлухова из ЦК, который не пожалел времени на телефонные разговоры с массой людей, от которых зависело разрешение Марку долечиваться в ветлечебнице вместе с Кузьмой. И здесь, в самой ветлечебнице, все сотрудники беспокоились о здоровье и настроении единственного в их заведении человека. И именно здесь на ум Марку приходили знакомые слова: «Человек — это звучит гордо». Дверь в палату открылась, и бочком-бочком вошла старушка-нянечка Анна Владимировна, с самого первого дня взявшаяся опекать Марка. Вот и в этот раз она взяла табуретик, уселась у кровати раненого артиста, посмотрела на него добрыми глазами. — Вот яблочко принесла тебе, касатик! — сказала. — Ты сегодня как? Три дня тому, как привезли тебя, побледнее сегодняшнего был… — Хорошо уже… — негромко ответил Марк. — Есть для тебя новость хорошая, — старушка улыбнулась хитровато, словно держала за спиной письмо для него. — Сказать? — Да, — попросил Марк. — Группу яды тябе определили… — подержала паузу и продолжила: — Теперя ты у нас «хищник». Сто тридцать граммов мяса сырого в день… — Так я ж не могу сырого…озабоченно выговорил Марк. — А я, старая, для чего? — снова улыбнулась Анна Владимировна. — У меня тут в кладовочке керогаз есть, я яго тябе жарить буду и вместе кушать станем… А то ж, понимаешь, трудно было Ефрему Миронычу. Он два дня маялся, говорит: «Запишем его крупным рогатым, так что — овсом кормить, што ли?! » Но вот нашелся, как тебе получше устроить. Поболтав, старушка ушла, перед этим бегло осмотрев собак, кошку и белку. Марк повернулся на бок, чтоб лучше ему был виден Кузьма. Лежал он на столике в маленькой, как бы игрушечной кроватке, забинтованный весь, кроме шеи и головы. — Кузьма! — позвал негромко Марк. — Кузьма! Птица покосилась на своего хозяина. Открыла клюв, подержала его так, открытым, с минутку, потом закрыла и отвернулась. Марк улыбнулся. — Кузьма, говори! — попросил он. Давно уже не произносил Марк эту фразу, и сейчас ему показалось, что и интонация не та, и голос у него вроде изменился. Теперь Кузьма, может быть, и читать ничего не будет. А может, из-за ранения у него все его удивительные способности пропали? Кузьма молчал. — Кузьма! — снова позвал Марк, прислушиваясь к собственному голосу. — Кузьма, Теркина прочитай! Попугай снова покосился на хозяина, но клюв не открыл. Марк заволновался и почувствовал, как ему становится жарко и уже не хватает воздуха для дыхания. Полежал, посмотрел в потолок, успокоился и снова на бок повернулся. Решил сам почитать птице. Вспомнил откуда-то с середины и стал декламировать: Драка-драка, не игрушка! Хоть огнем горит лицо, Но и немец красной юшкой Разукрашен как яйцо… Сделал короткую паузу. Вдох… и дальше: Вот он — в полвершке — противник… И тут Марка приятно приподняло что-то, он бросил взгляд на Кузьму — клюв его был раскрыт и двигался. Марк приглушил свой голос и продолжал: Носом к носу. Теснота. Так и было: Кузьма тоже произносил стихи, и этому Марк страшно обрадовался. До чего же он противный — Дух у немца изо рта, — сказали они оба, глядя друг на друга. Прочитали еще несколько строф вместе. Марк внутренне ликовал. Потом снова лежал на спине, глядя в потолок. Пришли две старушки, увезли собаку, ту, что лежала под стенкой. Увезли на операцию. Собака как-то жалостливо посмотрела на Марка. Анна Владимировна приходила с первой мясной поджаркой. — Почему так мало получилось? — удивленно спросил Марк, глядя на два коричневых подгоревших кусочка, лежавших на странноватом глубоком блюдце с синими буквами «ЦКВЛ». — Ужарилось, голубчик, да и я кусочек съела… Мясо оказалось подгорелым, но Марк все равно был довольный. — Я уж так плакала тогда, так плакала! — рассказывала Анна Владимировна, как совсем недавно в соседней палате помирала лошадь маршала Луганского. — И врачи тут дежурили, несколько дней, бедные, домой ночевать не ходили… Не спасли… Поохала старушка, поохала и снова ушла куда-то. А час спустя в палату женщина заявилась в белом халате, накинутом на длинное зеленое пальто. Увидела Марка, рот открыла. Выбежала. — Почему там человек? — донесся ее возмущенный голос из коридора. В ответ невнятно прозвучал мужской голос. Марк напрягся, прислушался. — Он не заразный? — спросила в коридоре эта женщина. И следующий ответ Марк не расслышал, но женщина снова вошла в палату, была она уже спокойнее. Прошла к кроватке с кошкой. Придвинула табурет и села. — Ну как ты, — говорила, поглаживая ее. — Пальмирочка, мы все так соскучились по тебе, и Гарик, и Петя, и Машенька! Доктор сказал, что через пять дней тебя уже можно будет забрать!.. Потом она достала из черной блестящей сумочки сверток, развернула и стала кормить кошку тоненько нарезанными кусочками хорошо прокопченной колбасы. Запах колбасы тут же заполнил всю палату. Марк сглотнул слюну, отвернулся и снова уставился в потолок. Собака, лежавшая с другой стороны, заерзала. Марк покосился на нее. Кажется, это была настоящая кавказская овчарка. Двумя широкими ремнями она была «прикована» к кроватке и лежала мордой к Марку, а значит видела и женщину, и кошку, и колбасу. «Бедный пес! » — подумал Марк. Женщина, не сказав Марку ни слова и даже не посмотрев на него, ушла. Марк подумал про кошку плохо. Он всегда их недолюбливал, этих «домашних пушистых животных». Снова заглянула Анна Владимировна, видно, выдалась свободная минутка. Задержалась у собаки. — Никто тебя не проведывает, Раульчик! — ласково проворковала она. — Хозяин на фронте, а хозяйка путается, поди, с кем-то, ей што! Это хозяин тебя любит, а эта… профундыть ее… ай, бедная собачка!.. Пес смотрел на старушку тепло и слезливо, как на мать. Пожалев его, Анна Владимировна присела у кровати Марка. — Ну как тябе? Через часик мясца принясу, хорошо? Как птичка твоя? — и повернулась к Кузьме. — Смешной такой! Не припомню, чтоб у нас такие вот цветные лечились! Ястреб, помнится, лежал тут, сова лежала, а вот таких не было… Когда через час старушка опять появилась в палате с блюдцем, на котором лежало несколько маленьких кусочков поджаренного мяса, Марк спал. Ему снился фронт, снились выступления их концертной бригады. Старушка присела на табурет у его кровати. Положила блюдце себе на колени. Подождала пару минут. Потом глянула на попугая и не спеша съела принесенное мясо. Глава 14

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒